Текст книги "Дома не моего детства"

– Может, чаю?

– Чаю? – восхищенно всплеснул руками следователь и захохотал. – Чаю! Ай да кузнец Наум, ай да инородец-иноходец, иудеюшка правоверный – или православный? Да нет, какой же ты православный – это ж не про ваше племя паршивое. – И вдруг разозлился, стал себя распалять, повышая голос до крика, переходя на визг. – Это вы, поганцы, ваша Иудина кровь губит Российскую империю! Расплодили, нарожали, навыращивали революционеров-бомбометателей! Народ простой ядом инакомыслия отравляете! На власть, на императора… – и он захлебнулся в собственном крике, – на самодержца российского руку поднимаете! Моя бы воля, я бы вас с корнем…

И тут Яшка захлопал в ладоши:

– Браво! Браво, господин следователь!

– Убрать! – заверещал человек в штатском, и два высоких жандарма при ружьях вытолкали старшего брата взашей. Следом метнулся следователь, последним неспешно вышел старый толстый жандарм с пышными седыми усами – будто срисованный с лубочной картинки. Во тьме послышалось конское ржание. Потом вскрик: «На!» – и будто что-то тяжёлое упало на землю. «Брат!» – понял Моисей и бросился к дверям. Но отец будто клещами схватил его за плечо:

– Оставь! Это Яшина дорога…

9

…Моисей и Анна стояли посреди первомайского Крещатика и смотрели в глаза друг другу. Он вдруг вспомнил, что тогда тоже был май. И даже не просто май – первое мая одна тысяча девятьсот девятого. И тоже была суббота, как сегодня. И была долгая ночь, которую он никак не мог досмотреть в своём сне спустя четверть века, чтобы теперь, когда… вот так… разом…

Мысли в голове Моисея стали путаться, потому что он вдруг понял ещё одну очевидную вещь: не было никакой любви со стороны Анны, и брат об этом прекрасно знал, подыгрывая ему. «Зачем?!» Ответа не было. Моисей почувствовал горечь во рту. Ему, взрослому, старому, можно сказать, мужику, повидавшему во всех видах и жизнь, и смерть, хотелось заплакать, как ребёнку, у которого отняли любимую игрушку.

Анна, словно понимая, что сейчас происходит у него в душе, взяла Моисея под руку и не спеша, поглаживая свободной рукой по плечу, повела по Крещатику среди гуляющей толпы. Она боялась, что он сейчас развернётся и уйдёт навсегда, а ей так надо было узнать о… Яше.

Они прошли молча почти квартал, когда Анна наконец-то решилась и спросила:

– А что с Яковом?

Моисей усмехнулся, крутнул головой, словно отгоняя от себя наваждение:

– Якова в Сибирь сослали. Там он и остался потом. Женился. Четверо детей у него. А недавно письмо пришло – он с братом нашим самым младшим связь поддерживает. Арестовали его…

– За что?! – вскрикнула Анна и остановилась, испуганно прикрыв рот рукой. Моисей невольно залюбовался: на мгновение показалось, что перед ним сейчас та двадцатилетняя красавица, которую он так ни разу и не назвал Аннушкой… Разве что в наивных юношеских мечтах…

– Да кто ж его знает, – спокойно ответил Моисей. – Может, как врага народа, а может, за то, что тогда, при царе, никого стоящего взорвать не сумел.

– Как ты можешь?! – закричала на него Анна.

Моисей ничего не ответил, пожал плечами. Он вдруг увидел, какая она стала с годами старая и некрасивая: лицо всё в морщинах, нервные складки в уголках губ. И – по всему видать – одиноко живёт, бездетно, без ласки мужской. Впрочем, сама о том обмолвилась.

– Рад был повстречаться. С праздником. Береги…те себя, – сказал, как глухой, будто чеканя каждую букву, и ушёл не оборачиваясь.

А она ещё долго стояла вот так посреди тротуара. Мимо по одному и парами тёк, спешил, прогуливался праздничный народ. Первомай затихал. Над Киевом загорались ночные звёзды…

10

На следующий день после завтрака Ицик предложил брату:

– Мойша, давай выйдем на улицу, подышим.

Они поднялись во двор.

– Вот, – сказал Ицик и протянул конверт.

– Что это? – отпрянул Моисей. Не любил он писем – ни писать, ни получать. Что-то тревожное было в этих бумажных прямоугольниках в марках и печатях.

– Это письмо из Сибири.

– И что там? – спросил Моисей, по-прежнему не прикасаясь к конверту.

Ицик помолчал, глубоко вздохнул, словно собираясь с духом, и внятно, чуть не по складам прочитал самое главное, то ли для того, чтобы глуховатый Моисей всё хорошо расслышал, то ли чтобы самому ещё раз осознать прочитанное:

– «Ицхак, пишу тебе за брата. Ты знаешь, что его арестовали как врага народа. Сначала держали в городской тюрьме. Потом отвезли на пересылку. Оттуда должны были куда-то в Казахстан везти. Или на Таймыр, не знаю. По дороге он умер. Нам пришло извещение. Написано: по состоянию здоровья. Вот и всё. Нет больше Яши. Даст Бог, когда-нибудь свидимся с тобой и Мишей, познакомимся лично. А пока говорить больше нечего. Помяните там брата, раба Божьего. Ваша невестка Мария. Дети тоже передают поклон. Пишите, если что».

Моисея будто кувалдой ударили в грудь. Дыхание перехватило.

– Какого «раба»? – переспросил, повторяя про себя только что услышанное и не понимая до конца.

– Жена его писала. Она русская, крещёная, – пояснил Ицик.

– Значит, Яков…

– Может, и Яша.

– Да я не про то… Я про… Умер?

– Таким не шутят. И потом жена как-никак…

– Пойдём в синагогу, – сказал Моисей.

– Зачем?

– Пусть помянут как положено.

– Я не пойду, – отказался Ицик. И добавил: – К чему всё это?

– Значит, я сам схожу, – упёрся Моисей. – Да, а письмо порви и выбрось. Или ещё лучше сожги. Мало ли что.

И он пошёл через двор не оборачиваясь. До последней из оставшихся в городе полулегальной синагоги, даже и не синагоги вовсе – так, квартиры для миньяна[21]21
  Миньян – община не менее чем из десяти взрослых евреев-мужчин старше тринадцати лет и одного дня, собирающаяся для общественного богослужения и для ряда религиозных обрядов в иудаизме, в том числе для поминальной молитвы.


[Закрыть] – было пешком не меньше часа.

1

Вот уже полгода, как Владлена Чос работала продавщицей в главном продуктовом магазине Киева – гастрономе на Крещатике, то есть на Воровского. Это была блатная работа, и досталась она Владке…

А зачем много говорить? Досталась и досталась – кому какое дело? Конечно, может, которые особо щепетильные, и попрекнут, мол, через одно место добыла. Так ведь если дал Господь ей такое хорошее место в придачу к миловидному лицу, крутым бёдрам и высокой груди, так дурой надо быть набитой, чтобы такой благостью не воспользоваться. А на ней ведь ещё и сын: растёт хлопец не по дням, а по часам, вот уже и ест как заправский мужик. А одежонку какую-никакую справить, обувку там? Не будет же её красивое дитё ходить словно оборванец какой. Статный мужчина растёт, крепкий, высокий: девчонки на него заглядываются, даром что двенадцать годков всего. В отцову породу. Отец у Кольки хоть и поганец был ещё тот, зато красавец писаный – кудри смоляные, глаза карие да кулак пудовый. Ну и по мужской части тоже был хорош.

Владлена толк понимала: плохонького да хлипенького до тела своего не допускала. Хотя и говорила ей Ривка-соседка: «Ты, Владка, не всякий раз на лицо да на хозяйство смотри. Хоть иногда послушай, что да как мужчина говорит. Голова-то – она для жизни полезней, чем кулаки пудовые да глотка лужёная». Владлена Ривку, конечно, уважала и нередко прислушивалась к её советам. Но в этих вопросах – уж извините! Ривке хорошо разглагольствовать: вон ей какой муж достался, всё при нём – и красивый, и сильный, и, что особенно ценно, молчун, каких свет не видывал. На Ривку свою молится и молчит, она, бывало, только бровью поведёт, а он уж подорвался с места – любую прихоть исполнит. Где ж таких, как Мойша, сыскать? Разве что среди евреев: говорят, у них принято женщину почитать, вон даже родство по матери ведут. Владлене, конечно, такой подход был невдомёк, вроде как не по правилам – всё же мужик в доме хозяин, не баба. Но женское сердце откликалось, и иной раз в мечтах своих представляла она себе этакого сладкого, губастого, с тёмным волооким взглядом и ласкового – такого ласкового, что, как представит Владлена, аж застонет – так невмоготу сделается! А что нос горбатый и висит, как слива, над верхней губой, так от этого ещё слаще: Владлена даже глаза зажмуривала, чтобы видение удержать.

И до того, видать, домечталась, что Господь распознал её желания и организовал ей встречу с Семёном-красавцем. И всё при нём, как представляла: и кудри, и глаза, и губы пухлые, ну и нос в придачу. А уж в любовных утехах какой нежный да трепетный! И на слова не скупится, и на подарки. Но другой раз, если к тому расположение у обоих будет, и силу проявить может – жёсткую, мужскую, даже бешеную. Повалит её в исступлении на кровать и возьмёт насильно. А ей только того и надо. В общем, счастье ей привалило, по-другому не скажешь.

А что Сёмушка её женат, так это кому что на роду написано. Ему вот было написано жениться на своей крови. Какие тут могут быть претензии? Она ведь и сама не без греха, а чтобы нос от удачи, выпавшей ей, воротить – она ж не дура безмозглая. Тем более что в другой раз Боженька и разозлиться может за такую неблагодарность. Так что пользуйся, баба, да радуйся. Сколько твоего веку тебе ещё осталось?

2

Владлена как подумает, что Семёна в тот день могло мимо неё пронести, так вся холодным потом обольётся и крестится, если наедине с собой окажется, а потом Господа благодарит и опять крестится: «Спасибо тебе, Боже! За хлеб наш насущный, за радость дарёную!» Бестолково молится, неумело, но зато искренне. А так, чтобы по всем правилам – где ж научишься, коль времена нынче такие? Хорошо ещё, Бога не забыли вовсе. Вот и Сёмушка её с Богом тоже в ладах. Правда, со своим. Но какая разница. Откуда она знает? А он ей сам как-то сказал, что по субботам у них близких встреч не будет, потому как это грех. Владлена сразу всё поняла: про субботу она всё и так знала, на соседей своих насмотрелась, да хоть на тех же Ривку с Мойшей. Да и кто ж на Украине про субботу не знал: столько лет-веков бок о бок с евреями тёрлись. В общем, кому что на роду написано…

Да и какая разница: им и без субботы приключений хватало. Семён по городу передвигался куда хотел и когда хотел – работа такая: быть всегда начеку и контру всякую вылавливать, врагов народа разоблачать. Они ведь с ним так и познакомились. Владлена тогда в столовой посудомойкой работала. И вот в один ясный зимний день к ним нагрянули товарищи чекисты – и сразу в кабинет к директрисе. Потом только крик из-за закрытой двери был слышен – слов не различить, но понятно, что угрозы и грубости всякие. Голос мужской, зычный. Столовую, ясное дело, прикрыли, немногих посетителей, которые на тот момент оказались, повыгоняли. На выходе поставили двух молодцев – никого не выпускать и не впускать.

Работники от нечего делать у директорского кабинета собрались. Владлена стала к мужскому голосу за дверью прислушиваться. И он ей понравился: зычный такой, напористый. Грозный и в то же время мягкий голос. Тот, кто этим голосом управлял, представлялся Владлене прямо артистом. Вот только что громыхал на всю ивановскую, а вот притих, на громкий шёпот перешёл. И вдруг вкрадчивым таким стал, завораживающим. Владлена, не вникая в слова – всё равно не различить, – ощутила себя словно в театре, в котором была всего один раз в жизни, оттого, может, и запомнила навсегда. Сам сюжет она пересказать бы не смогла, но главных героев описывала так, что случайные её слушатели прямо-таки проникались историей двух влюблённых, когда один, который чёрный, мужчина из-за ревности придушил свою белокурую избранницу. А если кто из слушателей замечал Владлене, что какие ж это влюблённые, коли мужик бабу придушил, то она, ничуть не смущаясь, одёргивала такого умника: «Много ты понимаешь! Настоящая любовь, она такая и есть – страстная до смертоубийства!»

…Дверь директорского кабинета распахнулась, и на пороге появился невысокий, но статный мужичок – волосы кудрявые, чёрные как смоль, и глаза будто уголья горят из-под насупленных бровей. Тогда выпал редкий для зимнего Киева морозный день и притом солнечный, такой яркий, что просторный кабинет был просто залит золотым светом, вливающимся через огромное, в полстены, окно. И потому смуглый красавец возник в дверном проёме будто в золотом плаще и шлеме, как архангел. Казалось, ещё мгновение – и он поднимет над головой огненный меч. А чекист на самом деле схватился правой рукой за кобуру. Владлена невольно вскрикнула: до того ясно представилась ей картина высшего чуда из давно забытых детских воспоминаний, когда грамотный её дед читал копошащейся в хате мелюзге Библию, будто сказку.

Мужичок в дверях не вздрогнув посмотрел прямо в глаза Владлене и снисходительно усмехнулся, хорошо понимая, какое впечатление он, старший лейтенант госбезопасности Семён Милькин, производит на граждан, а в особенности на гражданок. Всё в нём было под стать времени и обстоятельствам: внешность, форма и удачливость. Ещё какая! Сёма как вырвался из черты оседлости в Киев на волне революции, так сразу и пошёл в правильном направлении. Сначала типография. Потом рабфак, а там вступил в комсомол и по призыву – в ЧК. Была только одна загвоздочка – фамилия уж больно дурашливая. Даже Сонька-жена поначалу умилялась, гладила по жёстким кудрям и сюсюкала: «Милочка ты мой ненаглядный!»

Какой он ей, к чёрту, «милочка», когда он что ни на есть чекист, настоящий, с рождения! Он ведь как попал в органы, так сразу это понял. Брался за любое дело, даже самое что ни на есть неприятное. И морду, если требовалось, вражине мог любому разукрасить так, что мама родная не узнает. У него не забалуешь! Он никому никаких скидок не давал, не даёт и – клянётся! – не даст. За примерами далеко ходить не надо: та же Сонькина сестра Гинда – что ни говори, а родня, к тому же именно она сосватала за него Соньку. Но кто посмеет сказать, что Семён Милькин попустительствует родне? Зря он, что ли, раз за разом к Геньке с обыском наведывается: и её воспитывает, от худшего удерживает, и государству польза, а главное – в конторе видят, что для него долг перед Родиной и партией превыше всех родственных связей. Да что там сестра жены! Будь то хоть отец с матерью… Правда, они – может, и к лучшему – давным-давно, ещё до великих перемен, этот мир покинули.

Сёмке едва шестнадцать стукнуло, когда попала их семья под раздачу – погром. Родителей избили до бесчувствия, сестёр двоих – девок на выданье – снасильничали, а потом всех с хатой вместе сожгли…

3

А Сёмка в живых остался: любовь спасла. Он тогда, несмотря на своё малолетство, повадился к бобылихе вдовой – двадцатилетней Матрёне – захаживать. Она сама рано замуж была выдана или продана, чуть не с семнадцати годков. Муж ейный был знатный пьяница, шикер[22]22
  Пьяница (идиш).


[Закрыть], притом довольно старый – к полста, не меньше. Откуда он в еврейском поселении появился, никто не помнил. Но в один прекрасный день у шинка с утра раннего был обнаружен спящий мужик в рванье, с колтуном вместо бороды, проспиртованный настолько, что перебивал запах из самого питейного заведения. Благо на ту пору июль стоял, жаркий да ласковый, как положено на Украине. Люди вокруг оказались добрые: пожалели, приютили, отмыли. Между тем мужичок оказался небестолковый – с руками золотыми. И не только плотничать умел. Рассказывали, даже машинку «Зингер» местечковому портному отремонтировал так, что она стала шить лучше новой, а за работу взял всего ничего – как положено – штоф самогонки. Да и тот не сам опорожнил: собрал в округе самых известных собутыльников – и среди евреев любителей выпить хватало – и оприходовали они штоф всем кагалом. После того случая плотника в местечке ещё больше зауважали и любовно прозвали «шикер Кулибин».

Однажды Кулибин пропал и вновь появился через пару месяцев с молодой женой, с виду совсем девчонкой, и деньгами. Как про деньги узнали? Да всё просто: Кулибин сразу же хату покосившуюся, оставшуюся после одинокой старой Рахили, прикупил. Хата на то время почему-то оказалась то ли в доверенности, то ли вовсе в собственности у хазана[23]23
  Хаза́н, или хазн (ивр. ‏חַזָּן‏‎), также кантор (лат. cantor – певец), или шали́ах цибу́р (ивр. ‏שְׁלִיחַצִבּוּר‏‎ – посланник общины), сокращённо шац, – человек, ведущий богослужение в синагоге. Исторически хазанами являются только мужчины.


[Закрыть] Иоськи Левита.

Этот кантор был та ещё штучка! Так хорошо распевал в местной синагоге да на похоронах, при этом и на свадьбах, и по другим праздничным случаям не гнушался, что к нему все в округе, да что там округе, во всём местечке благоволили. Особенно старухи: такой был сладкоголосый, чернокудрый да волоокий, с ресницами длиннющими и густыми, будто крылья вороньи. Бабки шептались: «Красивый, как сатана, а поёт, как ангел. И сердцем добрый, ласковый». Сёмкин отец про хазана частенько говаривал: «Ангел хренов! Хитрее любого самого хитрого из нас: без мыла в одно место влезет, а через голову выйдет, да так, что ты сам его словами думать и говорить станешь». И то была чистая правда: у Левита в доверенности или в собственности оказывались хаты, сарайки, телеги и даже золотишко. Так что если кому что в местечке надо было срочно-пресрочно раздобыть, будь то вещь значительная или вещица малая, можно было не раздумывая посылать к хазану: если у него и не найдётся нужное, то уж точно он подскажет, где это взять можно.

В общем, прикупил Кулибин хату у Иоськи Левита, подправил, крышу подлатал и стал жить с молодой женой. А через год отправился к праотцам: был обнаружен утром у любимого им шинка после двухнедельного запоя, с тем же колтуном в бороде и запахом, как от разлитой цистерны самогона. В общем, всё один в один, как в день его явления местечковому люду. С той только разницей, что на этот раз на дворе стоял самый что ни на есть распрекрасный январь, и не просто, а Крещенье, славящееся что в Сибири, что в Малороссии крепкими морозами.

Матрёна мужа похоронила, попечалилась, отметила сорок дней и стала жить молодой вдовой. Чрез какое-то время местечковые обнаружили, как по утрам, ещё петухи не пропели, с задворок Матрёниной хаты то одна, то другая мужская фигура прошмыгивает. Жёны, у которых мужья проворные, с кобелиной повадкой, не на шутку напряглись. Даже, говорят, делегацию к Матрёне на беседу отправляли. Однако ничего у них не вышло. Если бы молодая вдова в отказ пошла да в оборону с ухватом встала, то местные Сары да Соньки точно бы ей губёшки выдернули и глаза зашили.

Но Матрёна оказалась бабой ушлой, даром что красивая, с длинной русой косой: она всех в дом пригласила, будто ждала гостей. Дипкурьеры даже поначалу растерялись, вошли в хату робея: как положено, в красном углу икона, под иконой лампадка зажжена, а посреди хаты стол большой, весь яствами заставлен, и посредине не один, а целых три штофа с мутной влагой до краёв наполненные стоят. Матрёна гостьям в пол кланяется и к столу приглашает: «Проходите, помяните моего мужа дорогого. Сегодня как раз день, когда мы в церкви с ним венчались» – и с этими словами крестится на икону. Местечковый «женсовет» полным составом сочувственно вздыхает и покорно направляется к столу: как тут откажешь?..

Потом у Матрёны допоздна свет горел и песни раздавались: к тому времени уж весна вовсю развернулась, так что окна были открыты, тем более что столько разгорячённых баб собралось вместе. И песни, надо заметить, звучали всё больше хоровые, разудалые, не чета молитвенным завываниям местечкового кантора. «Распрягайте, хлопци, коней!» – орал на всю округу добрый десяток женских голосов. Мужья прислушивались и недоумевали: то ли пора жён вызволять из ведьминого притона, то ли самим бежать куда глаза глядят, пока благоверные, разгорячённые коллективным пением, не вернулись с кольями и ухватами. Ведь кто ж его знает, что там под самогоночку из бабьей солидарности эта сучка наплела-напела их любимым, Богом данным. Это мужик подшофе опасен, а баба, да ещё в ревности, просто невыносима – пострашнее Конца Времён будет.

Однако обошлось. Жёны вернулись за полночь, и из тех домов, откуда ходили к Матрёне посланницы, всю ночь слышались скрипы панцирных кроватей да бабьи стоны вкупе с мужскими рыками. А поутру жёнки не сговариваясь выскочили на крылечки бодрые да весёлые и захлопотали во дворе, занялись хозяйством, чтобы в доме не шуметь, пока их благоверные отсыпались после многотрудной работы…

В ту ночь, когда приключился погром, Семён, утомлённый любовными утехами, спал богатырским сном в объятиях Матрёны и даже на шум да крики не проснулся. А когда узнал о случившемся, то больше испугался за себя, чем расстроился, и прибежал обратно к Матрёне, стал уговаривать её уехать с ним в Киев:

– У меня деньги есть. Отец во дворе зарыл, я знал где и достал. Вот, – и вытащил из-за пазухи ассигнации, аккуратно завёрнутые в кусок белой холстины.

В ответ та закричала на него:

– Да ты что! Одурел со всем с перепугу? Похоронить надо по-божески…

А Семён и вправду озверел:

– Зачем?! Зачем хоронить – все и так сгорели! Община всё сделает как надо, зря, что ли, отец в синагогу деньги пачками носил?! А и не похоронят даже если, что мне-то тут делать? Ждать нового погрома? По-божески… Да где этот Бог хренов?! Отец ни одну субботу не пропускал, ни один праздник, ни одни похороны. И уж если нужен миньян, то как без отца? У всех дела могли быть, отговорки. А он – нет: молиться – это святое! Он эту Тору свою до дыр затёр, пальцы слюнявя. И мать, и сёстры – дуры, туда же. Козы бестолковые! Вот и получили, что просили, жизнь вечную. Они ж почему не побежали из дома, как другие, когда погром начался? Отец, видишь ли, в это время молился: облачался в талес и шатался из стороны в сторону, как болванчик, – ничего не слышу, ничего не вижу. А эти дуры сидели тихо, ждали: нельзя беспокоить – отец молится за их счастье. Что, вымолил?! Чего уставилась? Я бы всё едино сбежал отсюда. Это же не жизнь, это убожество и… – Семён весь задёргался, замахал руками, не находя нужных слов.

Матрёна смотрела на него раскрытыми от ужаса глазами:

– Да ты точно ненормальный! Откуда ж в тебе столько злобы, столько ненависти? Это ж твои отец с матерью, сёстры!

И тут Семён сорвался. Он потом это делал не раз, не два – много. Так случалось почти с каждой бабой, а их у Сени Милькина хватало. Нынешнюю жену он тоже стал «лечить» – так он называл это про себя. Не сразу, со временем, но стал. И случилось это как раз после её очередного сюсюканья: «Милочка ты мой!..»

А в тот раз с Матрёной у него будто черепную коробку сорвало и в голове закипело, он чувствовал этот жар – пылали уши, лоб, вся башка. И он со всей дури кулаком ударил в лицо женщину, которой ещё вчера ноги целовал. Матрёна рухнула как подкошенная и привычно прикрыла голову руками.

«Отойдёт», – подумал Семён и удивился собственному спокойствию. Постоял, помолчал, прислушиваясь к себе: сердце бьётся ровно, руки не дрожат, в голове спокойно, никакого жара, наоборот, – он даже воздух носом втянул, чтобы убедиться, – будто осенний холодок вперемешку с запахом свежеразрезанного арбуза. Потом это состояние будет повторяться всякий раз после того, как он даст выход своему гневу. А тогда ему показалось, что он парит – лёгкий, свободный. И на душе так хорошо. Это было одновременно и странно, и страшно, и восхитительно.

До вечера Семён просидел в шинке. Не напился, нет, пропустил несколько стопок – и всё. Просто сидел, отдыхал, наблюдал за народом, прислушивался, о чём говорят. К нему пытались было приставать с сочувствием и расспросами, но он угрюмо отмалчивался и смотрел так, что пропадало всякое желание продолжать с ним беседу. Тогда всё списали на горе, которое испытывал парень после такой трагедии. А ему просто было легко и хорошо. Хо-ро-шо! И они – никто! – этого не понимали, не могли понять. Они были из другого теста. Вот тогда и родился Сеня-чекист. Теперь он это знал точно. А в тот день он всего лишь чувствовал, ещё до конца не осознавая, что произошло что-то очень важное, изменившее его жизнь навсегда.

Вечером как ни в чём не бывало он вернулся к Матрёне. С почерневшими распухшими губами она сидела у стола и была пьяна.

– Убирайся! – только и сказала.

Семён пожал плечами и произнёс почти бесстрастно, будто казённую бумагу читал:

– Прости. Так получилось Я не нарочно, – и спросил: – Ты меня любишь?

– Я тебя ненавижу! – закричала Матрёна.

Семён опять прислушался к себе – он сегодня это делал целый день: внутри всё было спокойно.

– Это сколько угодно, – ответил, не меняя тона. – Завтра всё пройдёт. Собирайся, мы уезжаем.

– Пошёл ты!.. – опять сорвалась в крик Матрёна и показала Семёну кукиш. – Никуда я с тобой… И вообще, ты думаешь, я тебя захотела? Просто твой отец, твой замечательный отец, которого ты, скотина, даже похоронить не хочешь, пришёл ко мне и спросил: «Мальчик уже большой. Ему нужна женщина. Ты бы не могла помочь?» Я тогда удивилась: «Почто ко мне-то? Купили бы ему проститутку». А твой мудрый отец ответил: «Он же не совсем идиот. Ему для первого раза от бабы тепло надо, чтобы в губы целовала, чтобы если не любовь, то хотя бы как будто. А ты это умеешь, я знаю, к тебе отцы уже обращались. Да и парень у меня славный»… Так и сказал про тебя, сволочь, «славный»!.. Убирайся!

Семён выслушал всё, что проорала ему разъярённая Матрёна. Ни один мускул не дрогнул на его просветлённом лице. Он молчал. Женщина тоже замолчала и в ужасе смотрела на Семёна, словно видела перед собой чудовище. Но чем дольше она смотрела в эти холодные тёмно-карие неморгающие глаза, на это открытое скуластое лицо, от которого так и веяло спокойствием и уверенностью, тем больше она понимала, что ей нравится этот гадёныш и, если он будет настаивать, она подчинится и… станет собирать вещи.

Но Матрёне повезло. В голове Семёна железным строем одна за другой прошли правильные мысли: «Да, отец был прав. Спасибо ему. Она сделала своё дело. Она мне больше не нужна».

– Ты мне больше не нужна, – сказал он. – Я ухожу.

Больше Семён не произнёс ни слова. Развернулся и ушёл. Навсегда. За пазухой у него лежало достаточно денег, чтобы начать новую жизнь.

4

Теперь у Владлены была новая жизнь, и она шла, как будто летела, по Крещатику во всём новом, помахивая новеньким белым ридикюлем «чистой кожи» – так, во всяком случае, утверждал Сеня. Признаться честно, маленькая сумочка, где умещались разве что носовой платок и кошелёк, была для неё не новой, а просто первой. Никогда до этого в жизни Владлена не нáшивала подобных бесполезных вещиц, на которые было бессмысленно тратить деньги, тем более что лишней копейки у неё отродясь не водилось. Но это был подарок от человека, в которого она, как ей тогда казалось, влюбилась без памяти. С той самой минуты, как он распахнул дверь и пригласил её и ещё одну работницу, повариху кажется, в качестве понятых.

Она уже не могла с отчётливостью вспомнить детали того дня, только какими-то урывками: звуки, цветовые пятна… Всплывало полное одутловатое лицо директрисы, ещё более расплывшееся от слёз. В дополнение ко всему гримаса неподдельного страха обезобразила её до неузнаваемости, так что Владлена поначалу даже не признала в грузной тётке за столом их миловидную Хозяйку, как за глаза называл заведующую столовой весь коллектив.

Потом Семён заговорил – и всё изменилось. Она уже больше ничего не видела и не слышала, кроме его лица и чарующего голоса. Машинально подписала какие-то бумажки. Очнулась, только когда лейтенант, словно невзначай, ходя взад-вперёд по комнате, приблизился к ней и, не разжимая губ, так что никто другой не заметил, шепнул в самое ухо: «Подожди за дверью». А вслух громогласно пророкотал: «Понятые могут быть свободны!» Повариху словно ветром сдуло от греха подальше, а Владлена медленно вышла на ватных непослушных ногах и прижалась спиной к зелёной холодной стене у самого дверного косяка.

Благо на тот момент у кабинета уже никого не было – гэпэушники разогнали работников по домам: «Нечего тут ошиваться. Цирк закрылся». У входа остался один ночной сторож Митрофан, вызванный специально по такому случаю пораньше. Он как истукан, переминаясь с одной изуродованной ревматизмом ноги на другую, стоял у массивных столовских дверей. Кто-то с улицы время от времени дёргал за ручку, а дед, насколько хватало сил, хрипел изнутри: «Идальня вже заперта!» Двери были толстые, дубовые – наследие царских времён, когда здесь работал ресторан для аристократов и чиновничьего люду. Поэтому народ, жаждавший перекусить и остограммиться, продолжал настойчиво дёргать за натёртую до самоварного блеска медную – как не украли в шальные времена! – ручку. Тогда дед скидывал щеколду, приоткрывал дверь и страшно орал в обжигающий морозный воздух: «Шо дёргаешь! Сказано – идальня не працюе! Уходь вид лыха, наче милицию поклычу». Уличный народ с перепугу отпускал дверь и удивлялся: «Тю! Шальной. Шо ж ты так голосишь, дурень? Закрыто так закрыто. Напиши бумажку да нацепи на дверь». На что дед только рукой махал, а про себя ворчал: «Так как же я напишу, коли грамоты не знаю?»

Владлена наблюдала за происходящим как в тумане. Хотела подойти к деду, помочь написать, да хоть бы на обёрточной бумаге, которую тут всегда было можно найти. Но боялась покинуть свой пост: вдруг лейтенант выйдет, а её нет? Глупая баба! Куда ж он мог деться, ведь из столовой был только один выход. Но Владлена продолжала стоять у кабинета как заворожённая.

Наконец двери распахнулись, и вышла сначала директриса в роскошной лисьей шубе, руки за спиной – Владлена так и не поняла, были ли наручники или та сама руки за спину убрала по приказу. Следом за директрисой вышли двое в шинельках, с пистолетами в руках. А позади всех – он, её красавчик: в кожаной куртке, в фуражке, лихо сдвинутой набекрень.

«Дождалась. Молодец», – похвалил Владлену Семён, ничуть не удивившись. И, скомандовав подчинённым, чтобы они с арестованной садились в воронок, – «мне тут задержаться надо, кое-какие детали прояснить» – повернулся к Владлене, взял под локоть и приблизил лицо к её лицу так близко, что она глаза прикрыла. «Хороша!» – прошептал Семён и поцеловал Владлену прямо в полуприкрытые губы долгим, глубоким поцелуем. Она чувствовала, как жар разлился по её телу сверху донизу, хотела и боялась обвить руками его шею. Так и стояла – руки по швам, прижавшись спиной к стене, – пока он не нацеловался. Напоследок Семён до боли прикусил ей губу.

А потом назвал время и место, где будет ждать её завтра. И добавил: «Дома скажешь, что придёшь на следующий день». Семён не знал, замужем эта женщина или нет: ему было всё равно, потому что он видел, что баба хочет быть с ним. А раз так, значит, решит сама, как ей всё провернуть наилучшим образом, сама разберётся со своими домочадцами. Он не был кретином и прекрасно осознавал, что Владлена могла прийти из страха за себя, за своих близких, – все знали, какие легенды ходят про людей его профессии. Ну и что? Так даже лучше: страсть, приправленная страхом, ещё горячей и слаще. Ну а ежели не придёт, то жаль, конечно, такая красотка и в постели, должно быть, лихая, но преследовать её он не станет: невелика потеря! Ромбы на петлицах дороже в сто крат, а таких, как эта, он себе добудет ещё не одну, пока занимается защитой государства: это ему в качестве компенсации за внеурочную работу, премия. Однако наглеть не надо, не по чину. Семён это отлично понимал и умел держать себя в руках, за что его и ценило начальство.