Текст книги "S-T-I-K-S. Тарч"

Глава 6
Дорога

Взрывы смеха заполнили всё пространство в кузове грузовика. Смеялись все, даже те, кто до этого сидел с мрачным выражением лица, уткнувшись взглядом в пол. К истории Тучки, как коллектив дружно прозвал грузную женщину лет сорока пяти в плотных тёмно-серых штанах и бесформенной толстовке, никто не смог остаться равнодушным.

– Да я же их, болезных, и вижу-то, в основном, через окошко раздачи, – посмеиваясь и в стеснении закрывая рот пухлой ладошкой, в очередной раз повторяла она самые смешные детали своего рассказа. – А они всё время там что-то ворчат, ругаются, разговаривать-то разучились некоторые. Урчат что-то в бороду свою немытую, всё время недовольные. Даже скандалят, ругаются. А я что? Я разве ворую? Маринка, вон, кладовщица, таскает домой. Я тут ни при чём. Мне что дадут, из того и готовлю, правильно? Я человек маленький. Приготовлю да подам. А ты там урчи, не урчи – больше, чем мне дадено, я же не выдам?

– А они что? Лезут и лезут, да? – борясь со смехом, снова спросил Лом, худой высокий парень в спортивном костюме, кепке и остроносых ботинках, решивший воспользоваться прозвищем, которым его окрестили друзья во дворе в той, прошлой жизни, до Улья.

– Ну, да, – Тучка неловко, путаясь в пухлых ручках, изобразила, как несколько заражённых пытаются одновременно пробраться через узкое окошко раздачи в столовой, где она работала.

– И ты их шваброй?

– Туда их, туда! – Тучка продолжила пантомиму, имитируя движения, которыми она сквозь то самое окошко расталкивала шваброй наседавших зомби, вызывая новые раскаты хохота.

История Тучки – женщины полной, непривлекательной, с некрасиво растрепавшимися волосами, но при этом бесконечно милой и доброй – действительно была не лишена юмора. Работала женщина в столовой при социальном центре для лиц без определённого места жительства и людей, попавших в трудную жизненную ситуацию, сразу на двух окладах – поварихи и посудомойщицы. Слишком уж малы были эти оклады, чтобы держать по человеку на каждом, а вот две ставки вполне позволяли Тучке, которую тогда ещё звали Маша, вполне сносно существовать даже в одиночку, без мужа, которого неблагосклонная судьба так ей за всю жизнь и не подарила.

Работать приходилось не с самым лучшим контингентом. Некоторые из современных бродяг на самом деле, как и пишут в наполненных романтикой и трагизмом публикациях в газетах и интернете, были вполне воспитанными людьми с замашками интеллигентов, лишь по случайности или чьему-то обману оказавшимися на улице. Но большинство стали бомжами из-за банальной пьянки, непробиваемой глупости и асоциального поведения. Отдельные личности так и вообще страдали целым набором психических заболеваний, вплоть до потери способности к нормальной связной речи. А потому в то утро после перезагрузки поведение обратившихся заражённых не сильно Тучку удивило, и даже разозлило – так нагло и беспардонно посетители центра себя на её памяти ещё не вели. Они завалились в столовую раньше времени, урчали что-то между собой, долбились в дверь кухни, благо, привычно запертую и достаточно крепкую – и, сообразив, что через дверь не пробраться, полезли в окошко раздачи, слишком маленькое, чтобы пропустить человека. Заражённые лезли все одновременно, мешаясь, отталкивая друг друга, злобно урча, и Тучка пыталась вытолкать их, работая шваброй как копьём. В итоге она вышла из кухни и, ещё не зная, с кем на самом деле имеет дело, вытолкала тогда ещё ослабленных, не отведавших мяса, заражённых из комнаты столовой взашей, заперев дверь на ключ и соорудив из швабры своеобразный засов. Этот несложный и крайне ненадёжный бастион, а также забранные крепкими решётками окна, изрядная толика удачи и стратегический запас питания позволили Тучке просуществовать, запершись на кухне, почти два дня, пока у окон цокольного этажа, где располагалась столовая, не остановился один из автомобилей отряда рейдеров. Женщина, поняв, что рядом сильные вооружённые люди, бросилась к окнам, привлекла внимание бойцов и была вызволена из плена протёкших холодильников и начинающих протухать продуктов.

Сейчас она вместе с группой из полутора десятков таких же свежаков сидела в кузове тентованного грузовика, выехавшего из кластера в составе небольшой колонны грузовой и военной техники. Куда они едут? Кто эти люди, спасшие их, и какие у них дальнейшие планы? Никто не знал, даже Тарч, который попал в кузов последним прямо с площади, где его на скорую руку перевязали, наложили шины и накачали каким-то местным обезболивающим наркотиком. Тарч наспех пересказал новым знакомым почти всё, что узнал от Цыгана, но не мог дать хотя бы приблизительные ответы на эти вопросы.

Рейдеры могли быть кем угодно: как представителями некой центральной власти, аналогом военного или полицейского подразделения, так и самостоятельным отрядом, с собственными целями и правилами. Цыган так ничего и не успел рассказать Тарчу о социальном устройстве Улья – только о том, что на территории больших стабильных кластеров размещаются посёлки и даже маленькие города. Но есть ли в этих селениях власть, объединены ли они во что-то, напоминающее государство и вообще насколько удалены друг от друга, и существует ли между ними стабильная связь – это было непонятно.

Постепенно оттаяв, новички Улья познакомились друг с другом, выслушали Тарча, которому, за неимением другой информации, предпочли поверить, и перезнакомились заново, коллективно выбирая друг другу новые прозвища. Единственным, кто придумал себе новое имя сам, был Лом. Он вообще взял на себя инициативу во всём: первый заговорил, когда все ещё мялись, не решаясь что-то спросить друг у друга, больше всех расспрашивал Тарча обо всём, что он знает, и вовлекал в беседу всех присутствовавших, не давая никому отсидеться и замкнуться на своих переживаниях. А потом, когда колонна выехала на грунтовую дорогу, и стало ясно, что поездка не будет короткой, разболтал смущающуюся Тучку на рассказ о том, как она с помощью швабры и крепкого матерного слова воевала в столовой с толпой мутантов.

История, которую рассказал сам Лом, не была особенно грустной, трагичной или даже просто смешной.

– Я у кореша в гараже гасился все два дня, – речь у парня была под стать одежде. Она перемежалась дворовыми, а то и откровенно криминальными жаргонизмами, хотя, судя по глазам, повадкам и некоторым выражениям, чувствовалось, что образования у него намного больше, чем три класса церковно-приходской школы. – Мы с пацанами взяли пять литров коня казахстанского. Такого, знаешь, который в пятилитровках круглых продаётся?

Про «казахстанский коньяк» – который, конечно же, не был коньяком, да и производился наверняка не в Казахстане, а где-то тут же в пригороде – слышали многие. Наверное, не было в городе человека, который бы так или иначе не имел дела с этим странным алкоголем подпольного розлива, который стоил до смешного мало, пять литров по цене бутылки магазинного коньяка, но при этом пился удивительно хорошо и без последствий в виде утренней головной боли. Распробовав этот напиток, цветом и вкусом действительно похожий на недорогой коньяк, все знакомые Тарчу работяги и даже средней руки предприниматели, не стесняясь, хвалились, у кого и почём они покупают заветные пятилитровые баклажки.

– Упоролись все. Косой с Дэном домой отвалили, еле ушли, бродяги. А мы с Жекой прям в гараже завалились. У него там обогреватель, кресла, столик, все дела. С утра просыпаюсь – во рту кошки нагадили, сушняк дикий. Накатил минералочки. Смотрю, а Жека сидит с открытыми глазами, а сам как спит. Думал сначала – всё, отжмурился, бродяга. Даже на измену подсел, вдруг от коня это? Подошёл – смотрю, дышит. Начал его толкать, а он вскочил и давай на меня кидаться. Ну, я ему дал в бубен; он обмяк, лежит, не трепыхается.

Лом рассказывал так, как рассказывают с утра у подъезда о вчерашней пьянке, красочно описывая как сам процесс возлияний, так и его неизменно весёлые последствия. Он просто проснулся и просто дал в бубен перепившему товарищу. Что может быть проще? В словах этого не по ситуации бодрого парня, словно вынырнувшего из тёмной подворотни девяностых годов, не было страха, трагизма или скорби по неожиданно рухнувшему в бездну старому миру, хотя не было в нём и бравады или излишнего героизма. Лом просто жил, был сам собой в той ситуации, которую подбрасывала ему судьба, ни на минуту не сомневаясь в себе и своих поступках. Да и было ли ему что терять там, в прошлом, если он, напившись дешёвого подпольного пойла, остался ночевать у приятеля в гараже, уснув в том же кресле, где и сидел? Было ли ему вообще куда возвращаться и, главное, было ли к кому?

– Телефон взял – связи нет. Ну, вы и сами, наверное, в курсе, да?

Лом карикатурно изобразил своё удивление от отсутствия заветной антенки на экране мобильника. Он показал, как поражённо вертел в руках воображаемый телефон, поднимал его вверх и даже подпрыгивал.

– Вышел наружу, а там уже дядя Вася дежурит, сосед Жеки по гаражу. Он постоянно там с утра от жены гасится и побухивает. Берёт, прикинь, четвертушку, огурчик, котлетку, хлеба, и всё. Копается что-то там, копается, накатит, и снова копается. Странный такой мужичок, мутный. Но хороший.

Лом помолчал, словно о чём-то вспоминая, и продолжил, сменив весёлый тон на мрачный.

– Дядя Вася уже всё был, готовый. Жало в крови, глаза пустые. Сожрал, видать, кого-то тут же, у гаражей, или жену. И приплёлся, на автомате, в любимое место. Он на меня кинулся – резкий такой, быстрый. Я в гараж заскочил, за ломиком. Тыкву ему на раз проломил. Всё думаю, отгулялся на свободе. Кто же мне поверит, что он сам напал и сожрать меня хотел? Вон, зырь, укусить успел, – Лом показал свежий пластырь на шее, чуть дальше уха. – Пока в гараж его затаскивал, Жека очнулся. Я и его приговорил – так, чтобы не дёргался. И связал обоих. А то, может, они воскресают. Сам уже думаю, что-то не так. Какое-то странное похмелье у мужиков. Сначала в гараже сидел, гонял туда-сюда, что делать, там уже зомбаков половина проезда набилась. За дядей Васей, видать, пришли на запах крови. Знаешь, никогда так мусоров не ждал, когда они уже приедут и этих жмуриков ходячих принимать начнут, – хохотнул Лом.

– А как же тебя нашли-то? – спросила его подсевшая поближе Тучка.

– Сидел в гараже, в дырку подглядывал. Как разбрелись немного мертвяки, стал на крышу иногда выбираться. Как первое чудище увидел, почти сутки не высовывался. Но потом выстрелы пошли, моторы работали, ну я и вышел, на свой страх и риск. И тут эти едут. Я руками замахал. Забрали. Крутые пацаны, я вам хочу сказать. Два БТРа у них, джип с пулемётом и два грузовика. Уж не знаю, что они тут потеряли, но если бы не они, я бы там и помер, прямо в гараже. Так хреново было, мама не горюй.

После рассказа Лома разговорился и сидевший рядом с Тарчем хмурый работяга, которого нашли первым с утра, и который катался в грузовике рейдеров весь сегодняшний день. Он был командировочным, жил с коллегами в снятом под эти цели небольшом частном домике на отшибе, почти у промзоны, и проснулся с утра по будильнику вместе со всеми. Когда мужики в процессе сборов на работу начали дуреть и проявлять агрессию, Хан, а именно так прозвал его Лом за ярко выраженные восточные черты лица, открыл окно, выскочил и дал дёру в сторону леса, чтобы отсидеться.

Почему Хан не отправился в полицию – ведь был, судя по его словам, командировочным, а не нелегальным гастарбайтером, или не побежал на завод, сообщить о происшествии – никто спрашивать не стал. В лес так в лес. Дураку же ясно, не обошлось там, в домике, где жили работяги, без насилия, а может, и без убийства. Пришлось ли Хану убивать, чтобы выбраться? Похож ли он вообще на хладнокровного убийцу, который зарубил своих товарищей подвернувшимся топором и расчётливо скрылся в лесу? Тарч не мог дать себе точного ответа. Жизнь на окраине города приучила с недоверием относиться к людям с восточным типом лица, даже если такие есть у тебя в друзьях, родственниках и коллегах. Ну, принято так было – видеть в них недругов, понаехавших, а то и винить во всех подряд социальных бедах. Но вот так вот взять и сказать, что Хан всех убил, а не просто испугался и убежал в лес, он бы не смог.

Да и какая теперь разница? Тест на способность убивать – самый первый, который прошёл каждый выживший. Разве что Тучке удалось спрятаться и пересидеть. И нужно привыкать к тому, что теперь это будет одним из главных лейтмотивов всей дальнейшей жизни – убивать или быть убитым.

Как потомок степных кочевников умудрился сутки прятаться от тварей в лесу, что он там ел и что пил, Тарч мог только догадываться. Видимо, тут очень постарался его личный ангел-хранитель – если они, конечно, у мусульман есть. Но, как бы то ни было, на следующее утро Хан вышел на широкую грунтовую дорогу, где его и подобрала колонна рейдеров. К этому моменту беглец уже понимал, что наступил если не конец света, то, как минимум, что-то очень страшное и серьёзное, а потому сел в кузов грузовика без опасений и с изрядной надеждой на лучшее.

Обстоятельно допросив Хана, но не найдя в его истории ни капли полезной информации, Лом перекинулся на главную героиню вечеринки, хотя до сих пор по большей части и молчавшую, но неизменно притягивавшую мужские взгляды. Она сидела возле Лома: молодая, лет двадцати пяти, в красном шифоновом платье на бретельках, с весьма откровенным декольте и коротким, выше середины бедра, подолом. Тарч всерьёз подозревал, что именно её роскошные ноги, словно сошедшие с обложки модного журнала, и не стеснённая излишками нижнего белья грудь и стали главной причиной того, что Лом не в меру активно играет этакого бесстрашного рубаху-парня, душу компании и вообще мужчину в самом расцвете сил.

Её решили называть Вишней за красное платье и не потухающий румянец на щеках. Девушка держалась хоть и робко, но довольно бодро. Улыбалась и даже смеялась, когда смеялись все. И нужно было пристально наблюдать за ней, чтобы заметить, как она время от времени искоса бросает на окружающих растерянные испуганные взгляды, наполненные страхом перед странными незнакомцами и неопределённостью. Вот Тучка – та, обласканная непривычным вниманием со стороны мужчин, плыла по течению с удовольствием, отдаваясь ситуации вся, без остатка, искренне смеялась и даже пыталась шутить. Вишня же, наоборот, явно боялась лишних слишком долгих и прилипчивых взглядов, постоянно одёргивала подол, сводила колени, старалась сильнее вжаться в борт грузовика.

Тарч не сразу понял, что его во внешнем виде Вишни удивило больше всего, но когда сообразил, уже не мог перестать об этом думать. Свежий макияж. Девушка второй день в Улье. Ей явно пришлось столь же несладко, как и остальным – по крайней мере, об этом красочно говорили свежие синяки на шее и плечах. Но при этом совсем недавно, даже не утром, а скорее всего в обед, она взяла себя в руки и накрасилась, не слишком ярко, не слишком просто, не упустив ни одной детали: как раз так, как должна выглядеть уважающая себя женщина в подобном наряде и в подобной ситуации.

Что это – невероятное самообладание, привычка, от которой не избавится, или последствия съехавшей от страха крыши? Тарч решил не гадать, предпочитая откровенно, совершенно бесстыдно пялиться на её ножки, вместе со всеми мужиками в кузове поджидая момента, когда грузовик хорошенько тряхнёт, и Вишня, не справившись с длиной подола, будет вынуждена продемонстрировать им хотя бы край нижнего белья, наверняка такого же красного, как и платье.

– Ну а ты чего молчишь, красавица? – Лом игриво посмотрел на Вишню, предлагая ей рассказать свою историю. – Колись, крошка, где тихарилась два дня и откуда такая красивая вышла?

– Я… – Вишня бросила из-под век несколько вопросительных взглядов на людей вокруг, но увидев, что все смотрят на неё с ожиданием, и, поняв, что откровения не избежать, продолжила: – Я у парня была.

Ага. У парня. Да, так Тарч и поверил. Одела красное платье – такое, что только слюни подбирай – и помчалась к парню смотреть телевизор и жевать заказанную в соседней фаст-фуднице пиццу. В клубе ты была. Тарч бы даже смог назвать навскидку парочку заведений, куда по выходным на свет слетались такие вот красивые бабочки в поисках будущего семейного счастья, в обязательном порядке приправленного дорогой иномаркой, трёхэтажным особняком и чередой походов по салонам красоты. И там, в клубе, тебя снял очередной мажор, а то и просто парень с хорошо подвязанным языком и заранее снятым номером в приличной гостинице, где-нибудь в районе набережной Гребного канала.

– У него дома – после клуба заехали, – рассказывала Вишня, – я у него обычно на выходные остаюсь. Мы там выпили слегка. Я слегка, а Слава сильно. В клубе не умеет меру знать. Как приехали, так и свалился, хорошо хоть не полоскало. Проснулась от того, что сильно болела голова. Пошла на кухню, достать воды и что-нибудь поесть, чтобы потом таблетку выпить. Ну, я всё-таки тоже несильно от Славы отставала. Мы там с девчонками в конце, перед отъездом, прямо зажгли. Слава спал ещё. Я перекусила, хотя тошнило сильно, но надо было поесть. Слышу, а он бухтит в спальне. И с голосом что-то, какие-то странные звуки. Перепил и завывает. Я даже не пошла. Не нравится он мне с похмелья. Только супу ему поставила сварить, он любит. Пока ставила, Слава и…

Вишня некоторое время подбирала нужное слово. Она показала, как он схватил её сзади, за плечи, и продолжила:

– …напал. Я думала, придуривается, скинула его, увернулась. А он снова. Я отбиваться пробовала, визжала. А что визжать, дома-то нет никого, это его дом, родители купили. Я испугалась так. Ничего не соображала. Орала только и била его по лицу. А ему что, он в спортзале почти живёт. Сильный, хоть и худой. Я и схватила, что под руку попалось…

Вишня снова замолчала, смотря вперёд пустым взглядом, и сделала рукой перед грудью несколько коротких резких движений. Воображение Тарча без труда достроило нож, который она держала, и её худощавого парня, в тело которого этот нож раз за разом входил.

Тучка громко ахнула и, прикрыв ладошкой рот, спросила:

– Что? Убила?

За Вишню ответил Лом:

– А что ей было делать? Он же в зомбака обратился.

– В заражённого, – машинально поправил Тарч.

– Да хоть в папу римского! Ей что, целоваться с ним надо было?

На этот риторический вопрос никто отвечать не стал, и Вишня, как бы продолжая рассказ, произнесла:

– …вилкой. Прямо в глаз, – и она снова повторила те движения, как будто втыкала нож во что-то невидимое. – Я потом по щекам его била, до скорой пыталась дозвониться, потом маме, потом брату, потом хотела убежать, но у меня голова закружилась, я упала, сильно ударилась, ну и потом… Потом сообразила, что всё не так, как надо, ну, в смысле, в мире. И пряталась в доме. Его накрыла одеялом, и в других комнатах была. Ночью чуть со страха не умерла. Плакала всё время, боялась. И Славу было жалко. У нас столько планов было. А потом вот ребята меня подобрали.

– Вилку ему прямо в глаз? Ха, ну ты, красотуля, дала жару! – несмотря на помрачневшее окружение, Лом не сумел удержаться, чтобы не хохотнуть. Он снова состроил карикатурную рожицу и, издавая странные скрежещущие звуки, сделал вид, что двумя руками старательно вкручивает что-то прямо перед собой.

Вишня, перед глазами которой только что прошла та страшная сцена, несколько раз мелко вздрогнула, но нашла в себе силы улыбнуться. Вышло немного жалко, но Лома её улыбка взбодрила и подвигла на новые подвиги на ниве пантомимы. Он изображал и усилия девушки, и скособоченное лицо побеждённого ею заражённого и преувеличенную радость, охватившую победительницу, и делал это с таким задором, что сидевшие рядом люди снова начали оттаивать, приходить в себя от страшных впечатлений и даже улыбаться, пряча смех в уголках губ.

– Что ты всё время ржёшь?! – голос сидящего почти у края кузова мужика, которого за угрюмый вид Лом прозвал Утюгом, прозвучал громко и зло.

От неожиданности Лом среагировал на вопрос только удивлённо сведёнными бровями, но при этом не успел перестать строить очередную рожицу, и на секунду стал похож на Джонни Деппа в роли Джека Воробья с одной из его многозначных придурковатых ухмылок.

– Придурок… – негромко, но так, чтобы Лом обязательно расслышал, бросил Утюг уже в сторону и вниз, отвернувшись ровно настолько, чтобы показать, насколько неинтересна ему ответная реакция парня.

– Ты мне, что ли? – Лом был так искренне удивлён, что даже не перестроился на угрожающий тон.

– А кому же? – Утюг снова повернулся к собеседнику, но быстро отвёл глаза. – Ржёшь как дебил. А что тут смешного? Что тут смешного?! – обратился он уже ко всем. – Где вы тут нашли анекдот, или что? Ладно, этот – дебил. А вы-то что? Что вы за ним ржёте?!

– Слышь, дядя, – с откровенным недоумением спросил Лом. – Ты что, перед выходом из дома сохранился?

Тарч про себя усмехнулся. А Лом-то оказался не так прост, как могло показаться. Фраза: «Ты что сохранился?» – была совсем не из дворового, и тем более не из криминального лексикона. Это фишечка, намекающая на возможность сохранения игрового прогресса перед прохождением сложного эпизода, была из мира геймеров и гиков, с которым, судя по внешнему виду и повадкам, Лом мог соприкасаться исключительно в «World Of Tanks». Но он использовал фразочку так искренне и органично, что это заставило задуматься о том, насколько этот гоповатый парень на самом деле соответствует своему образу.

Лом вообще нравился Тарчу всё больше и больше. Тощий нескладный парень лет под тридцать выглядел типичным гопником из девяностых. Его образ был настолько полным и точным, что казалось, специально был воссоздан по фотографиям и кадрам из фильмов: кепка-уточка, плотная спортивная куртка, трико с тремя полосками по бокам и давно вышедшие из моды ботинки с длинным слегка потёртым носком.

Лом не сидел на корточках, не грыз семечки, но Тарч был уверен, что если он встанет и пройдётся, то обязательно немного наклонится и будет выставлять носки ботинок слегка в сторону – как это делали представители подобной культуры уже добрую сотню лет. Несмотря на то, что внешний вид тощего буквально кричал о его криминальных наклонностях, он вызывал у Тарча исключительно положительные эмоции.

Для жителя окраин, пусть никогда и не соскальзывавшего на скользкую дорожку криминала, вот такие вот парни в кепках и остроносых ботинках всегда понятнее, чем обалдевшие от сытой жизни мажоры. Да, с такими не стоило встречаться в тёмном переулке. Но если вы живёте с ними в одном дворе, каждый день здороваетесь и даже перекидываетесь парой фраз – они становятся для вас простыми и понятными людьми, предсказуемыми и неопасными. Чувство плеча и понятие «свой-чужой» им знакомы намного лучше, чем многим более цивилизованным и воспитанным братьям по разуму, что через слово бросаются фразочками по типу «человек человеку волк», «только бизнес, ничего личного» и прочим бредовыми сентенциями, способными оправдать любую мерзость.

А вот Утюг, хоть и имел весьма респектабельный вид, не вызывал ни капли симпатии. Мужчина лет сорока в деловом костюме, с красивыми и, наверное, дорогими часами, сидел у борта, слегка приосанившись – то ли желая сохранить идеальную осанку, то ли стараясь снизить нагрузку на больную спину. Его нельзя было назвать грузным и тем более толстяком, но Тарч хорошо знал этот тип людей. Его тёмное лицо с красноватым оттенком и начавшей дряблеть кожей указывало на любителя выпить, а затаённый, глубоко спрятанный, но если знать, куда смотреть, всё-таки видимый огонёк страха в глазах выдавал на чём-то разбогатевшего, но не уверенного в завтрашнем дне владельца небольшого бизнеса. Такие люди разъезжают на дорогих паркетниках и редко появляются без делового костюма, пряча за внешним лоском собственную робость.

Тарч всерьёз заподозрил, что апокалипсис застал этого мужика в офисе, попивающего кофе после утренних расслабляющих ласк от податливой секретарши. Возможно, там был кто-то ещё: парочка девчонок, умеющих разговаривать по телефону и работать с «1С-Предприятие», а потому называющихся менеджерами, пожилая женщина-бухгалтер, на знаниях и опыте которой держится вся фирма, ну и непременный атрибут любого провинциального офисного центра – ворчливая уборщица, никогда не успевающая закончить со своими делами до начала рабочего дня.

Что он сделал, когда понял, что сотрудники офиса проявляют ненормальное желание сожрать его драгоценную тушку? Убил всех? Или заперся в кабинете за толстой дверью и двое суток гадил в цветочные горшки, стараясь производить поменьше шума? Вряд ли он рвался домой. Дети упорхнули из семейного гнёздышка куда-нибудь в столицу и стараются не беспокоить папу даже звонками. А располневшая и порядком надоевшая жена, прекрасно осведомлённая обо всех его интрижках, мужа давно не любит, да и не вызывает ни любви, ни желания защитить. Тарч почувствовал, как внутри него начинает разгораться совершенно неуместный гнев. Почему такие вот, без заслуг обласканные жизнью, никому не нужные – выживают, а Кирилл, рискнувший жизнью ради жены и дочки соседа, не испугавшийся выйти из дома на кишащую монстрами улицу – погиб?

Между тем конфликт между Ломом и Утюгом разгорался, как куча хвороста. Не привыкший оставлять без ответа наезды и оскорбления Лом с каждой фразой усиливал напор, а его оппонент хоть и был уже готов пожалеть о без повода брошенной фразе, но под действием разгоревшихся эмоций уже не мог отступить. Взаимные оскорбления постепенно подводили ругань к той черте, когда нужно или замолчать, или начинать драться, и Лом уже начал привставать, демонстрируя готовность – но, как это обычно и бывает, между двумя лающимися мужиками встала женщина. Тучка бесстрашно внедрилась между мужчинами, успокаивая их по очереди и стыдя, и, наконец, уговорила Утюга замолчать, уступив Лому право сказать последнее слово.

Лом, к его чести, обрадовался возможности не доводить конфликт до мордобития не меньше окружающих. Уже через несколько секунд он примиряюще улыбнулся.

– Ты, бать, что вообще-то разозлился? Понятно, мужика своего девка убила. Это плохо. Ну, давай теперь плакать целый год. Сделанного не воротишь. В той жизни нам уже не жить, если, вон, братишка не врёт, – Лом кивнул на Тарча. – Надо про новую думать. Я вон с Жекой со своим и огонь, и воду прошёл – а потом я его ломиком. Да и дядя Вася свой был мужик. Ну, мне что теперь? Давайте все повесимся, вон там, на суку. Все мы тут, кроме Тучки, кого-то приговорили, – Лом обвёл всех присутствующих длинным вопросительным взглядом, и никто не ему не возразил. – Хан вон темнит. А ясно же – не просто так он в окно сиганул. Ты, может, и чистенький. А люди жить хотят, а не умирать. Ты вот как тут оказался? По белой простынке пробежал?

Тарч был бы не против сейчас рассказать всем о своей версии – с податливой секретаршей и загаженными цветочными горшками, но предпочёл промолчать, как делал всегда, когда не был уверен в своей полной правоте. Не нравился ему Утюг категорически. Но было в этом чувстве что-то от сугубо материальной зависти, от неудовлетворённости не во всём устроенной собственной жизни; а потому казалось оно, это чувство, некрасивым и неправильным даже самому Тарчу. А вот Тучка, свободная от негативных эмоций и лишней рефлексии, молчать не стала. Она робко поднесла руку к плечу мужчины и попросила:

– Расскажи, как у тебя было, а? Пришлось? Ну… убивать кого-нибудь?

Утюг не хотел рассказывать, это было видно и по позе, и по выражению лица, но выжидательные взгляды двух десятков глаз, во многих из которых сквозила откровенная заинтересованность, и добрая вкрадчивая интонация голоса Тучки сделали молчание неестественным, попахивающим излишней бравадой и подростковым бунтарством.

– У меня был сын, – выдохнул мужчина, и в его голосе уже не было ни злобы, ни высокомерного пренебрежения. – Миша. Он у меня особенный. Знаете, бывают такие люди… Не такие, как все, – Утюг сделал в воздухе кистью левой руки вращательное движение, и этот жест мог означать что угодно, как особую гениальность парня, так и его умственную неполноценность. – Он даже учился хорошо, хотя и приходилось обучать дома иногда. В сентябре, после каникул, отдаём его в школу, а потом сорвётся, и два месяца дома учимся, с репетиторами.

– А что не так с ним? – тихо спросила Тучка, хотя это был, пожалуй, самый неловкий вопрос, который можно было придумать.

– Нервные срывы. Миша, когда срывается, становится очень агрессивным, злым, знаете, не понимает ничего, может ударить, душить начать. Очень опасным становится. Когда наступало обострение, даже к кровати приходилось привязывать. Наша домработница, Дарья, была и сиделкой с ним, и медсестрой. Мы её специально на курсы отправляли учиться. Но когда обострение – и она не справлялась. Приходилось привязывать, кормить с ложечки.

– А врачи? Что говорят? – снова влезла Тучка.

– А что врачи? Врачи вот тут, – Утюг слегка постукал пальцем по лбу, – лечить никогда не умели, и сейчас не умеют. Максимум на что способны – облегчить страдания и сделать периоды интермиссии подлиннее. Предлагали стационар, но я никогда не считал, что там, среди чужих людей, Мише будет комфортнее, чем дома.

Утюг немного помолчал и начал рассказывать о дне, последовавшем после перезагрузки.

– Он, когда ко мне с утра пришёл, в спальню, я сразу понял, что ему плохо. Подумал, что наступило обострение. Дарья в этот день должна была прийти только после обеда, она у нас не живёт, когда с Мишей всё хорошо. Так что дома не было никого, и пришлось самому справляться.

– А мама? Мама где была? – удивилась Тучка.

– Мы с ним много лет уже вдвоём. Мама… Она умерла. Погибла в автомобильной аварии. Миша тогда нормальный был. Маленький ещё, шесть лет. Она его не знала… таким. Потом врачи говорили – следствие детской травмы. Но им бы всё привязать к детским травмам. Универсальная всё объясняющая причина. Миша маму почти не помнит, но мы иногда вспоминаем её. Я рассказываю, он слушает. Фото смотрим. Ну, это не важно. Вдвоём мы были, не было дома никого. Пока его скручивал, он мне всю руку ободрал, флакон перекиси на себя потом вылить пришлось. Но мне привычно; скрутил и привязал к кровати. Напоил таблетками. А тут это ещё всё – ни электричества, ни связи, врача не вызовешь. Накормить его пытался – он всё выплёвывал. Я хотел за Дарьей съездить и за дочкой её, они вдвоём живут, давно я думал их к нам переселить, но ей в школу там удобнее, бабушка рядом – так и не сложилось. Хотя, наверное, оно и к лучшему. Выехал за Дарьей, ну, и на улице увидел сами понимаете что. Люди жрут людей. Прекрасная картина гибели общества. Зато узнал, что нынче в кулинарной моде, и что теперь вместо ресторанов.