Текст книги "Отчаянный корпус"

– Будем воспитывать…

Петя, глядя на его суматошные метания, припомнил Державина:

 
Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снегирь?
 

Припомнил, должно быть, слишком явственно, потому что Снегирев быстро усмотрел в нем своего главного недоброжелателя и стал придираться по мелочам.

Прежние корпуса имели, как известно, двойную организацию: учебную и строевую. Первую составлял учительский состав во главе с инспектором классов. Она отвечала за учебную работу. Воспитанием кадет и всем укладом внутренней жизни занимались офицеры-воспитатели и командиры рот. Обе ветви существовали довольно мирно, во всяком случае, особых противоречий между ними не возникало. Снегирев вздумал было такое положение переиначить. Как только оканчивался урок и наступала перемена, он появлялся в классе и выдавал очередные указания. Говорил о разной чепухе: плохой заправке кроватей, непорядке в шкафчиках, грязной обуви, разбитых стеклах, поцарапанной мебели, оторванных пуговицах, плохом внешнем виде, громкой ругани, скверно начищенных бляхах, табачном дыме в уборных, хлебных крошках в карманах… Особенно усердствовал перед уроками истории, вызнав привычку рассеянного учителя опаздывать к началу урока. Ребята, которым довольно быстро надоели утомительные наставления нового воспитателя, решили постоять за свои права.

Однажды, как только прозвучал сигнал на перемену и в класс влетел Снегирь с очередными наставлениями, они затопали ногами. Столкнувшись с таким явлением впервые, тот даже опешил от негодования, однако вскоре пришел в себя и стал подавать команды противным голосом:

– Встать! Сесть! Встать! Сесть!

Когда вставали, топот прекращался, когда садились, возникал снова. На шум прибежал инспектор классов полковник Ковалев. На его грозный вопрос о причине беспорядка объяснили, что отделение хочет в уборную, а поскольку его не пускают, оно непроизвольно стучит ножками во избежание избежания…

Полковник приказал отделению идти по своим надобностям, а Снегиря пригласил к себе на беседу. Более тот на переменах не появлялся, зато скоро отыгрался по-своему.

По вечерам после укладки в дальнем конце кадетской спальни начинался «треп» – каждый по очереди должен был рассказать какую-либо историю. Она могла быть заимствована из прочитанной книги, от кого-то услышанной или просто сочиненной самим. Дежурные офицеры с этим мирились и, едва раздавался сигнал на укладку, отправлялись по своим делам, дабы не мешать вошедшему в обиход ритуалу. Но не таков был Снегирь. Он взял себе в привычку решительно пресекать ночные бдения, а в очередное дежурство пошел еще дальше.

Среди рассказчиков имелись отменные трепачи, которые с удовольствием за какую-либо мзду (компот, сахар или неизменные полбулки) могли заменить очередника. В их числе оказался и маленький Ваня, у которого обнаружилось богатое воображение. Сегодня подошла как раз его очередь.

– Хотите верьте, хотите нет, – начал он свой рассказ с обязательной фразы, – но эта история произошла в нашем корпусе вскоре после его основания. Тогда в кадеты принимали сразу после рождения, а выкармливать младенцев должны были особые кормилицы. Считалось, что в этом случае дитя не будет впитывать родительских грехов и всецело отдастся службе. Эти кормилицы находились под началом одного старого унтера, большого любителя выпить…

– Молока? – послышался чей-то ехидный голос.

– От бешеной коровы. Будете перебивать, не стану рассказывать…

На любопытного сразу же зашикали, а Ваню успокоили:

– Мы больше не будем, трепанируй дальше.

– Так вот, однажды, когда унтеру пришлось быть в подпитии, появилась молодая красивая кормилица, которую он сразу же приставил к недавно принятому младенцу. Все шло обычным порядком, но по прошествии некоторого времени стали замечать, что эта самая кормилица никогда не молится и уклоняется от посещения церкви. Унтеру об этом сказали, только тот не поверил, потому как она ему очень нравилась. Тогда решили подождать, когда он очередной раз напьется, и свести ее в церковь насильно. Взяли под руки и повели. Она ничего, поначалу шла спокойно, но на подходе к церкви вдруг забеспокоилась, стала вырываться, а когда взошли на паперть, вовсе взбеленилась, вспыхнула синим огнем и исчезла. Одни рукава остались от платья, за которые ее держали. Ясное дело, ведьма. Что делать? Унтера, понятно, от дела отставили, а за младенцем, которого она кормила, учинили строгий надзор. Однако ничего необычного не нашли, и вскоре это дело забылось.

Прошло довольно времени, младенец вырос, перешел в средние классы, где изучались серьезные предметы, и тут выявились странности. По русскому и географии учится средне, а по математике и физике – преотлично, причем, когда отвечал по этим предметам, голос у него менялся и становился таким резким, будто железом по стеклу царапают…

– Это что за сборище? – строго спросил невесть откуда появившийся Снегирь. Ребят будто ветром сдуло, только захихикали, потому как его голос очень напоминал тот, о котором только что рассказывалось. – Всем спать и прекратить посторонние разговоры!

Как только он вышел, вокруг Вани образовался прежний кружок, давай, дескать, дальше. Ваня как ни в чем не бывало продолжил:

– По всему вышло, что с молоком ведьмы этот кадет впитал в себя нечто бесовское, которое время от времени проявлялось. Тогда случались презабавные вещи. Запоет, скажем, песню, а бесенок, который в нем сидит, начнет подтягивать вторым голосом, и ладно у них выходит. Зато если молитву петь или из Священного Писания читать, лад куда-то уходит, один скрип получается.

Нашему кадету в том особого убытка не выходило, потому как корпусной батюшка был добрый, ему хоть пой, хоть скрипи, все одно. Зато физик с математиком им не нахвалятся, выставляют наивысшие баллы. А чего не выставлять, если он со своим бесенком мог часами разговаривать? Так и уроки стал учить – одним голосом за учителя спрашивает, а другим сам отвечает. Если вызовут, себе же и подсказывает, а понадобится, и соседа выручит: станет с ним рядом у доски и за него ответит. Ему-то что, разве жалко, если бесенок резвится?

А то еще петь начнут. Он баритоном, бесенок тенорком, и так у них ладно получалось, что из других возрастов приходили слушать. Однажды только казус вышел. Наш кадет вдруг затянул: «Да исправится молитва моя», а бесенок поперхнулся и замолчал. Насчет молитвы у них никакого согласия не выходило. Зато если посадят его в карцер, начинают так петь, что половина корпуса сбегается. У них для полного благозвучия откуда-то еще один подголосок появлялся и кажется, что в карцере много народа сидит. Прибегут дядьки, воспитатели, а наш кадет их как ни в чем не бывало спрашивает: «Что прикажете, господа?» И уже другим голосом кричит: «Это не он, это мы кричали». Всех с толку собьет…

– А что с ним стало? – не выдержали слушатели, но ответа на свой вопрос не дождались, ибо в спальню снова вошел Снегирь.

– Вам что, не спится? – спросил он у сгрудившихся кадет и, получив утвердительный ответ, скомандовал подъем. – Не желаете валяться, так извольте прогуляться, – изрек он очередную сентенцию и вывел отделение во двор.

Погода была скверная, почти целый день сеял надоедливый дождь, весь двор был в лужах. А Снегиреву хоть бы что – скомандовал «Бегом марш!» и заставил сделать добрый круг. Затем остановил отделение перед большой лужей и после короткой нравоучительной проповеди о необходимости неуклонного соблюдения распорядка дня скомандовал: «Шаг вперед, марш!» Кадеты напрягли силенки и перешагнули через лужу. Снегирева это не устроило, он усмехнулся и скомандовал сделать полшага назад. Отделение перешагнуло лужу в обратном направлении. Последовала уточненная команда, по всему выходило, что поручик вознамерился загнать отделение в лужу.

– Второе крещение Руси… – донеслось из строя.

– Кто сказал?

Ну да, захотела птичка зернышка, да не тут-то было.

– Кто сказал?.. Будете стоять до тех пор, пока не признаетесь…

Последовало минутное молчание, и Петя, припомнив сказки старого майора, прошептал:

– Придется признаваться, он ведь как Негус – хочет теплой крови.

А Снегирев вдруг и услышал, но не все, а чего не услышал, домыслил и отнес на свой счет.

– Я сейчас вам покажу Снегуса…

В строю раздались смешки, что особенно возмутило поручика.

– Прекратить! Тихонов, выйти из строя!

Это у него вошло в привычку – чуть что, сразу Тихонов. Петя сделал несколько шагов вперед и не удержался от маленькой мести: на последнем шаге выразил строевое усердие и так стукнул ногой по луже, что окатил поручика грязью чуть ли не до пояса. У того даже голос отнялся от возмущения.

– В карцер! – пропищал он.

– Надолго ли? – поинтересовался Петя.

– Навсегда…

Карцер для Пети – привычное место. Сиди, думай, а хочешь, сочиняй разные истории или стихи. Затворничество этому содействовало, все стены сего угрюмого заведения были заполнены пометками страдальцев. Сначала с ними боролись: забеливали, тогда их стали выцарапывать, и начальство во избежание серьезной порчи стен перестало обращать внимание на подписи. Петя как завсегдатай этого места был хорошо знаком с творчеством узников.

 
Сюда попал по воле рока
За то, что спал в конце урока.
 

Ну, это старая запись, она еле-еле проглядывает через побелку.

 
Отворите мне темницу,
И подать сюда девицу!
 

Это вольное переложение Лермонтова принадлежало возмужавшему старшекласснику. Петя помнил, что просьбу его не уважили и после выпуска сослали в такую глушь, где женщин не видали со времен Адама.

На двери нацарапано намертво:

 
Томлюсь, грущу, вздыхаю
И лето вспоминаю…
 

«Тоже мне лирик», – поморщился Петя. А вот целая поэма:

 
По воле провидения,
Чтоб не болтался зря,
В сие влип заведение
К началу октября.
Кутузка препоганая,
Скамейка, стол стоит,
И шельма бородатая
У двери сторожит.
 

Следующие строфы скрывались за деревянным топчаном, который, верно, и установили сюда, чтобы не позволить любознательному узнику познакомиться со страданиями предшественника полностью. Читал-читал Петя надписи, и скучно ему стало. Ведь это все равно, что зачитанную до дыр книгу в сотый раз перелистывать. Он эти надписи уже наизусть знал. Решил тогда петь на два голоса, как тот кадет, о котором Ваня рассказывал. Начал с наиболее подходящей песни:

 
Сижу за решеткой в темнице сырой,
Вскормленный в неволе орел мо-о-лодой…
 

С первым голосом еще куда ни шло, а вот второй никак не получался. Он и тихо, и громко пробовал – никак. Время позднее, тишина, все кругом спят, лишь Петин голос раздается. Гуляет по каменным закоулкам, отражается от стен многоголосым эхом, и действительно кажется, что целый хор поет. Снаружи загремел засов, и в дверь просунулась бородатая голова служителя.

– Чего горланишь, господин кадет?

Петя не ответил, прикрыл глаза и свое:

 
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет по-од окном.
 

Служитель скрылся, а когда Петя повторил куплет, возник снова.

– Может, ты есть хочешь?

Видно, песня его проняла.

– А что у тебя есть? – прервал Петя свое соло.

– Хлебушек имею и редьку найду.

Петя пренебрежительно махнул рукой и продолжил про кровавую пищу. Служитель закрыл дверь и отправился к дежурному офицеру докладывать о странном поведении узника. Спустя некоторое время прилетел Снегирь и стал чирикать свое: почему, дескать, нарушаете тишину и мешаете людям спать? Петя его не слушает и опять про орла вспоминает, как тот к узнику пристает и выручить хочет: давай, мол, улетим. Выругался Снегирь, приказал проверить запоры, чтобы орелик впрямь не улетел, и, пригрозив разными карами, пошел в дежурку досыпать. Петя наконец угомонился и остаток ночи провел спокойно.

Рано утром его подняли и повели к доктору Ивану Ивановичу. Это был глубокий старик, скучавший в своем лазарете. Больных у него всегда было мало, потому что самым распространенным методом его лечения была обычная клизма, а в виде особого внимания – двойная с мылом. Кадеты обращались к нему лишь в крайнем случае.

– На что жалуетесь, юноша? – оживился он при виде потенциального пациента.

Петя ответил, что здоров и жалоб у него совершенно никаких нет. Доктор посмотрел на сопровождавшего унтера. Тот пояснил:

– Цельную ночь песни горланил, про кровавую пищу, значить…

Доктор перевел взгляд на Петю, и тот с готовностью пояснил:

– Сижу, значить, за решеткой в темнице сырой.

– Вон! – скомандовал доктор и отвернулся.

Петю возвратили в карцер. Долго ему, однако, скучать в одиночестве не пришлось. Оставшийся за директора полковник Ковалев решил сам поговорить с арестованным. Пришел в карцер, сморщился от скверного духа и начал выспрашивать, почему Петя нарушает дисциплину и не пора ли ему переменить свое поведение, если хочет дальше оставаться в корпусе. Петя покаянно вздыхал.

– Ну что вы молчите? – не выдержал Ковалев. – Будете еще безобразничать?

– Никак нет! – ответил тот. – Только так и не знаю, за что сижу.

– То есть как это?

Тут Петя и поведал ему про вчерашний ночной выгул: «Я про „крещение Руси“ не говорил, потому как этот период истории отчетливо не помню, ну а кто говорил, пусть сам признается, ибо у нас не принято на товарища показывать. А если на сапоги их благородия брызнул, так ведь кругом были лужи и темно – не разглядел…»

Заниматься подобной ерундой Ковалеву не с руки, его другое заинтересовало: почему отделение оказалось на строевых занятиях в столь поздний час, когда спать положено. Петя пояснил. Тогда Ковалев приказал Пете идти на уроки, а сам вызвал к себе Снегирева и устроил ему разнос за вопиющее нарушение распорядка дня. Петя возвратился в отделение героем, а Снегирь – ощипанной птицей. Некоторое время между ними было этакое динамическое равновесие, они как бы не замечали друг друга. Первым не выдержал Снегирь, вызвал к себе Петю и устроил с ним задушевную беседу: я, мол, с вами и так и сяк, а вы никак ни этак. Однако Петю одной беседой не возьмешь, он на все разглагольствования отвечал казенно: «так точно» или «никак нет», иногда «покорно благодарю».

– Ну почему вы не похожи на моего сына? – с горечью воскликнул Снегирь.

– Виноват, господин поручик, – покаянно ответил Петя, а когда наконец был отпущен, задумался: «Может быть, и вправду надо пожалеть воспитателя, ежели он про сынка заговорил? Нужно будет поглядеть на этот экспонат, который в пример выставляется».

Офицерские квартиры располагались прямо при корпусе, только вход к ним был со двора. Выбрал Петя время, когда хозяин будет там отсутствовать, и постучался. Дверь открыл денщик, Петя ему: так, мол, и так, дозвольте посмотреть на сына господина поручика. Тот подозрительно глянул на него и ответил:

– Нет у их благородия сыночка, помер при рождении…

Вот, оказывается, каков этот Снегус, которого он чуть не пожалел. Ну ладно. В очередное, не так часто случавшееся увольнение в город пришел Петя в находившуюся по соседству редакцию «Губернских ведомостей» и заказал там объявление. Через некоторое время приходит в корпус газета, и там написано:

«К нам прибыл ученый попугай – зеленокрылый ара. Нижняя часть зеленая, а верхняя красная. По раскраске напоминает форму Преображенского полка, где он долгое время стоял на довольствии. Знает много команд для строя и часто их применяет. Смотреть в кадетском корпусе на квартире поручика Снегирева от семи до девяти часов».

Объявление нашло восторженное одобрение, все ждали интересных последствий, и они не замедлили появиться. Вскоре у квартиры Снегирева оказался местный купец, который торговал разными военными причиндалами. По своей купеческой мысли он решил, что подобная птица-попугай будет весьма способствовать его торговому делу.

«Так, мол, и так, – сказал он вышедшему денщику, – хочу самолично глянуть на говорящую птицу и, ежели понравится, приспособить ее к своему делу за приличную плату». Денщик, конечно, ничего не понял. Ступай, говорит, дядя, отсель, никакой такой птицы мы не имеем. А купец настаивает, на газету показывает и денщику гривенник сует. Тот, однако, на своем стоит. Тогда на шум вышел сам хозяин, он уже был при форме, поскольку пришло время идти на службу. Принял он важный вид и стал выспрашивать про купеческое дело, а тот, как глянул на него, забормотал молитву – птица-то оказалась в человечьем облике, хотя по объявлению все цвета сходились. Извиняйте, говорит, ваше благородие, думал красненькой обойтись, а ныне вижу, что вы птица не по моему карману. Ушел он и газетку оставил, из нее-то Снегирев и узнал про новую кадетскую проделку. Чьих она рук, гадать не приходилось, и тогда решил он приложить все силы, чтобы от Тихонова избавиться. Раз и навсегда.

Стал он ждать подходящего момента, а пока стороны продолжали обмениваться мелкими уколами. Скажем, на полевых занятиях Пете предстоит идти в разведывательный дозор. Снегирев отстраняет его, громогласно объявляя:

– В разведку ходят только те, у кого хорошее поведение… – Стоит, подрагивает ногой и с улыбкой поясняет: – Кто там на противной стороне за вами следить будет?

Петя в ответ свою улыбочку демонстрирует:

– Если ваше благородие тут, то та сторона не может быть противной. Очень даже…

– Двое суток! – обрывает его Снегирев.

Этим обычно их разговоры и оканчивались.

И вот пока Снегирев вынашивал решительную месть непокорному кадету, всю корпусную жизнь на некоторое время заполнила подготовка к ежегодно устраиваемому кадетскому балу. Петя к этому времени стал уже в таком возрасте, когда подобное действо вызывает особый интерес. На бал приглашались гимназистки, для многих кадетов это был первый опыт близкого общения с юными дамами.

Все происходило по извечному ритуалу. Сначала кавалеры подпирали стены танцевального зала, сосредоточенно разглядывая лепнину потолка, и лишь через некоторое время решались пригласить какую-либо гостью на танец. И нередко случайный выбор со временем оборачивался долгой и нежной дружбой. Так, в частности, и случилось с Ваней. Полновесное кадетское питание пошло ему на пользу, он уже не был тем щупленьким малышом, которым поступил в корпус, а превратился в крепкого юношу. От прежнего Вани у него осталась лишь небольшая голова – обстоятельство, приносящее затруднение разве что в подборе фуражки, хотя случается, что и такие маловажные обстоятельства могут сыграть решающую роль в жизни.

В этот самый вечер очень ему понравилась одна гимназистка, но он никак не решался к ней подойти и тогда решил обратиться за помощью к другу. Петя поглядел на избранницу – ничего интересного, из разряда серых мышат, да ведь не станешь друга разубеждать, тем более ему уже удалось прочитать сказку про то, как гадкий утенок со временем может превратиться в прекрасного лебедя. В общем, законы дружбы оказались сильнее сомнений, и он решительно направился к его симпатии. Как раз объявили мазурку, которую Петя танцевал довольно лихо. Дама тоже оказалась искусной танцовщицей. Окончив танец, Петя изящно поклонился:

– Благодарю вас, сударыня. Позвольте представиться: Тихонов Петр Иванович.

Она смерила его взглядом и удивилась:

– Вы считаете, что один танец – достаточный повод для знакомства?

– Считаю. Однако, если этого мало, приглашаю вас на следующий.

– Умерьте натиск, Петр Иванович. Впрочем, танцор вы превосходный. Должно быть, в корпусе танцам уделяется первостепенное внимание.

– Отнюдь. У нас много разных предметов, например, учат, как брать крепости.

– И как же?

– Натиском, сударыня…

– Вера Петровна Панова. Только не думайте, что преуспели в первом приступе. Мы просто ведем переговоры. Дерзайте далее!

– С удовольствием. Аудентес фортуна джуват.

– Знаю, знаю! – оживилась девушка, – «Смелым судьба помогает». Нас ведь тоже кое-чему научили.

– И где же, позвольте спросить?

– В гатчинской гимназии.

– Бог мой! – обрадовался Петя, который лихорадочно искал повод для того, чтобы оказать услугу приятелю. – В Гатчине служит батюшка моего друга, он командует там кирасирским полком. Ваня, иди скорее сюда, я познакомлю тебя с землячкой.

Ваня не замедлил явиться. Петя представил его, снабдив лестным замечанием: сей милейший юноша, дескать, только и мечтает о том, чтобы скорее выйти в гатчинские кирасиры. Ваня смутился и пробормотал что-то маловразумительное. Он вообще вел себя довольно странно. В это время к ним подошел Романов и, представившись, пригласил гостью на следующий танец.

– Сожалею, князь, но он уже обещан, – быстро ответила она, взглянув на разом вспыхнувшего Ваню.

– Кто же он, этот счастливец?

– Мой гатчинский земляк.

– Земляк? Насколько я знаю, Гороховы к гатчинской земле не имеют никакого отношения.

Постепенно приходящий в себя Ваня выдавил, что его отец командует там кирасирским полком. Романов тотчас подхватил:

– А-а, «Курнопени кирасиры носят синие мундиры» – так, кажется, гласит их журавель. И знаете, говорят, что в память о моем царственном родственнике в этот полк набирают преимущественно курносых. Здорово, правда? Тогда как насчет следующего танца?

Вера взглянула на Петю и проговорила:

– Прошу прощения, но он обещан другому.

Похоже, ей не хотелось танцевать с представителем царской фамилии. Романов это почувствовал и сокрушенно развел руками:

– Должно быть, повезло еще одному Сентябрейшему. Вижу, Гатчина нынче в моде, хоть сам определяйся в синие кирасиры.

Петя решил сгладить неловкость и пошутил:

– Твое высочество носом не вышло, вряд ли зачислят.

– Такая жалость! Придется идти в лейб-гвардию.

Романов откланялся. А девушка повернулась к Ване:

– Вы же не будете страдать из-за того, что царская фамилия получила отказ? Кстати, что такое Сентябрейший?

Уже полностью пришедший в себя Ваня пояснил, что так у них зовут тех, кто учится на казенный счет.

– Но почему Сентябрейший?

– Это давняя история.

– Не вредничайте и расскажите. Я страшно любопытная.

– Видите ли, один чиновник подал прошение государю о зачислении сына в наш корпус, но не знал, как обратиться. Ему посоветовали написать: августейший государь. Пока он раздумывал, наступил сентябрь, и старик по зрелом размышлении изменил титул на сентябрейший.

– В логике бедняге не откажешь. И что же?

– Император Николай Павлович положил резолюцию: «Принять и учить на казенный счет, дабы не был таким дураком, как отец».

Вера улыбнулась:

– Государь не стесняется в выражениях.

– С тех пор в обиходе так и пошло. Впрочем, я заговорился, уже объявили вальс. Прошу вас, Вера Петровна.

Ваня решительно увлек свою новую знакомую, а Петя радостно перевел дух, посчитав свою миссию выполненной. Они действительно более в нем не нуждались и после этого вечера завязали между собой оживленную переписку. Правила тех лет были строги, вся корреспонденция просматривалась в корпусе воспитателями, в гимназиях – классными дамами, но это ли препятствие для изобретательной молодежи? Между этими учебными заведениями давно была налажена неофициальная связь с помощью уличных мальчишек, которые за небольшую плату выполняли функции почтальонов и приносили корреспонденцию в тайные места. Ваня писал охотно и часто. В основном стихи, из тех, что ходили в списках.

 
Смелей! Дадим друг другу руки
И вместе двинемся вперед.
И пусть под знаменем науки
Союз наш крепнет и растет.
 

Писал одно, думал про другое, корреспондентка отвечала в том же духе:

 
Разорвав тоски оковы,
Цепи пошлые разбив,
Набегает жизни новой
Торжествующий прилив.
 

Они писали друг другу, обрадовавшись возможности быть услышанными и поверить друг другу мысли, непривычные в своей среде. Кадет выглядел более лиричным, у гимназистки преобладали гражданские мотивы. Ваня вспоминал Языкова:

 
Покинув край непросвещенный,
Душой высокое любя,
Опять тобой воспламененный,
Я стану петь и шум военный,
И меченосцев, и тебя!
 

Вера более склонялась к набиравшему силу Некрасову:

 
Злобою сердце питаться устало —
Много в ней злости, да радости мало…
 

Ваня стал с нетерпением ждать очередного увольнения и страшился возможности потерять на него право. Но корпусная жизнь таила немало нежданных препятствий.

На заднем дворе корпуса стоял заброшенный сарай, куда свозился всякий хлам. Во время инспекторских поверок он зачастую оказывал начальству неоценимые услуги, поскольку позволял извлекать какую-либо недостающую вещь и при соответствующей подготовке поверяющего предъявить ее вместо отсутствующей. Но это во время поверок, а в обычные дни сарай служил местом тайных кадетских сборищ. Здесь они обсуждали свои дела, курили, играли в запретные игры. Среди картежных игр властвовал «фараон», им тогда увлекались многие из-за простоты и невозможности плутовства. Судите сами. Играющий выбирал карту из одной колоды и держал ее возле себя рубашкой кверху. Банкомет начинал раскладывать карты из другой колоды по одной налево и направо. Если выбранная игроком карта ложилась направо, он забирал выигрыш, если налево – платил в банк. Вообще-то по правилам игры ставку следовало класть на выбранную игроком карту и расплачиваться сразу. Но в данном случае расплатой служила не наличность, а булки, пирожные, компоты – словом, все небольшие радости кадетской жизни.

В этом злачном, если так можно выразиться, месте побывали все, кому надоела унылость предписанного бытия, а их было большинство, поскольку корпуса того времени особым разнообразием в организации досуга похвастаться не могли. Петя, понятно, был здесь завсегдатаем, ибо, благодаря особому пристрастию Снегирева, часто лишался увольнения.

Однажды шла большая игра. Банк держал Петя, который, будучи завсегдатаем игорного дома, как почтительно именовался сарай, обладал особым доверием игроков. Внезапно в момент наивысшего накала игры раздался пронзительный и до боли знакомый голос:

– Всем оставаться на своих местах!

Снегус! Как уж смог он проникнуть незаметно в это тайное обиталище, тем более что у его входа всегда выставлялись часовые? Впрочем, что ж, хитрый змей в любую щелочку пролезет. Разумеется, игроки и наблюдатели команду не исполнили, разбежались, как испуганные мышата по щелям, оставив лишь карты да кем-то оброненную фуражку.

С этой фуражки все и началось. Взял ее Снегирев и объявил роте построение. Это вызвало понятное неудовольствие, поскольку произошло в свободное время, когда кадеты могли заниматься своими делами. Но более всех был обеспокоен Ваня, так как фуражка принадлежала именно ему. Теперь уж точно он лишится увольнения, и, значит, свидания с Верой, о котором они договорились заранее, уже не будет. Узнав о причине его тревоги, Петя успокоил:

– Не печалься, Ромео, будем считать, что найденная Снегусом фуражка моя, мне ведь все равно увольнение не светит.

Ваня от радости просветлел лицом. А между тем Снегирев, в ожидании, пока кадеты соберутся на объявленное построение, начал исследовать найденную фуражку и обнаружил внутри за отворотом листок бумаги. Это Ваня приготовил очередное послание для своего предмета обожания – стихотворение… Прочитал Снегирев его, и возникло у него подозрение. Решил посоветоваться с учителем Медведевым, который литературу преподавал. Тот на беду еще находился в корпусе. Прочитал он стихи и говорит:

– Это не по программе, и вообще их лучше уничтожить.

– То есть как? – оживился поручик.

– А так. Могут быть неприятности, поскольку эти стихи не дозволены цензурой.

Вон оно что! Построил Снегирев роту и стал допытываться, кому принадлежит найденная им фуражка. Вопреки ожиданию это долгого времени не отняло, Петя сразу откликнулся – мне!

Поручик так обрадовался, что не стал даже его ругать, прочирикал почти ласково: это-де вам, Тихонов, дорого обойдется. А Петя, глядя на его довольный вид, заломил фуражку так, что всем стало видно, как она ему мала, и буркнул: нужно-де быть ослом, чтобы не заметить такое.

– Что?! – взвизгнул Снегус.

– Я не про вас, господин поручик, – успокоил его Петя.

– Так кто я, по-вашему?

– Не могу знать.

– А кто знает?

– Наверное, господин Васильев.

Снегирев так и застыл с раскрытым клювом. Васильев служил в корпусе ветеринаром и преподавал у них так называемую «скотоврачебную науку». Рота разразилась смехом, а Петя отправился в карцер.

В тот же вечер была составлена бумага, в которой говорилось, что «кадет Тихонов, имея в своей природе наклонность к нарушению установленного порядка, разлагающе действует на других, не приобретших отчетливых устоев, подбивает их на азартные игры, давая злостные примеры торжества порока над добродетелью и с каждым годом усугубляет его тлетворное проявление…». А напоследок сообщалось, что «кадет Тихонов распространяет среди других запрещенные противуправительственные листки, чем вносит смятение в умы нетвердых в нравственности юношей».

В армии испокон веков действовало правило: адресованные наверх бумаги направляются по команде, то есть последовательно проходят все ступени подчиненности, начиная с нижней. Существуют, однако, органы, которые предпочитают, чтобы к ним обращались напрямую. Снегирев как раз туда свою бумагу и направил.

Ведомство это находилось под началом великого князя Александра Михайловича, который в это самое время отдыхал где-то на юге Франции. В его отсутствие всеми делами заправлял заместитель, личность настолько неприметная, что немногие знали, как заместителя зовут, ибо обращались к нему не иначе как «ваше превосходительство», а в письменной форме – просто «ВП». Именно так он подписывал все бумаги. Сам ВП постоянно подчеркивал свое ничтожество, уверяя, что всем распоряжается его светлость, тогда как остальные только отражают его сияние. История, однако, дает одинаковые примеры во все времена: чем раболепнее ведет себя с начальником нижестоящий, тем грознее предстает он перед своими подчиненными.

Получив донос поручика Снегирева, ВП прежде всего обратил внимание на утверждение о том, что кадет Тихонов занимается распространением «противуправительственных листков». Среди власть держащих еще сохранялась яркая память о декабрьском восстании, и ВП, не долго думая, начертал на доносе свою резолюцию: «Пр. искл. выд. юн. в КК д. испр.». Начальник корпуса голову ломать не стал и послал Снегирева к правителю канцелярии за уточнением. Тот принес ответ: «Примерно исключить, выдворить юнкером в Кавказский Корпус для исправления».

В кадетском корпусе пришедшее указание приняли к неуклонному исполнению. Не стали даже разбираться. Зато весь возраст пришел в большое возбуждение. Неслыханное дело, чтобы за ничтожную провинность подвергали столь суровому наказанию. Ну, посидел бы в карцере, оставили бы без увольнения, выпороли бы, на худой конец, но чтобы вот так исключить и отправить на возможную погибель – это не укладывалось в голове. Более всех страдал Ваня, явившийся истинным виновником происшествия, он все порывался идти наверх, чтобы признаться в случившемся. Петя его с трудом удерживал. Сам он в том, что произошло, никакой трагедии не усматривал, и стал выбирать место будущей службы, для чего занялся изучением военного фольклора, так называемых «журавлей». Это были своеобразные девизы, которые являлись отличительной маркой полков. Придумывали их, конечно, не в военных ведомствах, а в ходе дружеских застолий, потом они «шли в народ» и нередко на многие годы становились своеобразной характеристикой воинской части. Одними из самых престижных являлись кавалергарды, попасть к ним было не так просто, выбирали самых видных и красивых. А тем, кто не отвечал такому начальному критерию, приходилось довольствоваться сочинением обидных «журавлей»: