Текст книги "Хроники 1999 года"

Домой

В замоскворецком клубе «Дом» состоялся наконец литературный вечер, принесший мне три сотни баксов. Один из считаных районов Москвы, отдаленно напоминавших мне правильный город. Низкорослая историческая застройка. Мы с женой были ошеломлены и очарованы магазинчиком на Пятницкой напротив станции метро, словно перенесенным откуда-то из Западной Европы. С колокольчиком на двери и тысячами сказочных персонажей: свисающими с потолка тряпичными куклами, полчищами керамических чудищ и чудиков, шеренгами стеклянных и соломенных фигурок, прилавками брелоков и фенечек, авторских шахмат и ходиков с кукушкой, завалами вышивок и батиков. О Боже, сколько же нормальных людей обитают где-то в щелях Москвы!

Клуб «Дом» в одном из переулков тоже создавался людьми со вкусом: с детской школой рисования, баром, живой музыкой, авангардными скульптурами и телевизором в металлической клетке на колесиках. Беда только, что устроители вечера все напутали с программой и пресс-релизами. На первом этаже уже начинался рок-концерт, а на втором собрался табунок почитателей Левы Рубинштейна – соединить два вечера в один поэт отказался и куда-то его увел. Зато приготовлена была «поляна» на добрые полсотни человек, слава богу, у меня достало еще ума уговорить уполовинить количество алкоголя.

Собственно, здесь немногое заслуживает внимания. Вечер я вел в новом пиджаке с галстуком, что было пижонством. Два е-буржца, сбежавшие из штаба СПС, попросили пропустить их первыми. Один читал о том, как он однажды «хотел потрахаться», глядя сутки напролет МТВ по заданию глянцевой редакции, а другой при чтении клоунски заикался. Талантливы были оба, но первый вскоре уйдет в Интернет и примется за попсовые романы под псевдонимом, а второй прославится под собственным именем благодаря скандалу с фотографией целующихся милиционеров. Литераторы-«старички», к которым я себя пока не причислял, с ходу возмутились этой демонстрацией своего «полового дятла» молокососами. Как бояре и княжата, которых «пересели» не по чину. Впрочем, вечер удался.

В результате напились. Добавляли в распивочной на улице, кто-то испарился, я что-то нехорошее сказал об одном из корифеев, кто-то возмутился и убежал, после чего пил с бомжами и пел дуэтом в метро. Провинциальный гений и владимирский почтальон, ради которого кое-кто только и пришел на вечер, заночевал у меня. Мы были давними приятелями – по Москве и Берлину – и относились друг к другу с ревнивым почтением. На этот раз, от одиночества и неуверенности, он попытался склонить меня к участию в предвыборной киноафере на Сахалине и Курилах, привез кассеты с документальными фильмами по своим сценариям. О директоре кирпичного завода под музыку Вивальди, с закадровым текстом, многозначительным, как карточки Рубинштейна. Чего-то стоила только короткометражка «Дыра» об уличной телефонной будке на владимирских задворках, сюжетно напоминавшая его рассказы. Дома мы продолжили квасить. Меня веселили неискоренимые особенности его южнорусского произношения: «фатит», «профост»: «Если ты профост – дай мне это, подчеркни, выпяти!» К вечеру следующего дня, накануне моего дня рождения, он уехал.

Чуть живой я принял своих немногих гостей. Не пьющего третий год редактора, архитектора с подбитым глазом и сбрендившую однокурсницу, которую нелегкая занесла в Москву. Зато звонили многие и отовсюду. В итоге я остался отлеживаться с алкогольным тремором, с подаренным жирным «паркером», пьющим фирменные чернила с той же ненасытностью, что и его счастливый обладатель, русскую водку, со стодолларовой купюрой в конверте, вскоре похищенной алчными ментами, и с сердечной благодарностью нашей соседки. Жена отнесла ей мисочку заливного, и старуха позвонила поблагодарить за чудесную возможность впервые за три недели опростаться по-людски.

Угнетала серятина за окном. Я страстно дожидался солнцеворота, как начала возрождения к новой жизни. Шестнадцатого декабря ненадолго проглянуло солнце. Девятнадцатого состоялись выборы по партийным спискам, исход которых я предсказал, как оказалось, с погрешностью в считаные проценты и ужасно заважничал. Накануне мы с женой сыграли в угадайку.

Вернулся с дальневосточных выборов Боря, подавшийся в дорогостоящие не то креативщики, не то пиарщики – один черт, – и пригласил в тот же злополучный «Дом» отметить победу кандидата и свое возвращение, транзитом по пути в Германию: «Теплой сакэ попить, корюшки с икрой и кедровыми орешками поклевать».

Ни в короткий список Антибукера, ни в прочие списки моя прошлогодняя повесть не вошла. Клубная жизнь кипела. Корпоративный новогодний выпивон в ПЕН-центре прошел без осложнений. От встречи Нового года в Чеховском Домике мы с женой отказались, но с вручением премий журнала «Октябрь» там же я влип и поплатился. Выпивал, дерзил и братался с критиками, питерцами и художниками, с давними приятелями и напротив. Вышел уже перед полуночью и приведен был в чувство ментами, поставившими мне на вид, что я обильно поливаю фасад гостиницы «Пекин». Вероятно, занесла меня туда лихая мысль купить домой салату со склизкими древесными грибами в закрывшейся «Кулинарии». Этим людям в погонах я отдал все свои без малого двести русских рублей и тронулся дальше. Нелегкая вынесла меня к Никитским воротам. Здесь уже настырным ментам пришлось выложить стодолларовую купюру – типа мы ее поделим. Один пошел ее менять, второй вскоре пошел посмотреть, куда запропастился товарищ, я на непослушных ногах за ним, тот бежать. Как пришли, так и ушли – подаренные в день рождения сто баксов. Справедливости ради стоит сказать, они вернутся буквально наутро, конвертировавшись в нечаянный гонорар от варшавской газеты за переведенный рассказ. Странно все это.

Той зимней ночью, обобранный до последней копейки, я застыл перед Большим Вознесенским храмом, где венчался Пушкин и отпевали всех трех Шерстюков – ракетного генерала, мхатовскую актрису и художника-гиперреалиста. Не ангелы ли этого последнего привели меня сюда зачем-то? Как художнику, ему хотелось одновременно быть и в стане «победителей» – в войне, и в стане «предателей» – хипов и магов. Поэтому все три жены поочередно его оставили. И однако, человек, способный умереть от любви, может служить иногда оправданием целой эпохи. Чего нельзя сказать о плаче об утраченных привилегиях и барских пересудах о врожденном холуйстве русских людей. Эти плакальщики и при султане или хане, интернационале или капитале – один черт, на все пойдут, чтобы оставаться в свите. Мне это было ясно как день, несмотря на сгустившуюся ночь.

Пора было встречать Новый год – год Дракона, високосный, с дикарскими салютами над первопрестольной, видными из Ясенева как на ладони.

Я куплю у станции метро хилую елочку, с иголками колкими, как рыбные косточки, по цене 2 у. е. за погонный метр. В новогоднюю ночь «царь Борис» объявит себя по телевизору низложенным по собственному желанию и попросит у страны прощения, к изумлению экспертного сообщества и беспощадного народонаселения.

Москва не спала всю ту ночь и утихомирилась, только когда начало светать. Компьютерного сбоя не произошло. Предстояли впереди восемь тучных трудных лет. И это было нормально. Потому что жизнь – это не место для отдыха.