Текст книги "Взгляд из детства. Этюды"

Флоренция

«Красота спасет мир», – я всматривался в эти слова Федора Михайловича Достоевского в романе «Идиот», ставшие крылатыми для русской культуры. Красота, которая в истории всегда уступала силе, должна спасти мир? Учитель ведь правильно объяснял, что писатель имел в виду не эстетическую красоту, а духовную. Но почему он тогда прямо так и не написал, что мир спасет добро или духовность? Нет, именно красота.

Я заглянул в конец романа и застыл на последней записи «Флоренция, 1869». Писатель создавал это загадочное произведение не в России. Как влияет на нас место, в котором мы находимся? Формирует ли пространство наш образ мысли? Каким должен быть город, чтобы в нем родились эти странные слова, что мир спасет красота? Я загорелся тогда идеей разгадать флорентийскую загадку Достоевского. Когда через несколько лет студент университета получил премию правительства и первые в жизни большие деньги, он не сомневался, на что их потратить.

Попав в город, я сразу понял, что ошибался. В нем не нашлось той кристальной и абсолютной красоты, которой я ожидал, но было какое-то странное очарование. Этот город будто бы очнулся когда-то ото сна мрачной феодальной эпохи, расправил улицы и площади, вспомнил свои римские корни, вдохнул дух свободы и творчества и застыл – одной ногой в Средневековье, другой – в Ренессансе. Европейские представления о прекрасном крепли и утверждались в разных уголках континента, но родились почти все они во Флоренции – мировой колыбели красоты.

В первой половине XV века Филиппо Брунеллески заканчивает строительство кафедрального собора Флоренции – Санта-Мария-дель-Фьоре. Вдохновляясь возведенной Джотто изящной и грациозной колокольней собора, архитектор создает грандиозный, но легкий и пластичный купол, который разрушает замкнутый и давящий готический канон в архитектуре. Всматриваясь в новые формы собора, флорентийский банкир Лука Питти решает превзойти правителей города – Козимо, а затем его внуков Лоренцо и Джулиано Медичи. Он не придумывает ничего лучше, чем просто заказать постройку собственного палаццо с окнами больше, чем вход во дворец Медичи. Палаццо Питти получается суровым и неказистым, но именно его большие окна станут эталоном архитектуры нового времени.

В то же время на площади Синьории в подражание древнеримскому форуму Микеланджело Буонарроти ставит скульптуру Давида, а Донателло – Юдифи. Любовь ко всему латинскому проникает в жизнь горожан вместе с произведениями еще одного флорентийца – Франческо Петрарки. Его отец, юрист Пьетро ди сер Паренцо, был изгнан из Флоренции вместе с другим великим итальянцем – Данте Алигьери. Воспитанные во флорентийском духе, Данте и Петрарка откажутся возвращаться в город, предавший их.

Здесь же рядом, на соседней с домом Данте улице, живет Леонардо да Винчи и рисует портрет супруги торговца шелком Моны Лизы. Он подражает манерам старших собратьев: Боттичелли, Липпи, Верроккьо.

Как случилось, что в относительно небольшом городе с населением около ста тысяч человек в течение двух поколений родилась половина всех гениев человечества? Каждого из них было бы достаточно, чтобы навеки прославить столицу Тосканы. Но они жили здесь бок о бок, общались, подражали и завидовали друг другу, порой враждовали. Оказавшись в одну эпоху в одном городе, плеяда гениев создала такую атмосферу конкуренции, которая раскрыла каждого из них больше, чем если бы они жили по отдельности. Но каков был импульс, что привел в движение историю именно здесь, во Флоренции?

Мне нужно было уезжать из города, а загадок становилось все больше. Понимая, что мне их не распутать, я двинулся в Галерею Уффици. Этот музей – самый маленький из величайших в мире, но, пожалуй, чуть ли не самый ценный. Я поднялся по лестнице, прошел мимо длинного ряда скульптур и оказался в зале Сандро Боттичелли, и здесь мне все стало понятно.

Почти все немногочисленные картины Боттичелли хранятся в Галерее Уффици и все посвящены ей. Со всех сторон на меня смотрела она, Мадонна, Венера, Весна, а для художника просто Симонетта Веспуччи, невестка одного из великих флорентийцев того времени – Америго Веспуччи, в честь которого будет названа другая часть света.

По ней сходили с ума мужчины города. Лоренцо Медичи закатывал в ее честь роскошные пиры, его брат Джулиано в день рождения Симонетты устроил рыцарский турнир и провозгласил ее королевой турнира и перед всей Флоренцией – дамой своего сердца. Он попросил придворного художника Боттичелли изобразить красавицу на своем штандарте в виде Афины.

Симонетта умрет от чахотки в возрасте 23 лет всего через полтора года после турнира. Джулиано Медичи умрет день в день еще через два года. Боттичелли завещал, чтобы его похоронили рядом с Симонеттой в церкви Оньиссанти, что и было исполнено спустя 34 года после ее смерти. Сонеты на смерть Симонетты написали ее современники: Лоренцо Медичи, Полициано, Луиджи и Бернардо Пульчи, Микеле Марулло Тарканиота. И да-да, теперь можете пройти и в другие залы Уффици, там везде будет она – у Пьеро ди Козимо, Верроккьо, Гирландайо…

В эпоху крови и грязи, когда человеческая жизнь ничего не стоила, красота девушки оказалась ценней всех богатств мира, поставив человека, его счастье и развитие во главу мироздания. По крупицам в борьбе титанов флорентийского Возрождения стали собираться идеалы европейского гуманизма. Божественная красота Симонетты вырвала человечество из мрака Средневековья.

Достоевский не верил в то, что красота спасет мир, он знал, что именно так оно и было.

Москва

декабрь 2014

Разлука

Съехав с рулежной дорожки, самолет развернулся на взлетно-посадочную полосу и, выровнявшись точно посередине, замер. Я сидел у иллюминатора и прощался с покидаемым краем. Предвосхищая схватку, время оцепенело и сжалось в комок.

Я часто возвращаюсь в своей памяти к тем ивам. В нашем парке, прямо за зданием школы, в глубине аллей росла ива. Часто после школы или по выходным я шел туда, присаживался на скамейку в ее тени и проводил порой час, порой полтора. Как легко думалось в тиши ее шелеста, каким вдохновением был полон тот воздух. Прошло много лет, я приходил все реже, иногда не появлялся месяцами – ведь у ребенка на размышление о самом главном времени больше, чем у взрослого. Моя ива год от года старела, город нещадно сокращал ее срок. Но подле вскоре выросла ее дочка. Теперь она красовалась и задорно шелестела. Те ивы всегда понимали меня, в минуты горя вселяли надежду, в часы неуверенности наделяли верой.

Что бы сказали мои ивы, узнав, что я уезжаю. Уезжаю навсегда и больше никогда их не увижу. Когда я пришел в последний раз, они были задумчивы и молчаливы. Такого не было никогда прежде: они не узнали меня.

Словно ангел, возносящийся к облакам, самолет начал свой разбег. Женственно и грациозно, как балерина, легко и невесомо, будто скользя по бархату.

– Нет, ты не прав, сынок. Нельзя говорить, что ты хочешь поскорее уехать из этой страны. Сынок, у нас с тобой нет другой страны. Везде я буду чувствовать себя скитальцем, и только здесь – как дома. Тебе ли не знать, я дипломат и свободно говорю на трех языках. Но моей душе знаком один язык – русский. На нем она любит и плачет, на нем же будет умирать. В нем ее последнее пристанище. Ты знаешь, патриотизм – это, наверное, осознание непрерывной цепи: от деда к отцу, от отца к сыну, без понимания, что эта земля дала бы твоему отцу, не было бы тебя. Я мечтаю, чтобы когда-нибудь, задумавшись о прожитых годах, ты сказал: «Это папа сделал меня таким, какой я есть, это ему я обязан своими успехами, потому что он заложил в меня большее, чем жизнь, – самосознание человека, определяемое его культурой и прошлым его семьи». И тогда, мне кажется, ты поймешь мои теперешние слова и полюбишь свою родину, но полюбишь не брызжущим влечением подростка, не жгучей страстью юноши, не терпким чувством взрослого, но глубокой и скупой любовью сына к отцу.

Подобно грифону, лайнер расправил крылья, вобрал воздуху, сжал когти, задрал клюв и приготовился к стремительному прыжку к звездам.

Любимая, нет ничего тяжелее расставания с тобой. Мою душу без тебя, повязанную накрест болью и страданием, теперь и за целковый не купит сам сатана.

Ничто так не старит, как несчастная любовь; исчерпывая все силы, идеалы и чаяния, она убивает нашу душу раньше, чем Господь забирает тело. Но каким забвением полна душа, когда мы влюблены. Вмиг попран обет безмятежности, вновь сердце алчет юности и неги. Моя грешная любовь, какой недостойной меня божественной красотой осенила она сердце? Посреди суматохи дней и сумбура дел мы, застигнутые своим внезапным счастьем врасплох, потерянные в уюте собственных сердец, выброшенные на берег собственных мечтаний, в ту минуту, когда блаженство любовного томления выводит разум на эшафот безумия… Как сжалась вечность вмиг в том зное нежности средь зарева весны.

Духи твоей ауры, невинно-ландышевые, ванильно-женственные и неприступно-хвойные… И гладь волос, как водопад, застывший в падении, златоструйный и пенистый, бросающий свои воды, словно пуховую мантию… И глаза, простившие во мне земного человека и одарившие меня вдохновением ангела, – в них мое помилование на суде жизни… И одиночества обличье, и власти гордый бунт, и радости дыханье, и горести чума – каждый знак пером тончайшим в укладе губ твоих… соблазна истязателей моих… И облаченные в перчатки благородства ладони, в своем высокомерии безмятежные, как две уснувшие лани… И линия силуэта, будто вычерченная солнечным лучом, изгибающаяся в истоме лобзаний вслед за прикосновениями руки, теряющимися за порогом страсти…

Со мной навсегда вечным укором тень твоего тела и эхо твоего голоса.

Пожирая деревья и здания по обе стороны, бежит чудовище; пытаясь впиться когтями в воздух, бросается в небо; яростно и дико рычит.

Я хочу снова видеть вас!.. Я буду ждать вас на мосту у канала Грибоедова каждый день, пока вы не придете. Где бы вы ни были, как далеко бы ни уехали, как высоко бы ни взобрались – я всегда жду вас там. Когда вас все покинут и позабудут, когда нигде вам не будет покоя – я всегда жду вас там. Сколько бы ни продлилась разлука в трепете приближающейся встречи, в истоме чувств – я всегда жду вас там. В Петербурге. Среди домов, площадей и памятников – свидетелей нашей любви, в лабиринте каналов, отражавших вашу парящую улыбку, в ауре нашего счастья. Истинно счастливым петербуржец может быть только в Петербурге.

Любовь, назначь мне свидание на земле Петербурга. Робкое… влекущее… беспечное. Чтоб душу – в клочья, чтоб сердце – в пыль. В раскатах благовестных колоколов, в пламени полуночных фонарей, средь извечного танго дождя и ветра или под слепящим солнцем, скользящим по фасадам и стекающим на тротуары, в вихре невинных сладострастий, в смерче отчаянного безрассудства.

Смерть, назначь мне свидание на земле Петербурга. Дай мне ослепнуть в его горделивости, затеряться в его улицах, уснуть у решетки его неприступного сердца, уйти в его нерассеивающийся туман. Для меня нет зимы теплее петербуржской, нет гранита нежнее, нет бездушности страстнее.

Несись машина, рвись ввысь, режь колесами землю, выдирай искры. Пусть безумство риска и порочность азарта камнем сожмут тебе сердце.

В последний день я на могиле родителей – средь толпы надгробий, стиснутых оградой. Что за причудливый слепок общества? Сплошь запущенные, поросшие мхом и лопухами, втоптанные в землю памятники (не нашей ли неблагодарности?), покосившиеся кресты, унынье и отчуждение. Лишь изредка венок, пара завядших цветков, погасший огарок – атрибуты выполненного долга. Дождь и ветер к надгробьям родителей заботливей, чем их дети. Среди этого города забвения почти не сыщешь замерзшей на камне слезинки, застывшей в воздухе молитвы, мерцающего огонька свечки. Воистину уважение к прошлому и памяти – мера человечности в человеке.

Я здесь, с вами. Воздух начинает сереть – сумерки, а мне все не уйти, невыговоренность гложет. Наливаю рюмку водки. Пусть земля будет пухом. Уезжаю. Навсегда. Новые горизонты. Нет, не то. Я договорился с соседкой, она присмотрит и приберет. Нет, не то. Мамочка, как я помню твои слова: «Неужели душа может улетать в холодное небо? Нет, наверное, она должна уходить в теплую землю. Тем более что небо у нас одно на всех, а земля у каждого своя собственная».

Мамочка, я знаю, когда с мороза войдешь в помещение и заботливый воздух крепко обхватит тебя, заставляя окоченевшее тело оттаивать, – это твои руки обнимают меня. Когда зябнешь и накроешься пледом, чьи ворсинки, прикоснувшись к коже, позволят согреться, – это ты поглаживаешь меня. Когда продрогнув, сожмешься в калачик и вдруг почувствуешь тепло – это ты прижала меня к себе.

Я снова вернулся в своей памяти к ивам из моего детства. Какая глубина заложена в том, что семена должны лежать подле своих родителей, в этом наследовании от поколения к поколению земли, в которой родились, сформировались, реализовали себя и нашли свой последний покой наши предки. И действительно, единственная вечность, доступная человеку, – вечность в своих детях. Лишь прорастая сквозь корни, живя в той же почве, можно сберечь осколки зеркала, отражавшего когда-то картину мира наших отцов и дедов.

Неодолимый холод стеснил мне душу. Опале зимы не было исхода. Лихая белокурая ведьма, обнажив клинки бесприютных вихрей, безысходной болью взрезала сердце, ненасытно высасывала из материи ее дни, свирепо сокрушала оплоты чаяний и таким одиночеством клеймила сознание, что даже в смерти виделась подруга и собеседница. Я прикоснулся к граниту и ощутил, супротив льду своего тела, тлеющий огонек камня.

Мамочка, прости!

Наконец, когда отчаянность достигла зенита и агония безрассудного трепета сковала воздух, в решающем демоническом рывке, наполненным выдирающей душу мощью, самолет оторвал шасси и, презрев земное притяжение, полетел.

Прочь от потерянного восхода – навстречу ненайденному закату.

Санкт-Петербург

ноябрь 2005

Кровавое воскресенье

К 100-летию Первой русской революции

Ночь зимой из Петербурга не уходит. Лишь прикорнет часок-другой во дворах и вновь за работу. Вновь понесется по городу запах ее убийственной страсти, вновь захрипит склизкий и мерзкий мороз, вновь появятся и зашагают по улицам тени домов и мостов. Темнота застилает Петербург медленно, почти незаметно, выныривая из переулков и закутков, оттого вечер в Петербурге всегда грузный, тяжелый и бесконечный. И нет иной власти в городе, кроме власти тьмы и страха. Петербургская ночь, точно дьявол в черном плаще, прогуливается по городу по-хозяйски бесцеремонно и надменно. Кто там задержался на улице? Царь тьмы к нему подкрадется – хруст, вскрик – кончено. И жутко и гулко, как в лесу. А ведь где-то здесь заснула стихия.

В ту ночь под тенью островерхих башен вершился бесчинства суд. Дьявол кутил. Своими влажными пальцами он бросал фишки на зеленое сукно игорного стола. Сначала везло. Азарт затмевал ему разум, жажда риска щемила сердце. На кону стояли человеческие жизни. Он повелевал ими, будто купюрами, транжирил, сорил. Удача исчезла незаметно, казалось, она еще здесь, стоит лишь последний раз рискнуть, чтобы поймать ее и сорвать главный приз. Но нет, теперь над фишками и над судьбой он был уже не властен. Он скрипел зубами, щурил глаза, перебирал пальцами монеты и нещадно бросал в топку игры все новые и новые жизни. Брань и слезы неслись вдогонку им. Но шарик, как грозный судья, был непреклонен, со стойким садизмом он вновь и вновь летел не в ту лунку. В ту ночь дьявол проиграл тысячи человеческих жизней. Обесчещенный и разоренный, вышел он из казино. Мрак рассекался от его пьяного рева, ночь отступала перед ужасом наступавшего дня.

День был суров. Опоясанный крестами город просыпался. Православные кресты на храмах расправляли руки после сна, мальтийские кресты на Михайловском замке гарцующей походкой вышагивали из тени навстречу свету, крестики на груди горожан мерцали по всей столице, будто огарки свеч. Из пещеры столетий восставали два креста XX века. Готовясь стать плахой и дыбой народам, вычеркнуть из жизни миллионы, низвергнуть нравственность и мудрость предыдущей истории, они пришли сегодня по зову дьявола в этот город в надежде насладиться страданиями и ужасом.

С высоты Александрийского столпа, опершись на крест, на город смотрел царь, он устремлял свой каменный взгляд вглубь улиц и площадей и уже видел приближавшуюся к Зимнему процессию.

Они шли к своему покровителю, уверенные, что найдут в благодетеле и защитнике поддержку и понимание. Слитые порывом единения и братства, они чувствовали себя, быть может, впервые, сплоченным народом.

В рассвете была таинственная, чарующая тишина. В какой-то момент показалось, что прошлая жизнь ушла, что отступила деспотия и нищета, но то была лишь передышка стихии перед решительным броском.

Внезапно процессия увидела, что на воротах Зимнего вместо золотого двуглавого орла сидит черный двуликий ворон. Извивающимися когтями он вжимался в прутья решетки, крылья его были припущены, голова втянута назад. Одним своим ликом – добрым и храбрым – он смотрел в глаза народу, другим – хищным и трусливым, – отдавая приказ, шипел: «Пли!».

Стеной, всепоглощающей и беспощадной, громогласной и ослепляющей, обрушилась стихия на толпу, сметая, вопя, убивая. Полки в шеренгу, ружья в линию, пули в ряд. И залпами

под-с-т-р-е…е-лян,

за-с-т-р-е…е-лян,

рас-с-т-р-е…е-лян,

от-с-т-р-е…е-лян

русский народ. Тот, которого ждут на обед, та, чей поцелуй еще не растаял на губах, тот, у кого назначена встреча, та, которая не успела дописать письмо матери, тот, чей роман не закончен, та, чьи слезы не выплаканы, тот, которого не найдут, та, которую не ищут. Во все стороны, насколько способен узреть человеческий глаз, – люди, люди. Во все стороны, так, что не способна понять душа человека, – трупы, трупы. И даже смерти не справиться с работой, она просит пощады.

Здесь, обагренные кровью, исторгая стоны, вперемешку лежали любовь с надеждой и счастье с мечтой.

Багровым цветом зардел Петербург. Кровь пропитала его прострелянную душу, она навсегда въелась в его мостовые. А среди крови – красная детская рукавица, грязная и одинокая, чья хозяйка ушла на века.

На балконе Зимнего по-византийски гордо сидел черный ворон. Прикрыв свое трусливое жало мужеством других, он всматривался вперед – в горизонт убитых. Самодержца сегодня тоже расстреляли: в руках у демонстрантов были его портреты, солдаты стреляли и в них. Какое-то грозное предчувствие беды мучило царя, о, царь понимал, что с той же легкостью, с какой солдаты стреляли в его портрет, они будут стрелять и в него. Это на мгновение отвлекло мысли ворона сейчас, но все же извечная звериная похоть взяла свое: он сорвался и полетел, гонимый алчным желанием урвать свою долю падали.

Где-то вдали послышались барабаны. С чердаков и подвалов, из стонов раненых, из перетолков горожан, наконец, из пульса каждого. Те самые, что, бесчинствуя, гремели, когда толпа восторженно приветствовала отрубленную голову Людовика XVI. Их гогот, их перекличка была пока еле заметной, но музыка ширилась, обретала плоть и силу и вставала на ноги. Еще чуть-чуть, и она захлестнет весь город. Гвалт тех барабанов, их убийственный ритм, их нестерпимая мощь, их неотвратимость и непоколебимость затрясут Россию. Да, это были литавры революции!

Вечер заступал на вахту, скрывая людской позор. Ночь трауром окаймила город.

И хоть прошли годы, но иногда, когда я вслушиваюсь в тишину, прижимаю ухо к петербургской земле, я все еще… слышу, слышу… гул… тех барабанов.

Санкт-Петербург

январь 2005

Маленькое чудо

Я не был в своей старой квартире много лет. Все это время в ней жила моя бабушка. Теперь она умерла, и я должен был оформить наследство. Купив билет на самолет, я полетел в город своего детства. Я вышел из автобуса в своем районе и как бы очутился в другом мире. Все мне здесь было знакомо, все рождало во мне теплые воспоминания: вон «коробка», где мы с ребятами играли в хоккей, вон кусты, где я попробовал свою первую сигарету, вон двор, среди деревьев которого я прогуливал уроки, вон улица девочки, которая мне нравилась и за которой я следил, шагая следом после уроков. Какими широкими мне казались тогда эти тропинки, каким огромным этот парк. Мне думалось, что мир перевернулся, что моя та жизнь со всеми ее немыми свидетелями безвозвратно ушла, но вот я вернулся и увидел, как здесь все так же, как и много лет назад. Кто-то идет в мою школу, кто-то подтягивается на моих турниках, кто-то сидит на скамейке, где мы с ребятами ждали наших одноклассниц, собираясь на танцы. Я стал совсем иным, но тут все было по старинке – мир не спешил меняться.

Я вошел в квартиру, в свою комнату. На диване сидел мой любимый плюшевый слонишка. Я улыбнулся и спросил его: «Как дела, дружок?». Он смотрел на меня и молчал. Я подошел ближе и увидел, как из его маленьких голубеньких глазок текут слезки. Он столько лет ждал меня, он так долго и беззаветно верил в мое возвращение, он жил надежной на встречу. И тут пришел я, нахальный и бесцеремонный, как будто ничего не произошло, как будто и не было этой разлуки. Я взял его на руки и, обняв, поцеловал.

Слонишка был оранжевого цвета. Так его покрасили на фабрике, чтобы он доставлял детям радость. Но душу не покрасишь. Это был печальный слонишка. Он с грустью смотрел на детей, не любил, когда его лапали и шпыняли, всегда был спокойным, рассудительным и задумчивым. Только у меня на руках он улыбался, только со мной он чувствовал себя счастливым. Но затем я его бросил, уехал учиться в столицу, женился, стал отцом и забыл своего верного друга. А он все это время ждал. Он спросил меня: «Как живешь?». Я молчал. Мне нечего было ответить ему. В моей теперешней жизни не было ничего, чем бы я мог похвастаться перед ним. Все было блеклым и обыденным, особенно по сравнению с теми нашими играми и мечтами. Я не мог объяснить ему, на что я променял наше с ним счастье.

Я вспомнил, как мы слушали с ним «Ave Maria» Каччини. Как оба плакали. Мне хотелось в тот момент броситься на колени, простереть руки и объять целый мир. Небо, облака, звезды, солнце – весь мир отражался у меня в душе в тот миг. Мне хотелось всех простить, всех любить и всю жизнь идти с этой музыкой, ее мудростью и чистотой. Каждый звук нес в себе вечность, тоску и боль всего мира, счастье и надежду каждого человека, Божественность всего мироздания. Каким ничтожным казалось мне теперь все, что я сделал в жизни, в сравнении с той музыкой.

Сквозь тени своих будущих увлечений я увидел глаза своей первой любви. Милые и красивые. Она обернулась и смотрела на меня. Я уже не помнил, ни как мы познакомились, ни почему расстались. Но ее взгляд жил во мне все эти годы. Теперь ее глаза смотрели на меня с жалостью и чуть даже с презрением.

Слонишка всегда был умницей. Он старательно учил вместе со мной уроки, читал те же книжки, что и я. Когда я болел – принимал те же лекарства, что и я. У него была мечта – стать летчиком. Он много занимался, зубрил названия частей самолета, марки авиалайнеров и элементы маневрирования. Обожал слушать рассказы о летчиках и дальних путешествиях. Но на экзамене в институт ему сказали, что слонов в авиацию не берут – хобот мешает держать штурвал. Он много плакал и обещал принять сан и уйти в монастырь. Я всегда старался успокоить его и говорил, что когда стану взрослым, то обязательно возьму его с собой на самолет. А потом забыл про свое обещание. А слонишка ждал и верил. Он знал, что у меня много важных дел, и поэтому я пока не могу взять его на самолет. Он никогда не сомневался в моем слове. Он сидел на диванчике, смотрел в окно, в небо, и ждал. И так долгие годы.

И вот я вернулся.

Я сделал свои дела, взял слонишку, поехал в аэропорт и купил два билета на самолет.

Мы летели домой. Слонишка сидел у окна и смотрел в иллюминатор. Он смеялся, рассказывал мне о далеких странах, в которых в мечтах побывал, бесконечно удивлялся, как земля выглядит с неба. Он летел, рассекал воздух, парил. И не было на свете в тот миг счастливее слонишки. Его душа сжималась от восторга, его сердце наполнялось божественной красотой и теплотой. Его маленькая мечта сбылась, его маленькое чудо свершилось.

Он, мой любимый слонишка, сел рядом со мной, прижал свои маленькие ножки к моим и положил свою головку мне на живот. И уснул.

Санкт-Петербург

ноябрь 2004