Текст книги "Покушение на Сталина. Дело Таврина – Шило"

Переход

Документально установлено, что в ночь с 29 на 30 мая 1942 года старший лейтенант Таврин перебежал в расположение германских войск. Для дальнейшего расследования первостепенно важным является рассмотрение причин и обстоятельств такого шага. При этом пока допустим, что в следственных материалах зафиксированы показания именно подследственного, а не то, что надиктовали ему следователи. Как мы увидим в дальнейшем, всю данную историю следует рассматривать при разных допущениях, но начнем с первого.

Итак, на допросе в НКГБ СССР подследственный мотивировал свой переход на сторону противника страхом перед неминуемым разоблачением, что и было зафиксировано в протоколе:

«Вопрос: – Медицинским осмотром вас установлено, что кроме «ранений», о которых вы только что показали, других ранений на теле не имеется, следовательно, ваши показания о том, что вы захвачены в плен немцами, будучи ранеными, ложны?

Ответ: – Да, я должен это признать.

Вопрос: – При каких же обстоятельствах вы в действительности очутились у немцев?

Ответ: – 30 мая 1942 года, находясь на Калининском фронте и будучи послан в разведку, я изменил Родине и добровольно перешел на сторону немцев.

Вопрос: – Почему вы изменили Родине?

Ответ: – Должен признать, что я скрыл от следствия еще один факт.

Вопрос: – Какой именно?

Ответ: – В 1932 году, работая в гор. Саратове, я был арестован за растрату 1300 рублей государственных денег. В связи с тем, что меня должны были предать суду, по закону от 7 августа 1932 года, я, боясь строгой ответственности бежал из тюрьмы, проломав с группой арестованных стену в тюремной бане. В 1934 и 1936 г. г. я также арестовывался милицией за растраты, но в обоих этих случаях совершал побеги. В 1939 году я по фиктивным справкам получил документы на имя ТАВРИНА и под этой фамилией впоследствии был призван в Красную Армию.

Находясь на Калининском фронте, 29-го мая 1942 года я был вызван к уполномоченному Особого отдела капитану ВАСИЛЬЕВУ, который интересовался, почему я переменил фамилию ШИЛО на ТАВРИНА.

Поняв, что Особому отделу стали известны мои преступления, я, боясь ответственности, на следующий день, будучи в разведке, перешел на сторону немцев.

Вопрос: – Непонятно, почему вы боясь ответственности за совершенные ранее уголовные преступления решились на новое, тягчайшее преступление – измену Родине?

Ответ: – Я полагал, что это не станет известным советским властям, а я до конца войны останусь у немцев на положении военнопленного»[76]76
  Убить Сталина // Служба безопасности. Новости разведки и контрразведки. 1993. № 3. Далее данный протокол допроса цитируется без добавочных ссылок.


[Закрыть].

Л. Ф. Райхман

А. М. Леонтьев

В. Я. Барышников

Для неискушенного читателя все это звучит правдоподобно и, во всяком случае, вполне мотивированно. Однако у проводивших допрос комиссаров ГБ 3 ранга Л. Ф. Райхмана (НКГБ) и А. М. Леонтьева (НКВД) и полковника В. Я. Барышникова («СМЕРШ») подобные утверждения должны были вызвать, по меньшей мере, скептическую улыбку, и уж во всяком случае – подтолкнуть их к дальнейшим расспросам. Однако этого, как ни странно, не произошло, и потому выяснением сомнительных обстоятельств придется заняться нам.

Для начала попробуем взглянуть на ситуацию глазами профессионального контрразведчика с использованием имеющихся у нас фактов. Информация о сокрытии Тавриным факта смены фамилии означала, что данный командир пулеметной роты 1196-го стрелкового полка 359-й стрелковой дивизии, скорее всего, использует подложные документы, следовательно, выдает себя за другого человека. Иначе говоря, к оперуполномоченному Васильеву поступил сигнал. По действовавшим правилам его полагалось проверить, а при наличии выявившихся достаточных оснований и для дальнейшей углубленной проверки – завести дело оперативной проверки (ДОП), запросить все инстанции, провести установку личности фигуранта от церкви, в которой его крестили, до последнего места работы перед призывом или службы во время войны (если это была другая часть). При отсутствии в распоряжении контрразведки фотографии офицера организовывалось мероприятие, к примеру, с приездом в часть корреспондента армейской газеты. Негласное документирование и остальные первичные оперативные мероприятия проводились в рамках предварительного негласного расследования, которое полковой контрразведчик даже не имел права вести самостоятельно: таковые осуществлялись согласно плану, утвержденному начальником Особого отдела дивизии. Проверяемый обставлялся агентурой и ни в коем случае не отпускался в места, из которых мог исчезнуть, не говоря уже о направлении в зафронтовую разведку, в особенности если он не имел к ней никакого отношения. О проводящейся проверке обязательно информировались вышестоящий командир и комиссар с целью исключения возникновения двусмысленных ситуаций по службе. Если сигнал окончательно подтверждался, по результатам проверки начиналось расследование. Все это проводилось негласно, объект ни в коем случае не должен был ни о чем догадаться и насторожиться. И только после полного сбора уличающих доказательств его вызывали или приводили для первого допроса в землянку Особого отдела, откуда он в худшем случае уже без ремня и погон отправлялся в ОО дивизии для проведения следствия, а в лучшем – на фильтрацию. То есть беседа являлась последней, завершающей фазой, причем это было строго обязательно. Ни один, даже самый неопытный, прошедший на курсах элементарное обучение основам оперативно-разыскной деятельности контрразведчик не мог поступить иначе, в противном случае он совершал преступление, причем в боевой обстановке.

Более того, любую проводимую органами безопасности проверку непременно сопровождает параллельное осуществление комплекса мероприятий по недопущению вреда, который теоретически способен нанести проверяемый. С этой целью объект под правдоподобным предлогом переводится с ответственного участка на другой, где исключаются и сама возможность совершения им противоправных действий, и доступ его к сведениям, содержащим государственную или военную тайну. Командир пулеметной роты на фронте знает всю систему обороны батальона, а отчасти и полка, все секторы обстрела, расположение замаскированных пулеметных точек, условные сигналы, до него доводятся все боевые приказы, он осведомлен об общей обстановке в части, уровне ее боеспособности, степени обеспеченности боеприпасами и о многом другом. Имеющиеся в его распоряжении схема обороны батальона и рабочая карта командира уже сами по себе являются секретными документами. В подобных случаях проверяемых офицеров временно переводят на другую должность без допуска к грифованной информации или отправляют в командировку в тыл с одновременным установлением за ними наблюдения, благо обстановка на фронте в описываемый период позволяла сделать это без проблем, и возврат Таврина в транспортную роту выглядел бы совершенно логично.

Кстати, данное обстоятельство заставляет задуматься еще об одном аспекте всей этой более чем сомнительной истории. Допуск любого гражданина к секретам является крайне сложной, громоздкой и при этом еще с 1920-х годов детально разработанной процедурой, повторявшейся, без преувеличения, миллионы раз и отточенной до полного совершенства. Любой офицер на строевых должностях, тем более в действующей армии, имеет допуск не ниже категории «Секретно». Это означает, что при первоначальном прохождении оформления допуска в его отношении запрашивались все без исключения организации и инстанции, по всем адресам проживания и работы, и при обнаружении малейших отклонений или противоречивости данных Шило или же Таврин не только не получил бы соответствующую должность, но и немедленно был бы разоблачен. Кстати, именно поэтому живущие по подложным документам здравомыслящие люди избегают ответственных должностей как огня. Создать новую биографию, способную выдержать спецпроверки, под силу только государственным органам, но никак не беглому бухгалтеру-растратчику, пожелавшему стать офицером.

Стоит подумать и о том, зачем, собственно, оперуполномоченный Особого отдела мог беседовать с Шило и выяснять у него причины перемены фамилии? Вопрос этот совершенно не так прост, как кажется на первый взгляд. Дело в том, что беседа офицера контрразведки с объектом может осуществляться только в нескольких, строго оговоренных случаях, должна преследовать вполне конкретные цели и заканчиваться тоже по одному из ограниченного числа сценариев.

Вариант первый. Беседа может проводиться в целях профилактики преступления, то есть при получении контрразведкой данных о том, что некто ведет себя на грани совершения преступления, или же может быть вовлечен в преступную деятельность, или же его деятельность при некоем повороте событий способна нанести ущерб государственной безопасности. Профилактируемый предупреждается об этом под роспись и отпускается. Очевидно, что это не наш случай. Выявление факта использования командиром пулеметной роты подложных документов показывает, что данный офицер является либо агентом противника, либо лицом с криминальным прошлым, и в любом случае – самозванцем. Во фронтовых условиях одно лишь подозрение в этом служит вполне достаточным основанием для проведения расследования. Следовательно, данная ситуация под профилактирование не подпадает.

Вариант второй. Беседа может проводиться со специальной целью насторожить преступника и побудить его к совершению определенных действий в целях выявления его связей, тайников, планов и пр. Например, после беседы он звонит своим связям или встречается и беседует с ними, отправляется к невыявленному тайнику и т. д. Очевидно, что ожидать такого результата от предположительно скрывающегося Таврина или Шило было невозможно, потому данный вариант следует отбросить.

Вариант третий. Беседа может венчать комплекс разыскных или агентурно-оперативных мероприятий по разработке объекта. В этом случае она проводится только на последней их стадии, в противном случае контрразведчик совершает должностное преступление, преждевременно раскрывая заинтересованность органов и степень их осведомленности. Это может либо привести к активизации преступной деятельности объекта, либо побудить его уничтожить доказательства таковой, либо подтолкнуть его к побегу. Ни один здравомыслящий оперативный офицер так не поступит ни при каких обстоятельствах, однако в случае с Тавриным, если верить ему, имел место именно такой невероятный поворот событий. Безусловно, контрразведчик в ходе беседы всегда изучает объект, его реакцию на те или иные утверждения, его поведение для вынесения собственного суждения о данном человеке. Но какого результата мог ожидать капитан Васильев от такой беседы? Признания? Вряд ли. Отрицание же им факта смены фамилии не говорило вообще ни о чем.

К слову, капитанское звание Таврин приписал оперработнику напрасно. Согласно материалам Центрального архива Министерства обороны Российской Федерации, в рассматриваемый период в 1196-м стрелковом полку оперуполномоченными Особого отдела дивизии были лейтенанты С. Г. Чаркин и К. В. Васильев. Никакой капитан Васильев там не служил. Однако заблуждение Таврина объяснимо: лейтенантами они были не общевойсковыми, а госбезопасности, что соответствовало званию капитана РККА, и вплоть до 1943 года, как и армейские капитаны, носили на петлицах по одному прямоугольнику (в обиходе именовавшемуся «шпалой»). Впрочем, это ничего не меняет.

Списать весь этот «букет» нарушений на напряженную фронтовую обстановку нельзя, ибо с конца января 1942 года, после неудачной попытки соединиться с войсками 29-й армии, 30-я армия, в состав которой входила 359-я стрелковая дивизия, спокойно стояла в районе Ржева, не испытывая серьезного натиска противника.

Факты расхождений в документах полка и дивизии заставляют задуматься еще об одном, вполне очевидном обстоятельстве. При проверке любого сигнала, как и вообще при оперативном интересе контрразведчика к любому человеку, в первую очередь он изучает не агентурную информацию о нем, каковой, к слову, может и не быть вообще. Первым шагом в изучении объекта всегда является исследование документов, и, как мы убедились, в отношении Таврина оно было бы весьма результативным. Но поскольку оперуполномоченный ОО не озаботился этим, можно с уверенностью утверждать, что он не проводил даже намека на расследование якобы сомнительных жизненных обстоятельств будущего террориста. Если, конечно, Васильев вообще занимался Тавриным, и это не являлось очередной ложью, сообщенной арестованным террористом, – ведь о самом факте беседы нам известно лишь с его слов.

На данном этапе автор должен извиниться перед читателями за то, что в предыдущей главе сознательно умолчал о некоторых документально установленных фактах. Сделано это было исключительно ради связности повествования, но теперь настала пора восстановить истину. К слову, она от этого яснее не становится…

Дело в том, что процитированный фрагмент протокола допроса Таврина в НКГБ СССР если и свидетельствует о чем-то, то лишь о лживости бывшего старшего лейтенанта и поверхностности следствия. Случайной или намеренной – нам еще предстоит разобраться. Пока же обратим внимание на заявление Таврина о том, что он испугался неминуемого разоблачения после того, как оперуполномоченный ОО узнал о тщательно оберегаемой им тайне смены фамилии Шило. Именно в результате ее озвучивания беглый растратчик якобы понял, что его прежние преступления вскрылись, струсил и перебежал к противнику. Однако изучение документов фонда 359-й стрелковой дивизии, как ни странно, наглядно свидетельствует о том, что уж чего-чего, а обнародования фамилии Шило ему точно бояться не стоило, поскольку она значилась почти во всех документах и совершенно не являлась секретом. Рассмотрим этот неожиданный факт подробнее.

Надуманность утверждений подследственного следователь мог убедительнейшим образом опровергнуть даже не одним, а тремя документами. В штатно-должностной книге офицерского состава, в книге регистрации офицерского состава и книге учета офицерского состава дивизии черным по белому указана жена Таврина Петра Ивановича – Шило Антонина Васильевна, проживающая по адресу: Свердловская область, Исовский район, деревня Карелино. То есть ни о каком преступном прошлом эта фамилия свидетельствовать не могла, а озвученная на допросе в сентябре 1944 года версия не выдерживала никакой критики и легко могла быть опровергнута. Однако сделано это не было.

Кстати, если судить по документам, супружеская жизнь Таврина была весьма неординарной, поскольку в финансовых документах у него одновременно значится совершенно другая жена, а именно проживающая в городе Свердловске Таврина Людмила Федоровна. Именно ей 1 января 1942 года выписывается денежный аттестат на ежемесячное получение 300 рублей из сумм, начисляемых ее мужу, тогда еще лейтенанту и заштатному командиру хозяйственного взвода[77]77
  ЦАМО. Ф. 1196 сп. Оп. 12560. Д. 6. Л. 256, 256 об.


[Закрыть]. Следует подчеркнуть, что как раз эта женщина обязательно должна была существовать в реальности, поскольку факт перевода денег на несуществующего человека выявился бы в первый же месяц. Ни один скрывающийся от розыска преступник не может даже помыслить поступить подобным образом.

Но и это еще не все: позднее из документов куда-то исчезли обе жены. Сводка безвозвратных потерь офицерского состава 359-й сд в графе «Родственники» содержит лаконичное: «Родственников нет». Почему в штабе не приняли во внимание ни одну, ни другую жену – неизвестно. Зато позднее, в 1946 году, в документах одна родственница все же отыскалась, только это была уже не жена, а бабка Родина Анна Дорофеевна, проживающая по адресу: Саратовская область, ст. Аркадак, ул. Элеваторская, дом № 4. Как видим, это уже как минимум вторая, если не третья реальная родственница якобы нереального человека. В 1954 году бабка из учетных документов тоже исчезла. Впрочем, не будем придираться: к этому времени пожилая женщина могла просто-напросто умереть. Куда же исчезли обе «параллельные» жены, неясно. К сожалению, архивные учреждения Свердловской области оказались не в состоянии обнаружить следы ни одной из них.

После разбирательства с мнимым испугом по поводу фамилии Шило следует продвинуться дальше и задаться очередным вопросом, далеко не первым и не последним в этом странном деле. Как понимать приведенную ранее фразу: «боясь ответственности, на следующий день, будучи в разведке, перешел на сторону немцев»? Поскольку мы уже давно установили, что соответствие фактам является не самой сильной стороной материалов следствия по данному делу, попробуем рассмотреть все варианты. Перебежчик мог уйти к немцам в трех случаях: (1) действительно из разведки; (2) во время боя; (3) сбежать ночью из передовых траншей, что также случалось нередко.

Рассмотрим озвученную в протоколе допроса версию об уходе в разведку, которая рождает даже не один, а целую серию вопросов. Первый из них можно сформулировать так: кто и с какой целью мог направить в разведку командира пулеметной роты? Да, пункт 305 Боевого устава пехоты Красной Армии (БУП-42) предписывал:

«Получив задачу, командир пулеметной роты обязан произвести разведку местности и противника, решить, как целесообразнее в данной обстановке использовать пулеметную роту, и свои соображения доложить командиру батальона. В зависимости от обстановки командир роты производит разведку один или с командирами взводов»[78]78
  Боевой устав пехоты Красной Армии. Часть 2 (батальон, полк). М.: Военное издательство Народного Комиссариата Обороны, 1943. С. 107.


[Закрыть].

Однако разведка бывает очень разная, и в данном случае речь идет только о разведке методом наблюдения за передним краем, а отнюдь не о скрытом проникновении в тыл противника. Потребности в таком нехарактерном для командира пулеметной роты мероприятии не было никакой. Конечно, на войне за линию фронта иногда уходили офицеры и других, не разведывательных подразделений. Например, это регулярно приходилось делать саперам. Крайне редко в тыл противника отправлялись артиллеристы гаубичных батарей и дивизионов для личного проведения рекогносцировки его позиций на закрытых от наблюдения обратных скатах высот. Но пулеметы практически всегда работают на прямую наводку, и задачей командира пулеметной роты в разведке (скорее, рекогносцировке) является выбор оптимальных позиций огневых средств, нарезка секторов обстрела и прочие подобные вещи.

Впрочем, возможно, именно в 1196-м стрелковом полку дело обстояло иначе? В стремлении подтвердить или опровергнуть это автор занялся поиском ныне живущих ветеранов полка, имевших отношение к его разведке. К счастью, поиск увенчался определенным успехом. Хотя уже ушли из жизни бывший командир взвода пешей разведки полка Александр Мефодьевич Бурба, бывший ПНШ-2 полка Александр Андреевич Лавянников и начальник разведотдела 359-й дивизии Яков Филиппович Колесник, удалось разыскать проживающую в Москве бывшую разведчицу и переводчицу 1196-го сп Клавдию Ивановну Батраеву. Она категорически заверила, что командиры линейных подразделений направлялись в разведку настолько редко, что подобные случаи оставались в памяти на протяжении всей войны, и Таврина среди них не было. Кстати, каждый раз это оформлялось приказом о прикомандировании данного офицера к разведвзводу, а таковой в отношении фигуранта нашего расследования в фондах 1196-го полка и 359-й дивизии в ЦАМО отсутствует.

Итак, резюмируем: круг служебных обязанностей старшего лейтенанта Таврина не включал зафронтовую разведку, не был он и прикомандирован к разведывательному подразделению (приказ об этом не издавался), однако, по его словам, он в нее ушел. Если это действительно произошло, то было событием очень любопытным, поскольку в описываемый период направление бойцов и командиров даже не через фронт, а на вынесенные за передовую линию окопов посты подлежало особому контролю. В мае 1942 года действовала директива начальника Управления Особых отделов НКВД СССР об усилении борьбы с изменой Родине, пункт 5 которой гласил:

«Договориться с командованием частей, чтобы командиры подразделений лично обеспечивали боевое охранение и дозоры проверенными лицами»[79]79
  Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне: Сборник документов. Т. 3, кн. 1. Крушение «блицкрига». 1 января – 30 июня 1942 года. М.: Русь, 2003. С. 518.


[Закрыть].

В отношении зафронтовой разведки действовали еще более строгие правила фильтрации допускаемых в нее лиц. Разведподразделения не имели права без согласования с командованием части и контрразведчиками брать с собой бойцов и командиров, не входящих в их состав. А поскольку разведывательный поиск не имеет ничего общего с развлекательным вояжем и самому Таврину напроситься в разведку было абсолютно невозможно, то это означает, что он лишь мог быть в нее кем-то послан (если принять эту версию). Кем это могло быть сделано и зачем?

Командир батальона направлять своих офицеров в разведку не имел права. В 1942 году низшими разведывательными подразделениями стрелковых полков являлись взводы пешей и конной разведки, подчиненные штабу полка. Следовательно, направить Таврина в разведку за линию фронта могли вышестоящие начальники, начиная с начальника штаба полка и командира полка. Трудно предположить, что у них возникла необходимость послать в зафронтовую разведку командира пулеметной роты, тем более, что в рассматриваемые дни участок обороны 359-й сд отличался одной важной особенностью. В книге общих и частных боевых приказов по дивизии (дело № 2, начато 1 апреля 1942 года, окончено 31 декабря 1942 года) имеется боевой приказ штаба дивизии № 21 от 30 мая 1942 года. В соответствии с ним 1196-й полк, в котором служил Таврин, к 1 июня уступал свои позиции 1198-му полку и отводился во второй эшелон. Приказ гласил:

«3. 359 сд с приданными 758 лап РГК, батареей «РС», 1-й бат. 171 мин. полка, ротой танков Т-60, огнеметным взводом и взводом истребителей танков – собак… В ночь с 30 на 31.5 и с 31.5 на 1.6.42 производит смену частей:

<…>

в/ 1196 сп во втором эшелоне дивизии занять и оборонять участок: р. Волга – /иск/ РАТОВО – /иск/ МОРЖЕВО / РОП № 8, 9, 10, 11, 13, 14, 15, 16/. Одной ротой занять и оборонять РОП № 7 – КРУТИКИ – ПАЙКОВО. Подготовиться к отражению контратак противника в направлении ГУСЕВО – ВОРОБЬЕВО, СОЛОМИНО – ЛЕБЗИНО, ПОГОРЕЛКИ – КЛЕПЕНИНО, МТС – БАХМУТОВО. Продолжать совершенствовать участок обороны, создав прочную непроницаемую схему противотанкового и противопехотного огня.

6. Смену частей произвести только в ночное время, соблюдая полную тишину и порядок. Особенно обратить внимание на тщательную маскировку во время переправ.

7. Командиру 1196 сп передать командиру 1198 сп следующее вооружение: станков. пулеметов – 5…

8. Смену РОП’’ов без наличия стрелковых карточек, промера расстояний и без устройства ходов сообщения до батальона включительно – не производить»[80]80
  ЦАМО. Ф. 1679 (359 сд). Оп. 1. Д. 20. Л. 9, 10.


[Закрыть].

Как известно, отводимые во второй эшелон части обычно за сутки прекращают отправку разведгрупп и ограничивают разведку подслушиванием и наблюдением за передним краем. В данном случае – с 29 мая. Кроме того, командир пулеметной роты при такой смене позиций весьма занят сдачей ротных опорных пунктов (РОП) и передачей матчасти, следовательно, ни о какой отправке Таврина к вражеским позициям не могло быть и речи уже хотя бы по этим соображениям. Для страховки проверим, был ли данный приказ исполнен? Ведь, случается, фронтовая обстановка изменяется непредсказуемо и препятствует командирам и штабам реализовывать даже самые тщательно продуманные планы. Для этого обратимся к журналу боевых действий 359-й стрелковой дивизии. Запись в нем за 31 мая лаконично гласит:

«За истекшие сутки подразделения 1198 сп. сменяли подразделения 1196 сп. которые переводятся во второй эшелон дивизии согласно плана»[81]81
  ЦАМО. Д. 9. Л. 43 об.


[Закрыть].

Сомнений нет, полки действительно менялись местами, а это означает, что ранее приведенные соображения относительно отправки разведгрупп и занятости командира пулеметной роты текущими делами справедливы.

Теперь предположим, что все приведенные аргументы о невозможности отправки Таврина в разведпоиск ошибочны. Допустим также, что по случайному совпадению до крайности халатный и бездеятельный полковой контрразведчик не только не ограничил передвижения подозрительного Таврина, но и не озаботился проконтролировать, кто именно из военнослужащих полка, не числящихся в разведподразделениях, уходит через нейтральную полосу. Последнее совершенно невероятно, но, повторяюсь, примем его в качестве допущения и предположим, что разведгруппа, в составе которой оказался Таврин, вышла в поиск. Когда она должна была возвратиться?

В 1942 году разведка полкового уровня действовала не далее переднего ряда траншей противника (хотя позднее полковые разведчики проникали на глубину до 6 км), и по этой причине длительность ее выхода ограничивалась темным временем суток, то есть одной ночью. Следовательно, бежать Таврин должен был бы той же ночью, с 29 на 30 мая, иначе ему пришлось бы вернуться в расположение батальона и вновь предстать перед контрразведчиками. Однако на деле все оказалось тоже не так. Донесение о безвозвратных потерях 359-й сд (форма БП-2) № 0301 от 18 августа 1942 года, направленное в Центральное бюро по учету потерь личного состава, гласит, что командир роты старший лейтенант Таврин пропал без вести 12 июня 1942 года[82]82
  ЦАМО. Ф. 58. Оп. 818883. Д. 976. Л. 6.


[Закрыть]. Кстати, здесь следует отметить еще одно расхождение в документах по Таврину, наглядно демонстрирующее, что ни в дивизии, ни в полку понятия не имели, когда именно он пропал без вести. Как известно, на допросе бывший старший лейтенант заявил, что 30 мая ушел в разведку, из которой не вернулся (в действительности он ушел поздно ночью 29 мая). Согласно пункту 15 «Положения о персональном учете потерь и погребении личного состава Красной Армии в военное время», утвержденного приказом НКО от 15 марта 1941 года № 138, при пропаже без вести как рядовой, так и командир на протяжении еще 15 дней числился временно выбывшим, после чего при неявке на поверку он включался в списки безвозвратных потерь части с донесением по команде. Датой пропажи при этом считался день, когда его видели в последний раз, а отнюдь не последний день ожидания. Естественно, во всех документах она должна была быть одной и той же. Тем не менее в данном случае материалы свидетельствуют об обратном. В алфавитной книге № 8 учета награжденных военнослужащих отдел кадров 359-й дивизии отмечает, что Таврин пропал без вести 31 мая. Эта же дата фигурирует в книге № 3 регистрации офицерского состава. А вот в книге учета безвозвратных потерь офицерского состава дивизии датой пропажи без вести значится уже 12 июня. Предположение о том, что кто-то случайно указал более позднюю дату по истечении 15 контрольных суток, не проходит, поскольку таковая должна была наступить не 12, а лишь 13 июня. О причинах расхождения можно только строить догадки, любая из которых будет равно не подтверждена ничем.

Зато мы, в отличие от командования полка и дивизии, имеем полную возможность установить фактическую дату перехода Таврина к противнику. Трофейные отчеты разведорганов 251-й дивизии вермахта, дивизии СС «Дас Райх» и их вышестоящих соединений свидетельствуют, что перебежчик появился в их расположении в ночь с 29 на 30 мая 1942 года. Возможно, в показаниях на следствии в Москве Таврин действительно ошибся на один день, хотя такая забывчивость в отношении даты, изменившей весь ход его дальнейшей жизни, довольно странна. Но, скорее всего, дело было совершенно в ином: немцы на Восточном фронте жили по берлинскому времени, а советские войска – по московскому. Поэтому то, что в Красной Армии могло считаться первым часом 30 мая, в вермахте было еще последним часом 29 мая. Кстати, в позднейших лагерных документах и у немцев появилась отметка о том, что Шило-Таврин перебежал 30 мая. Естественно, упомянутая выше запись в книге учета награжденных военнослужащих о пропаже Таврина 31 мая должна быть в любом случае сочтена ошибочной.

Здесь следует учесть еще одно, притом важнейшее обстоятельство. Согласно материалам допросов, в немецком плену перебежчик неоднократно утверждал, что хватиться его должны были не ранее 31 мая. Однако такое было просто невозможно, поскольку упоминавшееся «Положение о персональном учете потерь и погребении погибшего личного состава Красной Армии в военное время» предписывало строгий порядок проверки наличия личного состава в частях и подразделениях и его потерь, в том числе пропавших без вести. В соответствии с ним, во всех ротах, не исключая и пулеметную, ежедневно проводились тщательные проверки личного состава, в тот же день представлявшиеся командиру батальона вместе со строевой запиской в именном списке персональных потерь роты, по форме 1а. Батальон также ежедневно после сведения всех ротных списков вместе со строевой запиской предоставлял список по форме 1б. Одновременно вносились изменения в именные списки личного состава роты и батальона. Следовательно, ни о каком запасе времени до обнаружения пропажи в одни сутки не может быть и речи. Однако перебежчик стремился убедить немцев в наличии у него суточного запаса времени. Не исключается, что таким образом планировалось стимулировать их на его экспресс-вербовку и обратную заброску, однако если такое намерение и имело место, оно не реализовалось.

Кроме того, обращает на себя внимание еще одно обстоятельство. В штабе дивизии на основании всех списков из всех ее частей и подразделений данные по убыли личного состава вносились, в частности, в журнал боевых действий. Между тем, изучение ЖБД 359-й стрелковой дивизии показывает, что в период с 29 мая по 15 июня в нем нет отметки ни об одной пропаже без вести, тем более офицера, хотя потери фиксировались весьма скрупулезно. В журнале отмечены не только людские, но даже конские потери, а вот отметка об исчезновении ротного командира отчего-то отсутствует. Факт многозначительный.

Однако вернемся к дате возврата гипотетической разведгруппы. Следует иметь в виду, что в практике войсковой разведки дата гибели или пропажи без вести военнослужащего указывалась либо по дате возврата разведчиков из поиска, либо по факту события. Поэтому не исключено, что разведгруппа находилась в тылу противника даже позднее 12 июня, но в любом случае мы получаем не менее двух недель нахождения ее за линией фронта. Совершенно очевидно, что это не полковое звено. Дивизионная разведка действовала, как правило, на глубину не далее 5–8 километров, и такие сроки пребывания ее разведгрупп тоже являлись необычными (хотя, безусловно, иногда и случались). Следовательно, скорее всего, Таврин должен был быть отправлен с разведгруппой не ниже армейского, а то и фронтового уровня, для которых это являлось нормальным. Ненормально другое – сам факт включения в столь серьезные группы командира пулеметной роты, которому там совершенно не место. Если он произошел в действительности, то это означает, что кто-то довольно высокопоставленный распорядился взять его с собой и, судя по всему, вывести в немецкий тыл на достаточную глубину. Зачем? Ведь у всякого действия должна быть определенная цель, здесь же таковая не просматривается.