Текст книги "Бела + Макс. Новогодний роман"

Я успокоил его (и одновременно порадовал), что помощь мне не нужна.

– Неужели так уверен в своих силах? – спросил он. – На первом творческом туре обычно срезается девяносто пять процентов абитуриентов.

Ни на творческом туре, ни на экзаменах я не «срезался». Можно было звонить в Алма-Ату.

Чтобы не идти в город на почту, я захожу к начальнику училища: не могу ли я воспользоваться его телефоном? Он поздравляет меня с поступлением и подвигает ко мне аппарат: я могу звонить, куда хочу, и говорить, сколько хочу.

Звоню Белке. Она говорит, что безумно рада за меня, что не может поверить в то, что услышала. И рыдает в трубку.

Я говорю, что через год у меня будут каникулы.

– Через целый год? – переспрашивает она. И продолжает рыдать.

Я смотрю на сослуживца Петра Ильича. И у него глаза на мокром месте, поскольку он слышит разговор, и мне скрывать от него нечего. Он виновато намекает мне: мол, я даже отчислить тебя не могу, поскольку только что сам подписал приказ о зачислении.

Законных оснований к моему отчислению у начальника училища нет! Он рад бы мне помочь, но обстоятельства сильнее его возможностей. Не надо пороть горячку! А там, глядишь, всё и образуется: время залатает бреши, которые образовались в Настоящем.

Даже залётом в самоволку, думаю я, мне «не посчастливилось» отличиться.

А Белка повторяет, как «она безумно рада за меня». И продолжает рыдать. Рыдать ещё громче.

Что мне оставалось делать?

Пойти в каптёрку. Снять курсантскую форму. Надеть свои джинсы, майку – и на вокзал.

Начальник училища согласился: другого выхода нет, самоволка – это единственный предлог (в данном случае) для моего отчисления.

Была и вторая (попутная) причина, почему я недолго пробыл курсантом: я считал, что об армии знаю всё (с пелёнок путешествуя по военным городкам), – значит, логичнее будет теперь узнать, как устроена жизнь вне армии.

Бела только подтолкнула меня к этой мысли.

Из Львова поездом я добираюсь до Киева, из Борисполя самолётом до Москвы, из Москвы самолётом до Алма-Аты, проездив в общей сложности кругленькую сумму в 250 рублей.

В аэропорту меня встретил отец. Сказать, что он был в «лёгком» негодовании, когда увидел меня, – это ничего не сказать.

– За свою жизнь я видел много идиотов, – сказал он спокойно, без ругани, без злобы, без упрёка, – но такого, как ты, не видел ни одного.

«Может, отец с Белой сговорились, – подумал я, чтобы (при случае и без случая) выставлять меня непременно идиотом?»

Кто-то возразит, что лучшие сюжеты не за письменным столом.

Если такой безумец найдётся – пусть обратится к моей жене: она легко поставит его на место.

Кстати (повторюсь), перед моей поездкой во Львов Бела спросила:

– Какой смысл огород городить, если поступить – фиг поступишь, и всё известно наперёд?

Я отшутился:

– В этом и есть смысл.

Сейчас бы я добавил: смысл в том и есть, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте.

А в качестве постскриптума можно поставить такой вот завершающий восклицательный знак:

– Уж где-где, а в части экзаменов моя жизнь (и не только в 1976 году) была богата событиями!

Когда на часах был третий час ночи двадцать восьмого декабря, я нечаянно задел стопку книг на столе, и она ухнулась на пол. Грохот был неслабым.

Бела, ничего не понимая спросонок (что случилось?), подняла голову, поправила подушку и сказала:

– Макс, в конце концов! Сколько это может продолжаться: шум, гам?

Потом она, часто-часто моргая, обвела комнату глазами: где это она находится?

Потом перевернулась на другой бок и тут же уснула.

Едем мы с Мирославой на нашем стареньком авто по Бобруйску.

Я за рулём. Она сидит на заднем сиденье и глазеет в окно: там весна, птички чирикают – красота! В руках у неё блокнотик и карандаш.

– Слушай, пап, – говорит она, не поворачивая лица в мою сторону. – Мне надо срочно написать сочинение про весну. Срочно. Выручай! Но чтобы не сильно длинное было. Поможешь?

Мирослава уже в третьем классе. Она круглая отличница, на которую равняются все. А школьные учителя называют её «наша звёздочка».

Я тоже начинаю смотреть по сторонам, выискивая интересные детали для сочинения на заданную тему. И не могу придумать ничего путного.

– Ну да… – говорю я, – ну да…

– Пап! А что это ты раздакался? – не возмущается и не сердится Мирослава, а (как великий знаток военного ремесла, а также искушённый стратег и тактик в области ведения боевых действий) спокойно идёт в атаку: – Раздакался так раздакался!

– Вот, а говоришь – есть проблемы в изложении мыслей кратко. В твоём новом слове «раздакался» (которого нет даже у Даля) заключено много смыслов.

– Ну да, – соглашается она. – Ну да… Так как быть с сочинением? Время не ждёт!

Отвечать доче что-то надо. И я отвечаю:

– Записывай. Заголовок: Весна на Северном полюсе. Текст: Весны на Северном полюсе – когда журчат ручьи и расцветают тюльпаны – не бывает. Точка.

Молоденькая учительница, прочитав сочинение, состоящее из девяти слов (не считая предлога, союза, частицы), растерялась: какую оценку ставить? Грамматических ошибок нет. «Тема раскрыта полностью, глубоко».

Бела оценила сочинение про весну по-своему:

– Вижу стиль твоих киношек. С одной стороны – всё шиворот-навыворот. С другой стороны – хочется придраться, а придраться не к чему: «тема раскрыта полностью, глубоко». И фиг поймёшь: правда – это всегда правда или не всегда; розыгрыш – это всегда розыгрыш или не всегда?.. Теперь я понимаю, зачем ты поехал во Львов: чтобы играючи поступить в училище и тут же создать термоядерный прецедент – попрощаться с ним навсегда. Сказать, что это выглядело блистательно и впечатляюще, – это не сказать ничего. Может, здесь есть моя вина?

– Нет, в этом виноват Махатма Ганди.

– Он сам тебе об этом сказал?

– Можешь считать меня лжецом, но так это и случилось… «Заметьте, любезный доктор, – сказал я, – что без дураков было бы на свете очень скучно…»

– Помню. Это из «Героя нашего времени» Лермонтова, 1840 год. Помню…

А пару часов назад в Минске, где мы застряли накануне Нового года (погрузившись в настоящую идиллию тёплого домика, занесённого снегом по самые окна, где царит вечный уют и вечный покой, вместо того, чтобы мчаться в Бобруйск), жена сказала пронзительное:

– Что есть наше Прошлое? Иллюзорная субстанция… Такое впечатление, что то, что было вчера, не было.

Возможно, её суждение – это результат хронической усталости от вечных проблем и «вечных, не имеющих ответы, вопросы»?

Они, кроме шуток, и впрямь вечные?

Или это пустышки, представленные как «вечные»?

Если бы мне надо было дать определение Настоящего, я бы сказал, что Настоящее – это концентрированное Прошлое.

Значит, вперёд в Прошлое? В ноябрь 1982 года, в следующую реперную точку, которую обозначила вчера Бела.

9 ноября 1982 года.

Круглые, ещё сталинских времён, перронные часы железнодорожного вокзала Алма-Ата-2 показывали 21:00 местного времени.

Хотя днём в городе было тепло-тепло, к вечеру, когда солнышко спряталось за горы, сразу заметно посвежело, дохнуло прохладой, дождями, осенью.

Костя Куратов, Серёжка Чемелюк, Гена Морев и Борька Левитин, нервно поёживаясь, прогуливались по перрону: десять шагов вперёд, десять – назад. Время от времени они поглядывали в ту сторону, откуда с минуты на минуту должен был появиться фирменный скорый поезд «Москва – Алма-Ата». Друг другу – ни полслова. Будто они и незнакомы вовсе. Просто вышли подышать свежим воздухом – вот и дышат.

В руке у каждого по бутылке «Таласа» 0,7 литра. «Кто не пьёт «Талас» – тот не друг для нас!» – таким был один из пунктов в «Кодексе поведения настоящего алмаатинца».

Да, продавался в азык-тулiк[58]58
  Магазин (каз.).


[Закрыть]-ах такой сорт народного вина, названный именем среднеазиатской реки. Сначала, значит, была река, потом (случайно и не случайно) появился портвейн с таким же названием.

Иначе говоря: если имеешь дело с «Таласом», он не может не литься рекой.

Раздался шум, скрежет из громкоговорителей, и следом металлический голос дежурного по станции объявил, что поезд № 8 опаздывает, о его прибытии будет сообщено дополнительно.

– Я же говорил, – прохрипел Морев, – прежде, чем тащиться на вокзал, надо было позвонить!

– Говорил-говорил! – оборвал его Куратов. – А что тебе самому помешало сделать это?

Тут же, прямо на перроне, все (не сговариваясь) потянулись к своей персональной бутылке.

Что такое невероятное должно было произойти в 21:00 алма-атинского времени?

Из вагона № 9 скорого фирменного поезда № 8 должен был выйти я собственной персоной.

– Я же говорил… – начал было опять Морев.

– Всё! – вспылил Левитин. – Хватит базарить!

Ещё немного, и они тут же, на перроне, стали бы выяснять отношения.

То обстоятельство, что я (без дураков!) движусь в направлении Алма-Аты, вызывало у них большие подозрения. Теоретически, конечно, это было возможным, но практически?

Может, телеграмма, которую получил Костя, – чистейшей воды розыгрыш? Заглянул Макс (то есть я) на ближайшую почту и отбил шутки ради: «Встречайте девятого. Поезд № 8. Вагон № 9». Поэтому никому и не верилось – вот подкатит фирменный скорый и на перроне объявится Макс. Всё что угодно, только не это!

Ровно неделю назад я был уволен в запас из армии, где отслужил положенное после окончания Каз. ГУ.

Родители за короткое время моей службы перебрались из Алма-Аты. У отца было новое назначение, в Подмосковье. Квартиру алма-атинскую он сдал и получил другую на новом месте службы.

Я приехал, обнял отца, мать. И сказал, что через пару дней у меня билет в Алма-Ату.

Они не поверили: в какую это Алма-Ату – в город, где нет ни жилья, ни работы, ничего? Родители были обескуражены.

Отец пришёл в себя первым и благословил меня:

– Езжай хоть на край света! Кончишь под забором. А дружки твои, Куратов и иже с ним, тебе помогут! Езжай-езжай.

Такое вот проникновенное состоялось напутствие.

(Какая сила заставила меня взять билет, чтобы трястись до Алма-Аты трое с половиной суток в поезде?)

В Москве родительские друзья-сослуживцы обещали пристроить меня в какое-нибудь перспективное учрежденьице, куда посторонним путь заказан. Мне вполне можно было с благодарностью принять этот подарок: ни забот, ни хлопот, Будущее – в кармане.

Нет же: билет в Алма-Ату с Казанского вокзала лежал у меня в кармане.

Весь мой багаж состоял из небольшой кожаной сумки, куда поместилось всё необходимое.

Основной груз был заключён в моей черепной коробке, где покоился миллион смоделированных проектов Будущего: жизнь – это всё равно, что шахматная игра, и всего один из них был связан с Алма-Атой.

В 21:00 9 ноября 1982 года, в то время, когда Куратов с компанией пили «Талас» на перроне вокзала Алма-Ата-2 (попутно задирая друг друга остротами), я в одиночестве лежал в купе почти пустого вагона, листая книжицу с анекдотами.

Проводник, весёлый паренёк, речь которого состояла на 90 процентов – из казахских слов и на 10 – из руских, с самого утра «порадовал» пассажиров: опаздываем на час. К обеду он ещё более повеселел: опаздываем не на час, а на все три. К вечеру он вообще ничего не говорил, а лишь смешно корчил загадочные рожи и убегал с глаз долой. Обязанностей у него было много: поддерживать огонь в печке, обеспечивать всех кипятком, а кто пожелает – свежезаваренным чаем. Кроме того, он постоянно мёл ковровую дорожку в коридоре.

Я лежал на мягком диване (в вагоне СВ) и представлял, как на перроне увижу друзей – Борьку, Костю, Генку. (А может, и Белу?) Точнее, я пытался это представить. Может, их всех вовсе и нет в городе, а телеграмма не дошла до адресата.

Мой скорый фирменный № 8 всё продолжал выбиваться из графика. В таком поезде можно было ехать всю жизнь. А может, и жизни не хватит, чтобы успеть к станции назначения.

Ещё тогда захотелось срочно – моментально! – что-то сотворить. Я подсел к столику. Несколько листов белой бумаги оказалось под рукой, будто кто-то нарочно их здесь положил, как обязательное приложение к стакану чая и кусочкам рафинада.

Я писал недолго: минут десять, от силы – пятнадцать.

Бегло просмотрев сделанное, я дал ему название – «Клетка». Потом прилёг на диван и задремал. Дрёма перешла в сладкое забытье. Перестук колёс был лучше любой колыбельной.

Проснулся я от того, что покачивание вагона вдруг прекратилось, – значит, стоим.

Глянул за окно – на здании вокзала ярко горели неоновым синим светом большие буквы: «АЛМА-АТА». Мои наручные часы показывали 3:30 местного времени: значит, уснул я 9 ноября, а проснулся уже 10 ноября 1982 года: ну, салам аллейкум, город Верный!

Ступив на перрон, я стал сомневаться: уж не сон ли всё это?

В Мурманске, где я служил, зима стояла уже такая, что уши в трубочку сворачивались. В Москве тоже было не особенно жарко. А здесь, по перрону, народ в костюмчиках и туфельках прогуливался.

Из холода и стужи я попал почти что в лето.

Что-то с памятью моей стало, если я начисто забыл про такой непростой (для меня) месяц в алма-атинском календаре, называемый ноябрём.

Непростым ноябрь был не только для меня. Ещё – для Белы. Ещё – для наших будущих деток.

Кто мог тогда, в 1982 году, сказать, что Бела через пять и семь лет родит мне сначала Мирославу, потом – Милану? Никто.

Это позже дочки будут пытать меня:

– Папа, а когда нас на свете не было, мы где были? Ведь где-то мы должны были быть!..

Когда среди встречающих я увидел Куратова, Левитина, Чемелюка, Морева, я вторично протёр глаза. Нет, это был не сон. Это были мои друзья. Только со слегка ошалевшим выражением на лицах и подозрительной замедленностью в движениях.

Какое-то время мы смотрели друг на друга: всё-таки не мерещится ли нам мираж (вместо реальности)? Потом последовали объятия: всё выглядело так, будто мы не виделись (всего-то) неделю, не больше.

Куратов, когда мы ехали в такси, вполголоса сказал:

– Если бы ты не вышел из вагона, я бы удивился меньше.

Я ответил:

– Если бы я не увидел вас на перроне, я бы удивился.

Потом все согласились, что всё происходящее сейчас – это из области фантастики.

– При чём здесь фантастика? – подумав, спросил Борька. – Здесь больше от булгаковского «Мастера…»: «Вот ни фига себе – сходил на заседание МАС-СОЛИТа!» – сказала отрезанная трамвайным колесом голова Берлиоза.

Как бы там ни было, но Куратов заранее позаботился о меблированной квартирке, которую он снял для меня за немалые деньги: а вдруг Макс (чем чёрт не шутит) объявится? И битком набил холодильник едой и питьём.

Со всеми вкусностями, купленными Костей, мы расправились до утра, не заметив, что ночь прошла. Спиртное не пьянило. Из метровых акустических колонок, специально привезённых друзьями, звучали «Битлз». Соседи пятиэтажной хрущёвки, где находилась эта квартирка, время от времени «подыгрывали» Леннону и Маккартни «задорными» стуками в стену (или по батарее). К утру, однако, и они успокоились. И когда Куратов взял в руки гитару – похвастать, что он успел «натворить» за время моей службы, – уже никто не нарушал естественного развития нашего ночного пиршества, плавно перешедшего в пиршество утреннее.

Шторы на окнах во всех комнатах как были задраены, так и оставались быть задраенными. Нам было не до штор. Время тогда потеряло всякий смысл.

Никто и не вспомнит, в каком часу мы разбрелись по комнатам, чтобы слегка вздремнуть.

Спали недолго. Проснулись от жажды. Собрались, как по команде, у холодильника и были изрядно опечалены.

– То-то я смотрю, – моргал подслеповатыми глазами Костя, протирая платком стёкла своих очков с диоптриями, – по телику – сетка. И мелодии какие-то траурные шпарят. Неспроста это… – и кивнул на пустой холодильник.

Наши головы трещали, будто какой-то невидимый злодей проверял их на спелость, словно арбузы.

– В лавку! – скомандовал Борька. Он был единственным среди нас, кто был уже одет, побрит, пах одеколоном и готов был выступить сию секунду.

Не без труда мы выползли на улицу. И не поверили глазам своим: снег, выпавший за время нашего застолья, ослепил нас! Кругом белым-бело.

Это был первый снег в ноябре, в алма-атинском ноябре.

Просто ошеломляющая смена декораций: вчера из зимы я попал в лето, сегодня улицы Алма-Аты оказались заваленными снегом, как в Мурманске.

Может, в Москве в этот день зацвели яблони?

В магазине мы купили спиртного ровно столько, сколько смогла вместить авоська, из ячеек которой горлышки бутылок торчали в разные стороны.

– Это наш пьяный ёжик! – сказал Серёжка, указывая на авоську.

– Веселье продолжается, – согласился Гена.

– Мамой клянусь: это вражья измена – говорить так! Это подмена понятий! – категорично возразил Левитин. – Праздник только начинается.

Все закивали головами: Боря прав, трудно подобрать более точные слова. Про «преамбулу» – в самое «яблочко». Не в молоко.

Веселье (всё же) немного омрачали люди, проходившие мимо нас серыми тенями.

Костя попытался разрушить (подозрительную) непраздничность, которую мы наблюдали вокруг:

– «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся Советская земля…»[59]59
  «Москва майская» – музыка Дмитрия и Даниила Покрассов, стихи В. Лебедева-Кумача.


[Закрыть] – пропел он, словно стоял сейчас не на тротуаре улицы Правды в Алма-Ате, а на сцене Дворца съездов в Москве.

Чемелюк по дороге из магазина «слегка» распоясался. Хорош бы он был сейчас не в гражданской одежде, а в своём милицейском мундире при офицерских погонах. Каждого встречного-поперечного он дёргал за рукав и домогался:

– И что вы все какие-то не такие?

Мы делали всё, что могли, чтобы лишить его желания общаться с прохожими.

– Прекратите трогать меня! – орал он. – Я с народом хочу говорить! Чего это он какой-то не такой?

К счастью, без серьёзных конфликтов мы добрались до дома. Серёжка будто нарочно искал (на свою голову и на нашу) неприятностей. Пронесло.

Застолье продолжилось с новой силой.

Когда мы уложили свои тела на диваны и кресла, опустошив пару бутылок «Таласа», на экране телевизора – тут же! – исчезла сетка. До этого мы переключали с одного канала на другой – везде была тишина. Как в гробу.

– То-то я и смотрю, – сказал Костя, указывая на экран, – всё в жизни взаимосвязано: у них спокойно – и у нас спокойно. Хрупкая штука эта жизнь.

Не успели мы согласиться с Куратовым, как диктор (голосом Левитана) протрубил, заставив нас замолчать:

– Сообщение ТАСС. Сегодня 10 ноября 1982 года скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев…

Надо было видеть наши физиономии. Надо было видеть (в особенности) лицо Чемелюка.

В ходе нашего застолья мы безнадёжно выпали из времени.

Вся страна уже полдня как скорбела о потере легендарного генсека. А мы? Мы полдня существовали в ином измерении. Мы полдня находились не только на другой планете. Мы находились в другой галактике.

(Впрочем, мы всегда, во все времена, находились на другой планете и в другой галактике.)

Шанс оказаться в том месте, где следовало оказаться, мне был предоставлен.

Я мог остаться жить в Подмосковье, в Москве. Но я опять оказался в Алма-Ате.

(Значит, есть некая логика в последовательности состоявшихся (и несостоявшихся) событий?)

10 ноября 1982 года, когда мы в уютной квартирке с наглухо зашторенными окнами ещё продолжали не вполне доверять глазам и ушам своим, празднуя моё возвращение, в стране, где мы жили, закончилась одна эпоха и началась эпоха другая.

Наш стол вновь был уставлен советскими яствами из гастронома «Айдос», и бокалы полны.

Мы, не произнося лишних слов, обменялись взглядами: что (на поверку) произошло? Мiр перевернулся? Телевизор сообщил о приближении конца света?

Левитин шумно заявил:

– Всё, что было до, – была только преамбула. Пре-ам-бу-ла!

– А кто-то разве спорит? – спросил Чемелюк. – Покажите мне это существо, и я сотру его в порошок.

Наша пирушка продолжилась с новой силой. Портвейн лился рекой. Потому что это был «Талас». Костя и рта уже не открывал, а его голос (из акустических колонок, с записанной в студии кассеты!) сотрясал стены, и можно было сделать его громче или тише, или выключить совсем. Песенка была старенькая, написанная мной, в школьные времена, на стихи Бёрнса: «За дружбу старую – до дна! За счастье прежних дней! С тобой мы выпьем, старина, за счастье прежних дней…»

Бёрнс для всей честной нашей компании открылся не после «Служебного романа» и пластинок Градского (где прозвучали на весь СССР композиции на стихи шотландского поэта), а до. Потом у меня написалась одна песенка, потом – вторая, третья, и пошло-поехало.

Костя – не из колонок, а реальный – сказал:

– Слушай, Макс! А ты помнишь, как я подтрунивал над тобой: хватит ли всех бёрнсовских текстов для твоих замыслов?

– Ничего не помню. Про «замыслы» вообще слышу впервые.

– Понял! – поддержал мой глупый розыгрыш Куратов. – Если сможешь понять, о чём думает Макс, – всё равно не сможешь понять, о чём думает Макс. Вероятность ошибки будет равна девяноста пяти процентам.

Если не валять дурака: «замыслов» действительно не было. Все композиции «рождались» так, словно я их сотворил чёрт-те когда давно, а сегодня «случайно» вспомнил. А вот эта, самая простецкая, «Старая дружба» (негаданно нежданно) стала застольной. Если мы собирались за достарханом, то обязательно пели этот мой «шедевр». Ни одна пирушка без него не могла состояться.

– Прошу внимания завсегдатаев нашего кабака «Три товарища»! Какую песню (на заказ, за червончик) вы хотите услышать? – спросил Костя, подстраивая гитару. – Может, споём про «Дружбу» вживую? Как раньше?

– Нет, – сказал я, – не споём.

– Ты что? – поинтересовался Морев. – «Таласа» перебрал?

Все уставились на меня. Не хватало только света ламп в лицо, как на допросе.

– Нет, – ответил я, – я не перебрал.

– О, я понял! – лукаво и одновременно загадочно протянул Генка. – Среди нас нет – ха-ха! – одного человечка.

– Кого? – нахмурился Серёжка.

Все опять уставились на меня, будто я был подозреваемым, а они – следователями («по особо важным делам»): что я скажу? Правду? Совру?

«С тобой топтали мы вдвоём траву родных полей, но не один крутой подъём мы взяли с юных дней…»[60]60
  Из стихотворения Р. Бёрнса «Старая дружба».


[Закрыть]

Все, кроме Куратова, с тревожным недоумением смотрели на меня.

Костя был здесь и не здесь. Он всё подстраивал и подстраивал гитару: как там звучит «ми минор септ» аккорд, а как – «до», «ля», «ре»…

– А помнишь? – улыбнулся он. – Аякса?

Я помнил Аякса. И все помнили.

Это был не тот случай, который можно было забыть.

«И вот с тобой сошлись мы вновь. Твоя рука – в моей. Я пью за старую любовь, за дружбу прежних дней!..»[61]61
  Из стихотворения Р. Бёрнса «Старая дружба».


[Закрыть]

За окном моей кельи в родительской квартире завывал ветер. Ветер редкий для Алма-Аты, окружённой горами. С неба который день всё сыпала и сыпала белая крупа. Февраль выдался довольно-таки морозным.

Борька курил сигарету, сидя на подоконнике, и старался не дымить в комнату. Костя расположился за столом, двигая шахматные фигуры на доске: играл сам с собой – один гроссмейстер сражался с «другим» гроссмейстером. Я лежал на своей кровати, заправленной сверху пледом в крупную красно-серую клетку.

Через пару дней Беле исполнялось семнадцать лет.

Проблема, которую мы никак не могли одолеть, заключалась в выборе подарка для именинницы. Десятки вариантов были уже предложены.

Я говорил:

– Это не пойдёт… И это – не пришей кобыле хвост.

Костя первым вышел из себя:

– Ну знаешь ли, всё тебе не так и всё не эдак. Если такой умный – думай сам!

Встал и ушёл, хлопнув дверью: хорош друг!

– Умереть – не встать, – сказал я, – и ладно.

Через полчаса Костя пришёл назад, держа в руках пузатую бутылочку «Фитяски».

– Что, бузотёр? Ты двери, случаем, не перепутал? – хихикал Борька с подоконника.

– Не перепутал! – огрызнулся Куратов и опять уселся на своё место к доске из 64 чёрно-белых квадратов.

Что жё всё-таки подарить Белке?

Духи? («Очень» оригинально.) Острова на Тихом океане? Идея великолепная, остаётся только определиться, какие конкретно острова выбрать и какую («смешную») сумма денег приготовить для их покупки. А может, свеженький альбом «Эмерсона…»? Да уж, сто лет она о нём мечтала.

– Могу уступить комплект струн… жутко дорогих и жутко суперских! – паясничал Костя. – Из-за бугра. От перекупщиков! – На этом его ёрничанье не закончилось.

Куратов подошёл к стеллажам с книгами и принялся шумно листать томик за томиком: один, другой, третий.

– Посмотрим-посмотрим, что здесь умного написано про Бельчонка, – сказал он. – Вот, нашёл! Прошу внимания почтенную публику! Итак, значение имени Бела (в славянском варианте). Белая, светлая!.. Ого! Число Души – 4. Её обладатели склонны к точным наукам. «Четвёрки» – отличные инженеры, проектировщики. Они стабильны, надёжны и добросовестны. Их уважают друзья и коллеги. «Четвёрки» редко ссорятся и не склонны к вражде. Однако не следует ожидать от «четвёрок» каких-либо неожиданных поступков, импровизаций. Вся их жизнь рассчитана по минутам, и мало что способно помешать их заранее намеченным планам. Они скупы на эмоции, зачастую холодны.

Костя выдержал многозначительную паузу. И продолжил:

– Однако «четвёрки» надёжны и на них можно положиться в любой жизненной ситуации. Они строгие и даже суровые родители и очень послушные дети… Число скрытого духа – 7. Планета – Юпитер. Стихия – Воздух. Цвет – малиновый, синий. День – четверг. Минерал – сапфир, берилл, гиацинт.

Растения – базилик, лаванда, фиалка, дуб, груша, яблоня, мята, каштан, корица, жасмин, райское яблоко, абрикос, эвкалипт.

Пауза.

– Имя Бела как фраза: Б – Буки, Е – Еси (Есть, Быть, Существовать), Л – Люди, А – Аз (Я, Мне, Себе, Себя).

Ещё одна пауза.

– Так. Что ещё там есть про нашего Бельчонка?.. Вот: интерпретация значения букв имени Бела: Б – душевный романтизм, постоянство, стремление финансово обеспечить свою жизнь; Е – потребность к самовыражению, обмену идеями, склонность выступать в роли посредника, проницательность благодаря умению входить в мир тайных сил; Л – тонкое восприятие красоты, артистические (художественные) таланты, стремление делиться знаниями, предупреждать не тратить жизнь впустую, найти своё истинное назначение; А – символ начала и желание что-то начать и осуществить, жажда физического и духовного комфорта… Аналогии имени Бела из других культур: итальянское, латинское имя Bella – «приятная, прекрасная»; португальское Bela – «красивая»; на хинди – это жасмин, фиалка… Что ещё? Бела – это краткая форма имени Изабелла, Арабелла.

Пауза.

– Достаточно информации для размышлений? – продолжал паясничать Костя. – Ни к каким умным мыслям это не подвигло? Ещё вопросы есть? У матросов.

Вопросов «у матросов» не было. Кроме двух, классических: 1. «Что делать?..» и 2. «Кто виноват», почему никто не знает, «что делать».

«Побольше кружки приготовь и доверху налей. Мы пьём за старую любовь, за дружбу прежних дней…»[62]62
  Из стихотворения Р. Бёрнса «Старая дружба».


[Закрыть]

Левитину, чтобы думать, требовалось движение. Мне, чтобы думать, требовался покой.

«Лабиринтов» без выхода не бывает. Бывает (природное или приобретённое отклонение!) это неумение (и нежелание) найти выход: а зачем искать, когда проще дрейфовать по течению?

Мы с Борькой оставили Костю наедине с шахматными фигурами, а сами отправились по магазинам – искать выход из «лабиринта». И кажется, свет где-то поблизости, где-то впереди, замаячил.

В магазине «Подарки» продавался импортный полутораметровых размеров «медвежонок» (вот он – тот самый роскошный и очаровательный подарок!), который вдобавок ко всему рычал вполне натуральным рыком при каждом удобном (и неудобном) случае.

Когда мы увидели цену «подарка», то обомлели – сто сорок рублей!

– Берём, – сказал я.

– Что вы «берёте»? – с подозрением оглядела нас продавщица.

– Простите: кто-то из нас троих не понимает по-руски? – спросил Борька, бесцеремонно оглядывая ладные формы продавщицы. – Заверните нам мишку. В самом лучшем виде.

– Ладно, пошутили, и хватит, – ответила она уже мягче. – Проваливайте отсюда подобру-поздорову. Я сейчас директора позову.

Борька самодовольно улыбался:

– Ты чего-то не поняла, красавица! Я же сказал: заверни!

Я выложил на прилавок шесть двадцатипятирублёвых купюр.

Теперь обомлела продавщица. Её месячный заработок составлял не больше четырёх таких купюр.

С Мишкой, упакованным в радужный пластиковый пакет, мы отправились на цветочный базар.

– Нам семнадцать роз с длинными такими «ногами», – подмигнул цветочнику Борька, – от шеи!

– Знаешь, малчик, – стал злиться продавец-грузин. – А колэсо от тралэйбуса тибэ нэ нада?

Было морозно. А на морозе – не в магазине, не до шуток.

– Генацвали, а генацвали! – продолжал улыбаться Левитин. – Тебе ещё раз на французском повторить? Или достаточно того, что уже было сказано на моём ломаном чеченском? Семнадцать отсчитай.

Я выложил перед цветочником тридцать четыре рубля, по два рубля за розу.

Грузин тут же засуетился, заулыбался в ответ, запричитал…

Через полчаса мы с мишкой в пластиковом пакете и с цветами в пластмассовом ведёрке стояли в дверях моей кельи.

Теперь Костя пришёл в состояние аффекта.

Борька одёрнул его:

– А ты давай-давай: передвигай-передвигай свои фигуры дальше! Что тебя так переклинило? Понял: ответа внятного я не услышу. Поэтому и не надо попусту клювом щёлкать.

Потом образовалась другая (не менее «неразрешимая») проблема: я решил дать имя мишке.

Бела должна не просто удивиться. Она должна лишиться чувств. Упасть в обморок. «Сойти с ума»! Хотя, увидев всё, что мы приготовили для неё в качестве подарка, у неё и так крыша поедет. Пусть попробует только не поехать!

Как же назвать этого великана?

Мне почему-то вспомнился эпос. Эпос древнегреческий: Арес, Персей, Тантал… Да, где-то близко, совсем рядом. А может, Аякс? Аякс, который был вторым героем после Ахилла? И с моим именем есть «некоторая» созвучность: Макс – Аякс.

Да, лучшего имени и быть не может! Я взглянул на симпатягу-медвежонка, по-сибаритски разлёгшегося на моей кровати.

– Пусть он станет для Белки напоминанием о силе в этом мiре: пока мы не растеряем по жизни своё «Я», сложенное в «МЫ», для нас не будет ничего невозможного, и все «лабиринты» на нашем пути будут иметь выходы, – с пафосом выпалил Левитин.

– Ты это серьёзно? – поднял голову Костя, оторвавшись от шахматных фигур.

– Нет, «в шутку», – ответил я.

«Фитяска» оказалась сейчас очень кстати. Мы пустили её кругу – стаканы нам были ни к чему.

На собственные именины Белу угораздило слечь с температурой.

Врач строго-настрого определил ей постельный режим: с такой простудой и с такой ангиной из дома ни на шаг! И никаких приготовлений праздничного стола: какие могут быть гости?

В девять часов утра я по телефону поздравил именинницу и оказался первым, кто ей позвонил. Родители на работе, а она – одна-одинёшенька.

Бельчонок тут же приободрилась, защебетала так, будто и не было никакой болезни.

В это время Борька с Костей, прислонив Аякса с цветами в лапах к косяку, без перерыва названивали в дверь Белкиной квартиры.