Текст книги "Бела + Макс. Новогодний роман"

Если им не везло, «Рубин» бубнил фоном (как сегодня, в Минске). А дети занимались своими делами: играли с куклами, рисовали.

Забавный момент: когда они слышали запомнившуюся рекламу, то вместе с телевизором, не глядя на экран (машинально), звонко выкрикивали набившие оскомину хлёсткие слоганы.

– Я помню, – сказала Бела: – «…Майкл Паре в фильме «Полночная жара»»!.. Или: «Бизнес – это искусство!» По-моему, из их уст это звучало даже лучше, чем туповатый дикторский речитатив.

– Лучше – это скромно сказано, это было лучше на порядки, – согласился я. – Особенно такой «скучный» текст: «Шэрон Стоун в эротическом триллере «Основной инстинкт»!»

– С огнём решил поиграть? Закидывающие ногу на ногу девушки (без трусиков) появились на доступном всем экране немного позже. Со Стоун ты погорячился!

– «Был бы скучен этот свет, очень скучен, однозвучен, был бы скучен этот свет, скучен без улыбки!»[34]34
  Из стихотворения Р. Бёрнса «Властитель ног да и сердец…».


[Закрыть]

– Поэтому («улыбки» ради)… самое время переходить к байкам времён «большого-пребольшого публичного дома».

– То есть моего ТВ? – уточнил я.

– Твоего! Моего телевидения в моём Прошлом не было.

– Из коллекции «Нет лучше сказок, которые создаёт сама жизнь»?

– «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»[35]35
  Советская песня «Марш авиаторов». Автор музыки Ю. Хайт, автор текста П. Герман.


[Закрыть] Вот незадача: в нашем случае сказку былью ты не сделал. Почему удаче (оказаться в нужное время в нужном месте), которая тебя любила, ты не ответил взаимностью?

– Ты это о чём? Когда казахи подставили меня и я, бросив все дела, должен был встречать ПредСовМина?

– Ну да: когда мы легко могли переехать в трёхкомнатную (четырёхкомнатную) квартиру. Но (возьмём это на заметку) по твоей милости мы не переехали никуда. Молодец! Освежи-ка детали этой истории. Или слабо?

– Даже не знаю, что на это скажет мой «друг – особа юных лет».

– Не волнуйся. Я уже получила от неё согласие. (И от Шэрон Стоун – тоже.) Рассказывай смело. При одном условии: чтобы небо с овчинку не показалось!

Сижу, значит, я в монтажной АСК-2[36]36
  Аппаратно-студийный комплекс.


[Закрыть] (тем, что рядом с ЦК Казахстана). И, как это бывает в нужное время и в нужном месте, ничего у меня (хоть ты тресни) не клеится: то того нет, то сего не хватает.

Моя «киношка», которую я монтирую, стоит в завтрашнем эфире, но она не готова ещё и на четверть. На часах – 18:00, конец рабочего дня.

По внутреннему телефону я звоню в отдел координации и говорю, что мне нужна ещё одна смена: буду пахать до упора, чтобы хоть к полуночи (с горем пополам) управиться.

Следом (совпадение?) по телефону звонят мне. Звонят из Дирекции программ. И не секретарь. Звонит самый главный, у кого я под началом, чьи приказы я обязан выполнять, а не можешь, не хочешь – гуляй, Вася: предлог для увольнения без выходного пособия найдут быстро и исполнят в аккурат.

– Минут через десять – пятнадцать будьте любезны встретить Председателя СовМина в фойе Гостелерадио! – слышу я в трубке приказной голос. – Шалахметов в командировке.

Шалахметов – это председатель Гостелерадио республики, и это его прерогатива принимать такого ранга гостей, но никак не моя. В конце концов, у Шалахметова есть замы. Есть замы и в Дирекции программ, которые выше меня в табели о рангах.

Но работать с ПредСовМина должен всё-таки я, несмотря на то что я сам весь в запарке.

– Посмотрите внимательно текст его выступления по поводу декабрьских событий 1986 года. Тема тонкая. Здесь мордой в грязь нельзя никак!

Я слушаю и параллельно думаю: а мне, значит, если я сорву свой эфир завтра, мордой в грязь – можно?

– «Рыбу» выступления референты подготовили. Но (всё равно!) гляньте свежим глазом: что там идёт поперёк, что – как надо. Что поперёк – поправьте. Потом всё это надо записать в студии. И чтобы всё было по высшему классу!

Я слушаю и прикидываю: на это как минимум уйдёт час времени (а то и два). Пока выставят свет, пока установят пару телекамер, пока прикрепят петличку-микрофон, пока отстроят звук…

– А вы как хотели? Заниматься только собственными проектами за гонорар? Надо – замечу вам – и отработку «иногда» делать, за которую не светят гонорары… А то глядишь, Макс, вы так и привыкнете напрягаться только за свой эфир. Нет, так не пойдёт! Кому-то надо и черновую работу делать!

Я слушаю и отмечаю для себя, что, оказывается, писать в студии ПредСов-Мина – это «черновая работа».

– Короче, про «сесть в лужу» не забудьте – это приказ! – После этой фразы следует многозначительная пауза.

Я думаю: как будто есть случаи, когда обмишуриться можно и нужно, и это есть норма для всех и вся! Только мне было не до смеха.

Эту работу могли отдать любому свободному режиссёру, любому редактору, которого не поджимает завтрашний эфир. Но отдают её мне!

– Что там за «рыбу» сделали – хрен её знает, – повторил директор Главной дирекции программ Каз. ТВ. – Так что давайте, Макс! За работу. – Короткие гудки в трубке.

Я – злой, как собака, – останавливаю свой монтаж. Потому что мне надо бежать, чтобы встретить высокого гостя. Ещё мне надо забыть, что это не моя работа и не моя забота, когда собственный эфир висит на волоске.

Я мчусь галопом – другого выхода нет. Надо отрабатывать ежемесячную фиксированную зарплату в 140 рублей, от которой я с превеликим удовольствием отказался бы. Если можно было.

N. B.: На телевидении к тому времени образовались две группировки: это казахи (те, кто восстал из «пепла» после декабря 1986 года) и коммунисты (колбасники), кто послушно продолжал выполнять приказы ЦК республики («попутно» пользуясь закрытыми партийными магазинами, где всегда есть в наличии, к примеру, сырокопчёная колбаска).

Была ещё третья не-группировка – те, кто из недели в неделю тащил эфир (как тащил его я). Они (без шума и пыли) пахали без продыха, не имея времени участвовать в сплетнях, которыми жили две первые группы.

Существование этой третьей не-группировки не очень устраивало и казахов, и коммунистов.

У меня было два эфира в неделю по 30 минут, а это – гонорар, который (так получалось) утекал не в тот карман, куда надо.

Лишился бы я этих двух эфиров – вздохнули бы с облегчением и восставшие из «пепла», и любители «колбасы».

Итак, после приказа из Дирекции (который не обсуждают) я должен был исполнить роль жандарма. Жандарма послушного, безропотного.

Кому же ещё это делать, как не мне? Если что-то в момент записи пойдёт нештатно – вовремя, кому надо (администратору, осветителю…), я обязан сделать втык: заслужил – получи! Чтобы не уронить реноме телевидения – вещателя разумного, доброго, вечного! И чтобы всё было в лучшем виде.

Пока ПредСовМина приводят в порядок в гримёрке, я, по-прежнему злой как собака, обегаю всех участников съёмочного процесса и предупреждаю: если «что-то пойдёт не очень» – наказание будет суровым и неотвратимым!

Потом заклеиваю изолентой глазок на телекамерах. Глазок, который загорается красным, когда съёмка пошла. Категорически запрещённый приём. Это хоть и профессиональный, но (по-армейски превентивный) шахер-махер!

Потом всем техникам, кто должен быть задействован в съёмке, сообщаю, что дубль мы запишем один. Только один!

Потом беру в руки текст выступления – 10 машинописных страниц. Значит, это 10 минут записи.

За дело! Я усаживаю в кресло ПредСовМина и предлагаю ему, в качестве репетиции, произнести свою речь, обозначив по возможности (только для меня, единственного зрителя!) самые важные моменты.

Когда истекают 10 минут, мой высокий гость подаёт мне знак: он готов, можно снимать.

Я отвечаю:

– Ничего снимать не надо. Всё снято.

ПредСовМина в состоянии ступора (но ещё не может понять, какого ступора: со знаком минус или со знаком плюс). В аппаратной я показываю запись. Ему всё нравится: быстро, как у хирурга в зубном кабинете, – была проблема, и нет проблемы. Теперь он в таком приятном расположении духа, что пускается в откровения:

– Последний раз с Шалахметовым мы провозились часа два с лишним, снимая что-то подобное. А здесь я… как живой! Как это у вас получись? Как это возможно?

Не вдаваясь в подробности, я благодарю высокого гостя за доброе слово.

Референт, как старик Хоттабыч, извлекает из своего «дипломата» две бутылки коньяка (КВК) «Казахстанского», салями, чужук и ещё какую-то неизвестную мне казахскую закуску.

Я передаю моей съёмочной банде честно заработанный коньяк (потому что всё было исполнено чётко, как по «нотам») и мчусь назад, в АСК-2, на свой монтаж.

– Нет, это не вся байка, – с упрёком сказала Бела. – Хочешь исказить Прошлое? Не получится. Я помню, ты говорил, что выпил пару рюмок с ПредСовМина и что состоялся разговор с ним. Нет?

Действительно, предельно лаконичный (и предельно «простенький») разговор состоялся.

– Почему я раньше вас не видел? – спросил он. – Давно работаете здесь?

– Без году неделю, – ответил я. Ответил так, как не говорят с большим начальником.

– И какие впечатления от телевидения? Только без приукрашиваний: что хорошо, что плохо?

– Если без вранья – казахи после декабря 1986-го оборзели. – Так я и сказал сгоряча: «оборзели».

Люба, моя ассистентка, которая стояла рядом, вжала голову в плечи: кому я это говорю? Да, работа сделана на «семёрку» (по пятибалльной системе оценок), но это не значит, что можно пускаться во все тяжкие: зачем будить лихо, пока оно тихо? Даже если это «лихо» ещё пребывает в эйфории.

ПредСовМина никак не отреагировал на мою дерзость. (А мог отреагировать – кто я и кто он!)

– Ничего, думаю, скоро всё придёт в норму, – ответил он.

– Потому что время лечит?

– Время лечит.

– Главное – не сойти с ума во время лечения.

Люба вторично незаметно (но более, чем с чувством, «красноречиво») толкнула меня в спину.

– Главное, что казахам и всем другим нациям в Казахстане делить нечего… Вы посмотрите, как идеально построили евреи Израиль. Причём за короткий срок. Есть чему у них поучиться.

– Вы считаете, что их государство идеально: Израиль – для евреев? – (сгоряча) выпалил я, нарушив все нормы субординации.

– Уверен, – ответил он.

– Сдаётся мне, что один из вас – сумасшедший… – Бела поправила плед на коленях.

– Намёк понят. Остается приоткрыть тайну разночтений в вариантах ответа (твоего и моего) на вопрос: кто – сумасшедший.

– Это лишнее!

– Это лишнее, – согласился я.

Алма-Ата – это большая деревня. Какое бы тайное ни случилось в этом городе – через короткое время все об этом будут знать.

Каз. ТВ – это маленькая деревня: здесь даже самое тайное обрастёт такими невероятными слухами, что мама не горюй.

Поэтому на следующий день надо мной умирало со смеха всё телевидение: так ублажить всемогущего в республике ПредСовМина и не поиметь от него ничего – это редкая глупость! И феноменальная тупость.

На телевидении все знали, что Бела готовится стать мамой второй раз, а мы прозябаем в однокомнатной квартирке. Замолви я хоть одно словечко в нужное время и в нужном месте – глядишь, и получили бы мы (не нарушая законодательных норм по жилью) золотой ключик от трёхкомнатных (четырёхкомнатных) апартаментов в самом престижном центряке, где «ютятся» совминовские семьи: чем чёрт не шутит?

Нет, заветное словечко замолвить меня не сподобило.

– Ты прав: разные люди нужны мiру, – сказала Бела, – и те, кого любит удача и кто отвечает ей взаимностью, и те, кто взаимностью удаче отвечать не желает. Не желает, и точка: тушите свет… Это так же, как у тебя с математикой?

– Как с сопроматом.

– Понятно. Хоть есть нечего, да жить «весело»! Ладно, что было, то было: кто старое помянет – тому глаз вон.

– А кто забудет – тому оба? – закончил я.

– Правильно: тому – секир башка! «Застрелиться веником»: кругом – одни «не-парадоксальные парадоксы». Даже в пословицах. Почему? Секундочку, сейчас вспомню, как ты сказал… вот: «И настало время, когда не надо блистать талантами». Сказал?

– Сказал. Это не обязательно.

– «Другое дело, если у тебя престижная квартира в престижном районе».

– Да, это уже совсем другое дело.

– Всё, хватит! – Бела отбросила плед в сторону. Встала. Прошла из конца в конец комнату несколько раз. Потом опустилась в кресло, закутавшись снова в плед. – Хватит про «публичный дом»!

– Питающий страждущих духовной пищей? – сострил я.

– Да, пропитанный насквозь только «духовной пищей»!

Здесь я опять отличился:

– «Прикрытый лаврами разбой… не стоит славословья»?[37]37
  Строчка из стихотворения Р. Бёрнса.


[Закрыть]

– Не стóит… Хотя нет, стóит. Закончим эту тему твоими вечными командировками (непонятно куда и непонятно с кем). И обязательно в выходные (для всех) дни, а нередко, что и в праздники. Было дело?

– Было «дело», – ответил я.

– Возникала вдруг (из ничего) командировка из категории престижных (или не очень). Кому окажем столь «высокое доверие»? Конечно, Максу! Кому же ещё? А Бела с детьми, с собакой пусть дома кукует.

– Это опять будет про не-парадоксальные парадоксы.

– Ничего: век живи – век учись. Вопрос: эти командировки тоже считались отработкой?

– Тоже. Даже не знаю: стоит ли мусолить всё одно, да по тому. Всё из одной и той же оперы. Рytanie[38]38
  Вопрос (польск.).


[Закрыть]: что на это скажет мой «друг – особа юных лет»?

– Не волнуйся. Я уже получила от неё согласие. Так хочется ещё что-нибудь узнать про «публичный дом». Что-нибудь такое новенькое, в которое ты в нужное время в нужном месте меня не посвятил.

После одного из таких спецзаданий (в Шевченко, что на Каспии) меня долго-долго не тыкали носом и не упрекали, что я не занимаюсь отработкой. Меня на какое-то время (даже!) отстранили от отработки.

Помню, как Борька тогда сказал:

– Да тебя хоть в пустыню закинь – и там раскопаешь что-нибудь такое «ядрёное». Пустыня пустыней, а скандал на выходе – получите!

Скандалы я не раскапывал. Скандалы были везде и кругом. Миллионы скандалов. Их и придумывать не надо было. Их только надо было увидеть.

В тот день, когда я планировал лететь в совсем другой город, мне объявили: билеты для меня и всей съёмочной группы уже куплены – спецзадание ЦК! Цветы, оркестр, лимузины к трапу – обо всём договорено. И без лишних вопросов!

Без лишних так без лишних: будет исполнено.

В Шевченко я мчался, как на пожар. Показалось даже, самолёт летел быстрее обычного. «Судя по всему», и пилотов накрутили: прибавить скоростей!

«Пожаром», как выяснилось, были городские отчёты-выборы в партии – мероприятие просто «архисерьёзнейшее»: ведь перестройка повсюду, «процесс пошёл»[39]39
  Фраза, произнесённая М. Горбачёвым, ставшая впоследствии легендарной.


[Закрыть]!

Прибыли мы, как полагается, со всем телескарбом: камера, свет, видеорулоны…

В аэропорту нас не встретил никто. Ни лимузинов, ни оркестра, ни цветов.

По должностным инструкциям я не имел права перевозить всё это добро на такси: вдруг грабанут – кто будет отвечать? (я!) кому придётся компенсировать ущерб? (мне?) Стоимость одной камеры «Betacam SP» (в те времена) была чёрт-те сколько тысяч долларов.

Если не на такси, тогда как – пешком? Конечно, пешком – это «полная гарантия», что не грабанут. («Храните деньги в сберегательной кассе!»)

Я из аэропорта обзвонил все номера телефонов обкома, куда из приёмной Дирекции программ Каз. ТВ отправили телефонограмму о нашем прибытии. Везде – ни гу-гу: хорошенькое начало!

Пришлось погрузиться в два такси, за которые, конечно, расплачивался я (как, впрочем, и в течение всей нашей расчудесной командировки), но это мелочи. Не мелочи – то, что в главной гостинице города, куда мы прикатили, свободных мест не было. И никто здесь для нас ничего не бронировал: вот такая «договорённость обо всём».

Мне ничего не оставалось, как налегке, пешкодралом, оставив свою съёмочную банду в фойе, отправиться к местным начальникам: что за бардак – так «тепло» встречать гостей из столицы?

Второй секретарь горкома, выслушав меня, спросил:

– Вы коммунист?

«При чём здесь это?» – подумал я. Речь шла (всего-то!) о перевозке техники из аэропорта, о поселении в гостиницу. Вероятно, ни внешне, ни как-то иначе я не производил никакого серьёзного впечатления. И, конечно, я не выглядел бастыком.

Зато мой собеседник производил впечатление стопроцентного бастыка. К такому, как говорят языкатые зануды, на драной козе не подъедешь.

Да, ещё пару таких тонких моментов:

На представителей некоренной национальности (к каковым относился и я) уже тогда стали смотреть косо;

Пользуясь шахматной терминологией, я был (в глазах моего собеседника) «пешкой», имеющей право только в начале игры пойти через клетку;

Второй секретарь был «ферзём» (с маленькой буквы), возможности которого в местном масштабе были безграничны;

«Ферзь» с большой буквы сидел в Кремле. Это он расплодил по стране своих клонов: раньше (до его появления во власти) в обкомах, в горкомах можно было обнаружить технарей, которые крепко знали своё дело. Теперь их вытеснили сплошь юристы и сплошь «знатоки» научного коммунизма;

А где на моей (метафорической) шахматной доске такая (главная) фигура, как «Король»? – спросят дотошные умники;

Отвечаю претендентам на аналитический статус: «Король» (в те годы) находился на ПМЖ за пределами СССР.

Образовалась пауза, во время которой второй секретарь лениво оглядывал меня: что это за троглодит стоит перед ним?

– Нет, я не коммунист, – ответил я.

Он задумался:

– Как прикажете такую несуразицу – дичь – понимать? Что это за новости: отчёты-выборы будет освещать не коммунист?

Он долго, по-казахски, с кем-то говорил по телефону. Хмурил брови, суровел, потом мягчал, потом снова суровел. Бросал трубку на аппарат. Брал её опять, и опять принимался набирать номер.

Я не хотел мешать ему, решив потихонечку смыться. И вышел вон, без лишних комментариев.

Постовой милиционер, который стоял на входе в горком, неожиданно сообщил мне, что в гостинице нас должны поселить, если уже не поселили.

Действительно, в гостинице моя группа уже отдыхала в номерах, но желание завтра же улететь в Алма-Ату не пропало ни у кого.

– А как быть с выпивкой за первый отснятый кадр? – спросил с недоумением оператор. Была такая у телевизионщиков традиция: не выпьешь за первый кадр – съёмки всенепременно не заладятся.

– Какой это первый кадр? – удивился я. Вроде как только прибыли с корабля на бал: не до съёмок было.

Оператор ответил, что так, наобум (в качестве пробы!) он снял синхрон с таксистом, когда мы ехали из аэропорта. Водитель там такое понарассказывал обо всех и вся в Шевченко – точь-в-точь как в гоголевском «Ревизоре» (этот ворует, этот берёт борзыми, этот натуральным борделем заправляет и т. д.). И всё с фамилиями, и всё с фактами.

Свою киношку об отчётах и выборах в Шевченко (без единого авторского комментария) я и начал с этого синхрона. И пролог получился недурным. Съёмки с плеча в покачивающейся на ухабах машине – почти любительские. А выстрелило всё (прыгающая картинка плюс синхрон!) в «цель». Как будто изначально так и задумывалось.

В завязке мы пересеклись с персонажами, упомянутыми таксистом: очень колоритные попались «городничие», «попечители богоугодных заведений», «судьи», «смотрители училищ», «почтмейстеры», «уездные лекари». Подумалось: да, с такими орлами снимай хоть полный метр: профессиональные актёры не нужны.

В качестве доказательной базы, что местная власть прогнила насквозь, чуток поснимали рядовых партийцев-старичков, покопались в документах, какие смогли найти (кто де-факто прав – кто не прав). Короче, завязка получилась крепкой. Фактического материала – через край: можно выставлять счёт прокуратуре за наши труды.

В кульминации было интервью с тем самым партийным боссом, который был возмущён, что я не коммунист.

Про это интервью – отдельный разговор.

Второй секретарь горкома пришёл в студию местного ТВ загодя. Он по-бастыковски развалился в приготовленном для него кресле напротив меня и, постучав ногтём по микрофону-петличке, спросил:

– Ещё не снимаем?

– Ещё нет, – сказал я.

Нет, зря он всё-таки не прислал за нами в аэропорт пару «Волг», цветы и оркестр. Зря.

Минуту назад я дал знак своим помощникам, чтобы включили запись, как только мой собеседник плюхнется на своё место. Красные глазки камер по моей команде были заклеены изолентой (старый, испытанный приём): чтобы нельзя было понять, идёт съёмка или нет.

Нижеследующий абзац может быть представлен только в скобках:

(При включенной камере кретин – не всегда кретин, лицемер – не всегда лицемер, подонок – не всегда подонок.

«Без камеры» кретин (чаще всего) – это кретин, лицемер (чаще всего) – это лицемер, подонок (чаще всего) – это подонок.

«Когда «ферзь» говорит с «пешкой», – подумал я, – снимать следует только с заклеенными красными глазками камер». Запрещённый приём? Да, запрещённый. А кто сказал, что на войне не все средства хороши? Победителей не судят.)

– Вот и хорошо, – уже намного ласковее произнёс мой знатный гость. – Успеем поговорить…

Он заявил, что в курсе всей моей бурной деятельности в Шевченко: где (конкретно) и с кем (поимённо) я успел накосячить-накуролесить! Да, в городе не всё гладко, никто не спорит. А вот те правдолюбцы, которые дерзнули говорить про это мне в камеру, получат по соплям после выборов. Все до одного! А кто-то и с партбилетом расстанется. Что касается возни вокруг выборов (кандидаты со своими программами, соперничество, глас народа…) – это буря в стакане! это полная фигня!.. А Горбачёв? Горбачёв – не фигня! Горбачёв – это молодец!..

Он в запале наговорил столько – и про себя, и не про себя, и всё очень-очень доказательно, – что, в принципе, мне и помогать-то ему особенно не пришлось: так, парой-тройкой вопросов, когда он отклонялся от нужного (мне!) курса.

Он хотел по-хамски посмеяться надо мной, столичным бипаз[40]40
  Щёголь (каз.).


[Закрыть]-ом. Над моими глупыми (и смешными) потугами найти справедливость: всё равно выборы завтра пройдут как по маслу, пройдут, как надо, а я останусь «круглым дурак дураком» с ушами (как и подобает «натуральному охламону») холодными! Уж об этом он позаботится. И уже позаботился.

Проникаясь мудростью слов моего собеседника и не перебивая его, я подумал: «круглый дурак» – это ежу понятно, а возможен быть в жизни (в реальности) «дурак квадратный»? От дубины стоеросового эти два дурака, какие могут иметь принципиальные отличия?

– Теперь можем писать интервью, – проговорил он важно, почувствовав, вероятно, что достаточно уже разогрелся (как спортсмен перед стартом), достаточно раскрепостился (как актёр перед выходом на сцену).

– …

– Включайте ваши шарманки! – повелительно дал команду он.

– А интервью мы уже записали, – сказал я.

– …

Мой ассистент с записанным видеороликом в это время уже мчался на такси в аэропорт (опять за мои кровные командировочные) и в аккурат поспевал на алма-атинский рейс.

Второй секретарь сначала покраснел как рак. Потом – позеленел.

На следующий день состоялась партконференция. Всё прошло как по маслу. Мы там тоже чуть-чуть поснимали. Это попало в ту часть моей киношки, что зовётся развязкой.

Для эпилога я взял синхрон с ответработником из ЦК, который прибыл в Шевченко больше с целью надзора за мной, чем для участия в конференции.

Он говорил в нём что-то пафосное о процессах перестройки в партии, о гласности и, конечно, о головастом нынешнем (не чета– старым) генсеке. Говорил умненько, гладенько, без заковырок: светлое Будущее в наших чистых руках!

Цэкушник сразу смекнул, что все козыри у меня на руках и бодаться в этой ситуации – ему дороже станет. Решение неглупое.

Кстати. До Алма-Аты мы с этим ответработником добирались в соседних креслах самолёта. Всю дорогу пили (по чуть-чуть) хороший коньяк. Цэкушник угощал.

Оператор недовольно пробурчал мне в ухо: мол, негоже это как-то – с врагами квасить.

– Гоже-гоже! – ответил я (не шёпотом) и передал ему наполовину полную бутылку. – Коньяк в данном случае – это как дань победителям в национально-освободительной войне. Мы ведь победили в этом пусть маленьком, локальном бою?

– Победили, – согласился он, и принял коньяк.

Всю дорогу мы трепались с цэкушником о том о сём. Он мастерски юлил вокруг да около (пытаясь идентифицировать меня: кто есть я?), пока яростно не спросил:

– Действительно, как же так: партийную конференцию освещает не партиец?

– А помните у Ленина: работу партийцев надо проверять беспартийным?

– Так хорошо знаете классиков марксизма-ленинизма?.. И не коммунист?

Мне пришлось – под коньячок-то! – рассказать в двух словах, почему я не коммунист.

Вступить в партию, работая в редакции, было непросто: анкет для творческих людей некоренной национальности давали раз-два и обчёлся. Легче было уйти на завод, вступить в партию и вернуться коммунистом в редакцию, чтобы потом без лишних усилий перепрыгивать через ступеньки (вверх) по карьерной лестнице. Но мне (везение?) предложили: вступай, анкетка для тебя есть.

Ко мне прикрепили инструктора из райкома, чтобы побыстрее всё оформить. Всё оформили. Через неделю собрание в первичке, где меня и примут кандидатом. Приходит, запыхавшись, этот инструктор: где фото на партбилет, ещё не сделал?

– Хорошо, – безропотно отвечаю я, – не вопрос, сейчас сделаем.

– Как не вопрос? – возмутился он. – А твоя борода? Растительность на лице надо убрать!

Меня это развеселило: кто установил, что в партбилете должно быть фото только без «растительности»? Он сам? Но вида я не подал, стараясь выглядеть послушным дебилом.

– Хорошо, – сказал я. – Как Маркс с Энгельсом бороды «уберут», так и мы последуем их примеру.

Это была шутка. Хотят без бороды – будет без бороды, не проблема. Но чёрт меня дёрнул продолжать ёрничать:

– Я вот и потомством уже обзавёлся. А наши предки жили как? Родился первенец – уже не прилично мужчине ходить с голым лицом. Нет, не прилично. Это похоже (боюсь произносить вслух!) на стриптиз.

Каламбуры каламбурами, а через неделю я кандидатом не стал. По райкому поползли сплетни, что я – «по-издевательски!» – подначиваю классиков марксизма-ленинизма. Первый секретарь райкома дал команду «повременить» с моим вступлением: «отложить на какой-то срок». Утро вечера мудренее.

«Повременение» затянулось на месяцы. И у меня руки всё не доходили (и не доходили) похлопотать за себя. И не дошли до сих пор. (Не судьба?)

Цэкушник закатился смехом. И точно – без лицемерия.

Свою киношку из Шевченко я назвал «Буря в стакане».

В Алма-Ате моё начальство уже побывало «на ковре», на самом верху (до ЦК от нашего АСК-1[41]41
  Аппаратно-студийный комплекс.


[Закрыть] – двести метров пешком), когда я ещё был в командировке. И получило очередной втык.

«На ковре» у своих боссов побывал и я, по возвращении, когда сдавал уже смонтированный материал. И когда мне было (в категоричной форме) приказано убрать все острые моменты. Убрать все до одного.

«Если это сделать, – подумал я, – останется одна фраза новостной строкой: «В Шевченко состоялись отчёты-выборы в городской парторганизации»».

На ночь я заказал аппаратную и долго размышлял: перемонтировать, не перемонтировать сделанное?

Инженер видеомонтажа клевал носом у монитора. Потом смотрел видео «Плейбоя» (ночью это можно! никого нет, никто не застукает) и терпеливо ждал, когда я на что-то решусь.

Потом мы пили кофе, чтобы взбодриться. Потом толковали про возможности 25-го кадра: фантастика это или реальность? А потом врезали по всей моей киношке микровставки девчонок из «Плейбоя». Засечь их можно было только отсматривая всё на стоп-кадрах: запрещённый приём? Да, запрещённый. И ещё какой запрещённый, за который можно было вылететь с телевидения с треском и со скандалом!

– Да тебя хоть в пустыню закинь, – смеялся тогда Борька, – а «кинокомедию» на выходе получите!

– А я из пустыни и прибыл, – сказал я.

Утром директор программ, принимая «перемонтаж», осторожно, особенно не педалируя, похвалил:

– Теперь – совсем другое дело.

Вариант с врезками я тут же благополучно размагнитил.

В эфир вышла «Буря в стакане» без глянцевых красавиц.

Бела смешно нахмурилась:

– «Женщина… сладострастие в ответе за всё… за всю свистопляску страстей и вожделений, супружеской неверности, смерти, убийства, войны…»[42]42
  Герман Гессе.


[Закрыть] Я же говорила: телевидение без голых баб – это не телевидение! Идеальная математическая формула – под стать е^iп+ 1 = 0[43]43
  Знаменитая формула Эйлера.


[Закрыть] (как ты сам говорил).

– Значит, тему ТВ закрыли?

– Нет, не закрыли. Коль пошла такая пьянка – режь последний огурец.

– Ты требуешь продолжения банкета?

– Требую!..

Повторенье – мать ученья про таких хитрых существ, какими являются те, кого принято считать слабой половинкой живущих на Земле: «Мужчина, если бы и смог понять, что думает женщина (в данном случае – мать моих детей), он всё равно не поверил бы в то, что она думает».

Это следует отнести к части наблюдений Наблюдателя (то есть меня) с высоты прожитых им 38 лет.

На самых высоких партийных верхах требовали от ТВ новых подходов и новых форм. Требовали большей аналитичности и оригинальности. Они их получали. Получали сполна.

Что делал я? Я экспериментировал в части постановки темы, в части сценариев и режиссуры, в части съёмок и монтажа, в части формирования команды, работающей над программой, в части оплаты её труда. Может, поэтому на планёрках и летучках телевизионная братия меня «любила», с подобострастием жала руку, поздравляя с очередным успехом? (Пёс его знает: тайна, покрытая «мраком».)

Передо мной, бывало, панибратски расшаркивались или заискивающе опускали глаза. Просили поделиться профессиональными секретами и находками. Однако публичная любовь была вершиной айсберга, одна третья его часть. Под водой, где находится две трети ледяной глыбы, было обратное: не-любовь и не-восхищение, тайное и явное одновременно.

За глаза я был и выскочкой, и тираном. Тираном на съёмках, тираном в монтажной. Тираном везде!

– И опять эти «сто тысяч «Почему»»… – произнесла отрешённо Бела. – Ненависть ещё надо заслужить. Как тебе удалось заслужить ненависть?

Свои телепроекты (для себя) изначально я определил как микрокиношки, где всё сделано, как при полном метре: драматургия, режиссура, съёмки – всё по классическим нормам.

Почему тогда «микро», и почему «киношки»? Первое – это хронометраж в 30 минут. Второе – роли в них играли не профессиональные актёры. Это были простые люди в разных простых (и не простых) историях. Но если герои моих сюжетов не подходили по критериям кино (не были живыми в кадре!) – весь проект я отправлял в корзину.

Случались, безусловно, компромиссы, когда человек (пока не заработала камера) был открытым (и говорящим не про жёвано-пережёванное), а, как только камера включалась, его переклинивало: ни мыслей, ничего нет! Что я делал? Записывал отдельно звук и отдельно снимал персонажа (не изрекающего «высокие истины» в камеру) в разных интерьерах (ходящего, лежащего, стоящего за станком, за операционным столом и т. д.), а потом подкладывал под картинку звук.

И третье – в моих киношках не должно было быть ни одного закадрового комментария. Это когда говорят: здесь – козлы, а здесь – бараны, здесь – фиолетовое, а здесь – розовое, здесь – хорошо, а здесь – плохо.

Главное, что требовалось, – это (желательно без лжи) обозначить конфликт, где мои персонажи раскручивали (рассказывали) историю от начала и до конца. Ещё, конечно, была озвучка, были титры. Всё, больше ничего не было: конец фильма.