Текст книги "Дома не моего детства"

Когда Розе исполнилось восемнадцать, Гендель решил отписать ей часть положенной доли в бизнесе, полностью перешедшем к нему после смерти Меера. Но Розка и здесь проявила характер: «Мне эти проблемы ни к чему. Назначьте мне пенсион хороший, можете даже квартирку небольшую купить, чтобы я могла отдохнуть от дел домашних. А остальное оставьте в деле и управляйте, у вас это лучше получается. И меня, я знаю, вы не обидите». На дворе стоял 1915 год. Строительный бизнес Генделя процветал. Дети радовали.

По воскресеньям в гости к бабушке с дедушкой приходила, как выражалась едкая на язык Розка, «целая свора» внуков – мал мала меньше. Оставался неприкаянным один шалопай Лёвка, которого всё та же Розка, замечательным образом освоившая идиш, называла не иначе как «шлимазл»[43]43
  Недотёпа (идиш).


[Закрыть]. Случилось это после того, как однажды, когда семейство в очередной выходной собралось в гостиной, семнадцатилетний Лёвка вышел на середину залы и громко объявил: «Я люблю Розу и прошу её руки. А тебя, папа, и тебя, мама, прошу дать разрешение на наш брак». Розка на тот момент не ведала ни сном ни духом о таких далеко идущих планах младшего барчука и чуть не лишилась дара речи, перепугавшись, что сейчас разразится смертоубийственный скандал и её попросту вышвырнут из дома.

Но у старой каланчи Генделя, как всегда, хватило мудрости – в Торе он, что ли, её находил? – и сына не обидеть, и свести всё на добрую семейную шутку. Пока все приходили в себя, Иосиф Абрамович подошёл к Лёвушке, обнял его за плечи, притянул к себе и, погладив по голове, сказал на полном серьёзе: «Молодец, сын, я горжусь тобой. Это по-настоящему мужской поступок. Но надо дать время девочке подумать: видишь, как она растерялась. Дай ей три дня, и мы вернёмся к этому разговору». Лёвка, дрожащий от волнения как осиновый лист, успокоился, обмяк и промямлил: «Хорошо». Гендель же громогласно объявил: «А теперь все идём обедать. Роза, можно накрывать на стол, но если ты случайно уже приготовила гефилте фиш[44]44
  Фаршированная рыба (идиш).


[Закрыть] на свадьбу, попридержи блюдо хотя бы три дня. Ладно?» Роза, еле сдерживая смех, кивнула и поспешила скорее подавать обед. За столом Лёвушка старался не смотреть на неё и отводил глаза. За весь день он даже не подошёл к ней. И она не торопилась с ним объясниться.

А после ужина Гендель пригласил её в кабинет и без обиняков спросил: «Хочешь замуж за моего шлимазла?» Розка, ничуть не смутившись, так же прямо ответила: «Не хочу».

– И правильно, – сказал Гендель. – Ещё непонятно, что с него вырастет. А гулять с ним хочешь?

– Тоже не хочу.

– Есть, что ли, кто на примете? – спросил Гендель.

– С какой беды кому-то взяться? Я все дни у вас на глазах. Да и нет желания. А придёт время – сама найду. Но уж точно не Лёвку. И вообще, за Генделями охотиться не стану. Зачем от добра приключений себе искать? Мне по мамкиным стопам ни к чему. Мне с ровней сподручней.

«Вот девка!» – про себя восхитился Гендель и даже слегка подосадовал, что она так легко от Лёвы отказалась. А вслух спросил:

– Что ж ты про Генделей во множественном числе сказала? Кого имела в виду? Уже не меня ли с Александром?

– А хоть бы и так, – подбоченилась Роза с хитроватой ухмылкой.

– Ничего, что мы с ним немножко женаты, а я ещё и стар?..

– Тю! Тоже, нашли причину, – пожала плечиками девка и добавила: – Была бы охота.

– Всё, ступай-ступай, – замахал на неё Гендель. А как только она вышла из кабинета, не выдержал и расхохотался.

Да, счастливое было время, лёгкое, радостное. Ничто не предвещало великих потрясений…

6

– Моисей Шимонович, у меня к вам есть серьёзный разговор – деловое предложение, – без лишней подготовки заявил Гендель после того, как Мойша отказался от чашки гостевого кофе.

Сделав заявление, Гендель стал держать паузу. Мойша выпрямился и тут же почувствовал, как неловко сидеть на твёрдом стуле, не прижимаясь к фигурной спинке, но в ответ не произнёс ни слова.

– Что ж ты молчишь? – первым не выдержал Гендель.

«Где-то я это уже сегодня слышал», – подумал про себя Мойша и продолжил хранить молчание.

– Это хорошо, – сказал Гендель. – Это доказывает, что я сделал правильный выбор. – И старик вновь перешёл на «вы»: – Вы умеете молчать, Моисей Шимонович. В нынешние времена это особенно ценное качество. Впрочем, это во все времена ценное качество… – Гендель опять помолчал и продолжил без перехода: – Ни для кого не секрет, насколько я стар…

– Нет, – внятно и чётко произнёс Моисей.

– Что нет, уважаемый?

– Вы не старый, ребе Гендель. Вы – мудрый.

– Миша, да ты вообще находка! – едва сдерживая улыбку, Гендель откинулся в кресле и восхищённо всплеснул руками. – Где вы этому всему научились, ребе Гуревич: молчать и говорить мало и то, что нужно?

Моисей пожал плечами.

– Я знаю, – Гендель прозорливо прищурился и потряс указательным пальцем. – Вы хороший еврей, ребе Гуревич, рядом с вами правильные женщины: та, что вас родила, и та, что поддерживает по жизни. Вам есть кого слушать и зачем жить: у вас подрастают замечательные сыновья.

С этим было трудно спорить. И Мойша ничуть не удивился, если бы после таких слов Гендель предложил ему… подписаться на очередной заём – в конце концов, и на сохранившихся домовладельцев советская власть могла иметь свои виды. Но Гендель сказал нечто настолько неожиданное, что Мойша на самом деле потерял дар речи. Когда он молчал, то про себя обдумывал возможные ответы на то, что ему говорили. И если эти ответы ему казались лишними или очевидными, он не давал словам волю, оставляя их при себе. На этот же раз молчание было полным – и внешне, и внутри – слов не было. Моисей Гуревич был растерян. Он даже не мог буквально и точно воспринять слова Генделя, улавливая лишь смысл сказанного. А смысл этот сводился к тому, что старик предложил ему, Моисею Гуревичу, стать своим компаньоном: поделить пополам собственность на дом (и ещё пару-тройку квартир и хатку под Киевом). И чтобы будущий партнёр не сомневался: «Вся недвижимость приносит доход: как и в этом доме на Горького, так в остальных проживают люди и платят квартплату».

Чтобы следить за порядком и собирать деньги, «старому больному Генделю», как он говорил о себе в третьем лице, приходится «срываться с места два-три раза в месяц»: «А это, знаете ли, ребе Гуревич, не такое простое занятие в мои-то годы». И Моисей вспомнил, что, действительно, не раз видел, как к их дому подъезжал «форд» синего цвета, чем-то похожий на дореволюционную пролётку. Из кабины выходил молодцеватого вида водитель в чёрном костюме и при галстуке и ждал, когда Гендель на негнущихся ногах, опираясь на мощную трость с собачьей головой вместо набалдашника, дошаркает до машины. Водитель принимал из рук старика «подпорку», как называл трость сам Гендель, открывал заднюю дверцу и помогал забраться внутрь.

– Да вы сами видели, – словно читая мысли гостя, сказал Гендель, – это ж не путешествие, это катастрофа при моём росте и ревматизме. В общем, Мойша, это хорошее предложение. Вы человек рассудительный и порядочный, и руки у вас, как и голова, растут откуда следует. Мне хватит тридцати процентов на мою старость. Остальное – ваше. И после смерти моей – а она, поверьте мне, не за горами – всё достанется вам. С одним условием: тридцать процентов будете оставлять моему Лёвушке. Как передавать деньги, я вам потом скажу, когда придёт время. В вашем честном слове я не сомневаюсь.

Что касается до советской власти, то она, конечно, берёт своё, но, во-первых, это не так много, как может показаться. А во-вторых, с ней можно договориться.

Моисей Шимонович, я вас не тороплю с ответом. Идите домой, посоветуйтесь с женой. В конце концов, у вас есть мудрая мама.

7

– Миша, Миша! Шлимазл![45]45
  Бестолочь (идиш).


[Закрыть] Что ты творишь?! Лучше поди купи ещё облигаций. Мойша Гуревич, у тебя же был такой умный, такой мудрый папа!

– Рива! Не чепляйся до папы. Ты его не знала: он уже умер, когда ты меня нашла.

– Вот именно, нашла. Как меня благодарила твоя мама! Говорила: «Ривочка, спасибо тебе, деточка, будет теперь кому присмотреть за Мойшей. Он ведь такой доверчивый. Его любой обдурить может!» Слышишь, Моисей Гуревич, любой. Это не я, это твоя мама говорит. А за твоего папу я всё равно скажу, потому что знаю про него, опять же от твоей мамы. Так вот, дорогой мой муж, твой папа был очень мудрый человек, он всем давал советы, но ни в какие гешефты – слышишь меня, ни в какие! – не влезал. Так это было ещё в те годы. А сейчас? Мойша, ты разве не заметил, что у нас давно советская власть?

– Так ведь Гендель…

– Что?! Ты что, не понимаешь? Что позволено Генделю, чёрта с два можно Гуревичу!

– Рива, прекрати ругаться!

– Это я ещё не ругаюсь. Хотя давно пора. – Ривка перевела дух и завела разговор по новой, почти ласково: – Правда, дорогой, давай лучше ещё один заём купим, если тебе так хочется заработать проценты на старость…

– Дети…

– …и детям, конечно. Как без детей? Миша, мы никогда не были домовладельцами, никогда не брали от людей деньги на руки. Миша, мы не буржуи, мы – батраки, и не надо из себя строить то, чего нет.

И тут Моисей Гуревич как эхо подхватил вредноносное слово и отчётливо произнёс:

– Нет.

– Азохен вей![46]46
  Ах и ох! (идиш).


[Закрыть] – всплеснула руками Ривка.

Между тем Моисей набычился и сжал не по-еврейски тонкие губы. По всему было видно: разговор окончен.

«Ну уж дудки!» – подумала про себя Ривка и решила продолжить завтра: утро вечера мудренее. По календарю – завтра было воскресеньем, выходным днём. На субботнюю молитву, слава богу, Мойше уже не надо. Так что у неё будет время. Допустить, чтобы лучший колбасник Киева вляпался по полные свои оттопыренные уши во «враги трудового народа», Рива не то что не могла, не имела права. Перед сыновьями, получившими сейчас приличный шанс остаться без отца – упёртого барана! То, что генделевские гешефты тянут на хорошую статью, Ривка ни на минуту не сомневалась. Стал бы иначе старый Иосиф Абрамович фон Гендель – так до сих пор было написано на медной табличке на дверях его квартиры – этот домовладелец и великий гешефтмахер, делиться с лопоухим, наивным Мойшей, от которого прок только в разделке мяса и варке колбасы?

В их с Моисеем совместной жизни уже была история, когда её муж таки поучаствовал в нэпманских делах, и, надо сказать, это им крепко помогло в голодные годы, когда вся Украина недоедала от поголовной продразвёрстки. Навалилась эта беда года за два до рождения Дэвика. С голоду опухал даже всегда сытый Киев, что уж говорить про селян! На мясокомбинате работы практически не было, в семейном бюджете была не то что дыра – ветер гулял. Ривка больше всего беспокоилась за Буську, которому только-только исполнилось пять.

И вот тогда Господь смилостивился и послал им хорошего родственника: муж младшей Мишиной сестры Лизы Борис-Пинхус был настоящим нэпманом. Постоянно организовывал какие-то конторы – привозил, увозил, продавал, строил. Не раз зазывал родственников в свои гешефты. Ривка всегда настороженно относилась к «махинациям» и как могла отговаривала мужа. Но голодные глаза сына сделали её покладистей: надо было выживать и спасать ребёнка. Так она решила и сказала: «Хорошо».

Это «хорошо» означало, что она отпускает Мойшу с его двумя братьями – старшим Абрамом и младшим Сёмой, рукастым и самым образованным – а как же! – четыре класса еврейской школы и два украинской у единственного в большой семье Гуревич. Отпускать надо было в только что наречённый Горький, к новому имени народ не привык и называл город по-старорежимному Нижним Новгородом. Закрыв ставшие безнадёжными в Киеве мясное производство и торговлю, а заодно и строительно-ремонтные дела, Пинхус быстро развернулся и открыл всё по новой на Волге. Как оказалось, в Горьком-Нижнем для советской буржуазии ситуация складывалась более чем благоприятная. Так ли это было на самом деле, но так убедительно об этом говорил нэпман Борис-Пинхус Векслер, богатый и очень образованный человек. Если у младшего из Гуревичей – Сёмы – было шесть классов, то у Лизиного мужа, говорят, целый политехнический институт, оконченный ещё до революции.

В общем, отправился Мойша с братьями на Волгу. И действительно, уже через месяц он приехал по каким-то делам, как он сказал, «нашей конторы», в Киев, а заодно привёз деньги и продукты. И так продолжалось года полтора: муж окончательно вернулся в Киев летом 1934 года, когда Ривка была уже на шестом месяце и будущий Дэвик бойко напоминал о своём существовании, толкаясь изнутри. На вопрос о Пинхусе ни Мойша, ни братья, которые тоже оставили Нижний, не распространялись: отговаривались односложно, вроде как «надо дела закончить». И правда, родственник-нэпман приехал следом месяца через два невесёлый, с посеревшим лицом и без чемодана денег. Ни с кем из родни встречаться не стал, закрылся дома, как в крепости, и вскоре покинул этот мир, оставив вдовой жену и сиротами двух детей. Говорили, что у него нашли рак. Старшей Софе было уже одиннадцать, а младший Яша родился уже после смерти отца, через месяц после Ривкиного Дэвика, в октябре.

Ходили разные слухи. Всё сводилось к тому, что причина в гешефтах: то ли чекистам, то ли бандитам, то ли партнёрам – так или иначе, но кому-то крепко приглянулся бизнес удачливого Пинхуса.

После всех этих дел Ривка – редкий случай – поблагодарила Бога за проявленное внимание к её Мойше: отвёл беду, смилостивился. И вот опять свалились соблазны! Но теперь были другие времена. Масло, правда, продавали с семи до восьми утра по четыреста грамм, не везде и не каждый день, и не только масло. Но всё одно – не голодомор. Так что текущая жизнь для мужниных завихрений не могла служить оправданием…

Ночью не спалось – одолевали тревожные мысли. Ривка тихо, чтобы не потревожить спящего мужа, поднялась с высокой кровати, накинула на плечи кофту, в длинной, до пола, ночной рубахе прошла к окну спальни, слегка отдёрнула ситцевую штору и стала смотреть на пустой двор, освещённый одиноким неярким фонарём.

Ветра не было. С высокого – выше дома – каштана, неспешно кружась, опускались пяти-, семипалые листья, вспыхивали под светом фонаря и исчезали где-то у самой земли. Завтра двор будет усеян осенним золотом. Давидка пойдёт гулять с Мойшей, станет вырывать свою ручонку из широкой, как лист каштановый, ручищи отца, бегать по двору и со смехом пинать ворох палой листвы. А Буся, напуская строгий вид, с балкона прикрикнет на младшего братишку: «Эй, шкода! Ну-ка, быстро к папе!» Позднее осеннее солнце нимбом вспыхнет над белокурой курчавой головой старшего сына, Ривка залюбуется и в который раз подумает про себя: «В нашу породу». Буся был просто копия Ривкиного отца в детстве – такой же светлый, кудрявый и круглолицый. Ривка так живо представила себе завтрашнюю картину, что ей до спазма в горле захотелось достать из комода старый семейный альбом, найти детскую отцову фотографию и замереть, разглядывая при свете ночного фонаря родные черты, перешедшие к внуку-первенцу, которого так и не увидел Бенцион Вольф…

За окном фонарный свет был словно надвое перерезан более ярким светом. Шурша шинами – слышно в открытую форточку, – во двор въехал и встал прямо под фонарём воронок, выключил фары. Чьи это были машины, людям не надо было рассказывать: кто не видел своими глазами, тот слышал от других. Да хоть бы пока пройдёшь по рядам Куренёвского или Бессарабского рынка, все свежие новости узнаешь быстрей, чем выберешь пучок свежей зелени да авоську картошки нового урожая. И всё чаще звучало прозвище «воронок» в рассказах-сплетнях про ночные аресты. Они предпочитали это делать глубокой ночью, ближе к утру, когда сон у людей особенно крепок. Но почему-то всегда находился тот, кто всё видел…

Вот как она сейчас. «Наверное, также не спалось из-за собственных гешефтмахеров», – грустно улыбнулась своим мыслям Ривка и прижалась боком к стене, заглядывая в окно наискосок: не дай бог заметят – к чему беду на себя навлекать? Прислушалась: в ночной тишине дома было слышно, как причмокнул и хохотнул во сне Давидка. «Летает…» – подумала Ривка и опять прислушалась. Буська спал на диване в гостиной, спокойно посапывая, как отец – на спине, широко раскинув руки.

Между тем двери машины распахнулись с двух сторон, из неё выскочили трое. Один, явно главный, был в кожанке. Двое в шинелях. Происходящее во дворе напомнило Ривке недавно виденный фильм «Ленин в Октябре». Октябрь и правда уже начался. Как раз сегодня ночью. Троица вошла в подъезд. Дверь, однако, открыли тихо и так же тихо прикрыли за собой.

Ривка осталась стоять у окна. Ждать пришлось недолго. Из подъезда выходили уже четверо. Впереди – «кожаный клоун в фуражке», как про себя назвала «самого главного» Ривка. Следом двое в шинелях вели перед собой высокого, нескладного человека, тыча его в спину согнутыми в локтях руками. С пистолетами – не иначе: хоть сверху было трудно различить, но Ривка хорошо, ещё с Гражданской запомнила этот жест, этот Г-образный профиль нагана, зажатый в мужской руке. Сколько раз выводили её и приютивших сироту родственников на расстрел или так, чтобы поговорить: то поляки, то гуляйполе, то красные – все одним миром мазаны. И у каждого до евреев-поселян были свои вопросы…

В высокой фигуре в длинном чёрном пальто Ривка без труда признала Генделя. И не надо было приглядываться к опущенным плечам, прихрамывающей старческой походке – достаточно было обратить внимание на рост. Старик, даже согбенный, был на голову выше «стражников» – Ривка не могла придумать другого названия ночным гостям. Разве что «жандармы». Но какие нынче жандармы? Те ходили чаще в белом и не раскатывали по ночам.

Голову Гендель не прикрыл даже ермолкой, и седые, густые – дал же Господь! – волосы взлохматил налетевший неизвестно откуда ветер, и они сверкнули серебром под светом фонаря. Гендель словно почувствовал что-то, остановился, поднял голову вверх и повернул лицо в сторону их окон. Ривка отпрянулаот окна и наткнулась спиной на преграду. Она и не слышала, как Мойша тоже поднялся и встал за ней, пытаясь рассмотреть происходящее во дворе. Муж сзади обхватил Ривку руками, прижал к себе и спросил шёпотом в самое ухо: «Гендель?» Ривка молча кивнула не оборачиваясь.

Между тем один из конвоиров наклонил голову Генделя и с усилием втолкнул его в машину. Едва слышно захлопнулись дверцы. Зажглись фары, и воронок, тихо шурша каштановой листвой, укатил со двора.

– Прости меня, Рива, – тёплый шёпот защекотал ей ухо.

Ривка, всё так же не оборачиваясь, погладила широкую, надёжную руку мужа и прошептала в ответ:

– Ничего, ничего. Всё обошлось. – Ей хотелось так стоять и стоять, целую вечность. За окном широкопалые листья неспешно падали, падали, золотясь под матовым светом ночного фонаря и исчезая перед самой землёй. Не понимая зачем и почему, подчиняясь этому вечному прощальному кружению осенней листвы, она вдруг прошептала: – Как наша жизнь.

– Наши дети так хорошо спят! – казалось, невпопад ответил Мойша.

– Наши дети… – эхом подхватила Ривка и добавила: – Завтра сходишь с Дэвиком в Полицейский садик – он так любит гулять с тобой.

– Обязательно, дорогая, – ответил Моисей и поцеловал жену в затылок.

Часть 3
Дочки-матери
Киев – Караганда – Киев, сентябрь 1936 – ноябрь 1937 г. (тишрей – кислев 5697 г.)

1

Старой Голде снился сон…

Знакомый ребе как-то сказал: «Теперь евреям только и остаётся, что видеть сны». К чему он это сказал? Впрочем, каждый ребе мнил себя пророком. Даже её Шимон, считавшийся человеком мудрым, нет-нет да и «заглядывал в будущее». Так и говорил: «Не мешай. Я в будущее заглядываю…» И так мог с утра до вечера просидеть – без еды и питья, только молился и что-то шептал себе под нос. Глаза прикрыты, сидит, в талес облачённый, и шатается из стороны в сторону. Как закончит – откинется устало на спинку стула и вздохнёт так тяжко, будто вагон с углём разгрузил.

Голда поначалу обращалась к мужу с вопросами – не без усмешки, что греха таить: «Ну что, видел будущее?» А он на полном серьёзе отвечал, как обычно, коротко: «Видел». И опять молчит: Гуревичи, что с них взять! Золота за всю жизнь не скопили, так хоть молчать умели.

Голде было интересно, и она не успокаивалась: «И как там, в будущем?» А Шимон, не меняя голоса и ничуть не раздражаясь на её глупую бабью назойливость, отвечал: «Плохо». – «Что плохо, Шимон?» – «Всё плохо, Голда. Налей-ка мне чаю некрепкого – в горле пересохло». Вот и весь сказ.

Со временем Голда стала замечать: как только начинала она настойчиво к Шимону приставать с «простыми делами» – то крышу перекрыть надо, то у детей зимняя одёжка совсем прохудилась, – так муж её становился пророком – молчал целый день и в будущее заглядывал.

Правда – и тут не поспоришь, – после этих его «погружений», как их называл самый младший и образованный из детей Сёма, каким-то необъяснимым образом улаживались домашние проблемы. Откуда-то появлялись деньги и люди: то крышу перекроют, то мерку с детей на зимние тулупчики снимать придут. Что, как, откуда – тут уж Голде ума хватало не допытываться: главное дело сделано – вопрос решён.

Так было и тогда, перед самой империалистической: прокатились погромы по еврейским городкам, и их местечко зацепило. Шимон как предчувствовал: за два дня до этого велел вещи собирать и всем в гости к старшему Хаиму в Киев ехать. С отцом никто в семье не спорил: надо так надо. Когда через неделю вернулись – вейзмир! – вся хата вверх дном: двери выбиты, окна расколочены, вся мебель вынесена, даже буфет. Хорошо ещё, жилище не сожгли! Попричитали – но куда деваться? – засучили рукава и взялись порядок наводить: у детей руки откуда надо растут, не ленивые что сыновья, что дочери – с малолетства ишачат. Танька та вообще с 10 лет была приставлена постельное белье шить в ателье у соседа-портного. В общем, дочери за уборку принялись, а сыновья окна-двери стали восстанавливать. Шимона никто даже вопросами не донимал, потому что он, как заведено, сел посреди комнаты на стул, облачился в талес, закрыл глаза и стал будущее изучать.

Ближе к ночи, когда в доме всё прибрали, стекла вставили, дверь на щеколду закрыли, «вернулся из будущего» к ним их Шимон. «Как там?» – никто его не спросил: и так было ясно – плохо всё. Но Шимон сам заговорил: «Будем в Киев переезжать». При его немногословии эта фраза уже выглядела как самая длинная и убедительная речь на митинге, но тогда Шимон счёл нужным пояснить: «Война близко. Беда близко. Смерть рядом. Сыновья взрослые – призовут воевать на погибель. А здесь останемся – сегодняшний погром за фрейлахс покажется. Мир перевернётся, жизнь перевернётся. Будем новые документы делать – фамилию менять и в Киев уезжать».

И снялось с места семейство Цвейт, а в Киев приехала семья Гуревич.

И ведь прав оказался тогда Шимон: что-то ему действительно открылось в его путешествии в будущее, куда он никого с собой никогда не звал. Можно сказать, почти без потерь прошли они сквозь всё это сумасшествие революции, Гражданской войны: сохранили семью – детей, внуков. Разве что Тане не свезло: не успела она семейного счастья по-настоящему испробовать – убили бандиты у неё мужа в 23‑м году. Молодой парень совсем был, звали его Шмил. Он тогда всё хотел в Рожев вернуться. Всё время толковал про родовое гнездо. И Тане голову заморочил. Голда еле уговорила дочь не спешить, а сперва мужа отправить на разведку. Вот он и поехал посмотреть, что да как. А Таня в Киеве осталась: детей Бог ей не дал, а второй раз замуж она так и не вышла.

2

…Снился старой Голде сон – про их жизнь прошлую и нынешнюю. И про Таню с её Шмилом. И про Хаима-старшего с Кларой. И про Авраама, подобравшего себе жену с именем, как у неё, – Голда, – порадовал мать. И про Лизу с Пинхусом – земля ему пухом. И про Мишу с Ривкой. И конечно, про любимого младшего Сёму: вот найдёт ему приличную пару – и можно на покой к Шимону отправляться, поди, заждался он её там.

А ещё про всех внуков она смотрела сон. И про тех, кто рядом с ней. И про того, кого Господь к себе призвал – так уж вышло. Про Лёву с Мариком, Абрашу с Дэвиком, Софу с Яшей. Вот и Голда-невестка на сносях ходит: порадует вскорости мужа своего первенцем. Сын у них с Авраамом будет: Голда сама не знала как, но угадывала, кто у беременной в утробе, – с полугода положит ладонь на живот, прислушается. Ни разу не ошиблась. К ней многие по знакомству обращались. А она смеялась: «Зачем вам это?» Она сама никогда не думала, кого под сердцем носит, не гадала: кого Господь дал, тот и будет – что сын, что дочь – каждый в радость, если любишь…

3

Ребе был старый. Молодых-то теперь где взять? Поговорил он с Голдой. Хорошо, неспешно. На скамеечке присели в палисадничке возле клуба кустарей, бывшей хоральной синагоги Бродского. Конец сентября, последние солнечные деньки, неторопливый разговор двух уже очень пожилых людей – кому мешает?

– Мадам Голда, про Йом-Кипур не спрашиваю – знаю, не забыли. Какой еврей забудет Судный день! – словно сам с собой толковал старый раввин. – Но что, скажите, ваши дети? Постятся?

– Что вам сказать, рав… – тяжело вздохнула Голда. – Что сказать… Мойша, да ниспошлёт Господь ему счастье, с захода солнца вчерашнего дня не ест, не пьёт. Талес надел, молится. Старший не сильно себя утруждает, но тоже заходил ко мне сегодня – помнит, даже по дороге нищим копеечку дал.

– Где нищих-то нашёл? – удивился раввин.

– Ведомо где – мимо лавры ходил.

– Так уж и мимо? – усмехнулся раввин. И тут же сам себя поправил: – Ваша правда: где теперь подавать просящим – все синагоги, все церкви позакрывали. А мы с вами сидим между двух синагог – в одной вот клуб, в другой – спортзал. Знали бы братья Бродские, куда деньги вкладывали!..

– И не говорите, ребе! – поддержала беседу Голда. – Но и то хорошо: не разобрали по кирпичикам, как Десятинную церковь. Даст Бог, может, всё и вернётся.

– Вы смелая женщина, мадам Голда! – Раввин сокрушённо покивал головой и сказал то, что в его устах при иных обстоятельствах могло бы показаться кощунством. – Мне бы вашу веру! Да… В Киеве иешиву закрыли. Правда, на Подоле тайно – малая – ещё собирается. Но надолго ли? Аресты идут: поголовно евреев отовсюду убирают.

– Так за что же?! Тут и без нападок евреи нынче Богу не особо молятся. Вон младший Сёма – в коммунисты собрался.

– Не путайте небо с болотом! «Собрался»! – рассердился раввин. – Еврей, он без веры в Бога не еврей – хоть в партии, хоть нет. Вы что, думаете, гои без своего Бога живут? Так я вас разочарую, мадам Голда, коммунисты через одного детей своих тайно крестят. А то вы не знаете?

– Да знаю я, – махнула рукой Голда. – Я ж к вам, рав, не за этим разговором за политику пришла. Мне про сон мой поговорить…

И рассказала Голда раввину сон свой – долгий, нескончаемый, и про прошлое семьи, и про будущее. Много снов, много разных событий, но всё про них – детей, внуков.

Раввин выслушал. Задумался и стал бороду седую поглаживать. Так сидели, может, минут десять, молча.

– Ну что скажете? – не выдержала Голда.

– А ничего нового не скажу, – ответил раввин. И произнёс запавшее Голде в душу: – Теперь евреям только и остаётся, что видеть сны.

– Что это значит, ребе?

– А то и значит, уважаемая Голда, грядёт Йом-Кипур, о котором нынче многие евреи забыли. И хорошо, когда есть в семье тот, кто… Не переставайте смотреть сон, Голда. И никому о нём не рассказывайте.

К ним подошёл молодцеватый милиционер – в белой форме с иголочки, совсем ещё юный, видать, только недавно начавший службу. Отрывисто козырнул и строго пророкотал нарочито низким голосом, обращаясь исключительно к раввину:

– Предъ-явите ваши документы!

Старик засуетился, запихнул дрожащую руку во внутренний карман лапсердака. Достал завёрнутый в чистую белую тряпочку паспорт, стал неспешно разворачивать на коленях – больше для того, чтобы унять дрожь. Паспорт уже протягивал без суеты, не поднимаясь со скамейки:

– Пожалуйста.

– Авром Дрей-зин, – по слогам прочитал милиционер. – Еврей, что ли?

Окончательно успокоившись, раввин усмехнулся, но ничего не ответил.

– Значит, еврей, – определился милиционер. – Чем занимаетесь?

– Служитель культа, – заученно произнёс раввин и посмотрел на молодого служителя закона.

Но тот был не робкого десятка, глаза не отвёл:

– Значит, лишенец.

– Это что ж такое значит? – раввин вступал в знакомую ему воду – заводил беседу.

– Это значит, что лишены права избирать.

– Кого избирать? – не унимался старик.

У Голды сжалось сердце: на что этот разговор старому дуралею?! Одно слово – мужчины: что священник, что батрак, что юнец, что старик – дай только повод покрасоваться. Зачем он заводит этого мальчишку? Тот и без того недоброжелательный был, а теперь и вовсе глаза кровью налились. Словно в подтверждение её мыслей милиционер схватился рукой за кобуру, что висела у него на поясе:

– А ну, встать!

Раввин, демонстративно кряхтя, поднялся и, глядя прямо в глаза блюстителю порядка, неспешно, словно продолжая миролюбивую беседу, заговорил:

– Что ж вы так кричите, молодой человек? Я никак не хотел вас обидеть. Просто я действительно старый и к тому же тёмный, необразованный как служитель культа человек. Но мне тоже хочется вписаться в социалистическую жизнь, в которой мне не всё ещё ясно. И я подумал, что такой молодой, красивый и сильный человек, как вы, такой настоящий милиционер и, значит, образованный, сможет мне разъяснить некоторые моменты сегодняшней жизни. А вы сразу кричите на старика.

Услышав такие слова, милиционер засмущался – щёки покрылись пунцовой краской, и вся его молодость стала ещё заметнее.

– Извините меня, товарищ… – милиционер вновь взглянул в паспорт, – Дрейзин. Это я сгоряча. День сегодня, знаете, выдался не очень. С утра то карманника ловил, то драку у пивного ларька разнимал… Ещё раз извините.

– И вы меня извините, молодой человек, – старик мягко улыбнулся и протянул юноше руку.

Тот от неожиданности в ответ пожал руку старого раввина и тоже заулыбался.

– А избирать, дедушка, это значит ходить на выборы и голосовать за нашу советскую власть, за наших депутатов. Вы оставьте своего Бога: религия – это опиум. Займитесь каким-нибудь полезным делом. Например… – Милиционер слегка задумался и уверенно произнёс: – В библиотеку – да! – в детскую библиотеку пойдите. Мне кажется, у вас хорошо получится детям про книжки рассказывать.

– Обязательно подумаю над вашими словами, – поблагодарил раввин.

Милиционер отдал старику паспорт, бойко козырнул и, сохраняя на лице улыбку, двинулся вдоль улицы продолжать своё дежурство.

Едва милиционер удалился на приличное расстояние, Голда, забывшись, по-женски набросилась на раввина: