Текст книги "Фабула. Монология в двенадцати меридиях"

Не убежденный общественным мнением и не сломленный основополагающими догмами, мой добрый друг Дима, решил, следуя своей природе и странному хобби «размышлять», прикинуть, как бы половчее не умереть. А если умирать все-таки придется, то надо устроиться так, чтобы смерть не стала решительным концом фестиваля. Всегда ведь есть какие-то варианты, не так ли? Все же деловые люди, можем договориться. Покажите, наконец, где касса! Дима думал-думал и надумал. Что именно?

Вот тут мы и переходим плавно к самой сути устройства системы «жизнь – смерть – жизнь», которую Миронов тщательно скомпилировал из множества источников, подрихтовал под себя, прогладил логические швы утюгом пофигизма и выдал на суд товарищей в виде множества разрозненных высказываний там и здесь. Мне, как терпеливому слушателю, близкому другу и прожженному скептику (в школе я увлекался Дмитрием Писаревым и теперь не верю на слово даже Пушкину), досталась изрядная доза этой теории. Я так часто слышал Димины размышления о жизни, смерти и посмертии, что теперь смело могу читать на эту тему цикл лекций для студентов. Что-то типа «Космогонии Миронова» или «Трансфизического устройства мироздания». Третий курс, второй семестр философского факультета, одна лекция в неделю, письменный зачет.

Моя память все же не настолько цепка, а ум не настолько свеж, чтобы детально изложить историю создания Диминого «учения». Вроде бы все началось с НЛП – нейролингвистического программирования. В наш век цифровых, постоянно обновляющихся технологий и инфляции любой информации НЛП успело морально устареть еще до того, как стало модным. Мой же беспокойный товарищ схватил если не самый пик (который пришелся на период нашего студенчества) повальной истерии по этому поводу, то, видимо, лишь начальную фазу ее спадания. То есть каждый встречный-поперечный уже не стремился, взяв тебя под локоток, рассказать про суппозитории… эээ… в смысле, пресуппозиции и латерализацию мозга, но курсов и мастер-классов по НЛП в нашем городе было явно больше, чем нужно здоровому обществу. Я уверен, что Диму в первую очередь интересовала манипуляторная составляющая этой щеголеватой паранауки. Ведь, став адептом тайного знания, заложенного в нее (ну как тайного – 15 000 рублей тренинг стоил), можно было получить доступ к механизмам успеха и секретам мотивации. Постичь язык тела и освоить магию невербального. Научиться определять ложь по движению зрачков собеседника и скрывать свои собственные эмоции под маской безразличия. Мой друг всегда стремился идти коротким путем. Он, в целом, был убежден, что есть где-то такая книга, в которой правда обо всем на свете нарезана тонкими ломтиками и ее не придется грызть зубами, выдирая крупинки истины из породы наносного шлака ложных смыслов. Ну хорошо, не одна. Может, пять книжек и два тренинга. Помню, курсе на втором Дима заявил, что отныне будет читать только мемуары великих людей и нравоучения Честерфилда. В этот же самый момент я решил не притрагиваться ни к тому, ни к другому. Для себя я выбрал совершенно иной гносеологический метод. Он труден и подразумевает формирование своей собственной, уникальной картины мира и сетки этических координат через внимательное изучение огромного количества самых разных книг. Со временем я утвердился во мнении, что из каждого прочитанного текста, даже очень хорошего, можно вынести лишь моральный императив, общее впечатление, послевкусие стиля и, если повезет, пару метких идей, которые всерьез резонируют с твоими собственными. Только тот, кто честно покусан пчелами, знает, что такое хороший мед. Так и я, наполняясь по капле чужой мудростью, намешал у себя внутри поистине авторский коктейль.

Дима всегда относился к книге, как к уголовному кодексу, где каждое слово следует понимать буквально. Как-то раз перед отпуском он попросил меня составить список из десяти самых значимых произведений, которые ему просто необходимо прочитать, по моему мнению. Я мучился два дня и составил четыре таких списка. Миронов не одолел ни одной строчки. Идея перекопать двести страниц текста только ради того, чтобы выяснить раз и навсегда, что одеваться нужно с «недешевой простотой», а «боль – это крайняя форма соли», казалась ему начисто лишенной смысла. Вот почему мой друг, идущий вроде бы путем духовного роста, всегда представлялся мне не более чем тривиальным филистером, то есть человеком, лишенным духовных же потребностей. Как ни парадоксально, никакого противоречия это утверждение не содержит, в чем мы непременно убедимся в самое ближайшее время. Не вижу причин, по которым не может существовать, например, безногий сапожник. Дима любит сборники афоризмов, краткие содержания классических книг и обзоры футбольных матчей. Все то, что уже сконцентрировано, кристаллизовано и ужато. Все то, откуда выпарена вода творчества, но оставлена сухая цедра глубокого смысла. Примерно такими же потребительскими свойствами моего товарища манило и нейролингвистическое программирование. Ведь, насколько мне удалось понять из Мироновских наставлений, НЛП изначально есть не что иное, как универсальная выжимка из успешных практик, слов и дел великих людей, которые, будучи сконденсированы в некую эмульсию и впрыснуты в кровь вместе с дипломом об окончании тренинга, дают аколиту безграничные возможности в области манипуляции другими людьми. Я, как заслуженный скептик Российской Федерации, почему-то всегда сомневался во всем универсальном и безграничном. Еще в университете, помню, делал сообщение на тему «Нейролингвистическое программирование в рекламе». В моем докладе подробно рассказывалось о широком применении методов НЛП в маркетинговых коммуникациях. Концентрические круги на пэк-шотах, специальные слова-якоря, гипнотизирующие интонации дикторов – во всем мне мерещилась чудесная техника внушения и управления потребительским сознанием. Позднее, попав в индустрию рекламы, я кристально ясно осознал, что никакими чудодейственными практиками тут и не пахнет, а на НЛП всем просто-напросто насрать с прибором. Размотав один миф об этой чудо-науке, мне ничего не стоило, пользуясь скальпелем скептической индукции, препарировать ее целиком на тонкие ломтики малоубедительных сентенций и полушарлатанских выводов, притянутых за уши к стержню изначально фальшивой идеи. С чистой совестью поставив НЛП в один ряд с патеризацией, уфологией и прочим оккультизмом, я перестал забивать себе всем этим голову и зажил спокойно.

Не добавлял уважения к сомнительной теории и сам Дмитрий Сильвестрович. Ни единого раза он не смог продемонстрировать мне чудеса манипуляции в действии. На мой скромный вкус, его успехи на ниве промышленного съема девчонок в студенческие годы были в сто раз убедительнее. Без всякой магии, теории лжи и гипноза, обратите внимание. Всё на природном обаянии и врожденном понимании девичьей изменчивой натуры. Альтернативная мораль вкупе с идиотским бесстрашием служили Диме надежными орудиями в непростом ремесле мужской первобытной охоты. Не ведая стеснения и смущения, страха и упрека, а также морали и закона, мой дорогой друг отважно бросался на штурм очередной достойной фемины. Трофеем в этой битве обычно бывал номер телефона красотки (далеко не всегда красотки, впрочем), по которому Дима почти никогда не звонил. Сам процесс куртуазной беседы интересовал его намного больше результата, а фанатом альковных дел Миронов, по собственному признанию, перестал быть еще в школе. Теперь же, насколько мне известно, половые сношения он вообще практиковать не желал, записав секс в перечень влечений, не достойных того, кто находится на полпути к просветлению.

Ну да я отвлекся. Так вот, Дима ни разу не смог продемонстрировать действенность изученных им методов. Я просил его применить какую-нибудь технику лично ко мне или к моим знакомым, но ни разу не увидел результата. Миронов объяснял это «эффектом Шпуни». Шпуней звали Димину собаку породы йоркширский терьер и зловреднейшего нрава. По свидетельствам очевидцев, ее не так уж сложно было добыть, если застать врасплох. Но стоило незадачливому охотнику чем-либо выдать свои примитивные намерения, как Шпуня превращался в самую неуловимую дичь на свете. Юркий, как бес, и невосприимчивый к ложным посулам, этот мелкий и слюнявый пес делался совершенно невозможным для поимки даже в пределах небольшой двухкомнатной квартиры, принадлежащей моему другу на условиях ипотеки.

Ровно так же и я, по мнению Димы, постоянно оставался настороже, отчаянно сопротивляясь любой попытке манипуляции с его стороны. Мне, если честно, было глубоко наплевать, пытаются мной манипулировать или нет, но у Миронова на все семь бед был один и тот же ответ: подсознание. То есть сознательно мне, может, и было наплевать, но подсознание мое постоянно бдело на страже границ разума и давало решительный отпор Диминым нейролингвистическим щупальцам. Поскольку подсознание свое я не контролировал, то и отключить этот защитный барьер не мог. А раз так, моя «Звезда Смерти» оставалась абсолютно непроницаемой для его ментальных торпед. Выходила следующая неприятная несуразность: продемонстрировать мне эффективность НЛП совершенно невозможно по той самой причине, что я как бы постоянно осознаю возможность применения этой технике к себе. Получалось как с тем паскудным электроном, который проявляет свойства то частицы, то волны в зависимости от того, подглядывают за ним или нет. Или как с тем лядским деревом, которое, видите ли, не издает звука, падая в пустынном лесу.

Дима пробовал свои силы и на третьих лицах в моем присутствии. Пытался уговорить моего папашу покатать нас двоих на подводной лодке, разговаривал вкрадчивым голосом с сотрудниками ДПС, упрашивал украинских пограничников не задерживать нас за провоз через государственную границу пятнадцати граммов марихуаны и заставлял Валеру ночью бегать в ларек за водкой. Успехи были относительные: на лодке нас никто не покатал, с ментами и таможенниками всегда в итоге договаривался я, заручившись надежнейшей поддержкой Ерофей Палыча Хабарова, а за водкой наш святой друг Валера и так бегал с удовольствием без всякого внешнего воздействия.

По итогу фестиваля вынужден заключить, что в эффективности НЛП лично меня Диме убедить не удалось. Скорее наоборот, я испытывал лишь раздражение по поводу настоящей массовой истерики, которую он умудрился спровоцировать вокруг себя. В течение очень небольшого отрезка времени Миронову удалось затащить на курсы не только свою жену и брата, но и многих вполне вменяемых, казалось бы, людей. Дима в агрессивной манере настаивал на обязательном приобщении к учению всех, до кого мог дотянуться своим ораторским даром. Обещал, угрожал, умолял. Был готов оплатить стоимость моего обучения, лишь бы я прошел первую ступень посвящения и научился вставать во «вторую позицию отстраненности». Или наоборот. Я от него только вяло отмахивался, мотивируя свой отказ «развиваться» нежеланием загонять свое мышление в предписанные рамки. В результате Дима сам махнул на меня рукой, поставив лишь неутешительный диагноз «правополушарный дигитал», что на языке всех духовно богатых людей равносильно понятию «имбецил». Ни капельки не обидно. Мои базовые ценности и интересы не претерпели значимых изменений с тех далеких времен, когда я учился в девятом классе. Миронов (который сам менял вероисповедание каждые две недели) считал такую мою особенность проявлением косности, а я – признаком цельности своего характера. Споры по этому поводу еще много лет тлели в наших сердцах, как угольки, вспыхивая, словно степь в жару, при каждой встрече.

Нет, я не стану отрицать, есть во всей этой нудятине и вполне здравые мысли. Как вам, например, такой тезис: восемьдесят процентов информации передается по невербальным каналам. Мне нравится! Это полностью коррелирует с моим представлением о том, что словам людей следует придавать не более двадцати процентов значения. Также само по себе разделение на касты визуалов, аудиалов и кинестетиков я считаю неоспоримым и полезным в практическом смысле. В частности, довольно убедительной кажется мне теория, гласящая что девушки-кинестетички особенно хороши в постели. А выявить их можно с помощью небольшого теста. Состоит он в том, чтобы дать испытуемой в руки игрушечного ежа, который всегда лежит в Диминой машине, и внимательно наблюдать за тем, что она станет с ним делать. Девушка визуалка будет разглядывать, аудиалка попросит рассказать, откуда он взялся, а кинестетичка начнет тискать, гладить и дергать за плюшевые иголочки. Вот ее, ненаглядную, необходимо срочно брать за узду и тащить в койку. Олдос Хаксли метко называл таких девушек «пневматичными». Я отлично понимаю, что старый наркоман имел в виду.

После НЛП была «теория воды». Миронов где-то вычитал, что вода содержит информацию обо всем на свете в каждой своей молекуле. Именно вода, и ничто иное, является уникальным носителем «кода жизни», универсальным накопителем неисчерпаемой емкости, на который записана вся история человечества. Записана ли туда еще и география, Дима не сказал, зато показал мне фотографию из Интернета, на которой молекулы воды дружно формировали идеально правильную кристаллическую решетку под звуки Третьей, Героической, симфонии Бетховена. Я, конечно, слышал, что от Шопена у коров средней полосы нарастают удои, но это хоть как-то можно объяснить себе с биологической точки зрения. Ну там стимуляция центров удовольствия и все такое. Может быть, коровы изнутри устроены столь хитрым образом, что Шопен действует на них примерно так же, как на первокурсницу действует таблетка экстази… А вода почему от музыки выстраивается в шеренгу? Этого я не понимаю. У нее же ни ушек, ни ножек нету. Причем под бравурные ритмы группы Die Toten Hosen она остается такой же хаотической, как и была, падла. То есть всякими колебаниями звука и прочей акустикой дело не объяснить. Именно Бетховена ей подавай, иначе молекулы не встанут в ряд.

Черт с ним, с Бетховеном. В конце концов, все преходяще, а музыка вечна. Я даже готов поверить в магию Третьей симфонии. В этом есть какая-то мрачная красота и мифологичность. Я уже слышу громоподобный шелест крыльев, который издают юные валькирии при токующем полете. Да, мне нравится верить в силу эстетики и магию слова. Борис Владимирович Неупокоев, мой школьный преподаватель истории древней и новейшей, всегда говорил, что в правильно уложенный рюкзак, даже полностью, до отказа забитый всяким туристическим хламом, всегда можно засунуть еще одну вещь при необходимости. Данное высказывание, безусловно, противоречит здравой логике и всяким там законам Ломоносова – Лавуазье, но я беру на себя смелость утверждать, что так оно и есть. Практикой подтверждается. В школе мы называли сей феномен «эльфийской магией», свято верили в ее существование и не задавались вопросом, почему она работает. Нам достаточно было того, что мы умеем ею пользоваться. Борис Владимирович призвал эту странную силу своими словами, словно древним заклинанием. Мы поверили ему, для нас магия ожила и начала воплощаться в форме вполне вещественных последствий. Как? Очень просто: мы научились лучше укладывать свои рюкзаки и ловко использовать потаенное пространство. С тех самых пор понятие «в рюкзаке нет места» перестало существовать. Именно так, на мой вкус, работает тезис о материальности мысли. Так, и никак иначе. Ну не верю я в то, что любое нехорошее слово оседает тонким слоем где-то на ткани вселенной, а потом аукается сказавшему почечными коликами.

Короче говоря, с Бетховеном еще можно примириться. Но Дима пошел дальше. Он уверял, что вода принимает гармоническую структуру, даже если над ней просто прошептать фразу «любовь и благодарность». Именно любовь и благодарность Дмитрий Сильвестрович предпочитал всем остальным добродетелям еще с институтских времен, и – о чудо! – именно эти два слова оказались великим водным колдунством! Необходимо отметить: вербальное облагораживание воды оказалось отнюдь не праздным занятием. Зашептанная жидкость чудесным образом приобретала всякие уникальные свойства, а затем принималась творить чудеса и лечить разный насморк и сифилис. Деревенские бабки, передававшие свои волшебные наговоры из поколения в поколение, веками маялись дурью. Ведь всего два слова – «любовь» и «благодарность», – сказанные над стаканом воды из-под крана (а на газировку действует? А на Perrier?), обеспечивают ничуть не менее действенные лечебные эффекты.

Ну что тут скажешь? В такую магию я не верю! Почему? А в ней нет красоты. Нет древней силы. Она не пахнет ни сырым мхом, ни жарким ветром степи, ни даже паленой кроличьей лапкой. Она не впитала в себя дух дороги и времени. Я чувствую в ней лишь аромат, подобный тому, какой распространяет вокруг себя прекраснодушный и блаженный идиот, застигнутый врасплох окружающим миром. Как правило, это всего лишь запах застарелого пота, несвежего белья и засохшей мочи. Представьте себе на секунду некоего нетщательно вымытого человека, который невнятно бубнит что-то про «любовь» и «благодарность» над своим борщом в какой-нибудь рыгаловке на окраине Питера. Представили? Теперь вы понимаете, что я имею в виду.

Пока мой не закостенелый в своих предубеждениях друг дрейфовал от одной сомнительной теории к другой, я смотрел на ситуацию с улыбкой, но без опаски. В конце концов, Дима закончил физматшколу. Его там научили мыслить широко, а в качестве побочного эффекта привили уважение к преферансу, что лично я ценю намного больше, чем любовь и благодарность. Но наш герой всегда был человеком скользящего контекста, поэтому просто не мог долго оставаться на месте, ограничившись лишь псевдонаучными дисциплинами. Одно цепляет другое. Стимул порождает реакцию. Попав в бурную стремнину событий, любой из нас рано или поздно оказывается в самом центре воронки. Хотел Дима того или нет, но водоворот судьбы потащил его с остервенелой неизбежностью прямиком в пучину всего оккультного и трансцендентного, где мой товарищ теперь и погряз без малейших шансов на спасение.

О нет, не следует путать Миронова с теми неопрятными магами, которые, сидя по лесам, обсуждают методы призыва бытовых демонов. Он вовсе не из тех, кто носит пушистые волосы ниже плеч, убранные за плетеный ободок, и бормочет в метро защитные заклинания, опасаясь внезапной атаки из тонкого слоя реальности. И он не проводит время, погруженный в магический транс, отстукивая медитативный ритм на большом барабане. По крайней мере, не каждый день. Не рисует пентаклей повсюду, не строит капищ и не жрет летучих мышей. Не практикует жертвоприношения.

В общем и целом, Миронов вполне может сойти за обычного человека. Медицина бессильна ему помочь, потому что не способна поставить диагноз. Для сумасшедшего Дима паталогически нормален, но нормальным человеком его точно не назвать.

Меридия третья
Долгая короткая дорога

 
У дороги желтой крошки,
Бывшей прежде кирпичом,
Прям с утра не понарошку
Суд идет над палачом.
 

А. Лобачев

Череповец, Российская Федеративная Империя, 2093 г.

Так уж вышло, что на том отрезке жизни, который у Димы соответствовал «завершению эпохи воды», а у меня началу развала семьи, мы общались довольно мало. Дело было года два с половиной назад, то есть осенью две тысячи тринадцатого. Он пропадал где-то в Индии, я же погрузился в некий отстраненный тип меланхолии, напоминавший что-то вроде интеллектуальной спячки, а потому демонстрировал задумчивость на фоне общих темпов труда. Нельзя исключать даже и того, что мой организм тогда самостоятельно понизил частоту пульса и температуру тела, не видя необходимости обслуживать вялый мозг согласно штатным нормам расхода. Работал я по инерции, встречи с друзьями приобрели вид, вкус, цвет и запах рутины. Жена уже вовсю жила своей собственной, отделенной от меня барьером молчания, но полнокровной жизнью и непонятно зачем приходила каждый вечер домой. Мы с ней ложились спать, едва обменявшись десятком фраз, и просыпались в разное время, чтобы не испытывать необходимость разговаривать друг с другом по утрам. Надо сказать, что в таком режиме мы прожили вместе еще почти два года, но наш брак был мертв уже тогда, а внешние признаки жизни мы поддерживали в нем каждый по своим причинам. Я искренне любил свою жену, а она до поры до времени не могла решиться на окончательный расход. Как выяснилось позже, моя благоверная все-таки найдет в себе силы собрать вещи и уехать на съемную квартиру, но только с седьмого раза, а в ту пору мы зависли где-то между вторым и третьим разрывом. Злая ирония: постоянные ссоры с женой лишали меня производительных сил, приводя в крайне непродуктивное и депрессивное состояние. Находясь в этом состоянии, я не мог ничего наладить или исправить в отношениях с супругой. Представьте, что уже несколько лет постоянно живете с температурой под тридцать восемь, а единственный способ ее сбить до нормальной – пробежать без остановки десять километров. Вот примерно так обстояли дела и в отношении нашего брака-диббука, который, как и положено всякому упырю, сосал силы в равной степени у нас обоих, но до поры держал цепко.

Описанными выше обстоятельствами объясняется тот факт, что я не помню практически ничего даже о своей собственной жизни того периода, не говоря уже о жизни Мироновской. Я знал, что он увлекся буддизмом, но не сомневался в том, что его смирение, пожелай Дима следовать восьмеричному пути, окажется необыкновенно деятельным и практичным. Если можно представить себе беспокойную медитацию или предприимчивую нирвану, то мой друг, несомненно, стремился именно к ним. Мы не виделись полгода или около того. У нас и раньше случались перерывы, такие тайм-ауты в дружбе. Вокруг моего смятенного товарища всегда роилось множество разного рода людей, что-то типа свиты. В зависимости от сезона, времени суток и доминирующей у Миронова в голове идеи менялись и персонажи, но большинство из них растворялось в прошедшем времени, как в кислоте, так что моя память сохранила только их общие очертания, неясные контуры. Самых близких я в шутку называл апостолами. Они держались дольше других и непременно оставляли новый след на Диминой многоразовой душе, но в конце концов ветер перемен срывал их и уносил куда-то назад и вверх.

Сложно сказать, с кем именно Миронов предпочитал курить гашиш той мрачной осенью, но я прекрасно помню, что ни капли не удивился, увидев на экране айфона его имя и фамилию спустя шесть месяцев после предыдущего звонка. Выяснилось, что он вернулся из Индии, где проходил курс интенсивной борьбы с собой и собирается теперь нанести визит в Кирилловское, на дачу к нашему общему товарищу Антоше Лужковскому, куда и меня тоже звали. Решили непременно ехать вместе, совершая таким образом своего рода хадж в этот загородный храм студенческой дружбы.

Лужковская дача за долгие годы стала для меня странным, полумистическим местом. В самой даче при этом не было ничего сверхъестественного, я бы даже назвал ее вопиюще, неестественно нормальной. Проживало там во всех смыслах положительное Антошино семейство в четырех поколениях плюс две разнополые собаки. Сам же Антоша с женой и детьми гнездовался в Кирилловском исключительно летом, зиму предпочитая проводить на Бали.

Специфическое отношение к летней резиденции Лужковских сформировалось у меня под действием повторяющихся обстоятельств. Я приезжал туда только ранней весной и поздней осенью, тем самым открывая и закрывая загородный сезон. Сам же сезон, то есть лето, я с самого раннего детства проводил неизменно на своей собственной даче в Белоострове. И никакими средствами нельзя было заставить меня покинуть эти пенаты. Белоостров стал моим местом силы, пристанищем, Огигией и Итакой одновременно. Туда я стремился всей душой каждые выходные с мая по сентябрь, там оседал, сливаясь с землей, будто крот, не понятый никем, кроме нескольких дачных фриков, таких же полоумных, как и я сам. Мы формировали когорту, тайное общество, исповедующее веру в то, что по-настоящему счастлив может быть только человек, сидящий ранним июльским вечером на берегу реки Сестры с бутылкой виски и стаканом. Нас было не так уж много, но мы и не стремились вербовать новых адептов. В основном составе отряда дачников-фетишистов состоял, например, уже упомянутый Колюня, а упомянутый Сережа выбрал Белоостров в качестве места постоянного базирования в силу причин экономических. Тяга к природе и гамаку просыпалась у меня каждый год в конце апреля, набирала обороты к середине мая, а потом резко пропадала одновременно с началом осенних дождей. И пусть сугубо бытовые характеристики нашего старого деревянного дома не позволяли комфортно ночевать в его промозглых спальнях уже в августе, только к концу сентября я находил в себе силы наконец-таки побороть пагубное пристрастие к Белоострову и рассмотреть альтернативные варианты досуга.

В силу указанных выше особенностей моей психики попасть к Антоше в гости именно летом мне не удалось ни разу за почти двадцать лет дружбы. Я никогда не был у него в погожий июльский день, когда пламенеет красная смородина, а яблоки еще кислые. Нет. Я приезжал в Кирилловское только в эпоху черноплодки, когда мир уже немножко кончается. Это время всегда тяжелое для меня, время хандры. Сережа в такую пору обычно уходит в мрачный запой и твердит, что он умирает только осенью, а будь в Белоострове всегда июнь, жил бы вечно. Но лето горит, как порох. Кудряшов говорит: «Стоит мне в мае пойти с собакой погулять, как уже октябрь на дворе и вас тут нет никого». А осень такая длинная, какой никогда ее не ощутить, глядя на мир из окна городской квартиры. Время в тех местах мнется и ломается год от года, день ото дня. Я много думал об этом и спаял все мысли в один утробный стих[1]1
Вечер пятницы, из электричкиНа перрон сочится народ.Белоостров – конец перекличкиСтарых станций из года в год.В жарком мареве БиржеваяДожирает остаток дня,Изогнулась у самого краяПодстерегает меня.А под дохлой черемухи сеньюБудни нервно сдают пост,Это мост из сейчас в воскресеньеВ мое детство Калинов мост.Асфальтовой линией плавнойСквозь череду летПролегла улица Главная,И главней для меня нет.Перекрестки дорог и случаев,И судьбы каждый год на вес,А здесь все и всегда к лучшему,И отсюда виден лес.А на небе мятежное облакоОтбилось от стада вдруг,Ветер чуть протащил его волокомИ снова пошел на круг.А еще через час и три четверти,Или через семьсот грамм,Стало вдруг сыро и ветрено,Будто море пришло к нам.Издалека об железоКолес поезда лязг и стукКогда черти из ада лезут,Вероятно, такой же звук.А еще через две нольпятулиРазговор сам собой стих,Часы встали и вспять повернули,Нас оставив с собой одних.Время вынуло ногу из стремени,Часовые часов спят,И вот в эту минуту безвременьяМожно с вечностью встать в ряд.

[Закрыть].

Антошина дача для меня – безотрадное место, куда я приезжаю прощаться с летом. Там едят уже осеннее мясо с привкусом прелых листьев, ходят всегда в резиновых сапогах и куртках, топят баню и разуваются при входе в дом.

Как известно, сентябрьская погода бывает двух типов, которые мне одинаково неприятны. Бывают дни пасмурные и дождливые, честно злые, словно африканцы. Вся эта мерзкая морось, способная навеять тоску даже на слабоумного оптимиста. Что уж говорить обо мне – мрачном меланхолике, который лишь маскируется под сангвиника, стараясь создать социально приемлемый образ своей персоны в глазах окружающих. Другие дни, наоборот, солнечные и холодные. Они отличаются так называемой повышенной прозрачностью воздуха, многократно воспетой поэтами. Эти тоже не милы мне. Они лживо добрые, словно тайцы или индонезы, которые с улыбкой на лице постоянно ищут способ тебя обмануть. Я ощущаю такие дни как насмешку над летом, как попытку природы раздразнить мои воспоминания о таком недавнем июле, когда можно ни о чем не печалясь лежать в гамаке с миской черешни и кальяном.

Тот день, который мы наметили с Димой для поездки в Кирилловское, был дуальным, словно сердце красавицы. Я садился в электричку на Удельной под проливным дождем, а уже в Зеленогорске лицемерное солнце вылезло из-за благородной тучи и блестело теперь на мокрой крыше вокзала обманчиво теплыми бликами. Мы договорились, что Миронов подхватит меня в Зеленогорске и мы вместе продолжим наш путь к месту погребения лета, на Антошину дачу.

Дима по своему обыкновению долго тряс мою руку, улыбался и смотрел в глаза. Калибровал, наверное. Сперва решили зайти в магазин. Лужковские были то ли вегетарианцы, то ли еще какие извращенцы от еды, но с некоторых пор перестали кушать мясо и пить алкоголь. Они утверждали, что пища должна быть благой, то есть сделанной с любовью и без насилия. На практике это означало следующее: меня будут кормить кускусом, тушеными овощами и другой невкусной флорой, если только я сам о себе не позабочусь. Я подумал, что хочу зажарить с любовью пополам большой кусок коровы и съесть его на благо самому себе. Аминь.

В алкогольном отделе случился конфуз. Дима сообщил, что принял очередной зарок – контракт со Вселенной, – строго предписывающий ему полный и окончательный отказ от спиртного. В случае нарушения зарока последствий было бы не избежать. Мироздание накажет. Уууууу. Я не удивился. За последние несколько лет мой друг опутал себя целой паутиной различных зароков и правил. Он отправлял в космос непреложные и ненарушимые обещания взамен на чудеса. При этом меня не покидало ощущение, что там, в эмпиреях, действует что-то вроде арбитражного суда, где можно выиграть дело о нарушении зарока, если суметь найти какую-нибудь лазейку в формулировке. Например, один из Мироновских зароков звучал так: «Если меня сейчас отпустят менты и я не попаду в тюрьму, обязуюсь никогда больше не курить марихуаносодержащие вещества на территории России, кроме тех случаев, когда мне нужно сниматься с более тяжелых наркотиков». Менты Диму тогда отпустили, и он действительно перестал курить, но постоянно задавался разными вопросами. Считается ли JWH марихуаносодержащим веществом? Можно ли покурить в поезде Санкт-Петербург – Симферополь, если знаешь, что до пересечения границы с Украиной не собираешься из него выходить? Казалось, что при наличии на небесах хорошего адвоката можно давать зароки, почти не опасаясь последствий.

Я неожиданно осознал, что на предстоящей вечеринке мне будет просто-напросто не с кем выпить. Какой конфуз! А ведь раньше Миронов умел выпивать. О да! Он делал это истово и беззаветно, словно первый или последний раз в жизни. Много, вдохновенно и однообразно тостовал, а затем, надравшись сверх всякой меры, делал ровно семь шагов на север и падал…

Мы выехали из Зеленогорска около пяти вечера через западные ворота. Дождь окончательно перестал, но полностью забыть его недавнее присутствие не получалось – мир вокруг выглядел болезненно мокрым и блестящим. Миронов сказал, что знает короткий путь до Кирилловского, и мы решили пренебречь банальностью трассы «Скандинавия» в пользу малоизученных сельских дорог.

Диалог не ладился. Взаимно разделяемых интересов у нас отродясь не водилось, мы с первых лет общались только на отвлеченные, общечеловеческие темы. Наши беседы обычно бывали так же абстрактны, как книжка Витольда Гомбровича, которую я пытался читать по пути в Зеленогорск. Попробовал заговорить о своих проблемах с женой, но быстро понял, что Диме это не очень интересно. Нет, он внимательно слушал и даже пытался давать советы, но я видел, что мыслями он далеко. У меня было такое чувство, будто мы с Димой знакомимся заново. Мой друг существовал очень быстро. С ним за две недели происходило столько событий, сколько с другими людьми не случается за год. Это феномен я назвал «необыкновенной плотностью жизни». Дима находился в постоянном режиме метаморфозы, ртутно меняясь чуть ли не ежедневно. Очень часто я ловил себя на мысли, что не виделся с ним всего несколько дней, но передо мной теперь совершенно другой человек. Что уж говорить про полгода. Мы ехали почти молча, обмениваясь малозначимыми словами, которые без малейшего эха полностью растворялись, едва произнесенные. Мы словно принюхивались друг к другу. Я чувствовал себя константной, неким ординаром, относительно которого можно измерить уровень наводнения в Диминой голове. А сам Дима как будто пытался понять, кто же сидит рядом с ним. Есть ли смысл вообще разговаривать с этим человеком?