Текст книги "Как я по голове осьминога гладил. Рассказы хирурга"

Пыльная буря

Наш стройотряд работал в самом лесистом месте Гоби. В пределах видимости росло четыре дерева. Где они брали влагу? Но были очень заметными. К одному из них мы подъезжали перед баней в соседней воинской части веник наломать. Баня и без веника? Пока мы сидели друг у друга на плечах, стараясь выбрать веточки покустистее, сверху на нас смотрели крупные белоголовые крючконосые птицы. Они не шевелились, даже когда веточка обламывалась у самых их ног. Только косились жёлтыми глазами и грозились клюнуть в руку.

Недавно прошёл дождь. Это был особенный дождь, пустынный. Собрались тучи, потемнело, вверху погромыхивало и посверкивало. А на землю упало всего несколько капель…

Так вот, в этот день начиналось всё как обычно. Светило солнце, кипела работа. И далеко на горизонте появилась серая полоска. Мы не обратили на неё внимания. Полоска приближалась и расширялась. Ничего не насторожило нас и в поведении монголов из соседнего посёлка. Они расправляли закатанный снизу для просушки войлок на юртах, усиливали обвязку юрт дополнительными верёвками. …Раствор застывает, работа не ждёт! Когда с первыми порывами ветра полетели крупные камешки, стало больно (мы работали с голым торсом). Инструменты собирали впопыхах, а к юрте шли уже на ощупь, спиной к ветру и приставными шагами. Сразу стало темно, песок заполнил собой всё пространство вокруг. В юрте было чуть потише, хлопающий войлок пришлось фиксировать героическими усилиями. Сбились в кучку, стали ждать, думали, это ненадолго. Но не тут-то было! Буря бушевала больше двух суток. Мы уже выспались, все песни перепели, руки об карты смозолили… Самое противное – это мелкий песок. Он был везде: на одежде, на коже, в волосах (воду экономили), на столе, посуде, в постели. Хрустел в подогретой тушенке, плавал слоем в баке с тёплой водой… В туалет стали ходить вдоль натянутой верёвки, после того как один из наших чуть не заблудился, отойдя на пять шагов от юрты. Когда закончилась вода, организовали целую экспедицию до цистерны. До неё было метров тридцать-сорок. Бросали жребий. Двоих «счастливчиков» обвязали верёвкой, головы замотали марлей, ждали долгих полчаса… Вода оказалась такой же, тёплой и с песком.

Утро после бури показалась нам очень приветливым! Первым делом смыли весь песок в юрте, протрясли все вещи. Весь день откапывали места работы. А вечером поехали к нашим воякам в баню…

Архи

Прошло уже две недели нашей работы в Гоби, в пустыне. Уже пообвыклись. Перестали выпивать флягу зелёного чая за день. Привыкли меньше говорить на жаре, чтобы во рту не сохло. Мы – это сводный стройотряд из Читинского мединститута и Иркутского университета. Строим в монгольской пустыне рудник для добычи полиметаллов. Заливаем бетоном площадку для погрузки-разгрузки, ставим кирпичные коробки домов для будущих работников рудника, кладём плитку в готовом здании общежития. Я – мастер, производственник. За плечами три стройотряда и опыт деревенской жизни. Обеспечиваю работой все наши бригады, обегая их по очереди. В свободное время готовлю раствор и режу плитку, заменяю заболевших, которых сам же и лечу, – как заправский лор вымываю гной из миндалин. В этой жаре почему-то много ангин.

Живём не как в прошлом году в юрте, а в отстроенном административном здании. За прошедший год здесь много чего изменилось. Кроме Даавы. Это невысокого роста мастер на все руки: он и тракторист, и моторист, и электрик… Неулыбчивый, в больших тёмных очках, он вызывал у меня симпатию, наверное, своим ответственным отношением ко всему, что делал, и чистоплотностью. Он всегда был в свежей, пусть и непроглаженной рубашке. Ни разу я его не видел заляпанным чем-нибудь. Разговаривал он по-русски ломано, но бойко, и больше на матерном языке, учил его у наших спецов.

И вот как-то раз железная дорога, от которой запитывался наш трансформатор, отключает электроэнергию. Встали бригадные растворо– и бетономешалки. Нужно запускать генератор. Это к Дааве. Он живет в юрте в соседнем поселке, километрах в трёх по пустыне. Мне пробежаться в удовольствие – я готовлюсь к областным соревнованиям по спортивному ориентированию, которые будут осенью. Подбегаю к юрте, выходит опрятный парнишка. На чистом монгольском языке у него спрашиваю: «Хаана Даава?» Парнишка кивает головой в сторону соседней юрты: «Энэ…»

Вышел Даава, зовёт внутрь. Просит посмотреть своего друга, чабана, недавно вернувшегося домой. Чёрный стул долгое время, полтора года принимает преднизолон в таблетках, который доктор из города прописал для больных суставов. В моей студенческой голове рождается диагноз – преднизолоновые язвы желудка. Говорю, что нужно сделать ФГС – лампочку проглотить. И перестать пить таблетки. Чабан слушает перевод Даавы и кивает бритой головой, улыбается, глаз не видно. Я понимаю, что ничего он делать не будет. Где городской доктор в белом халате и где этот пацан, голый по пояс и в рабочих штанах, заляпанных бетонным раствором, посмевший отменить назначения доктора.

Зовут за стол. Парнишка льёт мне воду на руки, умываюсь. В юрте на столе только сладости – сушёный творог и лепёшки. Хозяин в пиалы наливает из фляжки прозрачную, прохладную, чуть отдающую молоком жидкость. Выпиваю почти залпом, приятно с жары-то. Ставлю пиалу на стол. Хоть бы кто предупредил, что её переворачивать надо! Хозяин наливает опять и опять. Даава перевернул после третьей. А я так и не догадался, пока фляжка не кончилась. Тороплю Дааву генератор запускать. Попрощались с хозяином, сели на трактор, едем к генератору. Чувствую, что трактор едет как-то странно, по синусоиде. Смотрю на Дааву, да он пьяный «в дупель»…Генератор он запустил и прилёг в тенёк от трактора, отдохнуть перед обратной дорогой.

Утром я проснулся на своей койке. Остальное мне рассказали… Здесь надо уточнить, что кроме передвижных и относительно портативных растворо– и бетономешалок были ещё большие, стационарные. Они стояли на опорах, чтобы под них могла подойти грузовая машина. Компоненты смешивались наверху в барабане, а туда они подавались по наклонным рельсам в вагонетках. Так вот, бетономешалка ещё была рабочей, а рельсы на растворомешалке не были параллельными – монтажники запороли. Мы её никогда не запускали… До этого самого вечера. «…Ты уверенно к ней подошёл. Долго стоял в задумчивости, опершись на лопату. Потом засыпал в вагонетку цемент и камни с песком, отказываясь от любой помощи. Залил воды, поднял и высыпал вагонетку в барабан, включил замес. Вагонетка успешно сошла с рельсов на обратном пути вниз. Ты велел шофёру грузовика подъехать под растворомешалку и жестом победителя вывалил в кузов получившуюся бурду. Шофёр заглянул в кузов, покачал головой, поцокал языком и уехал далеко в пустыню, где освободился от результатов твоего творчества. Только после этого ты позволил довести тебя до кровати. Посмотрел на всех строго и сразу уснул».

Кока-кола

Всё. Работа закончена. Объект сдан. Тугрики получены. У нас неделя культурной программы. Посещаем Центральный Аймак, музей Богдо-гегена. Позади удивление от монгольских лозунгов на кумаче, растянутых поперёк улиц, содержащих вполне понятные фрагменты матерных слов, а на деле означающих что-то вроде «Вперёд, к победе коммунизма!» Позади возмущение от ленты вокруг скульптуры верховного ламы с изображением цепочки разноцветных свастик…

Впереди Улан-Батор и необходимость потратить все тугрики, потому что за границей, в Союзе, они превратятся в цветные бумажки, поменять их негде. И вот случайно узнаём, что в столице Монголии есть ночной бар с различными буржуазными штучками, вроде виски, сигар и кока-колы. Но это только для иностранцев. Русских таковыми не считали. Мы пришли туда большой компанией в стройотрядовских куртках со значками и эмблемами стройотряда во всю спину. Кроме одного. Он пришел одетым «по гражданке». И выглядел солидно – борода, усы, светлые прямые волосы. Да и старше нас остальных был, после армии и работы на «скорой» в институт поступил. И вот он, посасывая сигару, садится за барную стойку и говорит бармену: «White horse». Бармен в растерянности и силится понять, кто перед ним: «How much?» – «Hundred», – не отводя глаз, ответил наш. Бармен налил и подал ему виски. Мы притихли… Счастливчик, глотнув неведомый ранее напиток, затянулся сигарой: «Coca-cola?» У бармена забегали глаза, он не знал, что делать… «Чё, нету?» – не выдержал паузы наш. «Нету-нету», – согласно закивал головой бармен.

Вздох разочарования вырвался у нас: «Витя, что ж ты? Хоть бы по глоточку попробовали…»

Никитична

Тётя Вера как-то спросила меня: «Почему моя родня относится ко мне по-другому, чем ваша?» – «Потому, что Вы легенда на́шего рода, – я ей ответил. – Мы знаем, кем Вы были и что Вы делали в жизни».

…Первый раз я её хорошо разглядел, когда мне было лет десять. Она сидела и с восторгом смотрела на наше подбугорье, с рекой и горами на окоёме. «А воздух-то какой! Хоть ножом режь!» – «И зачем его резать?» – подумалось мне. Её красивая шея, освещённая заходящим солнцем, выглядела по-королевски.

Она и была королевой! Единственный хирург на район, а потом ещё и главный врач. У неё было столько уважения и почитания, как не у всякой королевы. Больных к ней везли даже из соседней Монголии. «Слышал, Митька-то на мотоцикле разбился?» – «Да ты чё?» «Ой, бара… Помрёт, поди». – «Пошто?» – «Дык Никитишна в городе на совещании». – «Тогда точно помрёт».

Или ещё. «Михеич, чё с тобой? Пошто водку не пьёшь?» – «Никитишна сказала, что пить буду – помру. А пожить ещё охота…»

…Как-то забегаю с улицы домой, одетый, как обычно, в трикушку с пузырями на коленках. И мне на эту самую коленку сажают младшую сестрёнку, дочку тёти Веры. Та посидела, повертелась, и стало горячо моей коленке. Я оглядываюсь, а все взрослые вышли из комнаты. Малая сидит, как ни в чём не бывало, и я сижу, что делать – не знаю…

…Старшая сестра меня тогда научила секретики делать. Самое главное в них было – кусочек стекла. Роется ямка, в неё кладётся что-нибудь красивое – цветок, листочек, золотинка от конфеты – и закрывается стеклом. Сверху засыпается землёй. Надо только не забыть, где секретик находится, чтобы потом смахнуть со стёклышка землю и кому-нибудь показать эту красоту.

…Чуть позже холодок пробежал в отношениях между невестками. Братья-то собирались, у кого хотели, и дела совместные делали, а их жёны как-то не особо дружили. И тётя Вера светила, как звезда, далёкая и недоступная.

…Наступил у меня призывной возраст. В призывной комиссии один хирург – Вера Никитична. А там нужно трусы снимать и показывать, что у тебя все яички на месте и геморрой ещё не вылез. Я был краснее флага над зданием военкомата.

Уже много позже, когда мы в одно время подтверждали высшую категорию по хирургии, я спрашивал тетю: «А правду говорят, что Вы сердце зашивали в избе на полу?» – «Ой, Игорёша, всё врут! Не в избе, а в ФАПе (это та же изба в деревне, только переоборудованная под фельдшерско-акушерский пункт. – Примеч. авт.). И не на полу, а на столе» (огромная разница!).

А этот вопрос был ещё позже: «Тётечка Верочка, а когда-нибудь страшно было?» – «Было. Когда с вертолёта на поляну прыгать приходилось. Там пеньки от срубленных берёзок были, вертолёт не садился. Моя операционная сестра сразу прыгать отказалась. А я, дура, под одну руку бикс с инструментами, под другую – бутылки с растворами, и вниз сиганула. Иду по поляне, а по ноге из распоротой штанины кровь течёт. Себя сначала перевязала, а потом аппендикс геологу удаляла. Успели вовремя, до перитонита немного оставалось». – «А обратно как?» – «На телегах тряслись…»

До недавнего времени тётя Вера работала в поликлинике в Ново-Ленино. Её там хорошо помнят. Сейчас она живёт у младшей дочери в Санкт-Петербурге.

Жёлтая пилотка

Дело было на пятом курсе мединститута. Я к тому времени уже который год работал в реанимации. Сначала санитаром, затем медбратом. Это и опыт, и финансовая самостоятельность. Тогда реаниматологи, чтобы отличаться от остальных врачей, носили цветные шапочки. В нашем отделении они были жёлтыми.

Такая пижонская жёлтая пилотка была и у меня. В ней я и на занятия ходил. Шёл цикл хирургии. Заведующему отделением сосудистой хирургии потребовался на операцию ассистент: «Есть желающие помыться?» Это сленг такой. Значит, подготовиться к участию в операции, помыть и обработать руки, облачиться в стерильный халат и перчатки. Даже анекдот на эту тему есть. Пришли к главному врачу поликлиники пациенты и жалуются: «Сидим мы в очереди к хирургу. Тут к нему другой врач заглядывает и говорит, что, мол, уже всё готово, пойдём мыться. Они ушли, а мы сидим! Другого времени не нашли, что ли?» Но я отвлёкся…

Я был первый желающий. Быстренько надеваю маску, моюсь. Стою возле операционного стола, держу крючки в ране, чтобы хирургу виднее было, и поглядываю свысока на одногруппников. Тут заведующий что-то показывает в ране. Я наклоняюсь, задеваю его голову своей пижонской пилоткой, и она падает на стерильное операционное поле (хорошо хоть не в рану!), элегантно сложившись. Я замер… В голове пронеслось – скандал! Позор! Меня сейчас выгонят из операционной и вообще из хирургии!

Но обошлось. Поле перестелили, на меня надели большую марлевую маску, которая закрывала всю голову. Операция продолжилась. И я продолжал помогать – тихий, очень благодарный и красный на всё лицо. С тех пор ничего другого на голову во время операции не надеваю вот уже много лет.

Врачебная практика

Я приехал на врачебную практику в своё родное село молодым, зелёным и очень самоуверенным хирургом, как, впрочем, и большинство юных специалистов такого возраста. Не сказать, чтобы я ничего не умел. Напичканный институтскими знаниями по уши и уже выполнивший около двух десятков разных операций под присмотром опытных коллег, я заявился в районную больницу. Главным врачом и единственным хирургом здесь тогда был очень опытный специалист, сменивший уютное кресло доцента кафедры хирургии на хлопотную должность главного врача по многим причинам, одной из которых было создание новой семьи. Я сходил с ним на обходы, проассистировал ему на нескольких операциях и уже вёл несколько палат. И вот в конце первой недели моей работы, в пятницу, шеф говорит: «Останешься на районе? Я на выходные к тёще съезжу в соседнюю деревню». Ну, в соседнюю деревню, по забайкальским меркам, это как в соседнюю страну по европейским. «Конечно», – важно кивнул я.

В субботу осмотрел всех пациентов и только сел бумаги заполнять, как «скорая» привезла мальчишку лет десяти с болями в животе. Дед его – друг моего отца. Смотрю, клиника острого аппендицита. Собираем операционную бригаду, начинаем операцию. Всё идёт хорошо до момента перевязывания артерии аппендикса. Операционная сестра, вроде и опытная волчица, даёт для этого толстую лигатуру, а я, из скромности или самоуверенности, тоньше не попросил. Когда потянул её вверх, чтобы обрезать длинные концы нити, тонкая артерия выскользнула из узла и скрылась в глубине живота. Рана мгновенно наполнилась кровью. Я тут же засовываю левую руку в живот и что-то там зажимаю. Кровотечение останавливается. А что делать дальше? Моя рука занимает всю рану, и через неё в животе ничего не видно. Я умоляюще смотрю на коллег: «Зовите шефа». Но тот далеко и приедет только в понедельник. Есть хирург в соседнем селе, которое за сорок километров, но если повезёт и он окажется дома, то будет только часа через два-три. Пожилая санитарка, вытирая мой вспотевший лоб, проворчала: «Думай, головушка, думай. Выход всегда есть». Немного успокаиваюсь и решаюсь на выполнение дополнительного доступа – нижнесрединной лапаротомии. Правой рукой при помощи операционной сестры захожу в живот и вижу свою левую руку, судорожно сжимающую внутренности мальчишки. Начинаю по одному разгибать пальцы. Вот она, падла! Беру артерию в зажим и надёжно перевязываю. Все облегчённо вздыхают. Ушиваю оба разреза и выхожу в коридор к деду мальчика…

Чуть погодя анестезиолог жмёт мне руку и наливает треть железной кружки чистого спирта. Я после пережитого и крепости его не почувствовал. А на закусь только корочка хлеба и то – занюхать. Машина «скорой» была на вызове, и я решил её не ждать. Отправился домой пешком, всего-то полтора-два километра… Ближе к дому по дороге был переулок, и мне пришлось закрыть один глаз, чтобы в него попасть. По переулку я шёл строго посередине, только забор попеременно касался то одного моего плеча, то другого… Из переулка, чуть вправо и на другой стороне улицы, наш дом. Я прицелился на красный почтовый ящик, рядом калитка. Добрался до ящика, вдохнул, выдохнул, сосредоточился и вошёл в калитку. «Это ты? – услышал голос мамы из летней кухни, – иди кушать». – «Не, мам, я спать. Устал». Через какое-то время пришлось проснуться: отец стягивал с меня одежду, а мама поставила рядом таз (на всякий случай). Проспал я всё утро, периодически прихлёбывая водичку из заботливо поставленного рядом с диваном кувшина. Перед родителями было почему-то стыдно. Поэтому я с облегчением запрыгнул в подошедшую после обеда машину «скорой».

На этот раз в больницу поступил мужик средних лет с болями в животе. Осматриваю его, пальпирую живот и с уверенностью, основываясь на законе парных случаев, диагностирую острый аппендицит. Да, вначале болело в эпигастрии, вверху живота, потом боли опустились в правую подвздошную область. Знаю, что в десяти-двадцати процентах случаев острый аппендицит так и начинается – через эпигастральную фазу. Уверенно приступаю к операции. Нахожу аппендикс, он особо не изменён, но почему-то много выпота – жидкости, которую я удаляю салфетками. И вдруг на одной из них я вижу прилипшую огуречную семечку. Меня как током прошибает! У мужика перфоративная язва желудка! Ну не было у него классических кинжальных болей, не было вынужденной позы и ярких симптомов раздражения брюшины. Отсюда, из правой подвздошной области, до желудка не достать. Делаю второй разрез – верхнесрединную лапаротомию. Так и есть, возле пилорического отдела желудка дырка в его стенке. Дальше дело техники. Беру прядь сальника и закрываю им по Поликарпову перфорационное отверстие. Промываю живот, ушиваю, оставляю в нижней ране дренаж. Субботнего мальчишку я посмотрел ещё до операции. У него всё хорошо, уже ходит, сорванец, по больничному двору, едва дозвались, чтобы перевязку сделать.

…«Это что такое! – гремел шеф на общем обходе в понедельник, – почему у каждого больного по два разреза?» Спроси он меня один на один в кабинете, всё бы как на духу рассказал. А в присутствии двадцати коллег и при полной палате больных… Почему-почему? Да потому. Зато все живы и здоровы.

Гангрена Фурнье

Вот с таким диагнозом ещё до моего выхода на врачебную практику поступил в районную больницу мужик лет сорока. Старатель, из приезжих, говорил он не поместному, гекая. Может, с юга России был, может, с Украины, тогда это было без разницы. Хирург и главный врач в одном лице, мой шеф по практике, уже прооперировал его в день поступления. Мужик лежал в палате для гнойных больных в закутке хирургического отделения.

Ещё в коридоре, до входа в палату, стоял стойкий запах гниения, а в палате это уже была невыносимая вонь. Мы деликатно надели маски. В большой палате он лежал один. Хорошо запомнились его глаза, полные смертной тоски. Шеф быстро и деловито делал перевязку, а у меня глаза становились все больше и больше. Внутренности мошонки были серого цвета и вываливались из двух разрезов на коже. Хирург быстро отстриг ножницами серые ткани, залил раны перекисью водорода и наложил повязку. «Будешь его вести? – спросил он потом у меня в ординаторской. – Только смотри, может и помереть». – «Буду», – выдохнул я и пошёл читать матчасть.

Болезнь эта развивается очень быстро, причина её чаще неизвестна. Протекает с интоксикацией, обусловлена смешанной микрофлорой, в основном анаэробами, вызывающими газовую гангрену, но погибающими при наличии свободного кислорода. Дезинтоксикацию и антибиотики широкого спектра действия больной уже получает. Где же взять свободный кислород? Действовать надо было быстро.

Первым делом я лишил пациента всяких повязок, он ходил в простыне, как в юбке. Это доступ атмосферного кислорода. Думаю дальше. Кислорода должно быть много. Перекиси водорода для обработки явно недостаточно. Её формула H2O2, и действует раствор только во время применения, пока шипит. Марганцовка лучше, в её молекуле четыре атома кислорода – KMnO4, и выделяются они в атомарном виде при соприкосновении с органическими тканями. Плескать её из бутылочки на раны – не дело. Отправился я по отделению на поиски подходящей тары и в санитарской, за дверью, нашел ёмкость для обработки суден. Этакий металлический ушат. Он давно был не востребован. Лежачих в отделении не было, и суднами никто не пользовался. Я попросил подготовить эту ёмкость и развести в ней марганцовку. Мужик садился в ушат по нескольку раз в день. Это хорошо, но мало. Здесь бы подошла барокамера, в которой кислород находится под давлением. Но нет её в районной больнице. А раз нет, значит, надо сделать. Пошёл я искать уже по больничному двору и в гараже обнаружил широкий рукав из толстого полиэтилена. Отрезал кусок чуть больше метра, утюгом запаял дно, а вентиль от старой камеры мне шофёры со «скорой» помогли вварить. Эту переносную барокамеру мы надевали на мужика снизу, крепили вокруг простыни на поясе широким ремнём, позаимствованным из модного гардероба моей сестры (она до сих пор об этом не знает), и заполняли чистым кислородом из баллона.

Тех ужасов, про которые я читал, когда выгнивает вся кожа на промежности и член распадается на многочлен, и тех способов пластики, при которых оголённые яички помещаются под кожу бёдер, а ствол полового члена под кожу живота, а потом через несколько месяцев объединяются в единый орган, нам удалось избежать. Интоксикация исчезла, мужик пошёл на поправку. В его глазах появилась жизнь. Когда моя практика подошла к концу и нужно было уезжать на учёбу, оставшиеся ранки в промежности уже заживали под мазевыми повязками.