Текст книги "Буколические сказы"

Степовой Гулеван

Как по реке Илеку вверх иди – всюду начальство любит на отдых приезжать. Ну, степь и степь: чего ехать? Да уж такой климат! Уж больно хорош от горла… Ку-ки, ну-ки – задницу в брюки; климат!.. Жёны: губищи большого пальца толще; крашены, как из мужика крови насосамшись, а глаза горят – ещё дай!

А дочки? Подростки – не боись загвоздки… Только пусти их к нашим парням. Из машин повыйдут у своих дач – титьки торчмя, как за ручку берись. А от зада отскочи мяч тебе в голову – без башки останешься. Какое там горло? какая чахотка – на зевке махотка?

Климат – они знают, кому снимут… Но климат у нас в натуре: не меняется. Вон поезжай, небось, куда в иные места: где было что красивое. Дожди и дожди – кислотные; кругом загрязнение. И кто не больной – всё одно болеет незаметно. Насылают к ним туда врачей. Мужчины-то и вообще пожилые, ушлые не едут. Одни молоденькие бабёнки лечат как каторжные. А там замуж не за кого.

Вот её припрёт: она кусточками, кусточками к бережку. Местный рыбачит. Она сымет с себя всё до нитки, чтоб вздохнуло тело-то сдобное, перестоянное, и во всём белотелом виде доброжелательном – к мужику. Он глядит, глядит на неё. «Сигаретки фильтрованной нет?» – «Извините, не курю». Врач же.

Он опять: «Может, какая сломанная в пачке?» – «Да негде на мне пачке-то быть!» Деликатная – другого ничего не позволит себе высказать. Он оглядит, осмотрит всю. «И правда – негде сигаретке быть!» И пойдёт. А она, бедная, в слёзы. Лечи таких-то! Фильтрованную ему дай, а?

Какой стал климат по местам. А про нас говорят: некрасиво, мол, степь – и оттого он и не меняется у вас. Нет! Уж какая у нас красота – уж такую понимал только один человек. При старопрежнем, конечно, времени. Летом на закате из усадьбы выйдет – на голые плечи бухарское полотенце накинуто, обут в женские боты… Оно уж заведено: для такого выхода особо шил сапожник на его ногу боты женского фасону.

Взойдёт к Илеку на кряжок, на песчану горку чагур, а солнце шаром-то над самой над степью. У него высчитано: лишь чуть-чуть оно краешком притронулось – он кругом себя плавно и обернётся. И солнца уже и нет!.. Вот какая точность! С того и красота. В правильное время увидел весь наш вид: и небо, и степь, Илек-реку… Сумел же открыть!

Тогда-то ещё говорил: «Будет у вас климат постоянно здоровый».

Что сказал Назарий Парменыч, то сам и подтверждает… И всё-то оно у нас каждому известно, да не больно решаются разевать рот. Назарий Парменыч – не абы кто. Генерал-губернатор! Была усадьба какая! При ней часовенка. Найди теперь ту усадьбу и часовенку?

А люди, однако, к нему ехали даже при культе! На то и был сделан съезд с актюбинского шоссе, насыпан бугорок, положена плитка: «Легендарный комбриг-два погиб от зверств басмачей». Какие-такие басмачи доходили сюда? Какой хрен «комбриг-два» – бабы мостиком у рва?

На то он и без фамилии: средь сурепицы комбриг – длинный мах, короткий дрыг! Экскурсиям талдычат про комбрига, а понимается как почесть Назарию Парменычу. Власть этак ублажает его: «Извини, пойми, уважься!» Они, может, и фамилию Назария Парменыча комбригу бы присвоили, да опасаются: фамилия гулять пойдёт, а «комбриг» отпадёт.

У нас фамилию все, конечно, знают, но неохота схлопотать пять лет. От имени-отчества тоже пяти годами пахнет… Да мало ль Назариев Парменычей – генерал-губернаторов?

Любил он наблюдать хорошее здоровье. Это у него было от большого образования. Для его передачи и подбирал способных воспитанниц. Поедет в какой пансион для подбора, а сам: «Что – красота? Она – дело второе. Мне важно, как через неё здоровье будет влиять на приём образованных мыслей!»

Выходы на закате давали ему какую-нибудь хорошую мысль. Выйдет добавить себе здоровья от красы местности – не ищи медку в честности, – а воспитанницы взыгрывают себя. В усадьбе, в верхней зале ковровой, готовят прелести и здоровье к занятиям по образованию. Кому предстоит повыше образование, покруче тыквочки воздеть, кому, наоборот, – низом, но всесторонне. То обычно вкрячит, а то иначе, на сторону обратную в подкиды попятные. И так убедительно, и этак наставительно. В смак-дымке глазки, тыквочки тряски.

А то ради образования девичьего вовсе понизит себя, даст над собой вознестись. Сядь на маковку елком и качайся с ветерком!

Раз было: восходит Назарий Парменыч на чагур. А давеча нагрянул Сосибонский развратный цирк. Вздули шатры на берегу. Хозяйка Марточка Сосибон-Хрипунша отлучилась в Соль-Илецк на бойню: погадать по драчёным конским частям. А циркачи-то – баловники. У них там только звери тихие, куплены по дешёвке.

Почему? Яванские! У себя на Яве вскормлены чистым человечьим мясом и ничего окромя жрать не хотят. Марточка Сосибон-Хрипунша сажает акробатов после номеров голым задом на мясо. Напитается человечьим потом – тогда лишь кое-как едят звери. Ванька Каин, борец, такая сволочь – на торчун навилась помочь – зубами вырывал у тигра из глотки это насиженное мясо, для разжигания аппетита. А тигрица глядит и признаёт за мужа не тигра, а Ваньку. От тигра припахивает человечьим потом, да ещё если сидевший на мясе акробат была женщина. А от Ваньки Каина тигриным прёт. Кому предпочтение тигрицы? Вот и разврат.

И с этим намёком баловники – булавы-половники – устремились на юрты казахов, по соседству. Их-то мужики, казашьи, подались с отарами в Аксай, а что бабёнки против циркового разврата? Вертись-машись и радуйся, что билетов не спрашивают. Ванька Каин бугая племенного – троих жеребцов на рогах вынянчит – сграбастал за причинное место и на выверт. Бугай передом вниз, возделся в грубой позе: слезищи яблоками в пыль.

Тут Назарий Парменыч с чагура нешуточным голоском: «Отпустите быка и девушек!»

Ванька Каин-то: что, мол, за фигура? На голом теле – синь с жёлтым, в розовую полосу: полотенце бухарское; бабьи боты… Ванька перед выходом на арену двенадцать вафельных полотенец рвал на своих трицепсах. Зато и убивал борцов ненаглядно. Кому щипковой протиркой сготовит закупорку в шейном позвонке – на восьмой день у человека вдруг западёт голова затылком на левую лопатку, так сердце и крякнет. Другому сшустрит загаданный надлом нижнего ребра. Неделю-вторую ничего, а там обломится внутрь, пробурит лёгкое. А кому брюшину наласкает: расшивается селезёнка – лишь пива попей.

Ванька и побеги на Назария Парменыча с самым лёгким французским приёмом – давануть о чагур до отнятия поясницы. Назарий Парменыч его образованно отклонил, разверни – да пинка! Бота дамская, но ножка без удовольствия. Ванька с чагура чижиком – и в циркачей. Толпой упали.

Опять бежит – с яванским приёмом, с ложным укусом завлекательным и двойным втыком локтей в надпашье. Назарий Парменыч его до паха не допустил и в четыре движения подвёл под тот же пинок… Только уже циркачи от Ваньки увернулись.

Он, как птичка оляпка, в Илек нырк, по дну посеменил мелким шажком, выбег и снова на чагур. Теперь с тройным прободейным сардоническим приёмом: чтоб дать Назарию Парменычу пуповую грыжу и конвульсию мочевого пузыря с излиянием мочи в артериальную кровь.

Назарий Парменыч выбрал для ответа саркастический пинок. От этого пинка человек в полёте раздувается низом туловища и от боли дико затухает до тихого помешательства.

Но у Ваньки-сволоча – на теплюше помоча – вошка об вошку чешутся. Как низ туловища потянул в себя воздух для раздутия, вошка в мочевую протоку и всосись. Легла там поперёк, впилась и своей желчью прервала последствия.

И Ванька – не буйный и не тихий. На чагур уж не кидается, но и навоза не ест. Закурил. Ну, Назарий Парменыч-то понял, что без вошки тут не обошлось. Уходит к воспитанницам – всё это им обрисовать. Против чего, мол, настойкой фиалочки омываемся – пятнай вошка других и рождай приключения.

И точно: приключение дало себя понять. Марточке Сосибон-Хрипунше нагадано-то на разном конском. Уж и нагадано хорошо! Не житьё – бульдюжина, дрючкой перегружена! Это удовольствие не упущу из горсти я: пылком-жарком палится, часть драчёна не валится!

Вернулась и перво-наперво – в свой шатёр. Сколь за гаданьем не спамши, а ещё в не спала, хотя спать не терпится: зев, как рыбка, на зевоту, не говори, кума, – охота! Требует Ваньку Каина.

Делают своё; извержение вошку и выбрось. Время, конечно, прошло, последствие ослабло, но всё ж таки оказало себя. Низ туловища у Ваньки не раздуло – осталось раздутие малой частью. Гадали на торчун драчён, а он как арбуз мочён. Из винной бутылки дорогой почему пробку без штопора не вырвешь? Ниже горлышка она раздута.

Катайся не катайся: не разомкнуться любителям. Послали к ведуну по чёрной магии, к Цыганевичу. Звездочёт и кудесник уважительного могущества – его до нонешнего дня помнят. Упитанный, шея салом оплыла; грива чернее дёгтя, но пробита сединой. Чернота блестит, и седина блестит: эдак изукрашен мужчина. Лицо цыганское темноватое и будто маслом помазано. Был ли он цыган или более того – природный индус, но жил в русском подданстве и всё местное знал скрупулёзнее наших дедов.

У него две больших избы рядом поставлены: в одной прямо теснота от имущества. Сундуки, сундучки, комодики; посуды ценной, материй дорогих – переполнено кругом. А вторая изба – просторная, чистая; не для мебелей, а для воздуха – как бы особая изба.

Цыганевича обихаживали люди по найму, но больше – так, за помощь колдовством. Вот он из трубки потянет и кому помог-то – дых ему дымом в лубетку: «Чуешь, у меня пиво варят? Иди и займись. Живи у меня монахом, но пиво мне вари!»

Цыганевич только и разлучил слюбившихся. Через держанье в пьяных лягушках. Сперва велел гнилую плоскодонку просмолить. После – в лягушачьей заводи мочить коноплю. Лягушки от неё – пьяней кабака. Их бреднем повывезли: семь кабаков обсядут. В плоскодонку пьяненьких-то. И соединённых любителей туда к ним, бочком. Лягушки-пьянь по ним колготятся, во всяком-то промежутке. А Цыганевич подливает коноплёвых помоев, подливает. Ну, раздутость с конца и перескочи на самую пьяную лягушку: в полчайника разбухла.

Любители вскок – и опрометью друг от дружки! Ванька Каин с Марточкой. А народу на всё это глядело!.. Думали: цирк. И подают Назарию Парменычу жалобу: «Не представление, а провокация! Просим оштрафовать».

Сейчас бы оштрафовали в момент. А Назарий Парменыч, между своих, взял на себя вину. Марточка с шатрами-зверями снялась, он посылает ей вдогон духи. Такого интересного вида флаконец! И надпись золотом по серебру: «Сосибон – от вошек он». Пойми!

Духи различал Назарий Парменыч очень разнообразно. Образование-то высшее. А тут и климат, и воспитание девушек, и всё нужное для здоровья. Чего – духи-то! Натуральные цветы собирали на хорошее дело: собрания для обоняния.

Приезжали офицеры молодые, как возвращались из Аравии. Туда они – за жемчугами, а обратно – жемчугов полные карманы. У Назария Парменыча в карты на жемчуг играют, а после за жемчужками ныряют. Не одну раковину усахарит маковина!

Делалось заботливо. Собрания – среди всего мягкого, в зале ковровой. Цветкам тут – вся полная любовь. Хоти не хоти, а люби растеньишко до замирания. При неполной любви его оставленного запаха не распознаешь. А нет распознанья – за то наказанье!

Назарий Парменыч следил, чтоб воспитанницы со всей нежностью к цветку, а не к офицерам с жалостью. Ради, говорит, уважения к лепестку, к самой слабой природе, пострадай, страдалец человека!

Чтоб натуральный запах не перебить ничем – всё удаляют с себя ещё до залы. Зашли, телом разневолены, и первого рискового-то – на серёдку. А девушка у него за спиной. Корзинку ей с цветами свежими: куневата красавка, луп-залучница или барвинок синенький; многосортно. Выбирает она цветочек чин чином, старательно – поцелует его, после приложит душистый к зев-губени сладкой, к приветени мечтательной, и ляжками зажмёт.

Ухажёр оборачивается теперь, к себе её приблизит – и ищет туговина под цветком медовину. Как к цветку прикоснётся нетерпеливо – так носом к её губам. Коль нечуткая ноздря – изготовился зазря. Принюхайся к девичьим губам, на поцелуи жарким, назови, какой целован цветок: заячий огурчик, навздрючь-копытце или драпач. Узнал: ляжки врозь дрожливые, вот она – счастливая! Даст цветку срониться: ухаживанье принимается, за жемчугом ныряется. Того, кто дорог, вдувай меж створок! А нет угадки – оторвись мучиться.

А то – иначе. Так же за его спиной девушка цветочек подберёт себе, но не целует, а воткнёт в причёску на затылке. После, зажав-то, на ковёр встанет тигрицей: приручи! Тут ухажёр по запаху на причёске определяет, к чему притронулся: к белопопице или к черлоку луговому.

Сколько зависит от чутья, от понимания в цветах! Бывает, нос так нос – этак гордо сидит на лице: загляденье. А и теплюша под стать, оголовок дубовый – разминай подкову. Какой девичий глаз не посочувствует? Взыграет мечта-то. А не опознан цветок – для другого елок. Как чувства ни жгучи – судьба разлучит!..

А другой-то, цветочный любитель: весь талант в чутье – оно и не подводит. Глянь на него: нос косенький, а то и вовсе пуговка, посошок тонкий, не проймёт избёнку, а ты его привечай – ладом мячики качай. А ежели сзади тыквочки гладит, изволь на коленки – посымает пенки, дай на каждый втык аккуратный брык.

Ладком-чередом идут собрания-то, и раз приносит Назарий Парменыч с красоты заката новую мысль. Как плавный оборот он закруглил и солнце скрылось, и в правильное время открыла себя вся наша местность – тверёзым мёд, хмельному честность, – рыбаки выволокли из Илека сеть. Средь улова-то щука – наполовину заглотамши судака. И сама жива, на хвост вскок-вскок, и судака подымает живого: из пасти торчуна – так жабрами и топырится.

Назарию Парменычу умыслилось. Но до собрания не разъяснил. Слаживается собрание, и выпадает ему три раза подряд у трёх разных барышень опознать цветочек ноготки. Тут и выскажи: «Быть мне судаком заливным, с горошком мозговым, со стручковым перцем! Будет жена меня щучить с хреном, с приятным желе, кушать с шафранами. То и цветок подтверждает – быть мне в жениной ручке, в её ноготках!»

Воспитанницы, гости молодые от своего увлекательного распрямились телами, взволновались: как так, небритый мыс, ерша в зевоту?! А наши собрания? Она ж к цветкам-лепесткам заревнует! Чем они повинны?

Назарий Парменыч посмеивается: «А мы возьмём обонятельную. Судачок заливной духовит! Не естся без стручка перцового – а уж горек, кажись! От хрена слёзы, но на хрену и вкус. Хочу быть пробованным женой! Пусть щучит под настоечку под шафрановую. Хочу попробовать самой огневой женской ревности!»

И уезжает жениться. Думали, поездит: что, мол, в щуке? Заскучает по корзинкам с лютиками, по навздрючь-копытцам. Но приходит телеграмма из Питера: женился, скоро будем…

Ну-ну. Значит, охота попробовать огневой ревности забористой? И барышни с молодыми офицерами, в дорогом убранстве по-модному – зонтики, перчатки, сумочки-ридикюль – прямой дорожкой к Цыганевичу. А у него во двор проведён жёлоб от родника; и колодец есть, но помимо поступает ключевая вода для пивоварения. Офицеры дух услышали, переглянулись: день в зное перекипает – пивца бы из погреба, а? И – в просторную избу, она поновее.

Офицерик лощёный платочком обмахнись: «Хозяин!» А там девочка деревенская, прислуга: как горохом подавилась. Глянула – наряды, погоны бело-серебряные: стоит чуркой.

В другую дверь вступает Цыганевич. Пухлые пальцы в драгоценных кольцах, мякоть так и всосала их.

Офицер гордо, с требованием: «Пиво есть?» – и из-под губы два золотых зуба блесни. Цыганевич буркалами как жиганёт! «Пива нет!» – рот открыл – вся нижняя челюсть золотая.

Тут барышни – они смелей смелого, задор и напор – офицерика в сторону и в один голос: «Мы не за пивом!» Зонтики солнечные закрыли, вуальки подняли, высказывают по делу… Цыганевич глядит: такая делегация. Они из ридикюлей деньги вытряхают. И кавалеры повынимали свои лопатники – бумажники из поросячьей кожи.

Цыганевич авансы посчитал, вошёл в положение. И про молодую жену Назария Парменыча: «Видать, она у него женщина, безбоязненная к перепарке. Банный лист без рук отлепит и так же, без помощи рук, поставит забубённого подчаском хоть по пятому разу. А мы на это умудрим вязкие путы, обротаем обротью, как быка, когда его не в пору на тёлок подвигает».

Как тут зонтики раскрылись! Тут же и закрылись. И ну черкать воздух перед носом у Цыганевича. «Нет! Хотим полное разочарование! Что оброть? Сыми с быка – он и опять возвышен над телушкой!»

И офицеры – ага, поддакнули: вынули каждый кто по пять сотен, кто по восемь. Суют учёному в карман.

Он нижнюю губу пальцем оттянул – челюсть золотом блещет. Подумывает-раздумывает мужчина, тёмное лицо. Чтобы-де первостатейная женщина да разочаровала? Это учинить – не собачачий хвост оплевать. Тут, оббить вашу медь, нужен ход ума против часовой стрелки. Следите: она душой – зверь, а телом деликатна. Так надо деликатность обратить в зверство.

Гости: «Говорите яснее!» – «Это можно. Будет и телом – натуральный зверь».

А мамзели: «Только пускай – маленький зверь! Так себе – зверушка». – «Сделаем и эту жестокость».

Барышни топц-топц каблучками: «Не обманул бугорок – на вот-ка и стойку! Предложено полезно!»

Цыганевич им: как-де знаю ваши важные собрания, то через них и проведём разрешение вопроса. К вечеру пришлите ко мне за делом.

И посланных снаряжает разнообразием цветков. Они, мол, досконально заговорённые. На зверя ли, на птицу, на скотину. Как у вас заведено, так и занимайтесь. Но при каждом опознанье цветочка давайте к радостному толчку приговорку: «Не боле, не мене, а впёр к перемене!» К концу собрания и доймёте женщину ту: переменит гладкое тело горячее, ярь-прелесть ядрёную, на коростеля или ёжика. Через какой-де цветок сомкнётся самая жгучая желательность, тот цветок и победит. То есть заговорённое на него животное.

К примеру взять, угадал кавалер, что напестик-вкрячница зажата на лакомом месте. И с таким желанным криком толкнулись оба приналечь, елок оглобельке вовстречь, – что всё собрание: «О-оо!» – загляделось. Экий втык горячий, гость с избёнкой плачут, а слеза густа-то всласть, а жадны-то оба – страсть!.. Ну, а на цветочек напестик-вкрячницу заговорено животное суслик. Невинный цветок, этакий премиленький, а любовь через него сделает далёкую женщину сусликом.

Чего ж, зала ковровая привычна к своему-то. Но нет Назария Парменыча – нет и строгости. Один ухажёр сунул нос в причёску да брякни: «Медуница!» А вовсе и не медуница была. Однако ж барышня дала отпасть лепестку. Помедуемся, не помнёмся: и то и сдобны булки – поди ж ты! Он приговорку выкрикнул – и уж пахтают масло.

Другой принюхался к волосам, к пышности-завитости – «Напарьник!» Напарьник – так и напарь… А был-то дарьин коренец. Ещё один выкликает: «Луп-залучница!» И эта смухлевала. Ясное дело: как не залучница? И вовстречь поддай кругляшами. Зев цветка-мака надену до кряка!

За ними другие стали. «Белопопица!» Она самая. И эта кругляшами поддала: не по вам ли назван цветочек? Хотя в полном порядке была куневата красавка.

Не все барышни так-то. Иные – справедливые, вполне выдержанные. И нацелены серьёзно на уважение к цветку – не на чего другое. Но тут ухажёры – в дыбки и вскачь, не изломит спотыкач. Подглядят, какой цветочек девушка избрала для аккуратного понятия, да дружку на ухо подскажут. И он называет: «Заячий огурчик!»

И как ей лепестка не сронить, когда огурчик и есть, да каков?! Был бы недомерок, а то: заяц с топотком, гусак с гоготком, а скок до упора – что от суженого, что от вора.

Этак всё собрание и съехало на фальшь. Когда взрык попёр – сперва подумали на двоих. Они, мол, вздохнули-рыкнули, как жарок-разлучник с лукавого прищура отпал, пустил толкуна толокно присластить. Да уж больно вздох громовый, толкун стоголовый! Как львы и тигры около залы взбесились, двери ломят…

Чего уж подумало собрание – может-де цирк Сосибон-Хрипунши воротился и звери взбеленились до открытого людоедства от обмана пищи? Посигали барышни, офицеры молодые в окна. Высокий этаж-то, а никто ничего не сломил себе.

Бегут коньми, потеют голые; голубями летят. И сколь ни было вёрст до Лесистого Кутака – они уж там. Даже посейчас есть клёны от Лесистого Кутака, а тогда-то он занимал порядочное протяжение. Рассвело, а какое-такое людское собрание прибежавшее? Ни барышень с завитками, ни офицеров со страдальцами!

Иди степью от Илека до лесокутачьих остатков: страдальцы есть, а ни галифе, ни шпоры. Кто в зайца, кто в землеройку, кто в кобелька дичалого переосмыслился. Так-то фальшивить на замысловатом занятии! Цыганевич им – на правильных порядках, а они опорочили терпимость. Ну и получили на себя, чего жене Назария Парменыча хотели.

Барышни: у тех, почитай, каждая четвёртая – выхухоль. А сколько и в птичьем виде? Коростели, перепёлки. Тоже и птица королёк. А кто – сиповка. Но боле всего оказалось лебедиц. Кому не в охотку лебёдушка белым-белая? Углядишь сытенькую, гладенькую хоть издали – и то встаёт у тебя вкус, так бы и дал слюну.

Но Назарий Парменыч знал своих лебедиц в более лебяжьем виде. Дурная весть ему сердце скукожила. Не может к нам ехать. Невыносимо, говорит; увижу – застрелюсь! И к царю: кладёт на стол билет генерал-губернатора. «Пошлите меня на Командорские острова моржей бить!» Царь ему в глаза посмотрел: «Ни к чему».

Наутро он опять к императору: «Пошлите вести железную дорогу – от Коканда до Пекина!» – «Зачем это?» – «Затем, что я уже название выработал. Пекинка!» – «Пекинка?» – «Да!»

А царь знал, конечно, полностью про лебединое дело. Беспокоило его: как бы Назарий Парменыч не поехал лебедиц стрелять, ощипывать и на вертеле жарить. Таких извращенцев искать не надо – мало ли их? Ну, а от слова «пекинка» император потеплел: наконец, мол, есть без извращений.

Собрал пленарное заседание, предъявил кандидата на первый портфель. Всё, что постановили и утвердили, отменил как полную чушь и посадил Назария Парменыча надо всем.

Тот держится деловым, но тоскует. С женой целую ночь – поврозь! И раз его выделили как нормального, стремится соблюсти по букве. В постные дни – на картошке, суп с овсянкой, лук, соль. Но император и весь царский двор и любого возьми прокурора: в посты – мясцо и мясцо. Супчики с потрошками смакуют. Борщ у них – наваристей некуда; тарелка до краёв, поверху жир круговинами.

Назарий-то Парменыч: ладно, царя палкой не бьют! Но я ль виноват, что он лишил себя воспитания? Скажи-ка я ему: вам-де в пользу, чтоб вас выучили, как сидорову козу?.. Чем отзовётся? Насколь сознательные будут выводы? То-то!

Царице попытался сказал: пост, мол, а вы со всем семейством – на мясном питании. Я понимаю, что аппетит, ну а французские булочки с мёдом – плохо? Съешьте хоть целый магазин!

Она на эти слова мажет бутерброд сливочным маслом. Демонстративно.

«Коли так – хорошо! Пусть меня не виноватят! – думает Назарий Парменыч. – Пусть мне потом мораль не читают. Я сам могу мораль почитать!» А у него лежат доклады, что по стране очень неспокойно, созрела заварушка. От него ждут только приказа – прихлопнуть балаган.

Он едет к брату императора. Остались они наедине, Назарий Парменыч говорит: «Нравится вам царская корона?» А тот: «С чего это вы распустились такие вопросы ставить?» Назарий Парменыч ему глаза в глаза. Смотрит так, смотрит насквозь. И с подковырочкой: «Вы прекрасно знаете, почему я спрашиваю».

Ну, а тот-то был в понятии, что над царём висит меч да мокрый.

«Возьмите себе корону», – Назарий Парменыч ему тихим голосом. Тот скромничает, помалкивает. «Значит, я могу вас понять правильно?» – и Назарий Парменыч со своего плеча снял соринку, поморщился – и двумя пальчиками тому на плечо положил.

Едет к двоюродной царской родне. Оставили их с глазу на глаз, и он: «Нравится вам царская корона?» Всё опять точь-в-точь так же. И когда двоюродный брат царя скромно согласился, молчком, – Назарий Парменыч со своего плеча снял волосок, поморщился и двумя пальчиками тому на нос положил.

Вернулся в кабинет к себе и велел балаган не закрывать, а, наоборот, всем партиям развязать руки. А с кем он поимел условия – они и их приближённые втихаря подлили масла в огонь. Двоюродный царский брат – тот аж первый приколол красный бант.

В самую заварушку Назарий Парменыч вызывает Керенского и идёт прямо с козырной карты: «Я про вас всё знаю! чем неподобным вы занимаетесь и с кем… Какая грязь!»

У того и забегали гляделки. Хвост поджал, юлит задом, лодыжку о лодыжку чешет. Назарий Парменыч: эти-де и эти тем же занимаются… и такие-то генералы – тоже.

Керенскому малость полегчало. «Вот, – говорит, – суки!»

Назарий Парменыч ему: «Вы про них уже знаете, а они про вас пока что нет. Отдаю вам это преимущество. Сумейте взять их за самое хрупкое».

Тот и взял! И корону уже никто не берёт – бессмысленно.

Но есть генералы, какие неподобным не запятнаны. Вот их собрали всех вместе. В зал запускают матросов – у тех шеи, как у волов. У каждого за плечом – японский винторез, на боку – шпалер. Назарий Парменыч показывает им на генералов: «Нравятся вам ихи погоны?» Моряки, груди чугунные – гвозди на них прями – как взрыкнут: «Даё-о-ошь!!!»

Генералов тут и возьми суета. Одни затараторь чего-то непутное, другие давай не своим голосом романсы петь, а тех как стало коробить да об пол хлобыстать!

Назарий Парменыч велел матросам покамесь выйти. Генералам приказ: «Утихнуть!» Они кое-как обуздали себя, и он им: «Ну что? Хотите? Идите и думайте, за кем шлейф-то носить».

Презирал он их за подхалимаж. Песня-то известная: «Царь наш – немец русский, слуги все – жандармы…» И царь – немец, и вокруг него – немцы, и русский мужик обязан немцу-колонисту дом строить. А генералы трепещут перед царём. Ну не противно?

Назарий Парменыч вскоре и сказал: «На ком из них пятна грязи нет, то потому, что на чёрном грязи не видно. Белые генералы!» И решил – пусть лучше у Ленина будет власть. Он, понятное дело, постов не соблюдал и не станет, но уж страна от поста не отстанет. Поститься ей не перепоститься! Дак и вались оно к тому в полную лихость…

И пришла новая власть – лиха некуда класть. Мы – ничего, благодарны, конечно. Лихо без места – чужая невеста, за то и спасибо, что не твоя. А то: невесту тебе лиху – обряди её ты, а в постель она в иху!

Сам Назарий Парменыч, при лихом-то размахе, не с прибытком – сожгли усадьбу. Но он на это не смотрит. «Ну да, лишенец! а сколь воспитанниц я лишил невежества? И так же и могу: попадись только мне – в невежестве нетронутая».

Ленину передали – и он двумя руками за каждый его подсказ! Доверие! И как не доверять тому, кто на доверчивости собаку съел? Честность-то в цене, а кто ещё столько честных взял?

Брал от нашей местности, нам и утрафил – через три буквы, первая «х». Как узнал про нашу бесхлебицу, так и назвал рыбицу. Она хоть и не белая, но серебрится, и морозец, по серебру мастер, сбережёт её до наших мест от океана.

Никто у нас не дивится на приветственный плакат: «Быть здоровым, сильным, смелым хочет каждый человек. И ему поможет в этом рыба серебристый хек!» Всем привычны эти известные ленинские слова, которые отчего – на всяком видном месте? Оттого, что Назарий Парменыч подсказал Ильичу. На «х» называется, в три буквы вмещается – народ им спасается.

По шестьдесят копеек кило – с головкой, в свежемороженом виде. По девяносто копеек – без головки: это уже на любителей. Есть и такие – берут.

Интерес и польза, что держится долго в твёрдом состоянии. Когда вроде и не до жареного – обеспечит жарку! На котлетку вовсю идёт. Кто умеет – и бутерброд получается.

Так и как же было не позавидовать? Оно вышло наружу ещё в кончину Ленина. Оппозиция, делёжка власти, горлохватство. К Назарию Парменычу чуть не с кухонными ножами лезут. Всё валят на человека – от хера до хека! И он, чтоб зря не оправдываться, ни к кому не примыкать, решил вроде в удалиться нормальным образом. Как Ленину придали потустороннюю сохранность – те же профессора и с ним то же самое… Но при полной секретности. К нам его привезли в окружении тайны.

Партейная женщина, пожилая, возглавляла перевозку. Папиросы курила, а глядела-то всё искоса. Кого отчитывает или указует – голову к нему не повернёт. Одного человека, так-то вот, даже без кивка, велела отправить… Больше и не видали его никогда.

Она безотлучно при упаковке: груз в строго закрытом виде. Вокруг гэпэушники в демисезонках: клетчатые – клеточка в клеточку. Наганы у них, самовзводы; тоже и браунинги прямого боя, второй номер. В карманах их держат, не выпуская из руки, и глядят нехорошо. Злобность. На кого глянут – так вроде хотят из него рёбра повытаскать.

Багаж было в музей краеведческий, а там крыша течёт. Ну, пока ремонт – поставили в нарсуде. Позади зала есть комната, где совещаются судьи: тут установили. А людей на это время стали судить во дворце культуры.

ГПУ около упаковки – в пересменку. Постоянно – не мене семи рыл; палец – на спусковой собачке. Женщина-руководитель подойдёт посмотрит: палец не убран? Нет.

Ей туда, в комнату, и питание носили. Макароны по-флотски, с молотым мясом отварным; хлеб с горчицей и молочный суп. Ещё чаю горячего много пила, вприкуску с халвой.

Проходят две недели, три…А тут по всей торговой сети – переучёт, ревизия. Инвентаризация к тому же… Ну и решили не избегать проверки груза.

Открыли – в секрете, конечно. Комиссия, всё как положено: распаковали – а там ничего. Пусто! Никакого Назария Парменыча! Над чем профессора старались – и следка этого нет.

Главный в комиссии, председатель, – плюх в обморок! Один ревизор с ума спятил: сел на пол, коленки руками в обхват и башку к ним прижал. Его хотят поднять, а рук не разомкнёшь. Окостенел и всё!

Так, сиднем, потом и расстреляли. Но раньше особист прилетел из Москвы самолётом и ту женщину расстрелял. Прошляпила недопустимость!

Отправили её от нас, уже расстрелянную, в товарном вагоне, под конвоем с овчарками. А тех, в демисезонках, отдали нашим местным безопасникам. Они их того-сего: подрали. Глазенапы вырвали у них. Упокоили отбиваловкой.

В ту пору у нас уже случай вязался за случаем. По окрестностям. В одном дворе – никого, окромя хозяев, и вдруг кто-то как чихнёт! Чох такой, что козёл от испуга и кинься – на закрытые ворота. В расшибку! А в суходольном лесу стали видать – кто-то погуливает по ночам вроде как со светом: фонарь не фонарь. Гуляет и похохатывает.

Одна молодка ходила за Илек к поселковым: взаймы взять. В зиму-де свинью зарежем – отдам. В раймаг завернула тоже, за солёным. Домой воротилась и свекрови напрямки: «Я сейчас в сузёмке пожила с самим!» – «С каким самим, желательно знать?» – «С Гулеваном, старая ты матюгальница!» – да селёдку хвостом впихни свекрови в рот.