Текст книги "Доктор Ахтин. Патология"

Игорь Поляков
Доктор Ахтин. Патология

И возненавидел я жизнь,

Ибо злом показалось мне то, что делается под солнцем,

Ибо всё – суета и погоня за ветром.

Еккл 2,17

Глава первая
Анамнез

1

Открытые полки с книгами. Двухтомник «Лекарственные средства» под редакцией Машковского, рецептурный справочник Видаль за две тысячи десятый год, справочник по венерическим болезням, учебники и монографии по детской и подростковой гинекологии. Последних неоправданно много, – около пятнадцати корешков книг, по которым можно понять, что хозяина библиотеки очень интересует эта тема.

На средней полке фотография небольшого размера. Маленький мальчик с широко открытыми глазами, который с удивлением смотрит в камеру. За руку его держит улыбающаяся женщина в длинном белом платье.

Выдвижные шкафчики шифоньера. В одном помятые инструкции к бытовой и компьютерной технике, в другом, практически пустом, в дальнем углу детские трусики белого цвета.

Я возвращаюсь к столу и сажусь на стул. Снова смотрю на монитор. Почти однообразные картинки меняются на экране. Раз за разом, вгоняя сознание в бессмысленное созерцание, – смотреть на это грустно и противно, но нужно, чтобы убедиться.

Владелец этих цифровых фотографий заслуживает смерть.

Отвернувшись от монитора, я осматриваю помещение. Небольшая однокомнатная квартира. Стена, разделяющая кухню и комнату, убрана. Справа от окна угол, в котором создано подобие кабинета, – компьютерный стол, за которым я сижу, полки с дисками и книгами на стене. Слева – кухонный уголок светло-коричневого цвета: газовая плита, разделочный стол, стиральная машина, холодильник и на стене кухонные шкафчики. В дальнем углу мягкий диван и журнальный столик, на котором стоит настольная лампа. На стене – плоский телевизор. Ничего лишнего, – обычное жилище аккуратного холостяка.

Если бы не содержимое компьютера, то никто никогда бы не заподозрил в скромном интеллигентном мужчине с медицинским образованием начинающего педофила. Да, я знаю, что в реальности он еще не перешагнул черту, но – до неё остался лишь шаг, и он его обязательно сделает.

Я слышу звук открывающегося замка. Он возвращается с работы. Откинувшись на спинку стула, я смотрю в окно – в июне темнеет поздно, уже перевалило за одиннадцать часов вечера, а все еще достаточно светло. Я слышу, как он весело насвистывает. Скинув обувь, идет в ванную комнату и моет руки. Затем в комнату и, наконец-то, видит меня.

На лице всего лишь удивление. Он ничуть не испугался, и мне это нравится.

– Как вы сюда попали?

И не дожидаясь ответа, он переводит взгляд на монитор. Там сейчас появилось изображение обнаженной девочки лет десяти. Она лежит на спине, глаза закрыты, на животе справа марлевая повязка. Состояние после аппендэктомии, первый час после операции.

– Кто вы?

Он снова спрашивает, хотя по глазам вижу, что он уже начал вспоминать меня.

– Я знаю вас, – говорит он, и нетерпеливо щелкая двумя пальцами, продолжает, – вы врач-терапевт из второй терапии. И фамилия у вас какая-то странная. Какой-то Нофелет, что ли?!

– Нет, – мотаю я головой, – моя фамилия Кохелет.

– Точно! Я же помню, еврейская какая-то фамилия!

Он непроизвольно улыбается, садится на диван, непринужденно закидывает ногу на ногу, и снова спрашивает:

– Ну, и как вы попали в квартиру?

– Через дверь.

Я лаконичен и созерцательно спокоен. Когда ты в чем-то уверен, и уже принято решение, то не нужно суетиться и торопиться.

– Надеюсь, вы понимаете, что это незаконно?!

– Да.

Я смотрю в глаза тому, кто десять лет назад сознательно и осознанно пришел поступать в медицинскую академию на педиатрический факультет. Уже тогда он знал, что хочет получить от своей будущей работы. Уже тогда он в своих розово-мокрых мечтах представлял себе то, что сейчас у него меняется на мониторе каждые пятнадцать секунд.

– Что вам надо?

Наконец-то в его голосе появляется неуверенность. Нет, еще не страх, и не паника. Он всё еще думает, что неуязвим и контролирует ситуацию. Он уверен, что всё закончится хорошо.

– А как вы думаете, что мне надо? – спрашиваю я.

– Деньги за молчание? – предполагает он. – Но вы же знаете, что много я предложить не могу.

Я мотаю головой и улыбаюсь.

– Вы тоже любите детей и хотите, чтобы я вам подарил свою коллекцию? – говорит он с легкой усмешкой в глазах.

Поморщившись, я снова качаю головой.

– Вы хотите отдать меня в руки правосудия? – вздыхает он с наигранной грустью. – Однако сразу хочу предупредить, что вы ничего не сможете доказать. Большая часть фотографий сделаны с согласия родителей, так как я собираю материал для кандидатской диссертации и визуальные материалы нужны для иллюстрации научной деятельности.

Пожав плечами, я говорю:

– Большая часть, но не вся.

– Если вы их скопировали, то вы тем более не сможете доказать, что это взято из моего компьютера. Я сотру с жесткого диска фотографии, которые не относятся к диссертации, и – всё. У вас на меня ничего нет.

Он торжествует. Его улыбка раздвигает щеки, создавая на них милые ямочки, которые так нравятся детям.

– А, может, я ничего не хочу доказывать? – спокойно говорю я. – И, собственно говоря, зачем мне копировать это? Суетное это, – пытаться что-либо кому-либо доказывать.

Он удивлен.

– Тогда для чего все это?

– А так ли уж это важно, знать для чего и зачем? – говорю я, отворачиваясь к монитору. Подвигав мышь, я возвращаю на монитор рабочий стол и нажимаю на кнопку выключения компьютера. Я осознанно подставляю спину противнику, ожидая его нападения. Но, к моему сожалению, он на это не решается. Когда я снова поворачиваюсь к нему, он по-прежнему сидит на диване. Но теперь в его глазах есть страх и паника.

– Если вы собираетесь забрать мой системный блок, то сразу предупреждаю, я вам не позволю это сделать!

– Попробуй мне помешать.

Я старательно обостряю ситуацию, но он все никак не может решиться на открытое сопротивление. Отодвинув стул, я сгибаюсь и лезу под стол, делая вид, что хочу отключить компьютер от монитора и от сети. И только тогда он делает первую попытку. Схватив обеими руками настольную лампу, он вскакивает с дивана и нападает на меня.

Я жду этого, поэтому его первый удар приходится на край столешницы. Металлический абажур лампы с грохотом летит в сторону. Толкнув стул ему на встречу, я отвлекаю противника от следующего удара. Когда он с угрожающим выражением лица снова замахивается, я делаю быстрый выпад правой рукой, в которой у меня зажат нож. Он легко входит в тело, и всё – неожиданная боль, осознание, что увидели глаза, ужас неминуемой смерти – отражается в его глазах. Лампа падает на пол.

Он прижимает руку к ране. И медленно валится назад. Я успеваю поймать его, чтобы лишний шум не помешал мне. Хотя, абажур и стул уже произвели достаточно много шума.

Я сижу рядом с телом и смотрю в его тускнеющие глаза. Да, я все также считаю, что в глазных яблоках остается очень много информации, но теперь они мне не нужны. Жертвоприношения в прошлом, – Богиня покинула меня, ну, или я, вернувшись из бездны, осознал, что свет далеких фонарей всего лишь странный мираж во мраке зимнего леса. Ритуалы канули в Лету, так как они не имеют сейчас никакого значения, – ни эстетического, ни устрашающего. Как оказалось, нельзя войти в одну и ту же реку дважды, даже если знаешь, что течение имеет замкнутый цикл и молекулы воды однотипны. Обязательно найдется член стада, который нагадит выше по течению, и непоправимо изменит качество реки. Тени по-прежнему живут только сегодняшним днем и своими мелкими сиюминутными желаниями. Редко кто из них заслуживает жизни, и только единицы готовы встреться с Богом.

За окном совсем стемнело. Скоро ночь, – время безумств для одних, сна для других, и бессонницы для третьих. Вернувшись в город, я снова перестал спать по ночам, словно жизнь в большом стаде теней заставляет меня с тоской и ужасом всматриваться во тьму, сотканную из сотен серых многоэтажных домов, мрачных улиц и тусклых фонарей.

Я неторопливо протираю все те поверхности, на которых могли остаться отпечатки пальцев. Да, конечно, я мог бы использовать перчатки, но латекс не дает тех тактильных ощущений, которые так мне нужны. Через кожу рук я чувствую окружающий меня мир, и это важнее риска быть обнаруженным.

Закрыв за собой дверь, я иду вниз по лестнице. На уровне четвертого этажа в подъезде на подоконнике стоит кактус. Колючий полиповидный вырост, который созерцает ежедневную суету многоквартирного дома. Положив ключ от квартиры на край горшка, я продолжаю свой путь вниз.

На уровне второго этажа мне навстречу поднимается долговязый худой мужик с равнодушно-отстраненым взглядом. Он медленно, словно нехотя, шагает по ступенькам. За спиной у него пустой станковый рюкзак. Он не смотрит на меня, и я уступаю ему путь, чуть замедлив шаги. Мужик даже не поднимает голову, словно никого рядом с ним нет. Волоча ноги, он проходит, и я продолжаю свой путь вниз.

Во дворе дома я вдыхаю полной грудью летний воздух, – смесь цветущей акации, выхлопных газов и жареной рыбы. Подняв голову, я вижу, как на небе тень медленно закрывает серебристый диск луны. Заворожено наблюдая за эти астрономическим явлением, я на минуту забываю, что мне надо уходить от этого дома.

Улыбнувшись, опускаю голову и неторопливо иду в сторону своего жилища, наслаждаясь вечерней прохладой и тишиной. Мне нравиться вечернее и ночное время летом, – тепло и темно, всё для того, чтобы не видеть безумие окружающей действительности и неторопливо шагать, никуда не спеша.

Ночь – это время для размышлений и действий.

Она, как лунное затмение, скрывает яркую дневную суету и суетные глупые мысли.

2

Бог – это зло. Абсолютное и вечное. Иррациональное, неисправимое, аморальное и патологичное. Ничего нельзя изменить, – поставив диагноз, невозможно вылечить. И эта неизлечимость заставляет меня думать, что мир создан для вечного страдания. Так было и так будет. Цивилизация в этом пространстве сделана Создателем для собственного увеселения и развлечения. Это ведь так интересно созерцать, как изо дня в день совершаются различные злодеяния. Пьяный муж забивает насмерть жену, женщина закапывает своего новорожденного ребенка в огороде. Подростки глумятся над беззащитным бомжом, и пьяный водитель на высокой скорости сносит группу людей, стоящих на автобусной остановке. Молодой парень с улыбкой нажимает на кнопку, зная, что после этого произойдет взрыв, который убьет его и еще несколько десятков людей.

Творец удобно расположился в кресле, и наслаждается тем, как тени пытаются выжить на этой планете. Иногда он ускоряет процесс, – ураган ломает деревья, срывает крыши и убивает живые существа. Или землетрясение в океане, которое поднимает волну и смывает жизнь с побережья. Или многодневный ливень, который затапливает сушу, вызывает оползни и приводит к массовой гибели людей.

У Него много различных рычагов, и Он ими активно пользуется, особенно, когда видит, что люди в борьбе за жизнь побеждают. И чем больше живых существ на планете, тем сильнее будет рад Создатель, когда придет время сбора урожая.

Бог – это зло, и всё чаще я думаю о том, как вхожу к Нему в комнату. Я не представляю, где Он живет, но могу нарисовать это место в своем воображении. В пустой комнате стоит удобное кресло напротив прозрачной стены, на которой всё и происходит. Он сидит в кресле и увлеченно созерцает, как одинокий стрелок, вооруженный автоматической винтовкой, расстреливает толпу мирных горожан. На Его лице довольная улыбка. Потные ладони сжимают подлокотники кресла. Он настолько увлечен, что не замечает меня.

Быстрым и уверенным движением я перерезаю Ему горло.

Я знаю, – у Него такая же кровь. Она толчками бьет из раны на шее. Он хрипит, хватаясь руками за рану. В Его глазах радость сменяется удивлением.

Жаль, что это всего лишь мои ночные мечты и видения. Я не знаю, где Его логово. Это место может быть в соседней квартире, или на соседней планете. Не думаю, что мне когда-нибудь удастся посмотреть в Его глаза, но никто и ничто не может помешать представить эту ситуацию.

Я рисую карандашом на белом листе бумаги. Изображение иногда больше скажет, чем любое слово. Быстрые движения карандашом возвращают меня из мира грез, – я создаю портрет детского хирурга.

Олег Антонов. Двадцать девять лет. Третий год аспирантуры и почти готовая кандидатская диссертация. Способный хирург, которого ценили на работе, и начинающий педофил, которого знали в Сети под ником Доктор Лав. Он так и не успел сделать то, о чем мечтал, но он приблизился к этому моменту очень близко. Фотографии и робкие прикосновения, – это всё, что он делал. Пока.

И безумие в сознании, когда он представлял то, что может сделать. Интеллигентный и спокойный на работе, в своем сознании он безумствовал и ни в чем себе не отказывал.

Он уже сделал последний шаг и стоял у самого края.

Возможно, завтра он бы перешагнул черту.

Я смотрю на его изображение. Один из теней, решивший, что Бог позволил ему нарушать законы общества и морали. Который решил, что имеет право, словно он сын Бога. Ну, или бастард, на худой конец, но – ему можно по праву рождения.

Я подношу огонек от зажигалки к краю листа и смотрю, как расплывается темное пятно по изображению. Оно корежит черты его лица, искажая и стирая их. Еще мгновение, и Олега Антонова больше нет.

Ни на бумаге, ни в этом мире.

Я бросаю уголок несгоревшей бумаги и пепел в тарелку. Встав со стула, я иду к окну. Горизонт светлеет. На улице появляются первые тени, спешащие на работу. Скоро рассвет, и начало нового дня.

Для меня обычные трудовые будни в городской больнице, а для Бога – новые развлечения и удовольствия. Надеюсь, что Он расстроится, когда узнает, что один из Его стада ушел навсегда, так и не сделав зла.

Ухмыльнувшись, я думаю о том, что, скорее всего, Он даже не заметит этого. На планете так много занимательного, что Он преспокойным образом найдет замену своим желаниям.

Или с интересом будет продолжать наблюдать за мной. Вполне возможно, что я тоже одна из Его игрушек.

Потянувшись всем телом, я иду в ванную комнату. Через час я должен быть в больнице. Меня ждут пациенты и ежедневная рутина. Я все так же не уверен в том, что тени нуждаются в выздоровлении, но меня тешит надежда, что однажды ко мне в палату поступит пациент.

Я посмотрю ему в глаза и пойму, что это именно тот, кто мне нужен.

Да, тот самый пациент.

Которому я хочу перерезать горло.

3

В отделении царит праздничное настроение. Сегодня пятница, а в воскресенье будет День медицинского работника. Последний рабочий день недели и предвкушение праздничного вояжа на речном теплоходе, который ежегодно организует администрация больницы.

– Михаил Борисович, – говорит мне Марианна Николаевна Никулина, профсоюзный лидер нашего отделения, – вы у нас человек новый, поэтому явка в воскресенье обязательна. И отдохнете, и с коллективом больницы познакомитесь. Кстати, – она игриво подмигивает мне, – наши незамужние девушки интересовались вами, спрашивали о том, будете ли вы на теплоходе.

Кивнув, я с улыбкой говорю:

– С удовольствием приму участие в этом мероприятии. А то я, кроме нашего отделения, никого толком не знаю.

И мысленно продолжаю говорить:

– И знать никого не желаю. И напиваться до свинского состояния не буду. И с незамужними дамами подавно знакомиться не хочу.

– Вот и хорошо.

Марианна Николаевна отворачивается от меня и подходит к заведующему отделением.

Мне грустно. Придется быть на этом стадном мероприятии, смотреть, как коллеги из интеллигентных людей превращаются в пьяное быдло. И придется изо всех сил пытаться не выделяться из толпы веселящихся медицинских работников. Ничего не меняется, словно не было последних пяти лет, которые я прожил вместе с Богиней. Однажды она попала ко мне в палату и стала смыслом моей жизни. Неожиданно пришла и так же внезапно пропала, оставив после себя чувство легкой грусти и странно-приятные воспоминания. С одной стороны, последние пять лет я жил с твердым знанием, что она в любой момент придет и поможет, возьмет за руку и поведет к свету далеких фонарей. А с другой стороны, это ложное ощущение защищенности и собственной непререкаемой правоты мешало мне увидеть простую истину, – она целенаправленно вела меня в бездну. Этот урок пошел мне на пользу. Я шагнул в пропасть и, наконец-то, стал самим собой. Теперь мне не надо оглядываться, чтобы узнать мнение Богини или увидеть одобрение в её глазах. Теперь мне не нужно вглядываться во тьму, чтобы увидеть свет далеких фонарей. И нет необходимости смотреть под ноги, чтобы не оступиться.

Впрочем, я по-прежнему верю и использую Её слова:

«Люди, как тени, идут своим путем, кто в правильном направлении, а кто-то идет совсем не туда. Бредут, как стадо. Но у любого стада всегда есть те особи, которые идут впереди. И те, которые идут сзади. Те, что спереди, умрут первыми. У тех, что сзади, будет шанс, но они тоже умрут. И всегда есть те люди, которые отбиваются от стада. Идут своим путем. Эти выживут. Будь другим. Иди своей дорогой».

– Михаил Борисович, чему вы улыбаетесь?

Услышав голос, я возвращаюсь из глубин своей памяти. На меня смотрит Нина Альфредовна Кузнецова, коллега по отделению и просто симпатичная женщина. Она замужем и любит мужа. В этом нет ничего необычного, если не считать того, что муж ненавидит её и тайно желает ей смерти. Ну, или чтобы она ушла к другому мужчине, и оставила его в покое. Я видел его всего один раз, и хватило одного рукопожатия при знакомстве, чтобы понять и увидеть его сознание. Увидев меня, он даже на мгновение обрадовался, решив, что я уже затащил его жену в постель и совсем скоро он будет свободен.

Думай о только хорошем, когда подаешь руку новому человеку, – может так случится, что ты открываешься настежь тому, кто способен увидеть твоё нутро.

– Иногда, Нина Альфредовна, окружающий мир мне кажется таким замечательным, что я радуюсь тому, что живу, – отвечаю я на вопрос, – вроде, и так все прекрасно, но знаю, что завтра будет еще лучше, и просто радуюсь этому ощущению.

– Да вы в душе поэт, – улыбается Нина Альфредовна.

– Ну, может и не поэт, но – спасибо на добром слове, – говорю я собеседнице. Она из тех коллег, в которых я вижу личность. Она, конечно же, не знает, куда идет и что её ждет впереди, но – порой мне кажется, что когда придет время, она инстинктивно выберет тот путь, который позволит ей взлететь над тупой ежедневной рутиной.

– Удивляюсь я вам, Михаил Борисович, – говорит Нина Альфредовна, – в медицине всё плохо, зарплаты низкие, пациенты об нас ноги вытирают, главный врач думает только о том, как набить свой карман, в средствах массовой информации чуть не каждый день обещают конец света в ближайший год, а вы радуетесь завтрашнему дню. Хорошо быть оптимистом, но, иногда это выглядит так глупо.

Я, пожав плечами, неопределенно улыбаюсь и отворачиваюсь от собеседницы.

И, придвинув к себе истории болезни, начинаю работать.

У меня три палаты, в каждой по четыре койко-места. И все заняты, несмотря на то, что сейчас середина июня. Половина пациентов с обострением хронического бронхита и ухудшением бронхиальной астмы, связанной с цветением тополя. Другая половина – с обострением хронических холециститов и панкреатитов, обусловленных неумеренным употреблением алкоголя, жирной и острой пищи. И здесь всё так же, как и было пять лет назад. Разросшиеся тополя как никто не обрезал, так и сейчас этого никто не делает, – на ветках свисают белые шапки, ветер гонит пушистые хлопья по асфальту. Тени неутомимо и без остановки набивают утробу жареной и жирной пищей, запивая её огненной водой, зная, что именно это им кушать и пить нельзя. Словно это последний день в их жизни, и завтра ничего уже не будет. Хотя, для некоторых завтра так и не наступает.

Впрочем, у меня есть один пациент, историю болезни которого я извлекаю из папки и открываю. Он поступил вчера, и я еще не успел узнать его настолько хорошо, чтобы принять решение. Пациент мне интересен, хотя я понимаю, что вряд ли что-то смогу изменить.

Разве что чуть-чуть продлить его жизнь, чтобы потом прервать её.

Или не делать ничего, чтобы он долго и мучительно умирал от болезни.

Я думаю об этом.

4

Свежий речной ветер. Я подставляю лицо ветру, и смотрю вдаль. Там, где вода сливается с горизонтом, пространство разделяется тонкой линией. Это как надрез на коже, – края чуть-чуть раздвигаются, линия набухает кровью, через пару секунд рана станет красной полосой, разделяя тело на «до» и «после». Кажется, что сейчас я увижу кроваво-красное дно этой полосы, как прямой путь в бездну.

Белые облака на голубом фоне вверху, темная пропасть речного течения – внизу. Большинство теней полагает, что добро сверху, а зло снизу, Бог на небе, а Сатана во мраке пропасти.

Это было бы очень просто, если бы разделение на добро и зло действительно существовало. И это кажется таким справедливым и правильным.

Однако всё мираж. Там, на стыке воздуха и воды нет ни справедливости, ни правды, ни добра, ни зла.

Равнодушие и пустота.

Снизу и сверху.

И наивные надежды, которые питают сердца теней призрачными видениями.

Нож, рассекающий кожу, несет очищающую боль и благостную смерть. Шагни в бездну и отпусти сознание. Только так можно стать самим собой.

Глубоко вдохнув речной воздух, я поворачиваю голову и смотрю в салон теплохода. Мы только отплыли от причала, а массовая попойка по случаю Дня медицинского работника уже в разгаре. Ритмичная музыка бьет по ушам, на танцполе топчутся несколько женщин. Кстати, представительниц слабого пола в салоне теплохода больше, чем мужчин, раз в двадцать. Если уж быть точным, то я вижу только троих представителей сильного пола, которые сидят в дальнем углу стола и тупо напиваются.

– Что, и вам это мероприятие не нравится? – слышу я голос.

Обернувшись, я смотрю на стоящего рядом полного мужчину. Заведующий одного из отделений детской хирургии, Сазонов Дмитрий Васильевич. Добрые глаза на круглом лице, короткая щетина на голове, округлый живот. Он чем-то похож на Винни-Пуха. Детская больница расположена рядом с нашей районной многопрофильной больницей, поэтому коллеги-педиатры принимают участие в этом праздничном вояже. Мне он знаком только лишь потому, что я знал Олега Антонова.

– Да. Как-то всё это выглядит убого. Напиться и забыться.

Я отвечаю на вопрос, глядя на водную гладь за бортом.

– И на это есть причины. Мы можем подняться наверх и там поговорить об этом.

Дмитрий Васильевич смотрит туда же, куда и я. Он говорит спокойно и даже как-то равнодушно.

– Давайте.

Мне любопытно поговорить с новым и интересным человеком, поэтому я легко соглашаюсь на предложение.

Мы поднимаемся на вторую палубу, где практически никого нет. Парень с девушкой, обнявшись, сидят за столом и о чем-то тихо говорят.

– Люба, Витя, а вы что здесь, а не внизу? – спрашивает Дмитрий Васильевич.

Девушка смущается, а парень говорит, что им тут лучше, и они не хотят вместе со всеми напиваться.

Улыбнувшись, Сазонов поворачивается ко мне и говорит:

– Мои ребята. Вот, молодое поколение, которым не нужно это – напиться и забыться. Хотя признаюсь, далеко не все такие, большая часть молодых докторов уже потеряны для медицины.

И потом снова обращается к ним:

– Если не затруднит, дорогие мои, принесите нам что-нибудь выпить-закусить.

– Да, конечно, – согласно кивнув головой, говорит девушка, – мы сейчас, Дмитрий Васильевич.

Они уходят, а детский хирург показывает на стул рукой и предлагает:

– Садись, Михаил Борисович.

Он знает, как меня зовут, хотя мы не были представлены друг другу. И он быстро перешел на «ты», что импонирует мне. Излишняя вежливость и расшаркивание совсем ни к чему, особенно, когда я уверен в том, что мой собеседник, умный, опытный врач, и просто хороший человек. Удобно устроив свое большое тело на стуле со спинкой, Дмитрий Васильевич продолжает начатый на нижней палубе разговор:

– Я, Михаил Борисович, тридцать лет в этой профессии, прошел от ординатора до заведующего отделением, и, начиная с прошлого года, постоянно ловлю себя на мысли, что мне больше не хочется работать в этой системе. Понимаешь, – он прищуривается, словно хочет разглядеть у меня на лице понимание, – прихожу в отделение и с трудом заставляю себя делать то, что умею и знаю. И понимаю, что так нельзя, и поделать с собой ничего не могу. Всё разваливается, – и в отделении, и в нашей городской и краевой медицине, и в стране вообще. Никто не хочет работать, зато всё хотят получать большую зарплату. На каждые десять выпускников медицинской академии только один знающий и любознательный специалист, – остальные или хотят руководить, чтобы иметь доступ к государственной кормушке, или просто ничего не хотят делать. Смешно сказать, – мне практически некому передавать свои знания и опыт, – хотя это вовсе не смешно, а грустно. Вот, – Дмитрий Васильевич показывает рукой на Любу, которая с помощью своего друга несет на подносе тарелки с закусками и бутылку водки, – эта девочка, и еще один хороший специалист у меня есть, и всё! И больше никого!

Приняв поднос, он благодарит своих сотрудников, и, проводив глазами молодежь, сам разливает в рюмки водку.

– Давай, Михаил Борисович, за знакомство!

Я медленно выпиваю полрюмки водки и сразу перебиваю мерзкий вкус хрустящим огурцом. Дмитрий Васильевич на выдохе опрокидывает рюмку в себя, и, замерев на мгновение, медленно вдыхает воздух.

– Так вот, о чем это я?

– Молодежь работать в медицине не хочет, – напоминаю я.

– Да, точно. Но это еще полбеды. Система здравоохранения уничтожается, во всяком случае, у нас в крае. Всё, что создавалось десятилетиями, уничтожено за пару лет. Губернатор – прожектер и пиарщик, красиво говорит и потихоньку всё, что есть ценного в крае, продал или своим, или московским финансовым структурам, а прибыль положил к себе в карман. Краевой министр здравоохранения, мальчик-мажор, который толком врачом не работал, делает то, что ему скажут, и как результат, частные клиники растут, как грибы, а муниципальная медицина находится на грани выживания. Впрочем, выше тоже надо смотреть, – Дмитрий Васильевич показывает пальцем вверх, – когда у руля российского здравоохранения ставят менеджера, а не профессионала, то и внизу не стоит ждать умных руководителей.

Он снова разливает водку, словно не заметив, что у меня в рюмке что-то осталось.

– Давай, Михаил Борисович, выпьем за тех, кто пытается сохранить уважение к себе и к своему труду, – говорит доктор Сазонов тост, обреченно вздыхает, и быстро опорожняет свою рюмку.

Я вижу, что он хочет напиться. И забыться. Но мне интересно то, о чем он рассуждает. Поэтому я поддерживаю его, – выпив половину рюмки, я снова ставлю её на стол. И говорю:

– Ну, может, не так всё мрачно?!

Дмитрий Васильевич машет руками, и громко говорит:

– Нет, именно так. Мрачно и хреново. Реформа, инновации в медицине, модернизация, пилотные проекты, – завалили нормальную медицину умными словами, и под этой кучей уже нет того, что было раньше. Это, как гвозди, которые вбивают в гроб бесплатной медицины. Словно платная медицина может решить настоящие и будущие проблемы врачей и пациентов. Будто если бросишь горсть монет рабам, то они с радостью и энтузиазмом увеличат производительность труда.

Теперь уже я наливаю водку в рюмки.

– Но ведь государство дает деньги на покупку новейшего оборудования, – говорю я, поставив бутылку на стол, – строятся современные медицинские центры, например, перинатальный центр и центр сердечной хирургии…

– Дорогой мой, – обреченным голосом прерывает меня хирург, – во-первых, оба центра построены на бросовых землях, на болоте, и кое-кто явно погрел руки на этом. Все проблемы у этих центров еще впереди. Ну, а во-вторых, они ни в коем случае не решат проблемы ни в акушерстве, ни в сердечной хирургии, ни в демографической ситуации, ни в нашей медицине вообще, потому что будут здания, но некому будет работать. Еще лет десять-пятнадцать, и некому будет лечить обычных людей в небольших городах и поселках, потому что специалистов уже сейчас не хватает, и те, что сейчас работают, скоро разбегутся из-за нищенской зарплаты и тяжелого ненормированного труда. Конечно, кое-кто останется, но это уже не будут профессионалы высокого класса, которые хотят что-то изменить к лучшему, которые хотят помочь и вылечить. Представь себе картинку, – крупные медицинские центры, которые смогут оказать помощь далеко не всем, больницы для бедных, где ничего нет, ни нормального оборудования, ни хороших лекарств, ни профессионалов своего дела. И платные клиники, где смотрят не на здоровье, а на кошелек, и где сделают все, чтобы изъять деньги из кошелька. И каков будет результат?

Дмитрий Васильевич поднимает руки, растопыривает пальцы, и сам отвечает на свой вопрос:

– В крупных центрах поток запущенных больных, где, как на конвейере, уже никто не будет обращать внимания ни на пациентов, ни на их родственников, ни на возможность выздоровления. В муниципальных больницах основными пациентами будут старики, алкоголики и инвалиды. В платных клиниках богатые пациенты будут платить за то, что им вовсе и не надо, и будут получать ту медицинскую помощь, без которой вполне могут обойтись.

Мы снова выпили. В голове появилось головокружение и чувство эйфории.

Я улыбаюсь. Наверное, со стороны это выглядит глупо, но Дмитрий Васильевич этого не замечает. Погруженный в свои мысли, он продолжает говорить:

– Еще одна огромная глупость – разделили поликлиники и стационары, создали систему фондодержания, и теперь в поликлинике будут максимально тянуть с госпитализацией, а стационары будут получать запущенные случаи, когда уже поздно что-либо сделать. Нельзя разделять амбулаторное и стационарное звено, – Дмитрий Васильевич ладонью, как саблей, рубит воздух, – потому что тогда разрушается преемственность в оказании медицинской помощи, и никто ни за что не отвечает. Эта ситуация хороша для менеджеров, которые видят только финансовые потоки, знают, как из них сделать свои состояния, и не замечают реальных проблем в медицине. Они не имеют никакого представления о том, что действительно нужно нам для лечения пациентов.

Я вижу, что Дмитрий Васильевич пьян. Его речь становится заторможенной, но свои мысли он пока излагает ясно и четко. Впрочем, я понимаю, что ему надо просто выговориться. Он ничего не может изменить в создавшейся ситуации, и это осознание своего бессилия и нарастающая несправедливость заставляют его мысленно беситься. Сегодня он спустит пар, и завтра, может быть, ненадолго у него будет легко на душе.