Текст книги "Буколические сказы"

Побежал он – борзыми не догнать – в шляпе с пером, в куртке, да голоногий; зад и именье на виду. Тут в события замешайся загадка. После неё надо убить каждого следователя, который слушает свидетелей. Но это – дело дружинников, а загадка – вот она. Создалось влияние на тех, кто наблюдал безобразие. Они видели не его, а словно в идёт человек в одежде из золотой парчи, в красных полусапожках, на голове – тюбетейка, усыпанная самоцветами. Впереди него тянется артель нищих. Они голосами – до чего чистыми! – поют: «Небо злое, грозовое! Грозовое, штормовое…» – и из котомок выгребают бисер, на дорогу горстями сыплют.

Не про то слава, что чисто пели. Бисер – как они прошли – остался лежать и поблескивать, вот что! Попробуй обрати его в сор – фиг! Как верить-то в чудеса науки?

Нашлись – кричали другим: «Не берите! Горя не оберёмся!» Но народ, конечно, собирал. Продадут – и пошёл выпивон. Нападало потом и горе. Но, можно подумать, его до того не видали. Есть чего вспомнить. А тут дожила до сего дня светлая память в виде поговорки: «Где тот конь, чтоб высер на дорогу бисер?»

Ну, а когда Егерь прибежал к Пивной Пипени, туда и Артюха на коне. Узнал от Гали устремление гостя – привёз ему пищу. Тот у родника ноги мыл. Затребовал три воза сушёных коровьих лепёх – кизяков, – соломы воз. Где родники образуют ручей, там велел сложить из кизяков укрытие, кровлю набросать из прутьев и соломы. Поселился навроде скотовода, который пропился и хочет птицеловом стать.

У ручья лесные голуби садятся: попить-поплескаться. С поляны дергач голос скрипучий подаст. И сколь иной птицы кормится, от врагов хоронится. Средь кустов заяц мелькнёт. Жаба выйдет из-под корней, обдумывает что-то своё…

Егерю привезён бочонок водки. Два раза на дню Артюха с питанием: мясо в горшочках, с груздями солёными запечено. Егерь приберёт, сколько свадьбе в мясоед не умять, в убежище влезет: еле поместится меж кизячных стенок. Перед всхрапом успеет шепнуть: «Скотинься, тело, и зверей – будет мужество ярей!»

Однажды пробудился за полдень, черпак водки выпил и не поймёт: что за изменение в природе? Под осокорем белеет голая краса-стать, сисята-торчуны изюминами манят. Гляди-ка, ляжки цветок зажали. Не фонарик ли ночной прозваньем? Светит не светит, а на свету и мысок и плоский животик. Ножки топ-притоп, а цветок не сронится. Плотно взят – стережёт клад!

Егерь себе: «Правду паренёк толковал, что тут барышни в образе птиц прозябают. Эта, видать, из птичек сиповок. Или королёк?» Чтобы её не вспугнуть, не встал в рост, а, согнувшись, боком к ней. Тихонечко руки развёл – хвать! обхватил её ниже спинки: убеги! И лишь тогда стал распрямляться: ладони ей под окорочки – оторвал от земли девушку. Она уж цветка не держит – обняла ножками человека, его шею ручками обвила. Он шепчет: «Цветочек – это так, сновиденье, а на толстолобый подпорыш осесть – это мудрость!» Прислонил её спинкой к осокорю, приладился, она тоже подсобила. Взялись за действие. Он силён, она не квёлая – так и заходило весло в уключине!

По успеху и хвала. Тех заслуга велика, кто умеет встояка.

Отмахались умелые, Егерь соснул с часик в своём убежище, выглянул. Время к вечеру, а зной не легчает; духотища. В ручье девушка моется. Кажется, будто другая уже. Выскочила на берег – верно! Приземистей, задастей, чем первая. Встала на четвереньки, смотрится в воду, как в зеркало. Он взял в зубы соломинку, подобрался на карачках к пригожей – и кольни соломинкой в окорочок. Она обернулась, а он: «Не садись, гол зад, в овсы, а почуй мои усы!» – да ржать. Как она его отбрила! «Вы видели, чтобы я в овсы садилась?» – покраснела свёклы красней. Он не знает: пардон, что ль, сказать? Втолкнул поршень и тогда уж: «Пардон». Будто ей теперь до того.

Такие встречи-труды и пошли у него, и пошли. Третья хорошая явилась, потом – опять первая. И ни разу не сорвётся тормоз, хоть дёргай колесо до бешенства. Как после этого плечи не расправить? Подбоченится, думает: «Идут ко мне телом обмяться, щедрость получить – и снова летают птицами. Вон куропаточка села. Была моей! И вон та уточка. И сойка. Мне ли вас не узнать?»

Оборотни и те, мол, от меня в лёжку лежат! Очень растроганный, лезет спать в укрытие из коровьего навоза. Снятся голые бесстыдницы и куропатки, а надо б, чтоб снились глухие платья и строгие лица. Ходят-то к нему учительницы из сёл. Молодые, а женихов для них нет; деревенские парни им не ровня. Просто мление унять и то не с кем. Дай Игнату или Нилу Нилычу – ославит жена, службы лишишься.

А тут узналось: поселился в лесу сильный мужчина, самим царём направлен. К роднику жизни да не поспешить? Наладились пробираться через дебри, кружным путём. Удумали умницы использовать слух о заколдованных барышнях. Спрячут одежду под кустами или в дупло и изобразятся с цветком.

Егерь разохотился продолжать. Уверен, что где-то здесь Разлучонский таится. Никуда, мол, не денешься – выдашь себя. Приказал Артюхе, чтобы, помимо обычного, привозил горшочек сметаны с вареньем. Останется Егерь один – оглядится, отнесёт горшочек в чащу. Там из валежника выступает пень, оброс грибками. Поставит на него горшок, скажет направо, а после налево: «Не побрезгайте. Ни я и никто сметану не трогал».

Той-то порой прибыла к поместью Полинька. Ехала, наняв карету и прислугу. Следом багаж везли: французских платьев дюжину дюжин да ещё несколько. Привыкла к форсу.

Кто в поместье служил, все набежали. Она из кареты показалась: личико – волшебство зари! Брови – ястребок прильнул, крылья вразлёт – на переносье сошлись. Глаза из-под них – огнистая синь гордяцкая; в плен только и сдаваться им. Губы: солёным помидором стать – чтобы присосом впились. Причёска – смоль; локоны сажевые вдоль щёчек бело-розовых колышатся.

Артюха было ей подножку каретную опустить, а слуга с запяток прыг: толкнул его. Каблуком ему на ногу – и сам подножку примостил. Полинька – даром что глядела поверх голов на бельведер – приметила и это. Долговязенький парнишка уж больно кудреват: над мордашкой – будто папаха золотистого каракуля.

Прошла в дом, осмотрелась в комнатах и велит Артюху позвать. На ней платье креп-рашель: по ночному небу узорная позолота. Плечики голенькие – голубкам целоваться на них. Он стоит тихонький, а она: ах! так и запустила в обе ручки в кудри его! «Мой человек сделал вам больно грубым сапогом. Покажите это!» Артюха задрожал: «Это?» Она: «Разумеется!» Он перекосил лицо на плач: «Пожалейте мой стыд, ваше сияньице». Как она ударится в смех! «Стопу покажите отдавленную!»

Снял он лёгкий ботинок: за барином донашивал. Она замечает: мозолей нет, пятка не разношенная, а кожа – как у молочного поросёночка. Соблазнительный паренёк. Сосун сердечный.

Спросила: «А девицы здешние, видимо, толстопятые?» – «Ух, толстопяты!» Она снова в хохот: чёрные локонцы так и заплясали вдоль щёчек. Глазки гордяцкие стали слаще малины-вареньица. «Хотел бы, – не говорит она, а мурлычет, – разницу увидеть?» Он привскочил: «Совершу, как прикажете!»

Она думает: «Чудо, какой чудак! Не мой ли долг – поднять его до благородства?» Но покамесь спросила, куда отлучился её муж. Артюха голос приглушил и, как о страшной тайне, слово за словом… толкует о заколдованных барышнях и офицерах. Сперва-де его барин к ним подался, а после – её супруг: и к ним и к барину. Она не поверила. «Какая милая темнота! Ишь, завёл язык. Ну ничего, и я его заведу кое-куда в свой момент». С улыбкой объявила: «Я знаю, что да почему. Кочевники пригнали табун, и муж объезжает горячих кобыл! Поеду погляжу».

Велит запрячь в коляску-ландо и подать платье люби-сквозь-блондо. В нём спинка открыта – до последнего позвонка нижнего, до ложбинки. Талия обтянута – лебяжья шея. Взирай-любуйся: лебедь раскинул крылья и под ними два мячика холит.

Подкатила к кизячному укрытию, кучер Мефодьич ткни пальцем: «Вон ихо степенство!» А Егерь только-только попрощался с одной из голеньких. Вылакал черпак водки – стоит на карачках, мочится. Полинька – вздрог-вздрог; под крыльями у лебедя мячики встрепенулись: на волю рвануть.

Егерь спьяну её не узнал. Видит: явилась какая-то разодетая. «Никак, мне в укор?» – и взъярился. Мы-де познали здесь голый рай, а ты – нарушать?! Из горла рёв рёвом. Отревел с минуту – орёт: «Не форси-ии!!!» И бросил в неё конским яблоком. От Артюхиной лошади оставался навоз. Подарок – шмяк по пояску, по тугому животику. На пряжку плюха налипла. У Полиньки губы вздуйся, брови изломились. «Мой папа – фельдмаршал!» Пальчиками сбоку за поясок: «Фу!» – да как дёрнет. Он и порвись; пряжка матерьяльчик сквозной-воздушный зацепила. Платье – вжик! – рассеклось и слетело, с навозом-то.

Мефодьич сидел на козлах – эка уставился! Хочет высмотреть у барыни самое барское-дорогое. Плешивый уж – а так бы и впёр в укромный зазор! Полинька к нему ястребицей. Отняла кнут, мах-мах: скидавай-де рубаху. Её на себя, а ему приказала платье натянуть. Порвано – зато и налезло. Поехали домой. Она сидит в ландо в кучерской рубахе, а кучер будто обрывками покрывальца обвязан; лоскутья трепыхаются на ветерке, но кое-кому – именины. Именинник окреп: ещё чуть – и покажет ласточку в небе. Мефодьич мается: «Барыня в хоть одним глазком глянула!» А то она исподтишка не увидала. Вот уж ей диковина – у кучера морковина.

Влетела в дом, пробегла семь комнат до кабинета и вызывает Артюху. На «вы» к нему. Вы, мол, мне доложили о заколдованных офицерах – как они обречены страдать в виде птиц и зверьков. «Я хочу разобраться в их судьбе. Утром доставьте какого-нибудь!» Он вышел – она глазки закрыла: предвкушает, что будет завтра происходить. А о Егере у неё вывод: «Неспособный мужчина. Оттого и запил, сбежал, пытается позор в навозе пережить. Ну, вольному воля! У меня свой долг есть».

Утречком в ванне понежилась, служанки её одевают. А Артюха ездил ночью в лес, кликал-кликал несчастных – никакая птица не подлетела, и хоть бы отозвался хорёк или ёжик. Тогда он в сарае поймал индюка. Принёс в кабинет – туда и Полинька через другую дверь. Ястребок-барынька! Наряд на ней хитрого интересу: мерси-муслин-припаси-ка-клин. На причёске – холм-елбань: округлая шапочка зелёная, перехлёстнута наискось золотой лентой. Груди – самые кончики – чуток прихватила материя; от пояска бежит вниз лазурь с золотом. Из разреза то одна ножка, вся до межеулка, то вторая стать преподаст.

Артюха стоит с индюком на руках. Полинька со всей заботой: «Мусьё офицер, как вам тут?» Сказала индюку, а улыбочка на паренька просияй. Кудрявенький! долговязенький!

«Пустите его на пол. И разуйтесь».

Он снял ботинки, а как голову поднять – глянул в окно. Оно начиналось чуть не от пола: видны огороды, лесок. У леска Галя Непьющая чего-то собирает: поди, рвёт черемшу. Юбка задрана, и с этим видом баба в наклоне. Окорока от жаркой силы в испарине. Липнут к ним комары, слепни: кому бы казнь, но Гале – отвлеченье от жажды.

Артюха навострился смотреть, а Полинька будто про индюка: «Огрубелый мусьё! Никакой любезности к мадам. А будь козочка недоена, сласть-очко раздвоено – тоже клюв в сторону?» Индюк ковёр клюнул, почистил о него лапу. Полинька круть-верть – и к парнишке. Указала на свою шапочку-елбань, его руку взяла, к пупку прижала, тихонечко книзу ведёт: «Хочешь – палочкой елбань или звёздочку достань!» Он слышит, нет? Другому зову привержен. Она прямее: «Где смак-пастечка медова – встояка насесть готова?» Артюха: «Не могу сказать. У господина офицера спросите!» – отвернулся к окну, Галю кусаную зрит: валуны необхватные.

Полинька всю досаду – в резвость, подскочила к индюку: «Негожий вы, мусьё! Ох, взыщу!» Тот: «Кулдык, кулдык!» Она носком туфельки ему на лапу. Он – всхлоп крыльями, она как отпрянет! Лазоревый муслин оторвался от пояска, открыл белые булочки. Полинька: «Грубиян! Пригласи таких-то – норовят тут же сдобу перелапать!» Паренёк назади неё, она индюку выговаривает, смешочки сыплет – бац-бац ладошками по калачикам. Дразнит круглыми с пришлёпкой, в оттопырку вертит попкой. Обернулась к Артюхе лицом: «В межеулке зев горяч – елдачок скорее вкрячь!»

Он чуть не в стон. Сердчишко не туда рвётся. «Барыня! Ковёр замерзит!» – хвать индюка и в дверь. Она ножками затопала: «Зарезать немедля!»

Он по лестнице вниз и к леску помчись. Навстречу Галя: беремя черемши несёт. Обежал её и с индюком на руках – за нею. Вот они, верзилища голые! Шаг плавный, а сила-то как волнует их! вроде и слегка – но мощно. Ближе-ближе к ним, телом прижал птицу к Галиной пояснице – и хочет облапить потную могучесть.

«Пустого не думай, – кричит, – я с наказом! Велено зарезать индюка».

Она задом оттолкни приставалу, он круче приналёг: чуть птицу не задавили. Пронесло бедную да прямо на Галино роскошество. Та решила: Артюха восторгом извергся. В сердцах лягни его в десятую долю силы. Упал навзничь, хочет взмолиться: «Не опускай подол!» – да голоса недостаёт. Она юбку расправила, говорит: «Впопад, невпопад – каплю пролил и рад!» Положила индюка на беремя черемши, понесла с плачем. Всякую живность ей было жаль.

В тоске и Полинька. Не с изъяном ли паренёк? По наружности – куда бойчее здоровьем. Свежей и не видано. Может, он есть хочет? Простые-то люди всегда несыты. Нёс индюка да, поди, щупал жирного. Слюнки потекли: поджарки в наесться! Одно другое и перебило.

Вечером послала за Артюхой. «Я, – говорит, – не оставлю офицеров на произвол природы. Чтоб мне утром был какой-нибудь для разбора!» Он вышел, она на кухню приказ: как только завтра появится – накормить его индюшатиной до отвалу.

Ночью поехал он в лес, покликал – всё попусту. Вернулся в поместье и в кроличьем хлеву взял из клетки кролика, какой покрупнее. Несёт к барыне – из кухни кричат: «Зайди!» Увидал угощение на столе: не верит, что для него. Ему говорят: «Эдак шутить – не дорого ли?» Ну, фарт упускать не с руки. Связал кролику лапки, чтоб не убежал, да давай индюка уплетать. Одни чистые косточки оставил.

Поднялся в кабинет – и Полинька туда через другую дверь: купаная, томлёная! Наряд на ней острого интересу: мусьё-лениву-не-быть-живу. Шапочка-елбань – моря синей – молочным ободком понизу обведена. Из-под него локоны спадают, чёрные как смоль. Грудки обтянуты тельняшкой полосатенькой; куцая – до пупка не хватило. Талию обвил поясок, горящими рубинами усажен. От него книзу – будто тельняшки лоскут сузился клином, приник к заветному. А далее совсем ничего, лишь туфельки на высоком каблуке.

Артюха держит кролика, она подступи игривым шажком. «Мусьё телепень! При вас ваша лень? – сказала кролику, а глядит зорко на парня. – Коли так уж ленивы, отдохните на ковре». Опустил он связанного на пол, разулся, как в прошлый раз, и скосил глаза к окну. Нет, не видать Гали у леска.

А в кабинете у стенки подушки положены одна на другую, по наперникам вышивка: курочки и гусята. Полинька взяла его за руку, к горке подушек ведёт, а он не утерпел, снова в окно зырк – Галя! На огород вышла. Подол задрала, за опояску подоткнула и в наклон: редиску дёргать.

Полинька указала ему на свою шапочку-елбань и его руку к его же порткам, к причинному месту прижала. Говорит: «Хочешь шапочку, где ловко поместилась бы головка?» Он – в краску, да не в дрожь. Иными чарами заневолен. В окно Галя видна: курганы живые над зеленью встали, так и подул бы на них взамен ветерка!

Барыня ему: я-де росла в именье и научилась от крестьяночек играм. «Это нам поможет в деле с офицером. Чтоб с ним разобраться, надо поконаться! – поправила подушку и пальчиком в вышивку: – Уговоримся так. У меня – курочка-сладкоежка, у тебя – тупорылец-гусишка, на носу шишка».

Усадила Артюху на горку, к нему на колени села, ляжками его обжала. И как запустит ручки в кудри ему! Ах, красота! «Буду, – говорит, – кудри перебирать, меж них родинку искать и присказку сказывать. Найду родинку на последнем словце – гуська ставим на кон. Нет – ставим курочку».

Артюха: «А с господином офицером что будет?» – «И его поставим на кон. Дойдём по порядку!» – ёрзает у паренька на коленях, думает: «Был бы вправду кролик офицером – и связанный добрался бы уж до сладкоежки».

Растрепала Артюхе кудри, начала: «Лебедь на ослядь, елбани погладь!» Он сидит сиднем, по иному прельщенью страдает. Она: «Не приметила, была ли родинка?» – елдыр-елдыр балабонами по его ляжкам; тронула ручкой поясок: лоскут отстегнись – и нет его. «Пусть, – Полинька говорит, – гусёк смотрит да сам решает, ставить ли её на кон?» – и выпростала у парня красавца. Тот словно задумался перед ротком: зевнёт, нет?

А у Артюхи одна нужда: в окно глянуть. Смотрит: верзилища голые дышат-волнуются на вольной воле. То-то страсть его и погибель. Застонал не стерпел. Барыня: к чему-де этот звук? Он: «Господина офицера жалею – развязаться хочет!» – пальцем показывает на кролика: тот лежит-дрожит на ковре.

Полинька на коленях у парня елозит: «Я этого мусьё поняла. Таких пригласи, они – нет чтобы даму увлечь. Набьют трубку и ждут, когда она свистнет. Чем их жалеть, гуська пожалеем – ишь, как хочет конаться!»

И за присказку: «Стоек будь, не валок, вваливай вдовалок, задвигайся с кряком туго, будь как палица-бульдюга!» – только приподняла очко – поставить сладкоежку на кон, – а Артюха и выдерни подушку из-под себя. Оба грянулись набок. Миг – он на ногах. «Господин офицер развязался, беспорядка наделает!» – сцапал кролика, бежит вон. А Полинька вскочить не успела, задрыгала ножками в воздухе: «Забить, ободрать – тушёным подать!»

Артюха кубарем по ступенькам скатился. Выбежал в огород, а Галя набрала редиски – идёт навстречу. Он с кроликом на руках – прыг в сторону. Она мимо, он сзади засеменил. Какие тыквища перед ним плывут-покачиваются! Ай, да лоснятся претолстые! Жар, мощь – сплошь прелесть! Бросился: телом прижал кролика к Галиной пояснице – хочет руками объёмище обхватить.

«Ерунды не подумай, – кричит, – я с делом! Приказано обработать грызуна для кухни».

Она наддала задом: «Отлепись!» Он плотней притёрся. Кролик сдавленный и проссысь: прямо на Галино достояние. Её озлило: «Парнишка соком изошёл». Лягнула в девятую часть силы. Он отлетел на сажень, лежит плашмя; так бы и взмолился: «Повремени подол опускать!» Духу недостало. Она стянула юбку на потное, мощное да скажи: «Навёл клоп на взгорье потоп!» Подобрала кролика, пошла: слёзы по нему роняет.

А Полинька виски трёт, мигрени ждёт. Эка мороки с пареньком! И пригожий, и справный. Кудри – папаха золотистого каракуля. Цацка – колокол качать! Млей и малиновый звон слушай. Отчего ж не довелось упиться? Вчера – то вчера. Видать, индюшатины так хотел, что тронет своего, а чудится ножка. Но нынче-то пришёл накормленный…

«О! – тут её стукни мыслью по мозжечку. – Простые люди сколько ни едят – им бы и ещё съесть. Кормили его индюшатиной, а нёс-то кролика. Щупал жирного и разохотился на крольчатину. Ему дают блинчик с мёдом, а он нашпигованного хочет – аж из утробы стон».

Ладно, думает она, теперь знаю, как помочь палке водить хозяина… Призвала Артюху, велит: чтобы наутро был ещё один офицер! После передала на кухню: с какой дичью его завтра увидят, таким же самым и накормить.

Воротился он из лесу ни с чем. Пошёл в свинарник, отнял у матки поросёнка-ососка. Только в доме появись – зазвали на кухню. Повариха видит у него свинку, кумекает: «Это сколь надо времени – молочного поросёнка сготовить! Барыня заждётся, потребует человека, а он ещё не накормлен. Лучше так сделаю…» Вытерла руки о передник и навалила на стол свиных колбас.

Артюха не стал на сей раз глаза таращить. «Кровяная, – говорит, – колбаса – лишняя. Положи больше ливерной». Поместил связанного ососка в сторонку, режет колбасу, угощается. Съел немало и кучу обрезков оставил.

Взошёл по лестнице, а барыня не в кабинете; из смежной комнаты голоском озорует: озорства озорней. Выкликает, как иностранка, несуразно: «Старичок всталь и на обед-баль. Ищет вазочку с желе, а ему даваль филе». Артюха в ответ: «Уж вы не взыщите – офицер, кажется, в очень молодых летах». Полинька: «Ха-ха-ха!» – дала смеханца: так и цепляет задором.

Он ступил на порог – она посреди комнаты. Шик – никакого восхищенья не хватит! Наряд на ней голого интересу: мамзель-вдувель-как-всталь-засандаль». Шапочка белым-белая, зимнего горностая, чуть набекрень сидит; спереди украшена драгоценным полумесяцем. Грудки поддерживает лифчик из рыжевато-тёмной куницы, сосцы не скрыл. Более на теле почти ничего, кроме пояса. Из куньих хвостов сшит: лежит низко, на бёдрах. Хвостик и по паху пролёг, прихватил промежность. Полинька повернись на каблуках – балабончики блеснули; меж них тоже куний хвост пропущен.

Артюха прижал поросёнка к себе, на неё глядит, но и вправо зыркнул – в окно. Из него вид во двор. Она повертелась перед парнем, мизинцем щекотни поросячий пятак: «Мусьё ленивец, это ваш тупорылец? – да: – Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!!!» – смеётся Артюхе в глаза, стремится раздразнить.

Указала на свою шапочку, на полумесяц, потом ладошку к его порткам приложи, шепчет: «А от прямого рожка – до звезды два вершка». У него ширинку натянуло – раскрыться пуговки не дают. Барыня за них взялась: вышла цацка наружу. Маковка крепка – арбузы пробивать.

Полинька будто рукоять сжала ручкой, повела парня в угол. А угол этот отгорожен зеркалом-трюмо. Оно стоит к стенке боком и отделяет как бы закуток. Артюха в нём затоптался: позади – стена и диванчик, слева – трюмо, справа – окно. Выйти – барыня встала перед ним. Тронула куний хвост, который от пояска спущен в промежность, и говорит: «В ступу ли пест, в перстень ли перст, а куницы шёрстка не спрячет напёрстка!»

Поросёнок у Артюхи на руках: «Хрю-хрю…» А Полинька: «Подкуни накунок куний – куманька кума прикумит». Артюха ей: «Если вы не мусьё офицеру сказали, дозвольте их на диван положить». Она себе: как бы, мол, в нужный миг не отвернулся к свинке на диване. Велит: «Встань коленями на ковёр, положи мусьё у колен». Сделал по её, но как и в окно не взглянуть? Просторное, чуть не до полу: видны весь двор, стойло, сарай. Из сарая Галя покажись. Выволокла корыто: из липы выдолблено. В таких у нас засаливают рыбу, перед тем как сушить. Открыла Непьющая окорока – вдвое толще кобыльих, – подол за опояску заправила, сейчас к коробу с солью нагнётся… Паренька проняло огнецом – от кончиков ногтей до кончика.

А Полинька не дождалась, когда он руки протянет – куний хвост с межеулка сорвать, – сама отстегнула. И второй, какой меж булочек вжался, следом отпал. Опустилась на четвереньки, очко наставила. Пояс пушистый на ней остался, и кажется: мохнатый зверь обнял талию – из-под тёмного меха белые балабончики сияют. Обернула она лицо к парню, улыбается разлукаво: «Жар-печурка с поддувальцем просит смазанного сальцем уварить киселик с перцем, в поддувальце вдув от сердца!»

Его ладони начни булочки холить, а глаза – знай в окно зырят. Так и застыли! Галя пришлёпнула на заду слепня, склонилась к корыту: соль сыпать, рыбу класть. Окорочища голые распёрло от силы. Влекут Артюху – хоть вниз кидайся.

Он толкнул ососка коленом. Бедный уж повизгивал, а тут как развизжится! Полинька парню: «Не будем отвлекаться!» – от нетерпенья очко подкинула. Он: «Мусьё офицер взревновали, грозят откусить!» Она себе: «Ишь, сорвалось с языка! Впрямь заводной! Хотела завести его куда надо – приспел миг». Повернулась к Артюхе – открой, мол, рот и слушай: «Взрос язычок, достанет плечо! Длинен он не по уму – быть залупою ему!»

Вновь надвинулась рачком, взвела булочки под нос пареньку. Уж как заветная возбуждена – вот она, встреча!.. Он приложился – да будто сама смерть в ухо скажи: «Мой!» Метнулся взгляд в окно: полушария вздыбились, мощью напружены.

Артюха зажал ососку рыльце, чтоб визг прервать, и сам в крик: «Ой! Мусьё до крови укусил, велите заколоть!» А Полинька: «Не велю!!!» – от злости, что снова не в лад пошло. Он, однако ж, поросёнка сграбастал, через неё скакнул и бегом во двор. Там стал красться. Свинке зажимает рыльце рукой, подбирается к Гале сзади, поводит голой маковкой. Намучился – никакая дерзость не в стыд. Положил ососка наземь, к верзилищам пристроился – и скорее-скорее палкой в норку попасть. Галя чуть не сругнулась: сейчас-де опять осопливит! Лягнула его, обернулась. Парнишка распластался на земле, из ширинки шесток торчит. Поодаль лежит связанная свинка, визгом заходится.

Галя всякую скотинку жалела до страданья. Смотрит, вот-вот взрыдает. «Опять, – кричит, – резать?!» А Артюха: «Не велено!»

Она верить боится. «Что болтаешь-то?» – «Не велено резать!» – «Не велено?» – «Сказано: нет!»

Как радость всколыхнёт её – от пяток до валунов и от них до серёжек в ушах. Встала над парнем врастопырку, будто помочиться на него хочет. Присела, задвинула кутак в паз – и примись ездить. Эдакая тяжесть взад-вперёд заходила! от рывков не то что сук – мачта хряснет! Парнишка не успел сласти вкусить – в жуть кинуло. А у Гали глаза осоловели: катанье-стон, злее разгон! Артюха царапнул тыквища ногтями, ахнул утробно: сломился черенок.

Она подбросилась и домой к сожителю: своё добрать. Он, знахарь, сидел перед зеркальцем, втирал в залысины мазь, чтобы новый волос пробился. Галя притиснула его голову к грудям: «Хочу ложку – со дна доскрести!»

Устроили они на тюфяке согласие, потчуют друг друга разлюбезно, дышат наперегонки – она икнула раньше, чем бывало. Он довершил для себя, односторонне, приподнялся. «Я, – говорит, – сразу понял, но желал усомниться. Хватило у тебя совести – на эдакую наглость». Галя полёживает-отдыхает. Каков, мол, а? Посягнул меня корить! Ревнуй, ревнуй. Сказать, что выгоню в шею? Нет, порчу нашлёт.

Говорит ему: «Куры, должно быть, в огород зашли, овощ клюют. Пойди прогони!» Он зубы оскалил, кулаками машет. Кинул на стол свои амулеты и средства волшебства, взял бутылку водки: пробка сургучом залита. Свёл вместе два пальца – тзак! – по горлышку. Головка слетела, будто редиску ножиком срезали. Он полил водкой каждую вещь на столе, шепнул чёрное слово: и весь мужской пол – на девять вёрст кругом – обезоружился. Знахарь себе: «Отлейся вам моя обида!»

В это время у Пивной Пипени загорали двое. Егерь с барышней то эдак лягут, то так. Солнышко их нежит, они свою обоюдность добавляют. Как по маслу шло – да вдруг войти стало некому. Барышня: «Ну! Ну-у же!!!» А он: «Извините, на меня птица исторгла помёт. Вы должны понять, что я чувствую. Встретимся ещё – не обессудьте!» Вполз в своё убежище, надел куртку и шляпу с пером, припустил рысцой в село к знахарю.

Только знахарь-то не сидит, не ждёт. Оскорбленье бьёт из него воплем. «Совратилась! – в сотый раз Гале кричит. – Лежишь рада?» Она: «Пожила в полную живость, и что?» – «Меня спросила?» – «Тебя?! Одно фу и сказать, кадило! Лампада с уксусом!»

Он голову склонил: что услышал, то чинно обдумал. Отступил от её постели, сел на корточки. Покряхтел, поднимается – и всё больше тянется в рост. То горбился – теперь стройный стоит. Нагнулся к зеркальцу, встрепал усишки, бородёнку; правой рукой провёл по лицу, словно омыл. Оно было рябое, невзрачное – сейчас обернулся к Гале: преображён! Усы, бородка аккуратней аккуратного.

Она было перекреститься – рука как отнялась. Затрясло бабу; повалилась ему в ноги: «Барин-свет, сжальтесь над слабой душой!..» Оказалось, не кого-то чужого пустила к себе, а самого Разлучонского. Во сумел внешность принять! Жила с ним и не разглядела.

Теперь слышит от него: «Я бросил мои привилегии и пришёл к тебе в полунищем образе – человеком, который пытан народной судьбой. Я хотел, чтобы ты любила меня без угождения, как ровню, и целовала в натуральном желании. Настолько меня восхищают создания природы! Я видел в тебе образец тела и души, а ты – походная кухня!»

Сказал так-то и за порог. Направился в свой дом бельведер. А там – переглядки, крики, шёпот, разгар любопытства. Полинька узнала, как обкатали Артюху круглые горки, – велела в людскую занести. Спустилась мигом – и наряд не сняла; лишь запахнула на себе накидку.

Подошла к лавке, где парнишка положен; на паху у него салфетка – повариха накрыла. Говорит барыне: «Чтобы кровь унять, я поставила прищепки. Важно покалечен. Будто колбаску перекусили да ещё наступили ногой. Будете глядеть?» Полинька: «А как же! Надо ведь отдать долг милосердию». Смотрит-осматривает: и жалостно и брезгливо. Смазливый парнишечка – и вчистую сокрушён!

«Может, – спросила его, – освежить тебе губы напитком или апельсином?» А у него – жар, бред; он видит на себе Галю, просит: «Не езди, не езди так скоро-то! Качнула вперёд – скажи: мель! Сдала назад – скажи: мельница!»

Полинька по отвлечённым глазам поняла, что он вне сознания, думает: «А бредит никак не глупо». Тут прокинулась оторопь через весь дом: барин вернулся! Народ хлынул из людской.

Разлучонский идёт коридором, взирает на согнутые спины. Вдруг показалась перед ним незнакомочка. На ней шапочка-елбань зимнего горностая, такая же белая накидка. Из-под шапочки чёрные локоны ниспадают. Щёчки бело-розовы, брови – ястребок прильнул: крылья вразлёт – на переносье сошлись. Глаза – огнистая синь гордяцкая; только и сдаваться им в плен. Губы: солёным помидором стать – чтобы присосом впились!

Барин себе скажи: «Если я не фаталист, то буду! Разве это не шахматный ход фортуны, что Галя оступилась? Благодаря чему я оказался дома, где меня ждала необычайность». Он знал и не мог не знать, что в его доме поселилась столичная дама. Но ему было далеко до подозрения, какое это горяченькое эскимо.

Отвесил поклонец и словно даёт гостье миндального молока отпить: «Позвольте назваться. Здешний владелец и сельский астроном – по долгу наследства».

Она хоть и увидала его в посконной рубахе, но в ошибку не впала: хозяин. Подумала: «Артист! Картинная фигура. Не надо игру начинать – уже идёт». И на то, что он астроном, отвечает: «Вот удача! Мне нужно мнение учёного. Если мою звезду легко можно увидеть, а рог месяца под вопросом, то скоро ли – зримое движение тел?» Он: «Скоро, если себя обнаружат половинки луны и лунка».

Понеслись оба вверх по лестнице, накидка с Полиньки соскользнула – он ногами запутался, упал, колено зашиб. Она глядит нетерпеливо; тело, почти голое, задорцем так и дышит. Шапочка сидит набекрень, грудки поддерживает лифчик из тёмной куницы, сосцы не скрыл. И более – ничего нет, кроме туфелек на каблуке и пояса: из куньих хвостов сшит, лежит низко, на бёдрах.

Разлучонский освободился от порток – она затеяла от него по кабинету бегать. Он держит руками колено, на другой ноге скачет, вперёд кий нацелился. Озорница нагнетает азарт страстной хиханькой. «О-ооо! Как отстали-то… Шире шаг, хи-хи-хи!!!»