Текст книги "Психотерапия, фокусированная на диалоге"

Феноменология как основной метод диалоговой модели психотерапии

Итак, мы приступаем к рассмотрению наиболее важной темы, имеющей отношение к диалоговой модели терапии. Феноменология выступает одним из методологических оснований модели, определяющим используемые терапевтические методы. Прикладное значение феноменологии для процесса психотерапии будет более подробно рассмотрено далее. Здесь же остановимся по большей части на философских основаниях метода.

Итак, феноменология – это философский метод, заключающийся в том, что реальность дана нам в виде фактов сознания. Другими словами, сознание выступает посредником переживания реальности. И даже иногда более радикально (как, например, в поздних работах Э. Гуссерля) – никакой другой реальности, кроме той, что представлена в моем сознании, не существует. Если я не сознаю какой-то части физического пространства, то его попросту нет. На этом основываются принципиальные позиции в понимании теории поля. Поле физическое – не то же самое, что поле феноменологическое [Ж.-М. Робин, 2006]. Первое является некоторой совокупностью объективно существующих вещей, явлений и событий в жизни человека, второе же представлено фактами его сознания. Поэтому мы можем находиться с клиентом в одном физическом поле, но при этом в разных феноменологических.

Возможно ли при этом взаимопонимание? Естественно, использование категории феноменологического поля формирует основания для сомнений в ответе на этот вопрос. Введение в пространство диалога феноменологического метода, соответствующего методологии, предусматривающей существование феноменологического поля, помогает разрешить проблему. При этом диалог превращается в презентацию двух людей друг другу своего феноменологического пространства. Сверхценность же точного понимания реальности, проявляющаяся в стремлении установлению эквивалентности перцептивных процессов участников диалога, в этом случае девальвируется, уступая место феноменологическому плюрализму.

Именно благодаря такой методологической позиции возможно новое прочтение клинической проблемы. То, что ранее обозначалось нами как «утрата тестирования реальности», сейчас может быть рассмотрено в качестве существования альтернативной реальности, имеющей, кстати говоря, не меньшее право на существование с точки зрения рассматриваемой модели. С позиции феноменологии М. Хайдеггера, разница феноменологических полей, в которых присутствуют участники диалога, как это не парадоксально, является именно тем, что их объединяет. Поясню тезис. Каждый из нас одинок и обращен к себе, более того – у нас нет доступа к тому, кто есть другой. Принципиальное незнание друг друга и позволяет нам объединиться. Источником же интереса к другому является эта разница – то, что другой – не Я. Именно это новое и лежит в основе мотивации контакта. Однако, по мнению Э. Гуссерля, если это новое значительно отличается от того, что человек знает, то он может не суметь придать ему смысл. Так рождается то, что мы привыкли называть сумасшествием.

До сих пор в процессе изложения этого введения в феноменологический метод мы исходили из дуалистической природы поля, разделяя поле физическое и поле феноменологическое, давая тем самым право существования им обоим. Однако внутри самой феноменологии существуют различные подходы к природе поля. При знакомстве с феноменологическим методом, неизбежно возникает вопрос: «Существуют ли вещи объективно?». Ответ на него не столь прост и зависит от избранной философской позиции. Речь идет об основном вопросе философии: «Что первично – материя или сознание?». Внутри самой феноменологии существует некоторое разделение. Так, начальный период развития феноменологии Э. Гуссерля характеризовался девизом «Назад к вещам, к конкретному!», который предполагал существование объективной реальности в качестве основы для сознания. Более поздний этап его творчества знаменовался отходом от этой позиции и смещением в сторону очевидного субъективизма [Э. Гуссерль, 2005], проявляющегося в постулировании фактов сознания в качестве единственной реальности существования. На этих позициях основатель феноменологии, несмотря на свое одиночество в результате отказа множества его последователей от подобного изменения методологического курса, оставался до конца своих дней. Таким образом, в развитии самой феноменологии можно обнаружить двойственное отношение к реальности. Для того же, чтобы оставаться философски последовательным, необходимо до начала феноменологического исследования ответить на основной вопрос философии и продолжить рассмотрение феноменологии, будучи материалистом, субъективистом или дуалистом. В рамках предлагаемой вашему вниманию терапевтической модели признается существование объективной реальности, к которой мы, однако, имеем доступ лишь через феномены нашего сознания. Эта позиция находит свое отражение и в самих терапевтических интервенциях, основанием которых могут служить как собственные переживания терапевта, так и наблюдаемые им феномены контакта, например слезы клиента или остановленное им дыхание.

Рассматриваемая позиция базируется на феноменологическом подходе, представителем которой выступает М. Хайдеггер. Так, в работе «Бытие и время» он определяет феномен следующим образом: «само-по-себе-кажущее, очевидное» [М. Хайдеггер, 2002, с. 28]. «Феномены суть совокупность того, что лежит на свету или может быть выведено на свет» [М. Хайдегер, 2002, с. 28]. При этом автор разделяет семантические поля понятий «феномен» и «явление», под последним подразумевая нечто большее, что само себя не кажет, поэтому содержит некоторую тайну. Явление не кажет само себя, но «дает знать о себе через нечто, что себя кажет» [М. Хайдегер, 2002, с. 29], т. е., полагаю, через феномен. Более того, М. Хайдеггер отмечает, что «выражение “явление” само может опять же значить двоякое: во-первых, (про)явление в смысле давать о себе знать как себя-не-казание и затем само дающее знать – которое в своем казании себя указывает на нечто себя-не-кажущее» [М. Хайдегер, 2002, с. 30]. Итак, «феномен – себя-в-себе-самом-показывание – означает особый род встречи чего-то. Явление, напротив, подразумевает сущую в самом сущем отсылающую связь, а именно так, что отсылающее (дающее знать) способно удовлетворить своей возможной функции, только, если оно кажет себя само по себе» [М. Хайдегер, 2002, с. 31].

Если упростить сложные хайдегеровские философские выкладки, то феномен, думаю, стоит рассматривать в качестве важнейшей функции явления, заключающейся в предоставлении информации о последнем, поскольку у самого явления такой возможности нет. Другими словами, феномен выступает тем аспектом сложного явления, который доступен нашему осознаванию в настоящий момент. Это означает, что доступ к явлению (применительно к рассматриваемой модели – психологическому явлению) лежит лишь через динамику феноменов, его демонстрирующих. Следовательно, сопровождая некоторую спонтанную феноменологическую динамику, мы получаем возможность исследования любого явления. Психотерапия в этом случае представляет собой процесс возникновения и переживания клиентом и терапевтом контакта с последовательно возникающими феноменами. Переживание же явления оказывается опосредованным переживанием феноменов в динамике их возникновения и трансформации.

Еще немного философского экскурса. В отличие от феноменологии Э. Гуссерля, опирающейся на вопрос «Что значит осознавать?», М. Хайдеггер берет в качестве основания своего метода вопрос «Что значит существовать?». При этом существование рассматривается им через призму времени: Я – ни что иное, как общий итог моих опытов [М. Хайдегер, 1991, 2002]. При этом человек существует, лишь будучи вовлеченным в какое-либо действие. Ответ же на вопрос «Кто Я?» возможен только в момент окончательной остановки, т. е. в момент смерти. В действии же я не знаю, кто я. Естественно, что в центре такой ситуации находится тревога, настоящая же смелость заключается в готовности принять тревогу о смерти. Тревога и смерть помещаются в центр душевной жизни человека. Отказ от нового – это отказ от старения и смерти[26]26
  Думаю, что попытка размышлять в терминах психиатрического диагноза, характеризующая современную клиническую практику, является в каком-то смысле родственной отчаянной попытке отказа от старения и смерти.


[Закрыть]. Возвращаясь к прикладному психотерапевтическому аспекту этой философии, отмечу, что, по всей видимости, феноменологически ориентированный терапевт не спешит удовлетворить потребность клиента, а помогает осознать процесс смыслообразования со всеми сложностями и препятствиями на его пути.

Вводя в психотерапию идею феноменологии, мы неизбежно сталкиваемся с более или менее выраженным сопротивлением к принятию положений, которые значительно, иногда даже радикально отличаются от традиционных, служивших основанием для развития психотерапии почти в течение всей своей истории. Более того, большинство классических и современных теорий личности и психологических исследований, которые, в свою очередь, немало поддерживают развитие психотерапии, также исходит из этих традиций. Речь идет в первую очередь о каузальности – факторе, лежащем в основании постулирования наличия причинно-следственных связей. Другими словами, я считаю, что психотерапия имеет в своих корнях идею не феноменологии, а детерминизма. Так же, похоже, устроено и мышление обывателя, каковыми в некоторой степени являются даже психотерапевты-новаторы или революционеры от психотерапии.

Традиция детерминизма, по всей видимости, получила основательную подпитку со стороны картезианства. Именно Р. Декарту принадлежит идея о возможности проверки истинности знания через подвергание сомнению существующих положений науки. Сомнение при этом является путем к истине. А истина, как известно, может основываться лишь на законах и закономерностях, которые не меняются во времени. Идея каузальности занимала в картезианстве ведущее положение. Более того, основывающиеся на нем исследования и эксперименты направлены на поиск этих стабильных закономерностей с целью возможности предсказания событий, явлений и поведения человека. Современные психологические исследования, например, в подавляющем большинстве своем направлены на поиск таких закономерностей внутри психологического исследовательского пространства. Экспериментальная парадигма в психологии работает в основном на идее детерминизма. Возьмем хотя бы основополагающий аспект экспериментальной методологии в виде выделения перед началом психологического исследования зависимой и независимой переменных. Это разделение не могло бы существовать вне признания существования причинно-следственных связей. Феноменологический же подход является в некотором смысле альтернативой детерминизму, исключающей его. Феноменология ставит своей задачей не объяснение происходящих событий, а их осознавание: «от рассуждений о вещах – к самим вещам, таким, какими они представляются в действительности, на уровне переживаемых фактов, до появления любого концептуального деформирующего их представления» [С. Гингер, А. Гингер, 1999, с. 33–34].

Использование феноменологического подхода в науках о человеке не могло не сказаться на трансформации представлений о личности. Так, детерминизм ввиду его релевантности индивидуалистической по своей сути исследовательской парадигме по ходу обнаружения множества закономерностей в функционировании психики человека породил представления о личности как относительно устойчивом образовании, имеющем структуру и относительно стабильные составляющие ее элементы. При этом появилась возможность предсказывать поведение человека в той или иной ситуации, что, следовательно, породило дальнейшие исследования личности с опорой на психодиагностику. В настоящее время мы имеем безмерное количество исследованных фактов и психологических закономерностей поведения и развития личности. Появляется день ото дня все больше психологических типологий и классификаций, обогащается клиническая теория и практика. Казалось бы, мы знаем все о человеке. Но вот одна досадная странность – чем больше мы изучаем человека через призму идеи каузальности, тем перед бо́льшим объемом неизвестного оказываемся. Более того, многие теории, рассматривающие причинно-следственные связи в психической сфере, просто-напросто противоречат друг другу. Но я не хочу, чтобы сложилось представление, будто я критикую индивидуалистическую исследовательскую парадигму. Я лишь пытаюсь описать ее место в развитии представлений о человеке. Разумеется, невозможно оспорить тот факт, что о человеке и личности сегодня мы знаем значительно больше, чем еще 100–200 лет назад.

Появление феноменологии, в свою очередь, также не могло не сказаться на трансформации исследовательских программ в области наук о человеке. Представления о личности, обладающей структурой, трансформировались в представления о self как процессе, протекающем в поле. Естественно, что социальная психология при этом стала опираться на теорию поля. Возможность прогноза поведения человека при этом снизилась до нуля. Да, собственно говоря, и сама ценность предсказания поведения и развития психики в новой полевой парадигме перестала играть определяющее для развития науки значение. При этом все исследуемые нами психические явления трансформировались в своем понимании в феномены поля [Г. Вилер, 2005; И.А. Погодин, 2007]. Иначе говоря, психическое больше не принадлежит человеку, а выступает характеристикой ситуации, контекста поля. Власть в полной мере переходит к ситуации[27]27
  Основатель гештальт-терапии Ф. Перлз выразил такую методологическую трансформацию призывом «Дайте возможность ситуации управлять!».


[Закрыть]. Радикальная трансформация, претендующая на изменение всей исследовательской парадигмы в психологии, – не правда ли? В связи с этим науки о человеке в настоящее время претерпевают некий кризис, который, по всей видимости, должен разрешиться радикальным изменением методологии психологии. Разумеется, этот кризис отражается и на психотерапии, выражаясь в появлении все новых моделей, имеющих в своем основании феноменологическую перспективу гештальт-терапии, нарративной психотерапии, процессуальной терапии и т. д.

Далее несколько слов относительно отдельных методологических отличий отношения к категории времени со стороны детерминизма, на котором основывается множество направлений психотерапии, и феноменологического подхода к психическим феноменам. Детерминизм и феноменология отличаются временной локализацией процесса смыслообразования. Так, детерминизм предполагает существование смысла, источник которого находится в прошлом, феноменология же опирается на идею возможности обретения смысла лишь по ходу процесса жизнедеятельности. Естественно, что из этого тезиса вытекает отсутствие необходимости поиска психологических закономерностей в процессе психотерапии: терапевта интересует лишь то, что происходит в настоящий момент. Говоря о категории времени, следует отметить, что детерминизм предполагает существование в наших представлениях привычной хронологической линии «прошлое – настоящее – будущее». Если же феноменологически концентрироваться на опыте и переживаниях, то первичным становится настоящее. Иначе говоря, прошлое и будущее – суть лишь способы ориентироваться в настоящем. При этом мы отходим от идеи, что истина – в прошлом, настоящее предполагает существование всех трех временных ориентации одновременно. То есть прошлое, настоящее и будущее присутствуют одновременно. Объединяющей время категорией в этом случае выступает процесс переживания [И.А. Погодин, 2008].

Итак, феноменологическая перспектива заключается в тезисе, что настоящее определяет прошлое[28]28
  У известного психотерапевта Даниеля Стерна есть красивая фраза, подчеркивающая значение этого тезиса феноменологической перспективы: «Если настоящее не может изменять прошлое, то психотерапия невозможна» (из лекции, прочитанной в Москве в 2007 г.).


[Закрыть], детерминистское же положение исходит из обратного – прошлое определяет будущее.

Рассматривая феноменологическую перспективу, мы невольно оказываемся перед необходимостью мышления, непривычного для нас. Однако нельзя сказать, чтобы этот способ думать был для нас совершенно новым. Когда мы были детьми, то практиковали спонтанную феноменологию. Со временем же к феноменологическому способу мышления добавились множественные детерминистские концепции, имеющие своей целью справиться с тревогой неопределенности. Поясню сказанное: с возрастом среда стала предъявлять к нам требования, связанные с необходимостью контролировать себя, свое поведение, переживания, а также с необходимостью объяснять и прогнозировать события нашей жизни[29]29
  Пожалуй, одним из самых важных отличий феноменологического способа мышления от детерминистского является отсутствие внутри него мотивации к объяснению происходящего, которое оказывается необходимым во взрослом возрасте.


[Закрыть]. Феноменологический способ мышления, к которому мы прибегали с детства, оказался очень подходящим для начального обучения, поскольку являлся постоянным источником непрекращающегося любопытства к миру. Но с течением времени, по мере взросления информационный поток становился все более интенсивным, требования к нашему поведению все более жесткими. Феноменологический же способ мышления не предполагает никакой возможности контроля или прогноза, он предназначен для сопровождения естественного процесса контактирования в поле. Изменившиеся условия жизни на фоне этих особенностей феноменологического мышления стали вызывать тревогу. Мы вынуждены были размещать эту тревогу в процессе трансформации способа мышления: от детского феноменологического – к взрослому детерминистскому посредством нахождения причин случавшегося в нашей жизни. Так, искреннее феноменологическое любопытство заменилось поиском и нахождением причинно-следственных связей, настоящее перестало играть ведущую роль в жизни, зато появилась возможность прогноза и способность управления своим поведением. Думаю, именно к этому периоду радикальной методологической трансформации и относится начало формирования self-парадигм. Феноменологический же способ мышления по-прежнему отражен в художественной продукции, создаваемой для детей. Классическими примерами являются: «Алиса в стране чудес» Л. Кэролла, мультипликационные фильмы для детей («Лунтик», «38 попугаев», «Тилимилитрямдия» и т. д.), русские народные сказки («Курочка Ряба», «Колобок» и т. д.).

Ссылка на детское мышление имеет для нас важное значение не только в целях описания феноменологического метода вообще, но также и для рассмотрения его ресурсов, которые можно использовать в описываемой модели терапии. Например, одной из важных особенностей детерминистского мышления является необходимость построения гипотез, в то время как феноменологическое мышление в них не нуждается[30]30
  В этом, пожалуй, коренится основное различие между картезианским философским подходом, в котором культивируемая идея сомнения работает на процесс построения гипотез, и феноменологическим, игнорирующим ценность выдвигаемых гипотез. Это и понятно, поскольку Декарт настаивал на возможности нахождения истины, Гуссерль же таковую отрицал.


[Закрыть]. При этом каждый работающий супервизор знает, что зачастую выдвигаемая терапевтом гипотеза становится более ценной, чем появляющиеся в контакте феномены[31]31
  Социальная история науки также полна примеров того, что выдвигаемая гипотеза сама по себе определяет не только характер проводимого исследования, но и полученные результаты [A.B. Юревич, 2001].


[Закрыть]. Тенденция к формированию гипотез и стремление, зачастую неосознаваемое, к их подтверждению обусловлено содержащейся в них способностью к контейнированию тревоги, релевантной неопределенности процессов, протекающих в поле. Феноменологический же способ построения терапии предполагает не столько отказ от слепого следования возникающим в терапевтическом контакте гипотезам, сколько отсутствие вообще необходимости, равно как и возможности, их выдвижения. При этом от объяснения возникающих в поле феноменов мы переходим к их осознаванию и описанию. Такое положение вещей способствует появлению в терапевтическом контакте возможности получения впечатления и нового опыта, который, в свою очередь, может быть интегрирован в self-процесс.

Отказ от построения гипотез в терапии основывается на одном из первых и в то же время базовых положений феноменологии Э. Гуссерля [2005], заимствованном им из работ его предшественника Ф. Брентано. Речь идет об интенциональности. Применительно к психотерапии это означает, что каждый психический акт по своей сути интенционален, т. е. имеет в основании некое намерение, которое, собственно говоря, в полной мере определяет все психические процессы человека. Поскольку интенция является производной от постоянно изменяющегося контекста поля, предсказать поведение человека почти невозможно. Но даже если предсказать поведение трудно, но возможно (см. модель self-парадигмы в более ранних работах), то терапию – нет, поскольку творческое приспособление принципиально неконтролируемо и непрогнозируемо (в отличие от self-парадигмы). В некотором смысле поведение, исходящее из принципа творческого приспособления, которое и является целью терапии, – результат лотереи.

Сходную позицию можно выделить, опираясь на теорию хаоса [И. Пригожин, 1964, 1985]. В тезисном изложении это выглядит следующим образом. Длительное время методология науки опиралась на идею гомеостаза, в фокусе внимания которой находилось стремление к покою, характерное для любой системы. Однако при этом мало внимания уделялось точкам бифуркации, в которых поведение системы оказывалось непредсказуемым ввиду подверженности чрезвычайно малым влияниям[32]32
  Например, И. Пригожин [1964, 1985] приводит пример маятника, находящегося в крайнем верхнем положении. В течение какого-то времени маятник находится в равновесии, но даже самые малые влияния на него будут способствовать выходу его из этого состояния. Так вот, предсказать поведение маятника в этой точке в отличие от ситуации, когда он уже движется вниз, невозможно.


[Закрыть]. Исключения в научных исследованиях стали появляться лишь относительно недавно, яркий пример тому – «эффект бабочки», в основе которого лежит вероятность возникновения макроизменений ввиду малых влияний (взмах крыла бабочки в Техасе сегодня может вызвать торнадо через неделю в Колорадо). То же самое происходило и в психологических науках, в центре внимания которых находились скорее типичные механизмы поведения, повторяющиеся в схожих условиях. При этом упускался из виду тот факт, что интенции человека, подверженные даже малым влияниям со стороны изменчивого поля, предсказать почти невозможно. Подтверждением тому – слова И. Пригожина в докладе, сделанном им 13 ноября 1997 г.[33]33
  Доклад был прочитан И. Пригожиным на симпозиуме «Размышления о неопределенности», организованном Университетом Брюсселя по случаю 20-летия присуждения И. Пригожину Нобелевской премии по химии.


[Закрыть]: «Разумеется, трудно удержаться от искушения распространить некоторые из рассмотренных мной идей на гуманитарные проблемы, на этику. Хотя, как я уже упоминал, механизм принятия решений человеком совершенно отличен от того, что мы наблюдаем в физике. Ясно, что человеческая свобода может иметь смысл только в мире, которым правят не детерминистические законы (если только не стать на ту точку зрения, что человек в некотором смысле не является частью природы). Неопределенность служит предпосылкой существования мира людей, мира, где есть место новации, есть место творчеству, в котором время не отделяет человека от природы»; и немного ранее по тексту: «На нашей планете мы имеем жизнь, и она – вне фундаментальных законов динамики. Будучи отброшенными к феноменологии, физики едва ли могли выйти за рамки простейших приближений». Естественно, что детерминизм как основа научного мышления в науках о человеке оказывается зачастую бесполезным. Поэтому сегодня мы, как никогда прежде, нуждаемся в изменении методологического взгляда на психические явления. Феноменология как нельзя более кстати оказывается пригодной для этих целей.

На мой взгляд, именно феноменологический метод позволил появиться в гештальт-парадигме концепции прегнантности. Соотношение фигуры и фона, образующее поле (феноменологическое поле), является динамической переменной. Иначе говоря, фигура и фон постоянно меняются местами – то, что минуту назад было фигурой, уходит в фон и, наоборот, элемент фона минутной давности сейчас может насытиться возбуждением и трансформироваться в фигуру. Разумеется, предсказать появление фигуры из фона не представляется возможным. Да, собственно говоря, феноменологический метод и не предназначен для этого. Он заключается, скорее, в сопровождении осознавания прегнантной динамики, проявляющейся в насыщении какого-либо участка поля, знаменующем возникновение новой фигуры на фоне, и далее в процессе разрешения фигурной потребности в уходе фигуры снова в фон и т. д. до бесконечности.

При этом ключевым словом, маркирующим определение феноменологического подхода в психотерапии, является «сопровождение». В отличие от управления процессом сопровождение предполагает невмешательство в его ход. Терапевт и клиент в процессе терапии являются в некотором смысле наблюдателями, причем наблюдение это опосредовано функцией сознания, актуализированной у обоих участников терапевтического процесса самим терапевтическим применением феноменологического метода. Успешность терапии в этом случае прямо пропорциональна качеству процесса осознавания феноменологической динамики. Более того, перед терапией не стоит специальная задача изменения способов организации контакта с клиентом в поле, это справедливо, даже несмотря на использование нами базового положения о том, что в основе симптоматики, на которую в терапии жалуется клиент, лежит именно деформация процесса его контактирования в поле. Парадокс? В некотором смысле – точнее, в смысле парадоксальной теории изменений А. Бейсера, согласно которой изменения любой природы – поведенческие и/или личностные – являются побочным продуктом процесса осознавания, по ходу его человек становится самим собой, не стараясь при этом менять себя, в противном случае появляется опасность тенденции становиться кем-то другим. Иначе говоря, в процессе феноменологической терапии акцент ставится на процессе осознавания, а терапевтически желаемые изменения выступают его побочным продуктом. Очень важным, но все же побочным. При этом открытость возникающим и исчезающим в поле феноменам и определяет эффективность терапии. Причем сказанное имеет отношение и к клиенту, и к терапевту, поскольку, напомню, что основным пространством для терапевтических изменений, равно как и основным средством их осуществления, является граница-контакт. Вспомогательным терапевтическим инструментом терапевта выступает процесс размещения процесса своего осознавания на границе-контакте.

Почему так важны открытость процессу осознавания и свобода в обращении с фактами своего сознания в процессе терапии? Феноменологическая диалоговая модель терапии исходит из нескольких базовых тезисов: 1) симптомы, которые беспокоят клиента, являются производными от деформации процесса его контактирования в поле (или выступают хроническими неадаптивными формами организации контакта в этом поле); 2) деформация контакта, в свою очередь, является производной от нарушения процесса осознавания феноменов, возникающих в поле; 3) осознавание принадлежит не человеку, а полю, в котором организовывается контакт, иначе говоря, осознавание, равно как и процесс возникновения и исчезновения фигур на фоне принадлежит не клиенту, а пространству «граница-контакт клиент-терапевт», т. е. в равной мере принадлежит обоим участникам терапевтического процесса. Отсюда логичным оказывается следующий вывод: свободно распоряжаясь процессом осознавания, терапевт тем самым расширяет зону осознавания и свободу обращения с фактами сознания клиента. Разумеется, большая свобода осознавания приводит к возможности более экологичного процесса организации клиентом границы-контакта в поле, что не может не сказаться на функционировании симптома. Естественно, одной из наиболее важных ценностей рассматриваемой модели терапии выступает доверие процессу самоорганизации системы «граница-контакт».

Очевидно, что терапевт, работающий в этой модели, утрачивает значительную часть своего могущества в глазах клиента, а это не может не сказаться на сложностях терапии, особенно на ее первых этапах. Сложной такая терапевтическая позиция может оказаться не только для клиента, который возлагает на терапию и терапевта большие надежды, желая избавиться попутно от власти за выбираемые способы организации границы-контакта, но и для самого терапевта, который должен отказаться от любых попыток контроля процесса терапии, в том числе и его эффективности. По всей видимости, это хорошая, но не простая тренировка в зоне нарциссической уязвимости для обоих участников терапевтического процесса: есть нечто большее, чем терапевт и клиент – это их контакт. Здесь мы снова оказываемся в зоне описания тезиса о децентрализации власти, о котором уже говорилось ранее. Итак, подытоживая представление феноменологического метода и особенностей его применения в диалоговой модели психотерапии, нужно отметить, что он предполагает следование естественной мудрости процесса контакта. Чем более чувствительными к этому процессу и осознающими будут клиент и терапевт, тем эффективнее будет психотерапия.