Текст книги "Петербургский сыск. 1874 год, февраль"

Глава шестая. Что таится тьмой ночной…

Торговля на Сенной площади заканчивалась в шесть часов, когда в очередной раз на Спасской колокольне били колокола, чтобы тем самым обозначить урочный час для прекращения зимней торговли.

На левой стороне площади приказчики и торговцы смахивали снег с навесов мясных, зеленных и посудных рядов. С правой – тянулись слившиеся в длинную тёмную кучу: крестьянские розвальни, груженные рыбой, сеном, битой птицей, над ними торчали флагштоками поднятые вверх оглобли.

Площадь начинала засыпать, но вдоль нее – по Садовой улице, рассекающей Сенную на две половины, по Спасскому переулку, уходящему к Екатерининскому и по Обуховскому проспекту к Фонтанному каналу, на край города, уходили торговцы, не сумевшие за день распродать товар. Извозчичьи сани глубоко ухали в ямы, которые не успевали схватиться за день ледяной коркой, теперь наполненные грязной и жидкой кашей из песка и снега они были препятствием и для идущих.

В многоэтажных доходных домах, таких же грязных и обшарпанных по фасадам замигали огоньки в окнах и фонари над входными дверями, означая собою ряды всяких съестных заведений – трактиров, кабаков, винных и портерных погребов.

В одно из таких заведений, расположенное позади гауптвахты, между Конным и Спасским переулками, направлялись два одетых в поношенное платье с потёртыми рукавами на сгибах локтей и воротниками господина.

Трёхэтажный дом смотрел на площадь восемью окнами по фасаду, а с высокой почернелой крыши и тремя слуховыми окнами, имевшими весьма недружелюбный вид. Между этим и соседним домом находился глухой переулок, в который шла протоптанная дорожка к дверям обоих домов – одни левее, другие прямо.

Грязный двор с трёх сторон окружён каменными строениями, по всем этажам которых, с наружной стороны, достроены переходы, их можно было назвать галереями. Они, как гигантский осьминог, опутали эти два дома и представляли собой очень удобное средство общения, ведь из любого этажа можно пробраться не то, что на другой этаж, но и любую квартиру.

Когда-то жёлтый фасад дома от времени, а в большей степени от непрестанных петербургских дождей, от летней нестерпимой жары принял серый унылый цвет, сквозь облупившуюся штукатурку которых проглядывали потемневшие кирпичи.

Стекла, грязные и мутные, давно покрылись сизоватым налётом, часть из них была выбита, некоторые заколочены досками, а кое—какие заткнуты попавшимся под руку тряпьём, чтобы квартиры и комнаты не застывали зимним днём.

Нижний этаж дома занят трактиром, знаменитым на всю столицу среди всяческого преступного и разбойничьего люда. Над внешним входом висела незамысловатая почернелая вывеска с надписью «Заведение».

Туда и направились в этот вечер надворный советник Соловьёв и коллежский асессор Волков, теперь от их прежней щегольской одежды не осталось и следа. Узнать их было невозможно. Некоторое время тому Путилин, прибегавший к переодеваниям в расследованиях, ещё будучи младшим помощником квартального надзирателя, изыскал средства и пригласил знаменитого гримёра Орбелли из Александрийского театра, чтобы тот показал, как превращать себя из брюнета в блондина, из безусого в бородатого. Здесь было важно не само превращение, а чтобы в нужное время что—то не выдало своей фальшивостью. Ведь, если на сцене отклеится борода, то это не страшно, подумаешь, в газете удостоишься едкой эпиграммы, а в жизни можешь получить ножом под сердце или гирькой по голове, что совсем не приличествует хорошему сыскному агента.

Трактир, в который они вошли, был грязный, в нос шибануло довольно неприятным запахом смеси немытых людских тел, перегоревшего масла, лука.

Крики, грохотание мисок, звон стаканов и бутылок, отборные ругательства неслись со всех

сторон. Едкий дым махорки и дешевых папирос щипал глаза. Лампы горели, как будто окружённые петербургским осенним туманом.

Вошедшие сыскные агенты остановились на пороге, перед ними колыхалось людское море – оборванное, с испитыми лицами и грязными руками, страшное. Оно пило, ело, ругалось, бегало, кружилось, как будто в каком—то водовороте.

Становилось жутко, но не в первый раз приходилось появляться в таких заведениях, здесь непременно должен быть Сенька Кургузый или его подручный и правая рука – Спиридон Кожевников, по кличке Спирька—Ножик, получивший свое прозвище за мастерское владение указанным оружием.

Жуков скорее почувствовал, чем услышал, позади кто—то за ним крадётся. Он обернулся, но так неловко, что поскользнулся на льду, ещё осенью бывшей здесь лужей и, всплеснув неловко руками, повалился на спину.

Дыхание перехватило, но через некоторое время вошедшие помощники по поручениям начальника сыскной полиции вздохнули полной грудью и направились в левый дальний угол, где хоть и сидело достаточно народа, но можно было найти место или во всяком случае, отодвинуть в сторону пьяных.

Иван Дмитриевич испытывал определённое нетерпение и поэтому сам спустился на первый этаж к дежурному чиновнику, который поднялся со своего места при приближении начальника.

– Никто из помощников не появлялся?

– Никак нет, – ответил чиновник.

Путилин тяжёлыми от усталости шагами направился назад в кабинет. Кто бы спросил его: по какой такой надобности ему понадобилось спускаться вниз? Он бы не смог ответить, ведь если никто не соизволил прийти к нему с докладом, значит никто и не вернулся с новостями.

Первым должен был вернуться Жуков. Из молодых, но голова на плечах есть, недаром губернский секретарь, но далеко пойдёт. Глядишь, и должность начальника сыска ему окажется по зубам, а может к тому времени во всей империи появятся отделения. Вот тогда можно и преступников в такой узде держать… Иван Дмитриевич улыбнулся. Когда почти восемь лет тому создавалась сыскная полиция в столице, даже министр внутренних дел со скептической улыбкой воспринял это заморское новшество, хотя там существовали подобные департаменты уже давно. Но, слава Богу, скоро появятся отделения в крупных городах, вот на очереди Варшава, Киев, Москва, а там и до Сибири руки дойдут. Губернские полицейские власти без желания воспринимают новшества, все по старинке, лишь бы передать по инстанциям, а там пусть другой отвечает. Вот и получается, чем больше бумаг, тем меньше настоящего дела, а преступники не дремлют, пользуясь таким попустительством властьпридержащих.

В последнее время Ивана Дмитриевича все больше беспокоили такие мысли. Хоть и шёл сорок четвёртый год, но здоровьице пошаливало, то в спине кольнёт так, что с места не сдвинуться, то печёнка, или что там доктора усмотрели, даст знать. Мысли об отставке нет—нет, да и посетят.

Путилин поморщился, ощущая во рту непривычную горечь.

– Что они там, – с досадой произнёс вслух. Стакан был руст, а спускаться к дежурному чиновнику, где стоял маленький самовар не хотелось.

Часы, висящие за спиною, пробили двенадцать, но Иван Дмитриевич продолжал стоять, заложив руки за спину, смотря сквозь покрытое белыми узорами окно на улицу. Угадывались за стеклом только расплывчатые контуры фонарей. Мысли, поначалу прыгавшие с одного предмета на другой, приобрели ясность, и теперь представлялась картина преступления на Курляндской. Хотя и довольно смутная, но контуры начинали прорисовываться.

Прождав с полчаса, Путилин достал из нижней части шкапа подушку и тёплую шаль, принесённые давно, как только сыскное отделение было переведено на Большую Морскую. В первую же ночь, что остался в кабинете, он промучился, приспосабливая под голову шапку, а, сам укрываясь, шинелью. Теперь он прилёг.

Громадный кабинет, освещённый одною масляной лампой под зелёным абажуром, горевшей над письменным столом, тонул в густой темноте.

Иван Дмитриевич долго смотрел на лампу, потом закрыл глаза и провалился в тёмную пучину полудрёмы.

Не будь руки в карманах, Жуков может и удержался бы на ногах, но тут рухнул мешком, словно кто—то незримый подставил ногу. Упал спиною на острую ледышку так, что перехватило дыхание. В глазах не потемнело.

И только сейчас Миша заметил, что перед ним выросла большая чёрная фигура, лица не было видно, но губернский секретарь почувствовал, как перед лицом что—то пролетело, обдав волной холодного воздуха, и каким—то приглушенным звуком «эх», вырвавшимся из губ нападавшего. Жуков от неожиданности даже прикрыл глаза, но тут же их раскрыл, угадав, что незнакомец отвёл руку назад, для нового замаха. Миша хотел было отодвинуться в сторону, но тело слушалось не головы, а какого—то звериного инстинкта и он откатился в сторону, сделав один или два оборота, не успел сообразить. Как в руке оказался пистолет, он и сам не понял, прогремел, разорвавший тишину, выстрел, отдавшийся эхом вдоль канала. Но, видимо, пуля пролетела мимо.

Незнакомец зарычал, как дикий зверь. Где—то вдалеке раздался звук свистка, сперва один, потом вслед за ним другой. Это городовые, заслышав выстрел, показывали, что они дежурят на местах. Вместо того, чтобы поспешить на место предполагаемого преступления, они продолжали свистеть. Сами боялись, здесь за Обводным уж очень опасные места.

Миша не видел, как у незнакомца из руки выскользнуло грозное оружие, и он бросился наутек.

– Фу ты, черт! – поднялся Миша. Руки дрожали, губернский секретарь внимательно осмотрелся вокруг себя, хотя и раньше различал только контуры предметов, окружавших его, но теперь из каждого из них, чудилось, поднимается злодей.

Опустился на корточки и пошарил левой рукой по земле в поисках шапки, в правой так и продолжал держать пистолет. Вначале, палку потянул к себе. Оказалась дубинкой с шаром на конце, на ощупь холодная. «Железная», – мелькнуло в голове, как будто злодей вышел бы с другой на разбой. Шапку нашёл рядом, кое—как нахлобучил и большими шагами побежал к Старо—Петергофскому проспекту. Сердце стучало ухающими ударами молота кузнеца, что видел в детские годы в деревне по соседству с имением покойного родителя.

Дыхание перевёл у фонаря на проспекте, одной рукой с пистолетом прислонился к столбу, вторую с дубинкой приложил к груди. В голове гудело, и только теперь почувствовал, как болит спина.

– Эй! Кто стрелял? – раздался властный голос за спиною.

Жуков обернулся, но в темноте ничего не увидел. Свет фонаря рассеивался, чуть ли не в аршине.

– Не балуй, – раздался тот же голос.

Миша скосил взгляд на пистолет.

– Я – помощник начальника сыскной полиции, – выдавил сквозь прерывистое дыхание Жуков.

– Ты стрелял?

– Я.

– Не балуй, – Миша не понял, что страж порядка говорит о пистолете. Сунул в карман.

– Что было?

– Кто—то хотел на меня напасть.

– В чёрном?

– Не рассмотрел, темно ведь, а там, – он махнул рукой, – фонарей нет.

– Этот давно балует, никак поймать не можем.

– Вот, – Миша протянул городовому дубинку, но тот не взял, – злодей потерял.

– Ты откуда шёл в такое время?

– С Бумажного.

– Ты, братец, хорошо отделался, некоторые разбитой головой платили за невнимательность.

– Давно появился этот злодей?

– С осени.

– И не поймать?

– Как же его словишь? По голове одинокого путника стукнет, карманы обчистит и был таков. Смертоубийств не было. Тут пустырь, дома брошенные и фонарей, ты правильно заметил, нет, – но в голосе слышались равнодушные нотки. Зачем, мол, пытаться ловить, ну безобразничает человек, ну и пусть, пока смертей нет. Так и, Слава Богу, нам спокойнее. Ночь прошла и ладно.

– Понятно, – Миша отдышался, поправил на голове шапку, сунул дубинку за отворот пальто, может, сгодится ещё.

Глава седьмая. Даст Бог день, даст и пищу…

Миша, стараясь не шуметь, отворил дверь, заглянул внутрь кабинета. На столе горела одинокая лампа, освещая сумрачным светом комнату. От дивана, стоящего справа от входа, слышалось беспокойное сопение. Жуков не стал будить Путилина, понял, что Иван Дмитриевич спит и удалился.

Тряска от страха на Обводном началась потом, когда ехал в сыскное. Зуб на зуб не попадал, он и шарф натянул на лицо и руки сунул под пальто, но все равно бил предательский озноб.

В коридоре Миша протер глаза и почувствовал, что устал за день, да и глаза начинали слипаться. Однако спустился к дежурному чиновнику, который только вскипятил воду.

С прошлого ноября распоряжением градоначальника было установлено, чтобы в отделении находился по неприсутственным дням и в ночные часы дежурный чиновник, ведь преступники не соблюдают праздничных дней. Иван Дмитриевич с неохотой согласился, против начальствующих приказов нет иных методов, как исполнение. В сыскную полицию итак присылали даже незначительные дела. Как говорится в Российском государстве – с глаз долой, из сердца вон – вот и стремились некоторые нерадивые полицейские чины на участках и в частях избавится от груза, что приносят преступники всех мастей.

Теперь вот это свалившееся дело о восьми убиенных. Утром доклад ляжет на стол Государю, который уже с шести часов утра приступает к рассмотрению дел. Днём поступит распоряжение о пристальном внимании к столь ужасному преступлению Александра II, а значит, министр и начальники департаментов изволят изводить придирками и подстёгиваниями, словно розыск – это запряжённая лошадь. Чем больше стегаешь, тем быстрее найдется злодей.

Давно такого не было в столице, чтобы детей, как скот на бойне, жизни лишить и в рядок уложить, словно нет у убийцы ничего святого.

– Михал Силантич, – произнёс дежурный чиновник, наливая в стакан ароматный чай, – не желаешь после морозца?

– Не откажусь, – Жуков присел на стул.

– Что такой хмурый? Случилось что?

– Да, – на губах Михаила появилась вымученная улыбка, и он достал из—за пазухи дубинку и положил на стол.

– Новое оружие себе приобрёл?

– Кабы так, – глаза Жукова на миг загорелись, – не сносить мне головы, если бы эта вещица не пожелала познакомиться с нею, – и он ощупал затылок, словно хотел убедиться, что он в целости и сохранности.

– Неужели снова история приключилась?

– Вот по заданию Ивана Дмитриевича, – и Михаил начал в подробностях рассказывать о происшествии на Обводном. В конце похлопал рукою по железной голове дубинки, – вот так и было.

– Везучий ты, Миша.

– Везучий, – передразнил Жуков, – голова цела да вот в спине, словно кол сидит.

– Пройдёт, – засмеялся чиновник, – главное – шапку есть на чем носить.

– И то, правда, – раздался голос от двери. Там стоял Иван Дмитриевич. Видимо давно слушал рассказ младшего помощника.

«Не придётся повторять», – мелькнуло у Жукова.

Путилин странно смотрел на Михаила то ли с осуждением, то, имея намерение отругать. Но только покачал головой.

– Налейте и мне горячего, – Иван Дмитриевич потёр руки, – однако зима не собирается отступать.

– Так февраль же, – дежурный чиновник налил в стакан из чайника заварку, а потом из самовара горячую воду.

Михаил пододвинул ближе к присевшему за стол Ивану Дмитриевичу блюдце с колотым на маленькие кусочки белоснежным сахаром.

– Сколько раз я вам твердил, – произнёс Путилин, словно перед ним не двое сотрудников, а все отделение сыскной полиции, – осмотрительнее надо быть. Разбойнику что надо?

– Кошелёк, – вставил Жуков.

– Вот именно, – Иван Дмитриевич отхлебнул глоток ароматного чая, – карманы оставить пустыми, а то, что голову проломит, ему нет никакого дела. Ты говоришь, давно озорничает этот с дубинкой?

– Теперь уж без неё, – дежурный чиновник кинул взгляд на блестевший в свете свечи железный предмет.

– Новую найдёт, – спокойно произнёс начальник сыска между глотками, – дел—то. Теперь, Миша, от твоих приключений перейдём к нашим делам скорбным. Что там в артели?

Несмотря на показную невозмутимость, в душе Иван Дмитриевич себя ругал последними словами, что, на ночь, глядя, послал помощника в опасный район. Там и днём—то с опаской ходить надо, а здесь темнота на город спустилась. Фонарей там, отродясь не было.

– Тихоней был убитый, зелья не потреблял, но, видимо, деньги копил. А вот от угощения не отказывался. Староста артели рассказал, что как—то Морозов обмолвился, что трактир купить хочет.

У Ивана Дмитриевича поднялась вверх от удивления бровь.

– Ну—ка, ну—ка, продолжай.

– Мне кажется, что деньги старший Морозов деньги носил с собою. Вот поэтому убийца и не полез искать их в квартиру.

– Верно, и не мог злодей напасть на него, сыновья всегда были рядом. Может ты, Миша, и про трактир узнал?

– Староста упомянул, что их земляк на Петербургской держит трактир «Ямбург», можно у него поспрашивать.

– Ты прав, Морозов мог интересоваться через земляка, как лучше ему дело такое обустроить.

– Так точно.

– «Ямбург» говоришь?

– Вроде бы.

– Вроде или точно, – Иван Дмитриевич прищурил глаз.

– Точно, «Ямбург».

– Вот что, Миша, иди, поспи. Видимо, ещё не ложился?

Жуков посмотрел красными глазами на начальника, но ничего не ответил.

– Ступай, сегодня нам предстоит многое узнать, ступай. День, видимо, предстоит тяжёлый. – Потом повернул голову к дежурному чиновнику, – Соловьёв и Волков не появлялись?

– Нет, Иван Дмитрич.

– Что—то сердце ноет, – Путилин просунул руку под сюртук и потёр левую сторону груди, – самому надо было наведаться в «Заведение», самому.

– Иван Дмитрич, – возразил чиновник, – они же не малые дети. Не в первый раз в такие норы наведываются?

– То—то и оно, что не в первый, – Путилин поднялся. – Если появятся, я буду в кабинете.

На кожаном диване с гнутыми невесомыми ножками Иван Дмитриевич поправил подушку и присел, держа в руках меховое пальто. Сон не шёл, но Путилин знал, что надо заснуть. День, может, выдаться трудным. Следствие всегда, особенно в первые дни, отнимало много времени, когда забывался не только сон, но и желудок не беспокоил хозяина понапрасну, не напоминая даже о стакане горячего чаю.

Огонь вился под абажуром, и жёлтое пятно скользило по столу, иногда появляясь на полу маленьким полукружьем.

Иван Дмитриевич прилёг, накинув сверху пальто. Становилось прохладно.

Закрыл глаза. Но почему—то из всех неудачных расследований вспомнилось одно дело, не дававшее покоя в течение нескольких лет. Тогда было сделано все возможное и невозможное, по десять раз перепроверены люди, обстоятельства, но так и не удалось найти преступника.

Тогда было начало лета. Вопреки мнению о пасмурной петербургской погоде стояли сухие дни.

3 июня в Шуваловском парке был найден господин в довольно дорогом платье со следами удушения на шее. Рядом валялось и само орудие преступления – верёвка в аршин длиной. В карманах убитого лежали золотые немецкие часы, на безымянном пальце правой руки кольцо с большим зелёным камнем, как потом выяснилось – изумрудом. В карманах сто семнадцать рублей в ассигнациях и несколько золотых монет, что свидетельствовало – мужчину убили не с целью грабежа.

Личность неизвестного определили на третий день. В полицейский участок Нарвской части обратилась девица Прохорова, заявив о пропаже хозяина, у которого она служила кухаркой. Им оказался отставной поручик – Семён Игнатьевич Прекрестенский. За предыдущие дни сыскные агенты проверили почти всех извозчиков, на предмет – не подвозил ли кто из них накануне мужчину в сюртуке и цилиндре, предъявляя дагерротип для опознания. Но все оказалось впустую.

Путилин проверил состояние дел господина Прекрестенского. Оказалось, что тот приехал в столицу пять лет тому, имея при себе небольшой капитал, вырученный от продажи имения. Поначалу все складывалось не столь гладко, Семён Игнатьевич потерял некоторую сумму при образовании ссудной кассы, но потом нашёл своё: начал выступать посредником при поиске, приехавшим в столицу не только квартир, но и углов. Дела пошли в гору, и бывший поручик приобрёл для себя двухэтажный домик на Лиговском канале, завёл себе кухарку, которая занималась и домашними делами Прекрестенского, абонировал в Александрийском театре ложу за двадцать пять рублей в месяц. И поговаривали, что Семён Игнатьевич преумножил привезённый капитал раз в десять. Собирался приобрести имение где—нибудь в южных краях, то ли Екатеринославской, то ли Херсонской губерниях, где земля пожирнее и урожаи побогаче. Действительно, дома в железном ящике было найдено сто пятьдесят тысяч в процентных бумагах.

Становилось непонятным – кто тот враг, что решился на убийство.

Следствие зашло в тупик. Говорил, правда, только один из свидетелей, что накануне отставной поручик приобрёл кожаный портфель, который так и не был найден. Даже кухарка не могла его вспомнить.

Так и осталось преступление без наказания, но иногда нет, да и вспомнится бедный Прекрестенский. Иван Дмитриевич не корил себя в нерасторопности, но иной раз настроение портилось. Казалось, недоглядел, что– то упустил. Но все впустую, чем больше проходило месяцев, тем призрачнее становилась надежда найти преступника.

Отчего вспомнилось нераскрытое дело отставного поручика, Путилин сказать не мог. Может, в связи с нынешним, ведь столько убитых на Курляндской. Хотелось поймать этого злодея, не пожалевшего даже детей. Иван Дмитриевич прикрыл глаза, чтобы вьющийся огонёк не тревожил полётом жёлтого лепестка.

Вставить, чтобы загасить лампу, не было особого желания, да и нужды тоже.