Текст книги "Бела + Макс. Новогодний роман"

Жена среди частных объявлений нашла в газете самое неприметное, некрикливое, нерекламное: «сдаём комнаты». Какие это комнаты, каких размеров, где находятся, какова плата за проживание – никакой информации. И предложила съездить посмотреть их.

Мы нашли тихий переулочек, длиною не больше километра, среди частного сектора в Северном районе, почти на окраине города (названия улочек – ещё позабавились над этим! – были сплошь только Зимние, Байкальские, Енисейские, Ангарские, Иркутские…). И нам всё понравилось: месторасположение чистенького, ухоженного дома с большими светлыми окнами, подъезд к нему, сами сдающиеся апартаменты, хозяева, поместившие в газете незатейливое объявление.

И почему это объявление не попалось Беле накануне, в тот злосчастный день, когда мы надумали воспользоваться услугами квартирного бюро? Вопрос на засыпку, к которому мы ещё вернёмся. Вернёмся обязательно.

В итоге вся процедура «сдачи-съёма», включающая осмотр и согласование условий проживания, заняла ровно пять минут.

Две комнаты, отделённые от остальной части дома общим коридором, вполне нас устраивали. Одну из них мы определили под кабинет (по причине находящегося там письменного стола), вторая комната, где размещалась какая-никакая мягкая мебель, днём могла выполнять функцию гостиной, а ночью превращаться в спальню. На окнах – обязательный тюль, недорогие шторы на деревянных карнизах, на стенах – ковры (несомненный атрибут достатка советских времён) – в общем-то, не то чтобы роскошно и очень изысканно, но добропорядочно.

Я вспомнил Гарри Галлера из «Степного волка» Германа Гессе, который, попав в схожую с нашей ситуацию, «запрокинул, принюхиваясь, свою острую, коротковолосую голову, повел нервным носом, потягивая воздух вокруг себя, и тонко подметил: «О, здесь хорошо пахнет…»

– Как раз самый необходимый минимум того, что нам и требовалось, – сказал я.

– Что и требовалось? – спросила мрачно жена.

(Всё у нас не как у людей, – повторяла в последнее время Бела. – Когда нам двадцать пять лет – весь мiр был у наших ног, а в сорок, когда большинство обретают все житейские блага – мы лишены всего. И кругом – болото: одну ногу освободим, вторая – увязла; вторую освободим – первая снова ушла в топь…)

Потом она добавила:

– Вся наша жизнь стала нацелена на «минимум».

– Стала? – спросил я.

Бела хотела тут же что-то сказать, чтобы молниеносно отреагировать на моё безразличное «стала?», но, будто опомнившись, прикусила язычок.

Да, мы совсем некстати коснулись темы, на которую давно и негласно сами же и наложили табу: всяческие разглагольствования по поводу нашего не лучшего Настоящего невозможны ни по поводу, ни без повода, и никаких оправдательных мотивов этому быть не может.

Алексей Сергеевич, хозяин дома, где мы поселились, оказался настоящим человеком-невидимкой.

После работы он, не замеченный никем, проскальзывал по коридорам к себе в комнату и прямиком на диван: газету – в одну руку, в другую – телевизионный пульт. Так получалось, что неделями мы не виделись, неделями нам не представлялось возможности просто поздороваться. Про таких говорят: и при пожаре будут лежать до последнего, пока пятки не припечёт: ах, неужели горим?

Зато Нину Николаевну, хозяйку, слышно было каждую минуту благодаря скрипящим половицам: вот она хлопочет на кухне, а вот переместилась в столовую. Она в высшей степени аккуратистка: нигде у неё ни соринки, ни пылинки. Всегда она что-то моет, трёт, чистит. Первое время мы умилялись – это надо же! Потом стало казаться, что внимания к порядку было даже чересчур, через край.

Первым, кто попал в тайную немилость Нины Николаевны, стал наш кот – существо очень-очень вольное в нашем семействе (чего никак не хотела раскумекать Н. Н., несмотря на наши уморительные пояснения по этому поводу: кот коту рознь).

– Нет-нет! Что вы? Я не против, – произнесла она мягко. – Если вам надо – пусть себе живёт, пусть.

Но через день-другой стало ясно: не по душе ей оказался наш тигрообразный зверёныш: и шерсть от него, и по столам шастает. (Однако кот наш был существом и короткошерстным, и чистоплотным, и шариться по столам – не шарился.) А когда после прогулки он, с ещё живой мышкой в зубах, залезал к нам в комнату через форточку, оставив следы лап на стене дома и на оконном стекле, Нина Николаевна была уже тут как тут, с тряпкой (Беле ни разу не удалось её опередить): быстрей-быстрей оттирать, потому что нарушен порядок. Нет чтобы «скотине безмозглой» в дверь ходить, а он только в окно и норовит сигануть! (Надо сказать: наш кот никогда не брезговал дверьми, если они были открыты.)

А вслух об этом Нина Николаевна – ни гу-гу.

Жена, по возможности, выгуливала кота, как собачонку, чтобы он – от греха! – не накопал ненароком ямочек на огородных грядках («вдруг потом там расти ничего не будет?»), чтобы ходил в саду только по асфальтированным дорожкам: ни шагу влево и ни шагу вправо. Кому по душе будет такая жизнь?

Поэтому настал день, когда наш кот (по имени Макс) удрал и прогулял неведомо где пару суток. Потом вернулся как ни в чём не бывало, потёрся у наших ног, будто извиняясь за все причинённые неприятности, но через день-другой опять пропал.

Нина Николаевна с готовностью всё объяснила:

– Прикормил, видно, кто-то. Точно прикормил!

Не мог нашего кота никто прикормить. Он признавал только нас (свою стаю) и вряд ли позволил бы приблизиться к себе чужим, а тем более взять что-то из их рук. В этом смысле он был существом особенным: и вроде бы кот, и вроде бы не кот вовсе.

– Да, это не кот! Это Кото-Чел! – сказала как-то Мирослава серьёзно. – Потому что он – Кото-Человек.

Мы с женой не стали оспаривать не по-детски дерзкое дочкино определение: Макс наполнял наш дом особенной энергетикой. Он (казалось бы) ежедневно, ежечасно, ежесекундно чистил наше жизненное пространство «от всякой скверны и грязи тонких миров» (как частенько и в шутку, и не в шутку, говаривал я), не давая возможности разным подозрительным существам приникать к нам и питаться нами.

– Макс – настоящий Кото-Чел! – повторяла Мирослава. – Поэтому у нас всегда хорошо. Хорошо и нам, и всем, кто у нас бывает. Правда, папа?

Вероятно, так оно и было.

– Как говорят: всё, что ни делается – к лучшему, – продолжила успокаивать нас Н. Н. – Правильно? Ну пропал ваш Макс – вот проблема-то! Да и вы сами хороши, юмористы тоже мне: кота назвать человеческим именем! Куда это годится? Для издёвки?

Жену это утешало мало. После исчезновения Макса она обошла все близлежащие дома, заглянула во все дворы. Нет, кот пропал бесследно.

Днями позже, когда я протирал стёкла нашего авто перед поездкой, случайно услышал, как азартно местные мальчишки рассказывали о расправе пьяных мужиков над каким-то котом. Совершенно неправильным, по их представлениям. Сущим дикарём, осторожно и бесшумно передвигающимся, как на охоте, на полусогнутых лапах! Не откликающимся ни на какие «кис-кис»! И готовым пустить в ход когти и зубы при малейшем намёке на опасность!

И вот этого-то кота люди загнали в западню и колошматили там чем ни попадя, а он всё не умирал и не умирал. Некоторые детали рассказа вызвали у мальчишек особенно восторженный смех.

Это был Макс. Я охотно поставил бы под сомнение: над КОТО-ЧЕЛом ли устроили расправу? Поводов для сомнений не было.

С женой услышанным я делиться не стал.

Появление Макса (точнее – Макса-2) в нашем семействе стало событием. Событием, которое не должно было произойти.

У нас уже жил белый бультерьер Аякс, поэтому мы не планировали заводить никаких котов, поскольку это могло означать только одно: превратить дом в место постоянных схваток между животными. И это в лучшем случае: кто знает, каков характер у булей, тот поймёт, о чём идёт речь. Другими словами, все обстоятельства были против появления среди нас Макса-2.

Дело было в Алма-Ате, на даче, летним утром, когда ночную прохладу, спустившуюся с гор, ещё не тронули слабые солнечные лучи. Мы завтракали. Дверь из столовой выходила в сад и была открыта настежь, когда Мирослава с Миланой, не сговариваясь, в один голос закричали:

– Ой! Мама! Папа! Смотрите, какой к нам пожаловал гость!

На пороге стоял тигровой окраски котёнок, как перед смертельной схваткой, с головой, склонившейся почти к полу и вытянутой вперёд. Я улыбнулся и подумал: сейчас он, подобно пружине, выстрелит всем телом, и нам… несдобровать! Дети бросились к нему. Котёнок пулей выскочил на волю и скрылся.

Через час он пожаловал опять. На этот раз в его облике проглядывало любопытство. Мирослава бросила ему кусочек колбасы, и он вновь сбежал, не притронувшись к еде. Мы поняли: да, это натуральный дикарь, родившийся здесь же, в садах, и живущий сам по себе, охотясь на мышек и птичек. Ему не нужны были наши подачки с барского стола. Дети соглашались с этим, но их желание приобрести ещё одну симпатичную «мягкую игрушку» оказалось сильнее наших с женой аргументов.

– Хотим-хотим-хотим! – кричали они, топая ногами.

Бела схитрила:

– Пусть папа посмотрит его. Если это нелюдимое создание окажется не мальчиком, то и думать об этом забудьте. Что потом будем делать с котятами, которых мама-кошка нам принесёт? Топить?

Дети согласились – да, разумно. И принялись за меня:

– Папа, давай посмотрим. Мама сказала.

Легко сказать «посмотрим», а пойди поймай! Никакие хитрости, придуманные нами, не срабатывали. Не срабатывали до тех пор, пока я не оставил на дорожке, ведущей к дому, кусок парного мяса (мяса не из холодильника, а прямо с рынка). Наш дикарь схватил его и был таков. На другой день он получил очередную порцию свежатины. Потом я выложил маленькие кусочки мяса таким образом, чтобы котёнок, съедая их, приблизился к дому и очутился на пороге. В этот момент дети крикнули:

– Папа! Хватай!

И я котёнка (зря я это сделал) схватил. За секунды он оцарапал и искусал меня до крови. Удержать этот маленький меховой комочек, представляющий собой сгусток энергии, я не смог. И наш дикарь как ни в чём не бывало снова удрал. Бела обработала мои раны перекисью водорода и зелёнкой. Это выглядело в высшей степени «красиво»: мои руки оказались зелёными по локоть. Миланка с Мирославой стояли рядом и чесали затылки: вот это зверюга!

Я решил перехитрить котёнка во что бы то ни стало. Нет, его поведение не ожесточило нас. Напротив – дикарь вызывал загадочную симпатию к себе (у меня, у жены, у детей). Изо дня в день я выкладывал кусочки свежатины на дорожке, ведущей из сада к дому. Изо дня в день наш дикарь мастерски съедал мясо и смывался вон.

– Не мучайтесь! – смеялась Бела. – Скорее вы изведёте тонну мяса, чем он опять даст себя… взять в руки.

– Поймаем на второй тонне! – отвечали ликующе дети.

И мы поймали его, «на второй тонне». На этот раз самый большой кусок мяса я положил не на пороге, а за порогом, в столовой. Наш дикарь молниеносно впился зубами в аппетитный кусок, а я, выскочив из-за двери, схватил его. На этот раз я был в кожаной куртке, застёгнутой на все пуговицы, и кожаных перчатках.

– Смотри быстрей! – кричали дети.

Наш дикарь оказался мальчиком.

– Ну вот! – торжествовали Мирослава и Милана. – Значит, он может жить с нами!

– Если захочет… – смеялась Бела.

Котёнок тем временем кусал, грыз перчатки и рукава моей куртки. Я еле-еле удерживал его. И этот отчаянный меховой гладиатор, который потом получил моё (стечение обстоятельств?) имя, был размером с две Миланины ладошки. Мы закрыли все двери, и котёнок, вырвавшись из моих рук, скрылся где-то в доме.

Несколько дней мы его не видели, зато его чашка с едой всегда была пустой: вроде только-только Мирослава наполнила её, а она уже была чистой. Постепенно наш дикарь отъелся и стал к нам привыкать. Мы не держали его взаперти, он уходил гулять-охотиться, когда хотел, но обязательно возвращался назад, чтобы в полной безопасности отоспаться и набраться сил для новых похождений по окрестностям.

Таким образом, Макс-2 не превратился в нашем доме в «мягкую игрушку». Он стал полноправным (и самодостаточным) членом семьи. Не любил, когда его ласкали, если у него самого не возникало к тому желания. Не задирался на Аякса. Буль, в свою очередь, не задирался на кота (они парадоксально-уважительно не замечали друг друга). Детей Макс-2 терпел, но (чуть что было не по нему) мог и ударить лапой, не выпуская, однако, никогда когтей. Теплее относился к Беле (она кормила его). Регулярно приносил добычу (мышей, крыс), которую сам в итоге с хрустом и съедал. Любил трапезничать вместе с нами, стоя задними лапами на стуле и опёршись грудью на краешек стола, положив перед собой, как на протокольном приёме, шерстяные передние лапки. Он не гнушался ничем, что ели мы. Дети ставили перед ним тарелку. Из неё он и питался. Если тарелка оказывалась пустой, он напоминал о себе, легонько, но настойчиво, ударяя лапой (без когтей) по руке того, кто был к нему ближе.

Вне дома, как уже было сказано, он любил подраться и часто приходил с ранами на голове, на шее и по всему телу. Беле доверял лечить себя. Однажды Максу-2 ударили в переносицу, и нос у него распух так, как это бывает с боксёрами-людьми. Мы сострадали своему питомцу и одновременно не могли сдержать улыбок.

А сколько наш дикарь вместе с нами сменил мест жительства – не сосчитать! Сначала мы беспокоились – потеряется. Не терялся. Наш кот привыкал не к дому как таковому, где жил. Он привык к нам и, соответственно, принимал своим то жизненное пространство, где поселялись и где обитали мы.

И ещё он имел одну особенную слабость (с того времени, когда был котёнком) забираться мне на плечи и воротником лежать там часами. Отсюда и его имя. Сначала остроязыкатые наши детки посмеялись надо мной (над ним), а имя-то прицепилось: «Макс!» Потом котёнок и отзываться стал только на это имя и никогда – на «кис-кис».

В наши апартаменты Нина Николаевна исправно заглядывала каждый вечер: что нового? как дела?

Заглянула и двадцать седьмого декабря. Я – бледный как смерть, распростёртый на диване. Жена – в кресле. И даже не в кресле, а на краешке кресла, будто присела на секундочку, и вид у неё не лучше моего.

– Не раскисать! – бойко проговорила наша хозяйка. – Сейчас наготовим разной вкуснятины и закатим новогоднюю гулянку. Всё будет хорошо!

«Хорошенькая идейка! – подумал я. – Мы в Минске, дети в Бобруйске: весёленькой будет встреча 1998 года! Нам не хватает новогодней ёлочки! Тогда пушистые её веточки можно будет украсить таблетками в серебряных упаковочках и тонометром – главным атрибутом предстоящих праздников».

Тонометр, с которым мы теперь не расставались ни днём, ни ночью (за исключением, пожалуй, последней недели), был куплен женой ещё во времена застойные (советские). Когда точно? Никто и не вспомнит. Он был куплен без всякой на то надобности – давление мерить некому и незачем, медицинской практикой ни я, ни жена не занимались. Однако, по глубочайшему убеждению Белы, в любой приличной домашней аптечке тонометр должен быть. Быть, и всё.

– Как, например, йод и аспирин? – спросил я.

– Как йод и аспирин, – ответила жена снисходительно, оглядев меня с головы до пят – знакомый приём: будто видела впервые.

И вот ровно два месяца назад (после первой моей скорой) мы вспомнили, что в нашей «приличной домашней аптечке» этот нехитрый аппарат есть: пришло-таки его времечко послужить по своему прямому назначению, а не числиться вечно в качестве экспоната. Бела довольно быстро овладела искусством обращения с тонометром. После первого же измерения давления Нине Николаевне та театрально всплеснула руками:

– Так ты ж у нас настоящий лекарь!

Вообще, открытий в области врачевания мы за сравнительно небольшой срок пребывания в Минске сделали множество. Узнали, например, каким образом связана сердечнососудистая система с ЦНС (центральная нервная система), с ВНС (вегетативная нервная система), с лёгкими, печенью, почками, а также со сном, питанием, курением, алкоголем. Понятие «фитотерапия» перестало быть для нас пустым звуком: раньше мы мяту ни за что не отличили бы от любого другого сорняка, пустырник – от обыкновенной колючки, теперь достаточно было одного взгляда, чтобы сказать: это мелисса, а это – чистотел. А ещё были хатха-йога, бег трусцой по Амосову, закаливание по Иванову.

Какими открытиями ещё мы могли похвастать?

Ещё одним и, пожалуй, самым главным: тем, что смешного (как ни крути) в нашем вынужденном медликбезе было мало. Уж где-где, а в постижении симптоматик тех или иных заболеваний мы бы (и в большей части Бела!) с удовольствием повременили бы лет эдак на «двадцать-тридцать-пятьдесят».

– Уж не столетия ли ты собралась пожить? – поинтересовался я у жены.

– Вовсе нет, не столетия, – ответила (обыденно так) она. – Ровно сто сорок четыре лета. Жизненный круг. Больше не надо. Зачем больше?

Я не возражал: больше незачем.

Бела, кроме обязанностей быть женой, стала ещё и моим личным поводырём.

Круглосуточно мы находились вместе: ночью, утром, днём, вечером.

Ночью – понятно почему. Утром – если мне приходила безумная мысль пробежаться километр-другой, жена опять была рядом. Днём – если возникала необходимость съездить на автомобиле куда-либо, мы снова вместе. Ну а вечером – это святое дело! – выгулять меня, как чуть раньше она выгуливала Кото-Чела: ни шага влево, ни шага вправо.

Нашему дуэту не хватало (разве что) поводка и ошейника.

С другой стороны, поводырьская опека Белы была (вероятно) оправданна: а вдруг что-нибудь со мной стрясётся? Тогда – что? И никого – рядом?

Причины моих недомоганий по-прежнему оставались тайной за семью печатями (покрытой мраком). Для жены это было равносильно, как получить удар в спину, исподтишка.

Когда речь зашла о диагнозе, участковый терапевт так и сказала:

– Я не знаю, что происходит. Анализы не показали никаких отклонений.

Завотделением поликлиники, куда Бела притащила меня на консультацию, была ещё лаконичнее:

– В случае приступов сбивать давление – вот и всё! – И сунула молниеносно написанный рецепт на клофелин.

Что это такое – клофелин? С чем его едят? Сие тогда мы не знали. Знали бы – повеселились. Потому что клофелин в моём случае был таким же радикальным средством, как топор при головной боли.

После вручения мне рецепта завотделением с крайним недоумением взглянула поверх очков в мою сторону: этот престранный субъект ещё в кабинете? Вот наваждение-то!

Если честно – мне давно не терпелось встать и уйти. Но я сидел и наблюдал.

Лицо хозяйки кабинета было чуточку осоловело-сытым и в меру бесстрастным. Легко было догадаться, что мысли почтенной докторши блуждали далеко-далеко от места, где она сейчас находилась, а непрерывные телефонные звонки никак не давали сосредоточить внимание на моей амбулаторной карте. Только она начинала вчитываться в содержание анализов – звонил телефон, и она опять с вызовом смотрела в мою сторону.

– Слушайте! – произнесла она тоном, каким делают внезапные открытия. – Вы на больничном уже месяц! А выглядите совсем неплохо – у большинства в таком возрасте пиджак на брюхе не застёгивается.

Я понял причину столь тонкого замечания: пуговицы на её белоснежном, хрустящем от крахмала халате готовы были в любой момент пойти на выстрел в самых непредсказуемых направлениях.

– Так-так-так, – раздумчиво проговорила она. Теперь её внимание задержалось на графе «место работы», и лицо исказилось в брезгливой гримасе: особой любовью, по-видимому, пишущая братия у неё не пользовалась.

В больничном листе, который мне, в общем-то, был ни к чему (как возможность освобождения от работы), в графе «диагноз» было написано: «Общее заболевание». Вот так: незатейливо и концы в воду.

Результаты анализов показали, что я «совершенно здоров». По мнению врачей, я был полон жизненных сил (как статистическое большинство живущего ныне населения планеты).

– Вы больных, я думаю, никогда не видели, – иронично заметила завотделением. Она смотрела на меня с нескрываемым любопытством: точь-в-точь как на блаженного. – Больной появляется на пороге этого кабинета, и я сразу вижу: это больной. Вы способны для себя уяснить, о чём я говорю? Вы нарисовались здесь, и я не увидела больного.

«Выходит, – подумалось мне, – статистическому большинству здравствующего ныне населения планеты можно смело поставить диагноз: «общее заболевание»».

Уснуть! Во что бы то ни стало надо уснуть. Вот, например, как мирно задремала сейчас Бела. Возможно, на неё больше, чем на меня, подействовала решительная убеждённость Нины Николаевны, что всё образуется. Жену настолько издёргали все последние ЧП, связанные со мной, что в её организме автоматически сработал механизм самосохранения: достаточно стрессов и достаточно нагрузок – теперь нужен отдых.

Во мне этот самый «механизм самосохранения» не срабатывал никак. Я был бы рад уснуть, но – увы и ах.

Несколько раз в дверном проёме вновь появлялась Нина Николаевна: может, нам что-нибудь надо? Нет, мы не нуждались ни в чём.

Я чувствовал себя «совершенно здоровым» – запало это докторское словечко!

«Совершенно здоровыми» были мои недомогания и последовавшая за ними отсрочка нашей поездки в Бобруйск.

В. И. Даль трактует болезнь так: «…боль, хворь, немочь, недуг, нездоровье; по объяснению врачей: нарушение равновесия в жизненных отправлениях».

Я бы представил болезнь в виде реки с двумя берегами, когда ты со своим «совершенным здоровьем» (и всем таким прочим) – по одну сторону реки, а все остальные (в том числе и самые близкие тебе люди) – по другую. И реку эту не дано переплыть никому.

Первая моя скорая была (для меня, для жены, для всех) как гром среди ясного неба. Как следствие без причины.

Сколько себя помню, все обращения к врачам я мог бы сосчитать на пальцах одной руки. Что касается скорых, которые ассоциировались не иначе как связанные с чем-то неотвратимым, смертельно опасным, когда без помощи (без помощи моментальной) не обойтись, когда счёт идёт на минуты, на секунды, об этом и речи быть не могло.

На деле оказалось, что скорая – это нечто более прозаичное и обыденное, чем представлялось.

«Примчалась» она, эта самая первая моя скорая помощь, минут через 40–50 после вызова. И вошли, не особенно спеша, три вялых человекообразных здоровяка в белых халатах и принялись, долго не рассуждая, делать мне кардиограмму. Я попросил немедленного, скорого укола. Флегматичная команда скорой указала мне на постель: истерик устраивать не надо, лежать смирно.

Я понял: то, что происходит со мной, никого особенно не волнует. Тебе могут (протокольно) соболезновать. Тебя могут успокаивать. Но проникнуться тем, что (без протокола) испытываешь ты, когда начинаешь сознавать: ёще немного, и тебе каюк (и самое время отправляться в морг, чтобы патологоанатомы (косметологи) сделали тебя покрасивше перед кремацией или преданием земле, на пару метров вниз, чтобы ферментация шла как надо и для кладбищенских червяков – корм) – это из области фантастики. Такое можно увидеть разве что в кино. В жизни всё иначе.

Начало приступа было мгновенным: вот у человека было всё в порядке, а стало… Не знаю, зафиксировал ли я в памяти эти первые секунды приступа или они обросли домыслами позже, но сейчас они вспоминаются только так: что-то, помимо моей воли, омерзительное начинает шевелиться (у меня) внутри, и следом – весь организм начинает идти вразнос: не хватает кислорода, мышечная скованность охватывает всё тело, а пульс всё увеличивается и увеличивается. Что же это такое творится?

Я тогда так и спросил:

– Что же это такое со мной творится?

– Лежите тихо, – приказали мне (тоном ультиматума).

А лента кардиограммы всё выползала из-под самописца и выползала, и этому не видно было конца.

– Лежать тихо? – спросил я.

– Лежите тихо!

Через временной отрезок, равный вечности, мне сделали (наконец-то) укол. Укол какого-то папаверина с каким-то дибазолом. И пояснили, что «укол уколом, а обследоваться в стационаре не помешало бы». Потом трое в белых халатах так же вяло, как и пришли, направились к двери.

– Дело в шляпе? – остановила их жена.

Один из троих – тот, кто, по-видимому, был врачом, – ответил:

– Давление мы сбили.

– Надеюсь, что навсегда? – попытался шутить я.

Он не удостоил меня ответом: много чести, чтобы трепаться со всяким встречным-поперечным, тем более с очередным вызывальщиком скорой: ни конца этим звонкам, ни края нет.

Потом я уснул. А проснувшись, стал припоминать: да, приезжали «Айболиты»; да, делали кардиограмму; да, укололи чем-то. Я уснул больным (это точно), а проснулся, как всегда.

Первая скорая напугала всех. Всех, кроме меня.

Бела тогда возмутилась:

– Какая может быть работа? Какой может быть Минск?

Иначе думал я: да, был приступ. Ну и что? Я уже знал, что само понятие «скорая» – это совсем не так страшно, как раньше рисовало воображение.

Всё, что произошло, – вздор, пустяки. Значит, и беспокоиться нечего.

Вторая скорая несколько удивила меня. Но не настолько, чтобы согласиться с женой. Ничего страшного. Живём дальше.

А дальше была и третья скорая, и четвёртая. И вот докатились: у всех нормальных людей – праздник, а у нас – «отдых»: в чужом доме, на чужом диване, на чужих подушках.

Бóльшую часть вечера двадцать седьмого декабря мы провели в настороженном молчании.

Я нажимал на кнопки пульта дистанционного управления, перепрыгивая с одного телеканала на другой. Бела делала вид, что её страшно интересует всё, что происходит на экране. Разве что однажды она печально обмолвилась, запустив пятерню в мою шевелюру:

– Стареем потихоньку, стареем. На висках вот, погляди-ка, – одно серебро. Раньше не замечала.

И я раньше не замечал. Не замечал многого. Некогда было замечать. Зато теперь представился уникальный случай увидеть прежде неувиденное.

– Такое в жизни случается, что «мудрость приходит с возрастом, но иногда возраст приходит один», – «блеснул» остроумием я.

– Чья это цитата? – спросила Бела. – Или это не цитата?

– Не скажу, – вторично «блеснул» остроумием я.

В тот вечер жена и я погрузились в настоящую идиллию. Тёплый домик, занесённый снегом по самые окна. В этих временных, принадлежащих не нам апартаментах царит вечный уют и вечный покой. Словно нет на свете никого, кроме нас двоих, слегка подуставших человечков: мне аж целых тридцать восемь лет, жене – тридцать семь!

Что касается возраста, то здесь ещё бабушка надвое сказала. Он ведь бывает разным: не только биологическим, а ещё таким, когда, как на войне, год за два идёт. Поэтому (если рассуждать с этой точки зрения) то мне не так уж и мало – семьдесят шесть лет, а жене, соответственно, – семьдесят четыре. Китайцы считают, что старость наступает после 90 лет. Значит, нам (до старости по-китайски) ещё «жить и жить»: десять с хвостиком годков. Если тебя одолевают болезни, займись своим здоровьем. Теряешь близких людей? Учись жить один. (И кроме этих двух вопросов и ответов на них можно привести ещё десяток подобных прописных мудростей.)

Априори: это по представлениям старым (немодным и «спорным»). А по представлениям современным – самое время посетить нотариуса, чтобы написать завещание.

Жене (двусмысленно или по сути?) я сказал:

– Суеты, возможно, внутри нас стало меньше, а потому замечать стали больше. Что замечать? То, что жизнь вокруг нас (именно – вокруг нас) ключом не бьёт…

Не успел я закончить фразу, как часто-часто зазвонил телефон – значит, междугородний!

Аппарат на длинном шнуре стоял на полу, рядом с диваном. Кто бы это мог вспомнить о нас? Кто решил нарушить мой терапевтический покой? Я взял трубку.

Это был Борька Левитин. Из Израиля. Вот он – ещё один предновогодний подарочек!

Четыре года назад – весёленькое времечко перестройки, затеянной Горбачёвым и продолженной Ельциным, когда взлёт национального самосознания на национальных окраинах бывшего Союза достиг апогея, и дальше ждать, куда выведет кривая, было некуда – надо было что-то делать! Борька уехал из Алма-Аты практически в одно время с нами.

Он подался в Земли Обетованные.

Мы остались в пределах несуществующего уже СССР, лишь переместившись с Востока на Запад, так и не добравшись до границы «железного занавеса» и тем более не оставив её, границу, за спиной. (А может, надо было? Тогда, четыре года назад?)

Большинство друзей по Алма-Ате поступили как раз так. Кто-то оказался в Европе, кто-то – в Канаде или США, а кого-то (страшно представить) забросило в Австралию. Связь не теряли, перезванивались. И чем больший срок отделял нас от Прошлого, тем реже мы слышали голоса друг друга.

Борька, вопреки всем правилам, не терялся из вида, позванивал регулярно.

– Куда вы запропастились?! – орал он, хотя слышимость была отличной. – Вы в Минске?.. Набираю Бобруйск – вас там нет. Глухо. Грешным делом подумал, что подались обратно в Алма-Ату. Понимаю: назад пути нам заказаны… Хорошо, что родителей твоих вызвонил. Дали – ракмет[4]4
  Спасибо (каз.).


[Закрыть] им! – минский ваш номер…

Борька – прежний, энергия бьёт ключом. Его речь – всё равно что пулемётная очередь. Это их семейное. Потому что и Люся, его жена, ни в чём не уступала Боре в изяществе выражений. Левитину, помнится, и на редакционных планерках тяжело было контролировать себя: бывало – так загнёт!

– Карьера, говоришь?.. Какая, к свиньям собачьим, карьера? Все мы, снявшиеся из насиженных гнёзд и десантированные в поисках лучшей доли в новые резервации, – люди конченые! Почему? Да потому, что не кончаем! Ха-ха!.. Нет, ещё не разучились. А сами, на деле-то – не можем!.. Думаешь, что не сто́ ит мочь? Конечно, не сто́ ит, когда не стои́ т! А когда стои́ т – сто́ ит!..

Я подумал, Борька хватил спиртного, после чего и набрал наш номер.

Он продолжал:

– А знаешь, какая любимая тема всех этих десантников-репатриантов? А вот и не знаешь! Возьми карандаш и царапай под диктовку: «Вечное соплежуйство по поводу того, кем они были раньше! То есть тогда, в «ужасном» СССР». Записал?

Нет, язык у Левитина вроде бы не заплетался:

– Никто и никого нигде не ждёт! Ха-ха!.. Думаешь, нас здесь с оркестром и цветами встречали? Дулю! В Израиле любят «алию» (эмиграцию), но по-прежнему не любят «олим» (эмигрантов)! Анекдот на этот счёт слышал? Так вот, в Израиль прибывает очередной самолёт из Союза – наших-то здесь, сам знаешь, пруд пруди! В Бен-Гурионе у них проверяют документы. Выясняется, что первому сошедшему по трапу – 90 лет, второму – 85, третьему – 100. Таможенник в раздражении: «И на кой хрен было в таком-то возрасте перемещаться?» – «Мы прибыли на историческую Родину, чтобы умереть!» – гордо заявляет глава репатриантов. «Ну и…» – смягчается чиновник, поощряя прибывших к немедленному исполнению заветной мечты… Как тебе такая предъява?! Здесь ещё надо разобраться, кто и кому нужнее: мы Израилю или Израиль нам. Кому нужен я? Никому! Дай Бог детям пожить нормально, когда они оперятся. А так… для нас здесь – всё сначала: жизнь, кайф от жизни; друзья, кайф от друзей; семья, кайф от семьи; работа, кайф от работы… Но с кайфом наблюдаются некоторые нестыковки! Вроде бы мы (по всем статьям) сыты, как домашние кролики! Каждый день – праздник желудка, а кайфа нет: во как… Ты понимаешь, о чем я: пьёшь вино, а вино не пьянит! Только наутро – голова квадратная и состояние чумное. Страна, где мы живём, – это гнойник на теле Земли. Споры[5]5
  Одноклеточные и многоклеточные зародыши простейших животных класса споровиков, а также бактерий, окружённые плотной оболочкой и служащие для распространения и сохранения в неблагоприятных условиях.


[Закрыть] разложения от неё разлетаются по всей планете… Продолжаем учиться! Учимся жить! Учимся дружить! Учимся работать! На иврите чешем! Продемонстрировать?.. Не хочешь? А знаешь, чем отличается Тель-Авив от Москвы? В Москве Еврейский университет есть, а в Тель-Авиве Руского университета нет, и никогда не будет. И там, и там наверху – евреи. РФ – богатейшая по природным ресурсам страна, Израиль – не очень: разница есть. И там, и там есть средняя зарплата: разница есть, на порядки. И там, и там есть пенсионеры: разницы нет. Пенсия в РФ (до смешного) меньше, чем в Израиле: разница есть.