Текст книги "Бела + Макс. Новогодний роман"

– У меня такое ощущение, что мы сейчас находимся не в Минске… – повторила рассеянно Бела.

Кому-то суждено одну-единственную шахматную партию разыгрывать всю жизнь: ход за ходом, комбинацию за комбинацией.

Сколько предуготовлено партий разыграть мне?

Сколько раз я буду выставлять фигуры в исходную позицию: два раза? три?.. или ещё больше?

Поздно вечером у меня случился срыв. Опять давление запредельное. Опять тяжёлая голова. Сердечко захлёбывается. А наполнение пульса слабенькое-слабенькое.

До скорой дело не дошло.

Благодаря горсти таблеток и массажу, который Бела делала уже мастерски, мне стало легче, а потом и вовсе отпустило. Отпустило так, что и самому не верилось: а было ли со мной что-то страшное, когда старуха с косой перед глазами мерещилась?

Казалось, будто ничего и не было. Даже сигаретку захотелось выкурить. А это верный признак: отпустило окончательно. И ещё потянуло ко сну.

Во сне привиделось любопытное. И любопытно, что запомнилось. Запомнилось чётко.

Когда я после нескольких минут своей отключки (с улыбкой, как ни в чём не бывало) пересказывал Беле все детали и подробности моего сновидения, она смотрела на меня испуганно: я представил, какой сумбур внесло услышанное в её мысли.

Началось всё с туннеля, чудовищно-длинного и серого, которому не видно было конца.

По обе его стороны – двери, двери, двери, проёмы, проёмы, проёмы, проёмы, замысловатые арки (их несчётное количество). Оттуда входят-выходят люди, множество людей. Они снуют, как заведённые механические игрушки, туда-сюда. А кто-то из них вливается в главный людской поток, который движется – строго посередине туннеля – размеренно и монотонно, с одинаковой скоростью: вперёд, только вперёд. Но куда? Куда устремляются все они?

В этом потоке, стиснутый со всех сторон человеческими телами, нахожусь и Я.

И выбраться из этого потока невозможно.

Наконец туннель заканчивается. И заканчивается он неожиданно (внезапно!): до этого момента мы брели в полумраке, а теперь – шок! – ослепительный свет. Нет, это был не солнечный свет. Мы по-прежнему где-то глубоко-глубоко под землёй, только теперь мы вышли в громадный, невероятных размеров грот, своды которого уносятся далеко вверх. И оттуда, сверху, идёт этот ослепительно-яркий свет. Свет от очень мощных, непонятных, неземных конструкций прожекторов.

Теперь я обнаруживаю, что в этот грот попадают и более мелкие людские потоки из других, небольших туннельчиков, расположенных и слева, и справа от того большого магистрального туннеля, в котором (по непонятным причинам) оказался и Я.

Движение в гроте спонтанное. Люди копошатся, как муравьи. Но это не конец пути.

Я вижу, что из грота есть выход. И он только один. Это ещё более широкий туннель (уходящий в неизвестность), куда тянутся, словно загипнотизированные, все люди, кто попал сюда.

Что было дальше?

Меня выносит в самый центр грота, где я вижу нескольких человек, которые не движутся, как все, а стоят. Я знаю, что никому нельзя останавливаться здесь, всем надо двигаться. Пусть двигаться медленно, но непременно идти дальше (к неизвестной всем цели). А эти люди стоят.

Они стоят, словно не видят проплывающих мимо них других людей и вообще ничего не видят вокруг. Они о чём-то говорят. Улыбаются. Смеются. В руках у них – высокие стаканы. Они пьют неизвестный мне напиток.

«Кто они?» – думаю Я.

И вдруг ощущаю на себе пронзительный взгляд одного из этой группы: Он услышал вопрос (размышляю я), не произнесённый мной вслух?

Я пытаюсь выбраться из потока, но мне не удаётся это сделать. Я пытаюсь опять и опять, но всё тщетно. Результата нет, поскольку это противоречит законам этого туннеля, который находится в вечном движении. Я знаю эти законы. (Почему Я их знаю и когда Я о них узнал, стараюсь – всеми правдами и неправдами – понять Я, но с нулевым результатом.)

Вскоре какая-то сила выталкивает меня из муравейника человеческих тел.

Я подхожу к человеку, который на меня смотрел и которого Я вижу впервые.

Мы стоим друг против друга: может, следует познакомиться? Мы знакомимся и не удивляемся, что наши имена одинаковы.

Что было дальше?

В следующее мгновение меня вновь засасывает в себя людской поток и тащит дальше, к выходу из грота. Я сопротивляюсь, но не могу противостоять этому. И начинаю идти вместе со всеми, чувствуя нарастающее беспокойство: мне надо назад! надо обязательно вернуться назад!

Я знаю, что у меня есть шанс вырваться из толпы. У меня есть последний шанс разрушить неведомую силу движения в никуда. И Я освобождаюсь.

Я бегу назад. Я бегу и никак не могу найти ту группу людей (среди которых был Он), стоявших независимым островком среди всеобщего оголтелого движения вперёд, только вперёд. Их нигде нет. Я не вижу их.

Я пробираюсь, несмотря на сопротивление потока, вправо, потом – влево.

Наконец Я нахожу то место, где стояла эта группа, потому что смотрю вверх: да, это тот самый центр грота.

Опускаю глаза вниз и вижу – передо мной лежат трупы: один ряд, второй, третий…

Между рядами можно ходить, будто кто-то предусмотрительно оставил коридоры между безжизненных тел.

Все лица прикрыты фотографиями этих же людей.

Я ищу Его. Я нахожу Его тело.

На Его лице лежит моя фотография…

Я рассмеялся (точнее – я старался рассмеяться), и хотел это сделать непринуждённо, чтобы снять ту напряжённую паузу, которая угрожающе затягивалась после моего рассказа.

– Тебя это так развеселило? – спросила Бела.

Вспомнил, насилу вспомнил последний, недостающий штрих моего сна, не очень обрадовавшего жену. Его я как раз и упустил, рассказывая жене событийную канву увиденного во сне.

Эта «пустяковая» подробность, блуждая в потёмках подсознания, и не давала покоя: что-то я недосказал, что-то улетучилось, что-то очень важное осталось между слов.

Я упустил музыку: там, под каменными сводами подземного грота, во время всего этого движения в Никуда, звучал Бах. Звучал орган: величественно и мощно!

Туннели, людские потоки ещё раз мысленно пронеслись в воображении.

Теперь всё встало на свои места: и не отличить было живых от мёртвых и мёртвых – от живых.

Когда я разобрался с Бахом, понял, что не надо было спешить с откровениями: кто тянул меня за язык? Хотел развлечь жену? Развлёк.

Не без скандала («что: чуть отлегло – сразу за сигарету?») вышли на крылечко дома Нины Николаевны, на воздух, на волю.

За вечер снега навалило по колено. Кругом белым-бело. Небо в звёздах.

Жена внешне выглядела усталой. А я?..

Мне было легко, свободно. И настроение какое-то (неописуемо) космическое. Как будто всё, что случилось сегодня (и не сегодня), случилось не со мной, а с другим, каким-то посторонним человеком: не нашего прихода? (Не из нашего круга?)

Просто уму непостижимо: «шикарное» послесловие к двадцать седьмому декабря 1997 года, а также ко всему (без купюр, в целом) Прошлому, которое предшествовало этому дню.

На месте органиста, исполняющего Баха, (так представилось мне) должен был сидеть Герман Гессе. Где-то ближе к концовке музыки он говорит: «Не существует реальности иной, чем та, которая в нас самих».

Бела вопросительно смотрела на меня. В её взгляде – прежняя настороженность.

Она ничего не ответила. Вероятно, настолько «чудесным» для неё оказалось моё очередное сообщение про «постороннего человека» и про «космическое настроение», что и сказать было нечего.

Пока я выкуривал сигарету, так мы и простояли (каждый про свои думы думая), не проронив больше ни слова, ни полслова.

Туннели, людские потоки ещё раз мысленно пронеслись в воображении.

Под каменными сводами подземного грота, во время всего этого движения в Никуда, звучал Бах!

Когда мы вернулись в дом, жена сказала:

– Ещё Гёте писал, что «жизнь – это сон…» Всё, страстей на сегодня предостаточно: и про иллюзии, и про реальность.

Я ответил:

– Иллюзии – это пандемия нашего времени. Реальность – она другая.

– Да, «она другая», – сказала Бела.

Жена не стала разбирать постель: только голова её коснулась подушки на диване, и она уже спала. Чтобы быть (в случае чего!) в полной боевой готовности.

Я знал: в любую секунду она могла открыть глаза и тут же отправиться в путь: к детям, на встречу с новогодним чудом.

А пока жена видела свои сны, я бодрствовал.

У меня сна не было ни в одном глазу.

На цыпочках, чтобы не скрипели половицы под ногами, я несколько раз ходил на кухню, заваривал чай и возвращался к письменному столу.

Я не скучал.

Декабрь, день двадцать восьмой

Если для Белы двадцать восьмое декабря началось утром, когда солнышко заглянуло в окно нашей спальни, то для меня оно наступило сразу после полуночи, ровно в 00 часов.

Никогда не поздно начать жить так, словно это твой первый день в оставшейся жизни!..

Ну что, Макс, назад в Будущее: «Птица счастья завтрашнего дня… завтра будет лучше, чем вчера[54]54
  Строчка из песни А. Пахмутовой и Н. Добронравова.


[Закрыть]»?

Нет, сначала, пожалуй, вперёд в Прошлое. А там будет видно.

Вчерашний телефонный разговор с Куратовым. Жена (славно) прокомментировала слова Кости:

– А ведь он попал в «десятку». Да, 1976 год – это реперная точка, критерий отсчёта в движении из Настоящего в Будущее.

Даже захотелось тогда намеренно схохмить:

– Это, по-твоему, то же самое, как принятая за критерий температура в 99,975 градусов по Цельсию, при которой вода закипает?

Значит, вернёмся к этой реперной точке, которую обозначила Бела: к 1976 году, к смешным (до коликов) подробностям вокруг истории моего поступления в Каз. ГУ.

Исполинских размеров мужчина в щёгольском костюме цвета мокрого асфальта с трудом сдерживал негодование, ёрзая в тесном кресле.

– Идеология, дорогой вы наш профэссор, – это не хухры-мухры! – с трудом выговаривая слова, произнёс он. Слово «профэссор» прозвучало сильно. – И не какой-нибудь там шашлык-машлык!

То, что накопилось у него в мыслях, по-видимому, не могло само собой систематизироваться, и потому вместо стройной речи с языка срывались предательские словечки типа «шашлыков-машлыков». А нужна была твёрдость и логика. Логика и твёрдость. А вместо всего этого – «хухры-мухры».

Декан остановился, чтобы перевести дух. Его лицо было пунцовым. Казалось, его душил безукоризненный узел малинового галстука. Этикет – это, конечно, хорошо. Но к чему этикет в данной ситуации?

В прокуренном кабинете ни сквознячка, ни дуновения. Желеобразный воздух, казалось, можно было резать ножом и выбрасывать кусками в окно.

Было видно, что декану неуютно находиться сейчас здесь, в кабинете, за канцелярским столом, заваленным ворохом бумаг и прочей ерундой.

Ситуация накалялась. Неевропейского типа глаза декана превратились теперь в чёрные штрихи-прорези.

Его лихорадочный, блуждающий взгляд скользнул за окно и остановился, будто обнаружив там что-то спасительное. Дышать стало легче.

Голова прояснилась. Почему? Да потому, что не мозолил больше глаза, мешая настроиться на нужный лад, сам «предмет» ярости и гнева – тот, кому и предназначалась готовящаяся головомойка.

«Предмет» этот, с битломановской шевелюрой, в вызывающе потёртых (по моде) «вранглерах» – не подделках, а самых что ни на есть настоящих, фирменных: и откуда у сопляка деньги – стоял и с усталым безразличием смотрел декану точно в переносицу.

Именно стоял и смотрел…

Был конец алма-атинского августа.

Ртуть в термометрах зашкаливала за тридцатиградусную отметку.

Позади два журфаковских творческих тура и четыре экзамена.

В кабинете деканане хватало разве что простынь, веников и тазиков, как в бане. Спасти ситуацию мог кондиционер: вилку – в розетку, и с каждой минутой становилось бы легче и комфортнее. Кондиционера в кабинете не было.

Я понимал, что этот обливающийся пóтом человек мог сделать со мной всё что угодно: растоптать ногами, стереть в порошок, уничтожить.

Я знал: в руках декана в тот момент была власть над моим Настоящим и власть над моим Будущим.

Лучше меня понимал это сам декан. Но что-то мешало ему тотчас воспользоваться данной ему властью. Что?

Что он хотел увидеть в моих глазах? И чего не увидел?

Страх? Возможно.

Чего он ждал? Что я раскисну? Стану молить о пощаде? Возможно, ждал.

Что он не мог понять? Почему нет страха?

Я отлично понимал смысл происходящего и цену каждого слова и жеста, но ничего не мог с собой поделать.

Я (словно под гипнозом) стоял и смотрел декану точно в переносицу.

Только что вышли в свет брежневская «Малая земля» и «Целина», и надо было как можно более пафосно излить на бумаге своё восхищение от прочитанных мемуаров генсека ЦК КПСС.

За первый творческий тур, письменный, я отхватил по этой теме пятёрку.

Со второго тура, с собеседования, меня едва не выгнали вон – несколько фамилий членов Политбюро, как назло, вылетели из головы, и вспомнить их мне так и не удалось.

Преподаватели, назначенные провести собеседование и отделить «зёрна» от «плевел», полистали моё личное дело, пошептались и сделали вид, что ничего страшного не произошло.

– Дорогой вы наш профэссор… – выдохнул уже намного спокойнее декан.

Спасительное окно возымело-таки своё действие.

Глаза моего судии и палача смотрели на меня теперь оценивающе и надменно. Подчёркнутое «вы» звучало не иначе, как издёвка.

Среди абитуриентов я и был «профессором» (по числу представленных мной публикаций и по суммам полученных за них гонораров), что являлось для декана более всего непростительным.

Я мог сорваться, мог нагрубить: кто такой, в конце концов, декан?

– Если вы считаете, что своим поступлением на журфак осчастливили весь университет… – продолжал чеканить каждое слово декан, – то глубоко заблуждаетесь, дорогой вы наш! Не пропадёт без вас Каз. ГУ!

Я чуть было не вставил: «А вдруг пропадёт?»

– Что? Думаете, я забыл, кто число членов Политбюро увеличил до состава ЦК? – прокричал он. – Ничего: мы простили вашу «забывчивость». А может быть, не надо было?

Показалось, что разговор стал выворачивать на более миролюбивое продолжение.

– Помню-помню ваше личное дело… – вкрадчивый голос декана зазвучал горным ручейком, – вырезок тьма! Здесь тебе и радио! И «Вечёрка». И «Боевое Знамя»!.. «Нью-Йорк-таймса» и «Вашингтон-Поста» не хватает разве что… Все, видите ли, представили десять публикаций, как и требовалось, а у вас? Целое собрание сочинений – вай-вай-вай!

На этом хитрая преамбула закончилась. И началась атака:

– И везде-то, дорогой вы наш, поспели… – Пауза. – Думаете, я не знаю, как готовятся все «эти» публикации? – с угрозой выпалил декан. И тут же продолжил ласково-ласково: – Думаете, я не знаю, дорогой вы наш профэссор? Я вас спрашиваю?

Я отлично знал, что знает декан.

Например, я знал, что он в курсе того, что моё «собрание сочинений» – не блеф. Что никто за меня не написал ни строчки. И тем более никто их для меня не купил.

Я знал не хуже декана, как и каким образом (в большинстве своём) набирались эти «фолианты» из десяти публикаций, необходимые при подаче документов. Позвонил влиятельный папулька какого-нибудь будущего «солженицына» в газету, объяснил ситуацию («надо помочь!») – и информашка за нужной подписью уже стоит в номере. Вот и весь, что называется, шашлык-машлык.

Не знаю, может, мне надо было признаться, что мои «собрания сочинений» – это липа? (Чтобы сделать приятное декану.)

Он намекнул: ты не зарывайся, ты определись, каким Богам будешь молиться: тем, которые ведут общество к светлому Будущему? или тем, которых увидел в себе?

Он дал понять: ты не ерепенься, нам проще находиться по одну сторону баррикад, чем воевать. Журфак – элита, это кузница интеллектуальных кадров партии. А партия – это всё! Мы примем тебя в свою компанию, только знай своё место.

Беда в том, что своё место я знал.

Ничуть не изменило моё мiроощущение и то обстоятельство, когда в списках поступивших на «элитарный» факультет я увидел фамилии тех, кто и не пытался скрывать: да, купили для них эти десять обязательных фитюлек-публикаций. Да, это подмена. Это фикция. Так и кругом одна сплошная ложь. И что из того? Важен результат!

Владеет мiром тот, кто владеет информацией.

Редакционную кухню к тому времени я знал не хуже декана.

Я знал, как захудалое выступление секретаря парткома на протокольно-пустом собрании вымучивалось потом на редакционном столе в аналитическую статью. Как штатному сотруднику это шло в зачёт. Потому что была гонорарная сетка – 40 на 60, где сорок процентов – это гонорар редакции, шестьдесят – авторский (для таких, как тот секретарь). И был план на внештатных авторов: не отработал его – не видать тебе гонорара собственного, заработанного. Таковы были правила игры.

Короче говоря, особых иллюзий о романтике, витающей в редакционных стенах, о великих откровениях, попадающих (о, диво дивное) на страницы периодики, я не питал.

Свой первый материал я увидел напечатанным с сокращениями, но без правки. И это стало событием. Не для меня. Для редакции, куда я отнёс свой «труд».

Так публикации стали для меня не целью, а следствием. Следствием первого гонорара в девять рублей 63 копейки. Так образовался весь ворох вырезок, представленных мной в приёмную комиссию.

Так образовался повод для декана поставить под сомнение моё «творчество».

Скажи я тогда ожидаемые покаянные слова – мне, может быть, пришлось до сих пор разыгрывать одну-единственную партию на доске из 64 чёрно-белых квадратов…

Я не признался во лжи (которой не было).

Мне было неинтересно знать: смилостивится ли декан, что я – наглец! – не почтил своим присутствием зачисление в студенты или не смилостивится? Какой в приговор в итоге будет вынесен: справедливый или не очень.

Я думал о другом. О чём? Я думал о шахматах.

Я пытался представить декана на банальной чёрно-белой доске. В роли какой фигуры он будет смотреться органичнее: Слона? Ферзя? Или, может, коня?

А в роли какой фигуры буду органично смотреться я?

– Спрашиваю, дорогой вы наш профэссор… – голосок у декана стал теперь сердечным-сердечным: мягким, елейным, вкрадчивым. Только лицо по-прежнему пунцовое, а штрихи-щелочки глаз – ещё ýже, ещё злее.

Через мгновение произошла метаморфоза: из доброго дяденьки извергся рык, настоящий звериный рык:

– Я спрашиваю: где вы были во время зачисления в студенты?

Зачисление стало третьим (и не последним) чрезвычайным происшествием (ЧП), связанным со мной.

ЧП № 1– моё «собрание сочинений». ЧП № 2 – это казус с членами Политбюро.

Перед тем, как попасть в кабинет декана, меня подробно информировали (мiр не без добрых людей), что произошло на том зачислении, где меня не было.

Мою фамилию выкрикивали раз пять. Сначала обычно. Потом громче обычного. Потом требовательно. Потом в недоумении. А потом аудитория, набитая битком, разразилась хохотом.

– Когда не приходят на собственное зачисление – чего в истории Каз. ГУ ещё не случалось! – это как изволите понимать? – Декан вновь превратился в доброго дяденьку.

Костя тогда ещё издевался надо мной:

– Да это же всё равно, что не явиться на собственные похороны: люди собрались проститься с покойником, а в гробу – никого!

Бела выразилась по этому поводу иначе:

– Как там поёт Игорь Иванов? «Если насмерть не упьюсь на хмельной пирушке – обязательно вернусь к вам, друзья, подружки…»[55]55
  Стихотворение от вагантов, сборник Carmina Burana, XII–XIV вв.


[Закрыть] Макс, ты – идиот. Всё у тебя не как у людей.

Хотя ни для кого не было новостью, что де-факто зачисление давно состоялось.

Приказ ректора неделю, как висел на доске объявлений. Я и подумал, что публичная церемония – это не столь уж принципиально важное мероприятие: кто хочет – пусть насладится, чтобы услышать свою фамилию в числе тех, кто стал «богоизбранным».

Тогда, в кабинете декана, с моего языка сорвалось то, что не должно было сорваться ни в коем случае.

Положение было щекотливым, но не безнадёжным.

Бела, которая лучше кого бы то ни было знала всё о моих делах, спокойно сказала, что (несмотря на то что я изрядно раздражал и продолжаю раздражать тех, кто контролирует ситуацию в универе) решение (положительное!) на мой счёт уже вынесено: за меня уже замолвили словечко.

– Кто-то из сильных мiра сего? – не удержался, чтобы не съёрничать, я.

– Из «сильных», – ответила она. Ответила твёрдо.

Истинная правда: в приёмную комиссию позвонили два человека – редактор «Боевого Знамени» Скачков и завотделом литературы и искусства «Вечёрки» Бернадский.

И тогда, в кабинете декана, я произнёс то, что стало верхом дерзости (неожиданно для самого себя):

– Я был болен! Сердце… как бы это сказать… прихватило.

Было бы в высшей степени хорошо, если бы из радио в этот момент запел Утёсов из «Весёлых ребят»: «Как много девушек хороших, как много ласковых имён…»

Нет, лгу: это было бы не «хорошо», а просто идеально.

Всё сошлось. Сошлось в одной фразе. Сошлось для декана. Сошлось для меня.

Сошлось для доброй половины первокурсников, следивших с замиранием сердца за развитием событий: чья сила пересилит, выйду я сухим из воды или не выйду?

Поэтому сама фраза прогремела, как разорвавшаяся бомба.

Это стало четвёртым и последним ЧП!

Декан (будто) мгновенно освободился от раздирающих его душу противоречий.

– «Сердце, тебе не хочется покоя…»[56]56
  Строчка из песни И. Дунаевского и В. Лебедева-Кумача в фильме «Весёлые ребята».


[Закрыть] – проворчал он умиротворённо, искусно скрыв свои настоящие эмоции.

Я тоже облегчённо вздохнул: гора с плеч.

– «Метаморфозу мы поймём с трудом: кто был сегодня шут, тот завтра станет королём. – Умиротворённо проворчала, в свою очередь, тогда Бела. – Предчувствия нас вскоре не обманут, что короли опять шутами станут…»[57]57
  Стихотворение Р. Бёрнса.


[Закрыть]

Наблюдающие со стороны (и жаждущие не только хлеба, но и зрелищ!) с наслаждением пережёвывали новость о том, что бывает, когда кто-то (вольно или невольно) выбивается из общего строя.

О том, почему я отсутствовал на зачислении, на факультете ходили самые невероятные слухи, обрастая такими дикими подробностями, что мне самому было любопытно узнавать о них.

В одночасье моя скромная персона стала центром внимания всех.

На меня глазели и показывали пальцем. У меня не брали (разве что) интервью и не просили автографов. Сплетни разрастались с каждым днем всё новыми и новыми умопомрачительными мизансценами.

Девчонки и мальчишки рассказывали друг другу, как я вёл неравную схватку с «болезнью» на дачке в горах, по дороге на Медео, в разудалой компании таких же обалдуев, как и я. Где были и музычка, и танцульки, и горячительное питьё.

Рассказывали, как моя «болезнь» не отступала несколько дней кряду: какое уж тут могло быть зачисление?

Кроме того, на факультете ходил слух об уникальном сходстве симптомов моего заболевания и заболевания (якобы) дочурки того самого папашки, влиятельного партчиновника, на дачке которого мы отдыхали. (Какой бред!)

Слухи не могли не проникнуть и в деканат.

Чем закончился разговор с деканом, вспоминать скучно – ничего такого из ряда вон выходящего.

Стоит отметить лишь одну нескучную подробность: если бы вся яростная энергетика декана, которую активизировали в нём мои последние слова и которую он оставил на будущее, про запас, вырвалась наружу, то пол-Алма-Аты снесло с лица Земли.

Когда я вышел в коридор, меня окружили сокурсники.

– Как дело было? Пронесло? – интересовались все наперебой.

– Не пронесло?

– А что сказал он?

– А что сказал ты?

В словах, в интонациях была формальная озабоченность, в глазах – другое.

То, что говорят глаза, скрыть трудно. (Чем я так провинился перед всеми?)

Среди тех, кто поджидал меня в коридоре, была Бела, в лице – ни кровинки.

Из всех факультетских сплетен (и пересудов) правдой было только одно – спонтанная, незапланированная никем пирушка в горах.

Бела, кстати, отлично знала, где я был и с кем я был. И даже приезжала к нам. «С инспекционной проверкой», как она сама пошутила. Но не осталась на ночь и вечером на такси уехала в город.

Неправдой были и казённая дача, и компания девочек лёгкого поведения, и мой (якобы) рано задранный нос. О дне зачисления я попросту не знал.

Неправда всегда окутана грязью, склоками, интригами.

Правда была в том, что мы – Костя, Борька, Генка и я – просто рванули в горы и застряли там на несколько дней.

Тогда произошла первая серьёзная размолвка с Белой.

Она была возмущена. Она была вне себя: что, нельзя было сыграть паиньку, когда в деканате всё было договорено ещё до моего формального допроса? Можно было. Легко

Дополнительный экзамен в кабинете декана был мной с треском провален.

Я успокаивал Белу – нет повода дуться друг на друга.

Она отказывалась замечать меня.

Я не мог понять, в чём состоял мой смертный грех.

– В твоих мозгах! – огрызнулась она, не повернув головы в мою сторону.

Я не удержался, чтобы не сказать:

– Давай, трепанируй меня. Исправь мои мозги!

– Поздно, – холодно ответила она, давая понять, что разговор закончен и продолжать переливать из пустого в порожнее не имеет смысла. – Реализовывай и дальше свою «сердечную недостаточность».

Многое ли требовалось, чтобы ситуация из критической превратилась в ситуацию некритическую?

Не требовалось (практически) ничего. Надо было только пошевелить мизинчиком, чтобы заставить влюбить в себя всех: декан – не исключение. И оснований к тому было предостаточно, и все они – в мою пользу. Все, кроме одной, которую со злорадством сформулировала Бела:

– Твоя проблема – в твоих мозгах! Будь на твоём месте кто другой, ему бы любой смертный грех за грех не сочли.

Вот, оказывается, как: проблема не в смертном грехе, как таковом, а в носителе этого греха. Надо взять на заметку!

Во время вступительных экзаменов я, помнится, таскал с собой томик Ремарка, чтобы при случае можно было неспешно почитывать его. «Три товарища» были у меня под мышкой и в тот день, в деканате.

Когда разговоры – и с деканом, и с сокурсниками, и с Белой – закончились, я наобум открыл книжку и прочёл: «Всё распадалось, пропитывалось фальшью и забывалось. А если ты не умел забывать, то тебе оставалось только бессилие, отчаяние, равнодушие… Ушло в прошлое время великих человеческих… мечтаний. Торжествовали дельцы. Продажность…»

Значит, надо научиться «забывать»? По логике Ремарка, да, надо, потому что время ушло в Прошлое.

Тогда, двадцать лет назад, когда события должны были закрутить-завертеть меня, а успехи вскружить голову, что-то остановило, и будто Кто-то незримый выдернул меня из времени: оглядись, посмотри внимательнее окрест себя!

И обнаружилось очевидное: есть мiр, и есть ты в этом мiре.

И есть движение в этом мiре. Движение вперёд или назад.

И есть фикция движения, когда только кажется, что ты несёшься по жизни, оставляя позади многочисленные препятствия. (А препятствия эти – лишь мираж.)

Стоп! Летом 1976 года была и другая реперная точка – это Львовское военное училище, куда я поступал (и поступил) до университета. И даже успел (не долго) походить в курсантской форме.

Может, об этой точке как критерии отсчёта в движении из Настоящего в Будущее (когда я оказался в нужное времени в нужном месте) говорила Бела?

В части экзаменов то лето для меня было богато событиями.

Я так вошёл во вкус, что согласился бы ходить «по острию ножа» и дальше – осенью, зимой, весной и всю жизнь.

Началось всё с выпускных экзаменов в школе, которые прошли в праздничном (для меня) режиме, кроме одного – по химии. Этот предмет я настолько запустил в десятом классе, что выучить все билеты мне оказалось не по силам. Не без труда я одолел только три из них. Один из этих трёх билетов я вытащил на экзамене и (понятное дело) ответил по нему на «отлично». (Повезло?)

Махатма Ганди утверждал: «Счастье – это когда то, что ты думаешь, говоришь и делаешь, находится в гармонии…»

Не знаю, насколько мои думы, слова и поступки находились в гармонии, но они не противоречили одно другому, это точно. Летом 1976 года они жили в мире.

Далее был Львов, высшее военное училище, факультет журналистики, куда шансов поступить не было никаких. Почему?

Выпускникам средних школ в тот год выделялось десять мест, а претендовали на них вчерашние школьники со всего СССР.

Ходили упорные слухи, что и эти десять мест давно поделены между сынками военной и партийной элиты.

Бела спросила:

– Разрази меня гром: какой смысл огород городить, если всё известно наперёд?

Я отшутился:

– В этом и есть смысл.

Всерьёз всё было несколько иначе. Ближайшие четыре года я для себя давно расписал: по окончании училища я приеду назад, в Алма-Ату (город, где Бела станет моей женой). Майор Звягинцев обещал сделать запрос, чтобы меня отправили служить в «Боевое Знамя» – газету, которая и рекомендовала меня к поступлению на журфак.

Самолётом за 62 рубля я добрался до Москвы, где обещал зайти в гости к сослуживцу отца по Легнице Петру Ильичу Х., начальнику одного из управлений Министерства обороны. Раиса Андреевна, его жена, увидев меня в дверях, всплеснула руками:

– Макс, неужели это ты, первый хулиган Квадрата и враг номер один Онищенко? Глазам своим не верю!

И забросала меня вопросами: что да как. Почему бросил спортивную гимнастику? Почему решил поступать во Львов? И так далее.

Поздно вечером приехал со службы Пётр Ильич. Втроём мы отужинали под воспоминания о легницком прошлом, под мои рассказы об Алма-Ате, о родителях, о том, что по гимнастике я защитил КМС, после чего на моём пути образовалось «Боевое Знамя».

– И пошла душа в рай? И хвостиком завиляла? – спросил строго Пётр Ильич, когда было за полночь и мы остались сидеть на кухне вдвоём. – А как же математика?

– Которая меня любила и которой не всегда отвечал взаимностью я? – спросил я.

– Ещё не поздно всё переиграть. Других военных училищ в Союзе видимо-невидимо: на любой вкус. Кроме них, есть МГУ, Бауманка.

Я ответил формулой Ганди о счастье.

Он спросил:

– Значит, твои думы, слова и поступки находятся в гармонии?.. Сильное начало партии.

На кухонном столе перед нами стояла маленькая походная шахматная доска с обтянутыми кожей фигурами. Попутно за игрой Пётр Ильич устроил мне экзамен и по школьным предметам, и по вопросам, далёким от школьных: он должен знать обо мне всё – четыре года (с Легницы), как-никак, не виделись. Как он может позволить себе хлопотать обо мне, если я (шут его знает) вырос дундук дундуком?

– И уже сейчас надо планировать, – сказал он, – чтобы после училища распределиться не в окружную газету, в провинцию, а прямиком попасть в «Красную Звезду».

– Я вернусь в Алма-Ату, в «Боевое знамя» – сказал я. – Это решено.

– Моё дело – предложить, – не стал спорить он. – Твоё дело – отказаться.

Утром Пётр Ильич уехал на службу, пока я отсыпался. К полудню он прислал «уазик», который отвёз меня в аэропорт. Солдатик-водитель передал мне записку, где значилось, что начальник училища во Львове, как выяснилось, оказался сослуживцем Петра Ильича по Дальнему Востоку, ещё в самом начале их службы. Обо всём они переговорили по телефону. Встречать меня будут с оркестром! Вот так: коротко, по-военному.

Действительно, начальник училища, генерал-майор, встретил меня в своём кабинете радушно: в любое время я могу запросто заходить, чтобы выпить стакан чаю, поговорить о том о сём, но на его помощь при сдаче экзаменов я «смело» могу не рассчитывать. У него нет такого права – отдавать приказы, какое оценки и кому ставить: учебная часть в этом ему не подчиняется.