Текст книги "Бела + Макс. Новогодний роман"

В итоге «на ковёр» вызывают (в который раз) моего отца: кто бы сомневался. Отец не возмущён – больше обрадован, что ему представится случай встретиться со Светланой Васильевной, моим строгим классным руководителем, с внешностью и манерами совсем не безобразными (скверными и уродскими), а наоборот.

В назначенный день и час он при полном параде, окружённый облаком запаха дорогого одеколона, появляется в школе. Но вот незадача: его беседа с педагогом (как и наша драка) длится недолго.

– Вы представляете… – начинает эмоционально моя классная, – на уроке физкультуры между поляками и наши обалдуями произошла драка! Да-да, настоящая хулиганская драка! Кто отличился, говорить надо?.. Вы представляете: одному польскому мальчику расквасили нос. До крови!

– Поразительное безобразие! – соглашается столь же эмоционально мой отец. И следом спрашивает то, чего спрашивать не следовало ни в коем случае: – У меня это тоже в голове не укладывается: и что – только «одному»?

– Разговор закончен! – обрывает его классная на полуслове. – Понятно: яблоко от яблони… Больше вопросов нет!

Вероятно, не в её вкусе оказался мой отец. В школу его больше не вызывали никогда.

Зато хохма эта быстро превратилась в анекдот, который передавали из уст в уста. В одних пересказах главным героем был отец, в других – я.

(Что-то я ушёл в сторону от темы про именитых знакомцев.)

Драматургия моего повествования о Ярузельском заключалась в том, что маршал (после того, как уяснил, с кем имеет дело) стал избегать встреч со мной, а я (нарочно) делал всё, чтобы на его пути к штабу нарисовался я, собственной персоной, с моим «немцем»: нашла коса на камень. Приблизительно такова была конструкция моей писанины.

Звягинцев, не заглянув в рукопись, бросил её в ящик стола и сказал, чтобы я пришёл через пару дней. Через пару дней он попросил заглянуть ещё через пару дней. Через пару дней – ещё через пару дней.

Я понял: что-то здесь не стыкуется. Майор что-то недоговаривает. Что? Тогда это было для меня загадкой, которую хотелось разгадать.

Сегодня для меня такой загадки нет: в своих отчётах я больше писал не о своих героях, а о себе.

Бела сказала:

– «Нет сказок лучше тех, которые создаёт сама жизнь!»

Встречаясь с Гречко около гостиницы, где он обычно останавливался, я кричал издалека строго в соответствии с уставом:

– Здравия желаю, товарищ маршал!

Он отвечал:

– Здравия желаю, товарищ Вождь краснокожих!

Как и с футболом, и по этому поводу был такой случай. Неделю мы, четыре боевых школьных друга (исключая собаку), экономили на карманной мелочи, выдаваемой родителями, чтобы поднакопить денег на поход в польскую киношку: мы ожидали увидеть там (возможно, не вполне одетых) кинодив, погрузиться в атмосферу свободной западной жизни!

Остроту ощущениям придавало то обстоятельство, что это делалось втайне от всех, потому что по пути в кино мы могли (опять!) подраться с поляками (такими же мальчишками, как и мы), мы могли подраться и в самом кинотеатре. Запретное желание, однако, было сильнее.

И вот мы сидим в мягких и пыльных креслах не-нашего кинотеатра и поедаем вафельные трубочки, наполненные заварным кремом, – вкус неописуемый! Рядом с нами – цивильные поляки: кто-то курит (здесь же, в зале), кто-то хрустит чипсами, кто-то без стеснений (на виду у всех) тискает подружку, а подружка в модных чулочках не против, чтобы её прелестями любовался не только её избранник, но и мы, случайные соседи.

Погас свет. На экране – первые кадры. Название фильма было написано по-руски: «Деловые люди». Режиссёр Леонид Гайдай. (Где в последней части – экранизация новеллы О. Генри «Вождь краснокожих».)

Перед тем как купить билеты в кассе, никто из нас не удосужился поинтересоваться, какой фильм сейчас будут показывать: тот, что на главной, яркой (затмевающей всё вокруг) афише с ослепительными красавицами, покорительницами зрительских сердец? Или, может быть, другой, от советского Гайдая?

Вот это мы сходили на не-наше кино, средоточие запрещённых искушений!

Не-наша публика не-нашего кинотеатра, затаив дыхание, смотрела наше кино.

Нашему разочарованию не было границ!

Кто-то из троих моих товарищей на следующий день проболтался про наш косяк, и наш поход за остротой ощущений стал байкой, над которой веселилась от души вся руская Легница. При пересказе она обрастала всё новыми и новыми (часто неожиданными) деталями.

Больше других потешался над нашим культпоходом подполковник Онищенко:

– «Призрак бродит по Европе…» – призрак «Вождя краснокожих»! – торжественно подвёл итог он: сказка ложь, да в ней намёк – приличным школьникам урок.

Конечно (я сильно сомневаюсь), что только этот случай помог министру обороны СССР дать мне такое имя. Я подозреваю, что к этому приложила руку и моя мать (она была начальником гостиниц СГВ, в её обязанности входили встречи и поселение высоких гостей – таких, как Гречко).

Про Онищенко, коменданта Квадрата, и про сам Квадрат, где размещался штаб Северной группы войск, придётся (иного варианта нет) рассказать отдельно.

Почему Квадрат назывался Квадратом? Потому что его территория геометрически имела такую форму. По периметру Квадрата – двухметровый железобетонный забор с колючей проволокой наверху. Рядом с забором на ночь выставляли на охрану овчарок.

Предыстория: до войны на этой (считающейся элитарной в Легнице) территории размещался штаб 18-й дивизии вермахта.

В Квадрате, кроме штаба СГВ и гостиниц, размещались рота охраны, танковые боксы, подразделение связистов, коттеджи немецкой постройки, где жили полковники и генералы, стадион (с двумя кортами для большого тенниса, с баскетбольной и волейбольной площадками, с мини-полем для футбола, где в зимнее время заливался каток для хоккея, с небольшим уголком, где стояли гимнастические снаряды и где по утрам делал физзарядку я), продуктовый магазин, полки которого изобиловали всякими деликатесами, книжный магазин, где (без проблем) можно было купить «вкусности» для домашней библиотеки – «Незнайку на Луне» Носова, «Землю Санникова» Обручева и «Час быка» Ефремова, и многие другие книжные «полезности» (в долгие зимние вечера у нас не было причин для скуки).

Вообще, Квадрат в Легнице был как отдельный город в городе, являясь олицетворением образцового порядка. Мощённые брусчаткой улицы всегда были безупречно чисты, на тротуарах я ни разу не увидел ни одного фантика от конфет, ни одного окурка, ни одной обгорелой спички. Безукоризненной длинны была зелёная трава на газонах между проезжей частью дороги и тротуаром.

Поддерживал, обеспечивал этот образцовый порядок (и отвечал за него) комендант Квадрата подполковник Онищенко.

Я, в глазах коменданта Квадрата, напротив, являлся олицетворением разрушения образцового порядка. Потому что организовывал сумасшедшие гонки школьников на велосипедах. Потому что подбивал друзей гонять футбольный мяч на дорогах. Потому что устраивал метание в цель зелёными грецкими орехами (один из них попал однажды, по недоразумению, в подполковника Онищенко). Потому что гулял с собакой без поводка и намордника. Потому что все эти «страшные» преступления я совершал на центральной улице, ведущей к штабу, когда сытые полковники и генералы после обеденного перерыва возвращались на службу.

Был такой смешной случай: как-то раз мой «немец» резво рванул за генералом Широбоковым, замом командующего по тылу, и, поравнявшись с ним, «сказал» по-собачьи «Здравия желаю!» Генерал забавно подпрыгнул «от радости», как мячик. А когда пришёл в себя – только посмеялся («Какая псина симпатичная!») и никаких претензий мне не предъявил. Зато Онищенко считал святым долгом накапать на меня отцу. И капал он по любому поводу и без повода.

Отец не устраивал мне головомоек нотациями за мои «страшные» прегрешения.

– Неужели тебе сложно баклуши бить со своими хулиганами в другом месте? – спрашивал он.

– Не сложно, – отвечал я и клятвенно обещал «бить баклуши в другом месте».

Однако нас, «хулиганов», как магнитом, тянуло на место преступления.

Под «хулиганами» подразумевались три моих школьных друга и мой «немец» (полная аналогия с «Четырьмя танкистами и собакой»). Находясь под впечатлением от популярного фильма, мы изо всех сил старались быть похожими на его героев – Янека, Густлика, Григория, Томаша. И, конечно, хотели превзойти их в реальной жизни своими «подвигами». (Походом в польскую киношку уже превзошли. И не только этим походом.)

Появлению у меня собаки предшествовала предыстория, которую тоже не рассказать никак нельзя.

Я долго досаждал отцу, что хочу иметь настоящего, породистого «немца». Отец, предчувствуя, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет, искусно (изобретательно) оттягивал сделать обещанный мне подарок. Я продолжал настойчиво требовать щенка. Отец пошёл на принцип: как я могу что-то хотеть, если толком не знаю элементарного – как и чем кормить собаку, как её воспитывать? Ни он, ни мать заниматься этим не будут категорически. Других забот хватает.

– Почитай книжки для начала – про собак, про их питание, – поставил условие он, – а там посмотрим.

В библиотеке мне подготовили стопку литературы. Из неё я выбрал самые тонкие брошюрки. (И попутно решил узнать, как правильно питаться, когда занимаешься спортом, поскольку серьёзно занимался спортивной гимнастикой.) Через недельку я отчитался перед отцом: книжки проштудированы, самое время отправляться за щенком. Отец устроил мне настоящий экзамен, засыпав вопросами. Экзамен я выдержал.

Мать, наблюдавшая за нашим противостоянием и тоже не очень желающая, чтобы в доме появился пёс («от которого шерсть, запах»), вынесла не очень устраивающий её (но справедливый) вердикт: выхода нет – надо выполнять обещанное.

Щенку я дал имя Шарик. Как в фильме «Четыре танкиста…»

– Кто бы сомневался! – сказал отец.

– Надеюсь, что танк с бортовым номером 102 и надписью «RUDY»[19]19
  Рыжий (польск.).


[Закрыть], как в кино, нам не понадобится? – улыбнулась мама. – Для полного счастья!

– «Почитаем книжки… – сказал я, – а там посмотрим».

– Ага, – согласился отец.

Восемь месяцев я ходил в офицерскую столовую за сырым мясом. На тёрке, выданной отцом, готовил витаминные добавки из овощей. Восемь месяцев родители ни разу не возмутились, когда обнаруживали пожёванную туфлю или «живописные» обломки пластмассовой расчёски для волос (и много других «красивостей», превращённых в таковые моим сообразительным щенком). Они крепились и не подавали вида, когда Шарик в прихожей разбегался и катался на ковровой дорожке, собирая её в гармошку, повторяя этот цирковой финт по нескольку раз на дню. Отец ни разу не упрекнул меня, что по утрам ему приходится гулять с собакой. Гулять вместо меня.

Это обстоятельство особенно «веселило и нравилось» родителям.

Ровно в пять часов Шарик просыпался и шёл ко мне в комнату. Сначала он садился напротив кровати и терпеливо ждал моего пробуждения – утро настало! Потом он пару раз предупредительно и негромко тявкал, и выжидал какое-то время, после чего брал в зубы край одеяла и одним движением отправлял его на пол. Иногда я просыпался, иногда – переворачивался на другой бок и продолжал спать без одеяла. Во втором случае Шарик шёл в спальню родителей и проделывал те же самые операции. Отец на автомате поднимал одеяло с пола, чтобы продолжить самый сладкий утренний сон, но не тут-то было: Шарик лихо стягивал одеяло опять. Отцу ничего не оставалось, как подчиниться желанию моего пса – начинать день с прогулки на свежем воздухе.

Не очень помог просыпаться мне утром вовремя и огромный будильник, купленный специально родителями: иногда с вечера я забывал завести его.

Подошёл срок сделать собаке прививки. Отец сказал, что по пути («как-нибудь») он отвезёт Шарика в роту проводников-собаководов, которая за городом. Вопросов у меня не возникло: надо так надо. Прошёл день, другой. Прошла неделя.

– Где Шарик? – спросил я.

– Его скоро привезут, – ответил отец, рассчитывая, что постепенно я свыкнусь с мыслью, что лучше жить без собаки, чем с собакой. – Может, с прививками какая проблема: что-то сделали, а что-то – нет. Не знаю подробностей.

Ещё через одну неделю – ровно в пять часов утра! – нас разбудил требовательный собачий лай, который не услышать было нельзя.

Открыв входную дверь, мы увидели Шарика, который сиротливо сидел в паре метров от нас, как бедный родственник. Он сбежал из питомника, куда отвезли его на машине. (Как сбежал – вопрос.) И, преодолев расстояние в пятнадцать километров, непонятно каким образом нашёл путь назад, домой. (Как ему это удалось?)

Мама чуть было не разрыдалась.

Пёс продолжал сидеть на месте, поворачивая голову то вправо, то влево. Бросаться к нам в объятия он не спешил.

– Коль вернулся домой – значит, не будь как в гостях, – сказал отец.

Шарик резво вбежал в прихожую и – на радостях! – собрал в гармошку ковровую дорожку в прихожей.

После этого случая я больше не забывал заводить будильник с вечера, когда в 21:00 ложился спать. И каждое утро в 5:00 отправлялся на прогулку.

Днём я продолжал гулять с собакой без поводка и намордника. А комендант Квадрата продолжал ябедничать на меня отцу. И длилось это до тех пор, пока я не столкнулся на улице, ведущей к штабу, с Гречко.

Здесь надо изложить всё по порядку. Во-первых, я знать не знал, что этот, под два метра ростом маршал и есть тот самый министр обороны СССР. Во-вторых, он первым заговорил со мной, когда увидел, как Шарик молниеносно выполнил команду «ко мне», хотя секунды назад он носился чёрт-те где.

– Вот это послушка! – восхитился он. – А что вы ещё умеете?

– Мы знаем команду «фас», – сказал я, заметив, что вдалеке маячит фигура Онищенко. И крикнул: – Фас!

Шарик рванул в сторону коменданта.

– Ко мне! – крикнул я.

Шарик резко развернулся и скоро уже сидел у моей ноги.

– Вот это послушка! – повторил маршал. – А что ещё вы умеете?

– Нарушать образцовый порядок! – ответил я. – Причём образцово его нарушать. Об этом вам подробно может доложить подполковник Онищенко! Он обожает делать такие доклады.

Вряд ли министра обороны сподобило выслушивать по этому поводу коменданта. А вот с начальником гостиниц СГВ (моей матерью) он (разумеется) потолковал о том, о сём. И она (не вокруг да около, а по-армейски) живописала ему все мои «подвиги». В том числе и те, что были связаны с занятием спортом. Поэтому в следующую нашу встречу Гречко начал с вопроса по существу, чтобы тут же взять быка за рога:

– Спортивная гимнастика – это серьёзно? Или так потому, что все ходят в какие-нибудь секции?

– Не знаю, – ответил я, как на духу. И задал встречный вопрос: – А участие в Олимпийских играх – это серьёзно?

– Ого! Твоя цель – стать олимпийским чемпионом? Citius, altius, fortius[20]20
  Быстрее, выше, сильнее (лат.).


[Закрыть]?

– Utique! Vera veritas![21]21
  Конечно! Истинная правда! (лат.).


[Закрыть]

– Так хорошо знаком с латынью? – сказал он. – Мой совет: пора теперь переходить к стратегии и тактике, как одолеть противников. Есть версия, что большой спорт – это война. С самим собой – в первую очередь.

После этого мы подробно разобрали все последние победы наших гимнастов, поговорили также о технических тонкостях выполнения фляков, сальто, пируэтов в акробатике, «солнышка» на перекладине, «креста» на кольцах. Неизвестно сколько бы мы ещё проговорили, если бы на горизонте не появился адъютант Гречко: значит, министра обороны в штабе СГВ заждались. И мы распрощались.

Итак, почему обратил на меня внимание министр обороны и почему состоялась дружба с ним? 1. Благодаря Шарику. 2. Благодаря моей причастности к спорту.

Если бы не сбежал из питомника мой «немец», если бы не было моих занятий гимнастикой – не видать мне в собеседниках маршала, как собственных ушей.

Что ещё было в моём отчёте про Гречко для «Боевого Знамени»?

Что-то мимоходом, вскользь – по поводу армии как таковой (в НАТО и в СССР). Что-то по поводу плюсов и минусов службы в небе, на флоте, на земле (где лучше, где хуже). Что-то по поводу перспектив выпускника военного училища стать министром обороны (за железным занавесом и у нас) и про многое другое, что сегодня стёрлось из памяти.

Не стёрлось из памяти впечатление от общения. Если Гречко был простым собеседником (без понтов), который не тяготился на равных говорить с малолетним хулиганом и нарушителем порядка, то с паном Ярузельским было всё в точности наоборот.

– Следующий на очереди у нас маршал Победы Жуков? – улыбнулась Бела.

С Жуковым я познакомился при иных обстоятельствах: лучшие сюжеты рождаются не за письменным столом.

Гостиница № 25, в которую никогда и никого не заселяли, была единственной в Квадрате, огороженной по периметру высоким бетонным забором. На её территории имелся огромный яблоневый сад. Вот оно – лучшее место, где заниматься с собакой, вместо того чтобы постоянно доводить до состояния белого каления Онищенко.

Об этом мне (без театральных подковырок) намекнул отец после очередной жалобы коменданта: зачем в тихом омуте будить чёрта, если с ним можно покончить тихо?

«Смехотворно-правильный постулат, – подумал я, – достойный, чтобы взять его на вооружение и применять его (от случая к случаю) в виде исключения из правил».

Шарику сад понравился, мне – тоже. Здесь спокойно можно было отрабатывать команду «фас». Случайных прохожих нет, никого до смерти мы не напугаем. Это подтвердил и солдатик-кинолог, обещавший мне прислать фигуранта в ватном костюме опасного неприятеля. А пока его нет, я мог показывать рукой в направлении (предполагаемого) врага своей собаке и кричать «фас». Шарик срывался с места, пересекал сад и, не обнаруживая, кого следовало порвать как грелку, прыгал с лаем на забор. Потом он галопом возвращался назад и получал кусочек сырого мяса.

Как-то за завтраком мама сказала, что у неё сегодня крайне хлопотливый день – она будет заселять гостиницу № 25, поэтому я ни в коем случае не должен там появляться ни сегодня, ни завтра, а может, и неделю.

– Gut[22]22
  Хорошо (нем.).


[Закрыть]? – спросила она, поставив на стол яичницу, приготовленную на маленькой чугунной сковородке.

– Dobrze[23]23
  Хорошо (польск.).


[Закрыть], – ответил я, не придав услышанному особого значения. – Sehr gut.

И, конечно, в одно моё ухо влетело, в другое – вылетело: я начисто забыл об утреннем предупреждении, когда после уроков в школе, как обычно, отправился в гостиницу № 25. Привычка – вторая натура!

Шарик носился из конца в конец яблоневого сада, отрабатывая лакомство, когда металлическая дверь открылась и я увидел входящую в ворота группу генералов, во главе которой был невысокого роста маршал. Это был Г. К. Жуков (о чём я узнал позже).

Мать, выглянув из-за его спины, погрозила мне крепко сжатым кулачком.

Мой «немец» рванул в сторону непрошеных гостей. Гости застыли на месте как вкопанные. Я отдал команду:

– Ко мне!

Шарик на полпути смешно затормозил, как в мультиках, и со всех ног понёсся назад, чтобы получить причитающееся ему мясцо за примерную службу. Лакомство он тут же проглотил не жуя и сел у левой моей ноги, готовый выполнить следующую команду.

В шоке были все присутствующие, кроме маршала. Он отделился от сопровождающей его группы и пошёл навстречу мне. Следом за ним двинулся командующий СГВ генерал-полковник Танкаев, друживший со мной, как с признанным Вождём краснокожих Квадрата и прекрасно знающий Шарика. (Позже я узнал, что говорил о Магомеде Танкаеве – фронтовике, орденоносце – Расул Гамзатов: «Он никогда не улыбался, чтобы кому-то понравиться, никому не поклонялся. Поклонялся перед Родиной… Он с солдатами – солдат. С генералами – генерал». В Легнице я знал только, что Танкаев – в дружеских отношениях с Жуковым, ещё с войны.)

– Георгий Константинович, это – наши люди, – ровным голосом, с едва заметными нотками иронии, проговорил командующий СГВ. – Ситуация штатная, всё под контролем.

– Вижу, что под контролем, – ответил маршал. – А какие оценки у «наших людей» в школе?

Я сомневался: надо ли мне отвечать?

– Не очень, – произнесла осторожно мать. – По поведению – твёрдая «двойка».

– То, что твёрдая, – это не плохо. Это больше, чем хорошо. А по предметам?

– Оценки отличные. «Четвёрок» нет. Пока нет.

– «Наши люди», – улыбнулся маршал. – Перед сном врач прописал мне прогулки. Приходите вечером – будем гулять вместе. Хочу познакомиться ближе с Шариком и с его хозяином-двоечником.

Последовала пауза – конфузная, зловещая. Я не знал: надо ли мне отвечать или лучше – промолчать? Мать опять погрозила мне кулачком.

– Конечно, товарищ маршал, – ответила она за меня, – конечно.

– Вот и договорились.

Дома я получил хорошую взбучку за то, что уже натворил (и авансом за то, что натворю в Будущем), и приказ: в 19:00 быть как штык в саду гостиницы № 25.

Неделю я гулял вечерами по яблоневому саду вместе с маршалом.

Его действительно (не ради красного словца) интересовало, как мне удалось вырастить такую идеальную, крепкую собаку. Я ответил, что всё дело в питании.

В памяти были свежи книжки, прочитанные на эту тему. Животных надо кормить сырым мясом, сырыми овощами и кашами (лучше перловкой), которые не следует переваривать. «А человека?» – спросил он. «Тем же, – ответил я, – за исключением мяса». – «А белок?» – спросил он. «Белок – это аминокислоты, – ответил я, – питаясь мясом, человек нагружает свой организм, затрачивая колоссальное количество энергии для расщепления его на аминокислоты. Аминокислоты содержатся в достаточном количестве в зерновых, в овощах, в зелени. Зачем делать лишние усилия, поглощая котлеты и колбасы, как большинство живущих на земле, когда те же самые полезности можно получить из других продуктов?» Георгий Константинович согласился: незачем.

И, конечно, я не упустил возможности блеснуть эрудицией, рассказав (из тех же книжек) про Отто Варбурга, немецкого биохимика и физиолога. Про физику и математику (самое яркое и значительное, что знал) тоже не поленился поразглагольствовать. А на закуску перечислил имена философов, учёных, писателей, спортсменов, которые были чистыми вегетарианцами.

– И хулиганами? – спросил маршал.

(Позже мама мне сказала, что у Георгия Константиновича была последняя стадия сахарного диабета. Отсюда его интерес к проблеме питания.)

В ответ на мои откровения Жуков поделился своими откровениями: о Сталине, которого Хрущёв смешал с грязью; о том, что армию сегодня превращают в бардак; о том, что для фронтовиков война не закончилась в 1945 году – война продолжается.

– Как это понять? – спросил я. – Если война продолжается – где враги, атаки, взрывы?

– Подрастёшь – поймёшь, о чём я говорю, – сказал он. – Для этого не надо иметь сто пядей во лбу.

Да, так оно и случилось: я подрос и понял, о чём говорил маршал Победы. Сто пядей во лбу, действительно, не понадобились. И стали видны и «враги», и «атаки», и «взрывы».

Это коротко-коротко о том, что я изложил в своих отчётах для «Боевого Знамени».

А вероятно, что-то важное и упустил.

– Как песок сквозь пальцы? – спросила Бела. – Почему ты раньше об этом ничего не рассказывал?

– Не знаю. Возможно, считал это не столь интересным.

– Так тебя напечатали?

Через неделю я пришёл в редакцию узнать, как обстоят дела с моим рассказом о Ярузельском.

Звягинцев, стараясь выглядеть строго и невозмутимо, сообщил, что с ним познакомился не только он один.

– Кто ещё? – удивился я.

– Все. Начиная от редактора газеты Скачкова и заканчивая корректором, – прежним холодным тоном ответил он, после чего не сдержался: – Ржала вся редакция! Ржали все! Все до одного!.. Если бы среди нас был Салтыков-Щедрин – он бы тоже порадовался от души! Так мастерски выставить на посмешище пана Войцеха – это надо уметь, это надо постараться! Он так лихо ставит тебя, юного и наглого руского оккупанта Польши, на место, а ты ещё более лихо отвечаешь ему на своём польско-руском наречии: bardzo dobrze[24]24
  Очень хорошо (польск.).


[Закрыть]! Да напечатай мы такое – вышел бы форменный международный скандал: «Боевое Знамя» очернило светлый образ министра обороны ПНР! Глядишь – поляки объявили СССР новую войну, и рванула бы на Москву Речь Посполитая, как это было в 1610 году, – это во-первых. Во-вторых – таких объёмов текст газеты не публикуют, здесь одним номером не обойтись. Газета – не литературный журнал! – сказал он. – Про наших маршалов у тебя – в том же ключе?

– Сholera wie[25]25
  Чёрт его знает (польск.).


[Закрыть], – ответил я и вручил майору свои рассказы о Жукове и Гречко: какой смысл тянуть кота за хвост – не надо будет лишний раз приходить в редакцию.

Через неделю я заявился к Звягинцеву и с порога спросил:

– Гоготала вся редакция?

– Поголовно, – ответил майор. – Я, к примеру, прочитал с превеликим удовольствием, как Вождь краснокожих устроил ликбез самому Жукову, рассказывая ему про Циолковского, Филимоненко, Челомея: прямо как профессор – студенту.

Чем закончился наш дальнейший – не без гоголевского насмешливого огонька – разговор вокруг моих сочинений?

Звягинцев, заговорщицки подмигнув мне, сообщил, что персонально для меня он придумал рубрику (для последней полосы газеты) «Читатели о книгах». Писать 10–20–30–50 страниц категорически не надо. Объём – не больше полутора страниц на машинке, что равняется ста строкам в газете. Попалась в руки интересная книжка – почему бы не поделиться впечатлениями о ней? Это, конечно, не о личных встречах с маршалами писать, но для «Боевого Знамени» – как раз то, что надо, и не менее актуально.

Первое, что я сделал, – это (не мудрствуя лукаво) перелистал «Воспоминания и размышления» Г. К. Жукова. Вспомнил, как он рассказывал мне про «настоящего Сталина», а не того, каким его выставляют сегодня, где «полная брехня подменяет правду». Но писать об этом я не стал. Свои мемуары маршал Победы посвятил советскому солдату. Свой материал я назвал так же: «Советскому солдату посвящаю». Майор пробежал по нему глазами, ничего править не стал и отправил в типографию, в набор.

Когда публикация состоялась, Звягинцев торжественно вручил мне десять экземпляров газеты и спросил, указывая на моё имя на последней полосе:

– Ты рад?

Я, не совсем понимая, о какой радости идёт речь, ответил:

– Да не очень.

– Ты ненормальный, – сказал майор.

За первую публикацию мне почтой пришёл гонорар – девять рублей 63 копейки. И понеслась душа в рай. По договорённости с редакцией я должен был раз в неделю приносить новый материал. И я его приносил.

«Боевое Знамя» находилось в километре от моего дома…

(Следом, за газетой САВО, образовалась на моём пути «Вечерняя Алма-Ата», за ней – Гостелерадио Каз. ССР.)

Я мог бы дотянуть до ближайшего магазина, где утолил бы жажду лимонадом? Мог. Но занесла меня нелёгкая в фойе редакции, где стоял автомат газированной воды. Не занесло бы – занимался бы я преспокойно математикой (которая любила меня и которой не всегда отвечал взаимностью я), а «не всякой фигнёй и сбоку бантик», по словам Дины Михайловны.

И не выглядел бы я – в её глазах – безоговорочным мертвецом.

– «Безоговорочным мертвецом», – повторила задумчиво Бела. – Интересно, как бы увидела тебя на этом диване твоя математичка сейчас?

За окном, как по нотам, завывал ветер, выстраивая фантастическую мелодическую линию.

«Могу ошибаться, – подумал я, – но Дина Михайловна увидела бы «на этом диване» живой труп. Труп, который стал трупом давным-давно. Труп, который (по непонятным причинам) продолжает есть, пить, дышать – жить».

Во всеуслышанье говорить о своих «замудрённых» размышлениях у меня желания не было (даже мысли не возникло).

– Оптимистическая версия… – сказала Бела.

Мы внимательно смотрели друг на друга: не пора ли нам перейти на новый тип общения, когда не надо произносить слова вслух, когда не надо артикулировать звуки?

Problema-guaestio[26]26
  Загадка-вопрос (лат.).


[Закрыть]: как услышала мои диванно-трупные аксиомы жена?

Мистическая шахматомания; алма-атинский троллейбус и моя математичка; редакция газеты САВО и майор Звягинцев; польские девочки, одетые в белые платья, как невесты, которые шли в воскресенье по улочкам Легницы на первое причастие в костёл, и пан Ярузельский; комендант Квадрата подполковник Онищенко, Шарик и «Вождь краснокожих» в фильме Гайдая; командующий СГВ Танкаев, министр обороны Гречко и маршал Победы Жуков… – все эти совместимо-несовместимые события не увязывались (и увязывались) в единую цепь причинно-следственных связей.

Бела опять взяла в руки томик Паустовского. И на фоне того, что бубнил телевизор о главных новостях 27 декабря 1997 года, она прочла:

– «Хуже всего, конечно, писать по первому впечатлению. Тогда рисунок получается слишком резким, как сырая краска на холсте. Все выпуклости ещё сильно блестят. Они ещё не смягчены дымкой времени».

Я подумал: эти минские апартаменты, где мы «чудесным образом» застряли перед Новым годом, и то Прошлое, о котором не знала раньше жена, отделяет время (почти 30 лет). Это не первое впечатление. Почему они, эти давние истории (смягчённые дымкой времени), материализовались (словно ни с того ни с сего) моей памятью сегодня? В честь какого великого праздника?

– Смешно, – произнесла негромко Бела, – и не смешно. Потому что, куда ни глянь – везде «сто тысяч почему». Почему?

Чтобы внести какое-то оживление в наши вечерние посиделки (полежалки), я продекламировал (постарался сделать это предельно по-клоунски) Киплинга в переводе Маршака:

 
– Есть у меня шестёрка слуг,
Проворных, удалых.
И всё, что вижу я вокруг, —
Всё знаю я от них…
 

– «От них»? – поддержала мой тон Бела.

– «От них»! И не только «от них», – ответил я, и продолжил:

 
– Но у меня есть милый друг —
Особа юных лет.
Ей служат сотни тысяч слуг —
И всем покоя нет.
Она гоняет, как собак,
В ненастье, дождь и тьму
Пять тысяч «Где», семь тысяч «Как»,
Сто тысяч «Почему».
 

– Милые стихи, – сказала Бела. – Как нельзя более к месту. А что ещё нашептал твой «друг – особа юных лет»? Расскажешь?

Проскрипели в коридоре половицы. Судя по звукам, это Нина Николаевна прошла из кухни в спальню: час поздний, пора спать.

– Ни за что, – ответил я. – Боюсь, это может нарушить идиллию: тёплый домик, занесённый снегом по самые окна, где царит вечный уют и вечный покой. Большинству нужна идиллия, как воздух.

– Не бойся. Идиллия (если она есть «воздух») не пострадает. Может, наша идиллия – это блуждание в потёмках…

– В потёмках чего? – не дал закончить фразу жене я. – В потёмках вечной лжи?

– Ну да: что-то типа того, – ответила она.

– «Не думай, однако ж, что я пишу идиллию и тем паче, что любуюсь ею»[27]27
  М. Салтыков-Щедрин, «Убежище Монрепо» (1879).


[Закрыть].

– В точку! И как удалось Салтыкову-Щедрину «украсть» эту фразу у тебя? И у меня?..

Страсть к моделированию ситуаций (как в шахматах – матовых, ничейных, патовых!) часто подталкивала меня к опытам в реальной жизни. Когда назад, в исходное положение, фигуры уже не поставить. Когда шансов исправить сделанные ошибки нет. Когда недопустимы черновые наброски – всё пишется исключительно набело.

Полигоном для испытаний я сделал свою карьеру, свою работу. Я выстраивал концептуальную модель очередного проекта, просчитывая вероятность ошибок, которые непременно возникнут в процессе реализации. Загодя я пытался свести к минимуму эту вероятность, после чего на спор (отчаянная самоуверенность) говорил кому-нибудь из «калек» по телевизионному цеху: