Текст книги "Доктор Ахтин. Патология"

После очередной рюмки Дмитрий Васильевич, задумчиво глянув на речной простор, грустно говорит:

– Да, и нахрен эти глобальные проблемы. У меня хирург пропал. Способный парень. Умный, любознательный и способный. Руки на месте, детей любит, и они его тоже. Я, глядя на него, думал, что всё не так плохо, если такие врачи есть. В четверг не пришел на работу, в пятницу тоже, на дежурство не появился, на телефон не отвечает, дверь не открывает. Никогда ничего подобного с ним не было. Если в понедельник на работе его не будет, то я даже не знаю, что делать.

5

На штанге зеленые блины по двадцать пять килограмм с каждой стороны. Жим лежа. Три подхода по десять раз. И затем надо сделать еще один подход с общим весом штанги пятьдесят пять килограмм. Через боль в мышцах я толкаю штангу над собой и в голове ни одной мысли. Только желание пересилить и преодолеть себя, – зачем ходить в тренажерный зал, изнурять себя физическими нагрузками и терпеть боль, может, лучше ничего не делать и просто отдаться меланхоличному течению реки по имени Жизнь.

Тяжело дыша, я отдыхаю. Мышцы рук и груди дрожат от напряжения. Я смотрю по сторонам и пытаюсь вернуть сознание к мыслительному процессу.

В фитнесс-центре около тридцати человек, и это достаточно много для половины седьмого утра. И очень мало для зала размером с половину футбольного поля. Большая часть из этих тридцати бегут или идут по беговым дорожкам, несколько занимаются на силовых тренажерах. Рядом со мной только что пришедший худой долговязый мужчина разминается перед зеркалом во всю стену.

Я добавляю к штанге еще два блина по два с половиной килограмма. И вопросительно смотрю на мужика. Он кивает и идет ко мне. Встав для страховки рядом, он сразу начинает негромко и без эмоций на лице говорить:

– В первой квартире живет семья – он работает на стройке каменщиком, она – библиотекарь, и маленькая дочь. Вроде всё нормально у них, живут хорошо.

Его ладони не прикасаются к штанге, но я уверен, что если мои руки не выдержат нагрузку, он сможет удержать штангу от падения.

– Во второй квартире живет молодая пара с совсем маленьким ребенком. Он инженер на заводе, она – в декрете. Нормальная благополучная семья.

Он помогает опустить штангу в пазы и отходит от меня. Взяв гантели по десять килограмм, он начинает упражнения на бицепсы.

Опустив голову, я отдыхаю. Кажется, что каждая мышца плечевого пояса дрожит. Капля пота стекает со лба и падает на руку. Задумчиво созерцая венозный узор на запястье, я размышляю об извилистом пути, который снова привел меня к тому месту, откуда я начинал. Словно свернулась спираль, отбросив меня назад, но я вернулся совсем другим. И внутренне, и внешне. С другой фамилией в документах, и с ясным пониманием дальнейшего пути. Осталось похоронить прошлое, в буквальном смысле этого слова, и, скинув этот груз, идти своей дорогой налегке. Хотя, иногда мне кажется, что, даже предав земле Её тело, я никогда не избавлюсь от мрака зимнего леса. Тьма давно живет со мной, и Богиня всего лишь давала призрачную надежду на то, что когда-нибудь я выйду к свету.

Манящие миражи.

Как часто они ведут нас в пропасть.

Хотя, может это и хорошо, – только так можно найти свой истинный путь, только таким образом можно заглянуть в глаза Богу.

Закончив силовые упражнения, я иду на беговую дорожку, и, включив на дисплее программу, начинаю быстрым шагом наматывать расстояние на скорости семь километров в час. Быстрая ходьба успокаивает и расслабляет, во всяком случае, меня. Просто идти, не глядя на цифры, меняющиеся на экране. Передвигать ноги и следить за дыханием. Ритмичные движения, которые приближают меня к будущей встрече с тем, кто присматривает за мной. Да, я в этом уверен, – Он пристально и неутомимо наблюдает за мной. Я тоже в некотором роде Его игрушка, пусть даже Он думает, что полностью контролирует меня.

Через тридцать минут я останавливаю беговую дорожку и иду в раздевалку. На часах – семь двадцать пять, через полчаса я должен быть на работе.

Сразу после душа я подхожу к зеркалу и пока причесываю свои короткие седые волосы, снова с некоторым удивлением и странным ощущением чужеродности зеркального отражения, созерцаю себя. Прошло уже столько времени, а я все никак до конца не могу привыкнуть к тому, что вижу.

Заживший неправильно сломанный нос пришлось снова ломать, и после операции он стал с горбинкой, тонкий и крылья носа прижаты к носовой перегородке. Чуть изменился изгиб губ. Выбитые передние зубы пришлось вставлять, и это полностью изменило мою улыбку, – она теперь больше походит на оскал хищного зверя, что, впрочем, нисколько не мешает мне открыто и уверенно улыбаться. Усы и маленькая седая бородка обрамляют нижнюю часть лица, меняя его очертания.

Неизменными остались только глаза.

Я смотрю на себя, и только по глазам вижу доктора Ахтина.

Я изменился снаружи и внутри, но не настолько, чтобы забыть и зачеркнуть все то, что было в моей прошлой жизни. Я, по-прежнему, Парашистай, пусть порой думаю и делаю не так, как раньше.

Какой-то широкоплечий мускулистый мужик идет в душевую комнату и замедляет шаги напротив меня. Я знаю, что он видит, – неровный шрам на спине, рваные рубцы на боку и бедре, и еще несколько мелких шрамов, которые уже не так явно бросаются в глаза. Он открывает рот, словно хочет что-то спросить, но, увидев мой взгляд, резко сжимает губы и уходит.

Вздохнув, я иду к своему шкафчику.

Мне надо спешить, если я не хочу опоздать на работу.

Хотя, иногда мне кажется, что совсем не стоит куда-либо торопиться, – если в той точке пространства, куда я иду, меня ждет Бог, то ничего страшного, если он посидит в ожидании доктора.

6

Рафиков Ринат Ибрагимович. Пятьдесят два года. Обострение хронического панкреатита. Круглые щеки, второй подбородок и короткая щетина волос на голове. Лицо, как у борова, с непреходящим удивлением в заплывших глазах. Он любит вкусно и обильно покушать, а теперь ему это нельзя делать, и поэтому в глазах застыл вопрос – когда перестанет болеть живот, не будет тошнить и можно будет съесть рульку и запить пивом?

Я бы мог ответить на это кратко и емко, но – пока не могу. Пациент поступил после личного звонка главного врача больницы. Заведующий отделением лично присматривает за тем, как я его веду и какие препараты назначаю. Коллеги, облегченно вздохнув после того, как узнали, что Рафиков поступил в мою палату, периодически сочувственно спрашивают, как идут дела.

Я отвечаю, что всё хорошо, хотя совсем в этом не уверен.

Панкреатит можно полечить, загнав его в состояние стойкой ремиссии. Сахарный диабет, который я выявил традиционными методами диагностики, можно держать под контролем. А вот от раковых клеток, поселившихся в одном из отделов толстой кишки, так просто не избавиться.

Да, хирургическая операция может продлить ему жизнь, но сейчас только я знаю, что у Рафикова впереди. Методы диагностики несовершенны, – пока никто и никак не сможет доказать, что у него начинающаяся злокачественная опухоль в сигмовидной кишке.

Пациент не жалуется. У него нет симптомов, и, соответственно, нет показаний для проведения необходимых диагностических исследований.

Нет диагноза, соответственно, нет и показаний для операции.

А когда диагноз поставят, то будет поздно – множественные метастазы в печени, большом сальнике и на брюшине сведут на «нет» усилия хирургов. Грустная фраза «эксплоративная лапаротомия», которое своей обреченностью заставляет смириться с мрачной действительностью и успокаивает сознание, – я сделал всё, что мог.

Да, ты опытный и знающий врач, но можешь далеко не всё.

Впрочем, это не относится ко мне. Я могу кое-что сделать, но тут возникает вопрос – зачем мне тратить свои силы и энергию, во имя чего и ради кого?

Рафиков Ринат Ибрагимович – влиятельный функционер партии власти в нашем регионе. Он находится почти на вершине краевой пирамиды, – выше только губернатор. Но это далеко не главное. Важных чиновников много, но Рафиков отличается от остальных тем, что он находится в центре созданной им паутины. Да, именно он один из организаторов коррупционной системы в нашем регионе. Откаты и крупные суммы в конверте за землю в центре города и возможность освоить бюджетные деньги. Он присматривает за системой, контролирует финансовые потоки и, в некотором роде, Рафиков важнее и круче губернатора, потому что последний тоже кормится с его рук.

– Как дела, Ринат Ибрагимович?

Мой голос спокоен и вежлив. Я смотрю в его глаза и вижу там злость. Рафиков привык, что любую задачу он может решить, любую проблему разрулить, но тут вдруг оказалось, что он ограничен в своих желаниях. В воскресенье, когда на фоне лечения ему стало лучше, он съел то, что нельзя было.

Кусок свинины. Совершенно не жирной, слегка недожаренной, сочной и вкусной. Она таяла во рту, и он съел её с непередаваемым удовольствием.

Через час заболел живот. Потом тошнота и рвота непереваренной пищей. Затем поднялась температура. Дежурный доктор сделал всё, что положено в таких случаях, и к утру Рафикову стало чуть лучше.

– Так себе, – говорит пациент, глядя на меня исподлобья, словно это я виноват в том, что он не может жрать в три горла то, что хочет.

– Что ели вчера? – спрашиваю я. Заметив, как напрягся Рафиков, уточняю:

– Вчера вам было плохо. Поэтому я интересуюсь, после чего это произошло?

– Я ел только то, что давали здесь. Эту вашу мерзкую кашу, и стакан киселя.

Он отвечает на мои вопросы и на его лице видна вся гамма эмоций – от неприятия больничной пищи до ненависти к медицине вообще. Он уверенно и нагло врет, причем, он сам себя убедил, что во всем виновата больница, а не его нарушение диеты. Он у себя в сознании пришел к выводу, что вчерашнее вкусное и замечательное мясо никоим образом не может быть причиной его проблем. И еще в чем он уверен, – никто, кроме его жены, не знает, что он кушал жареную свинину.

– Каша, кисель, и всё?

– Да.

Кивнув, я улыбаюсь и говорю:

– Ну, значит, эту какая-то случайность. Наверное, ваш панкреатит последний раз взбрыкнул, и вы сейчас быстро пойдете на поправку. Сейчас будет капельница с контрикалом, и вам станет значительно лучше. Думаю, что к завтрашнему дню можно будет подумать о переводе в эндокринологическое отделение.

Ни уличать его во лжи, ни пытаться его вылечить, я не желаю. Если в пятницу я еще размышлял, то сегодня я уверен: избавив Рафикова от панкреатита, хотя бы на время, я переведу его в специализированное отделение и забуду о существовании этой тени. Я не собираюсь тратить на него свои силы, и уж тем более, не дам ему возможность красиво умереть. Пусть умирает долго и в муках. Он это заслужил.

– Какое отделение?

Рафиков, услышав мои последние слова, широко открывает поросячьи глазки и привстает на кровати.

– У вас сахарный диабет. Вам надо будет подбирать инсулинотерапию, и это лучше сделать вместе с эндокринологами.

– Какой такой сахарный диабет? – Рафиков не хочет понимать и принимать то, что слышит.

Пожав плечами, я говорю:

– Обычный. Скорее всего, он у вас появился на фоне панкреатита. Ну, это вы в эндокринологии разберетесь.

Развернувшись, я ухожу. Ни говорить с ним, ни рассказывать Рафикову о его заболевании, я не хочу. Так же, как и не собираюсь говорить о том, что ему надо обследовать кишечник.

Через три месяца у него в первый раз будет кровь в стуле. Еще целый месяц он будет думать, что это случайность, и никому не будет об этом говорить. Через неделю после первой жалобы терапевту, он будет направлен на ректороманоскопию, где у него обнаружат опухоль и предложат оперативное лечение. Рафиков не поверит хирургу, и поедет в Москву на обследование. Диагноз подтвердится, и он согласится на операцию.

Но – будет уже поздно.

Я бы мог что-то изменить, но только что пришел к простому и однозначному выводу, что этот член стада заслуживает мучительную смерть.

7

После работы я иду пешком. Пусть далеко и идти надо по загазованным улицам, но летним вечером доставляет удовольствие, – просто топать по одной из улиц, на которых совсем недавно я искал жертвы и, забрав очередной орган, нес каноп Богине. Сейчас мне кажется это наивным, но нужно было через это пройти, чтобы выйти на дорогу, ведущую к Храму, и к распятому на кресте.

Всё продумано и предопределено.

Я всего лишь подчиняюсь своему подсознанию, в котором уже всё записано и зафиксировано. Конечно, можно попытаться свернуть с дороги, но, ни к чему это не приведет, – пропетляв, я снова вернусь на правильный путь.

Я мысленно возвращаюсь к разрушенному Храму, где я нашел распятие. Оказавшись там дважды, – виртуально с Богиней, и реально с самим собой родом из детства, – как мне показалось, я прожил целую жизнь. Или сразу две, одну за другой.

И в каждой был Он.

Почти мертвый, смертельно больной человек, наказанный два тысячелетия назад за то, что пошел своим путем. Мои попытки избавить его от страданий не увенчались успехом, хотя сложно решить, что было бы в этом случае благоприятным исходом. Думаю, что выздоровление было невозможно, а продолжение жизнедеятельности организма было возможно только на кресте. Сняв Его с креста, сам того не подозревая, я совершил акт эвтаназии.

Помочь умереть смертельно больному, – это хорошо и правильно?

Или плохо и аморально?

Наверное, правильнее поставить вопрос так – есть ли стопроцентная уверенность в том, что Он был смертельно болен?

Сейчас могу сказать, что уверен. А там, в Храме, – я не могу вспомнить, что по этому поводу думал. Повинуясь инстинктам, заложенным в медицинском институте, я просто пытался вылечить Его, ни на секунду не задумываясь о том, заслуживает ли этот Человек моих усилий.

Наверное, впервые за долгие годы я не размышлял о том, надо ли Ему помогать.

Увидев Человека, распятого на кресте, я стал делать то, что умею.

Я иду по тротуару, выложенному плиткой. Два года назад его здесь не было. Разбитый асфальт, бордюр ниже земли и грязь, после каждого дождя стекающая на пешеходную дорожку. Теперь бордюр хорошо ограждает тротуар от участка покрытой травой почвы, на котором растут какие-то цветы.

Двор, в котором мне всё так хорошо знакомо, тих и безлюден. Вечер понедельника. Ветер шелестит листвой берез и боярышника. Запах жареных оладушек. Так было раньше, и так же происходит сейчас. Я сажусь на лавку у дальнего подъезда напротив дома, в котором я жил. По диагонали от подъезда, в хорошей видимости от знакомых окон. Я покинул эту квартиру в далеком две тысячи седьмом, полагая, что больше никогда сюда не вернусь. Меня ждали Тростниковые Поля, – так я думал.

Через два года я вернулся, но нашел другой путь к Богине.

Прошло еще два года, и вот я снова здесь.

Она ушла навсегда, и теперь осталось только узаконить это в реальности, похоронив тело.

Прямоугольники освещенных окон стали возникать один за другим. Наступили белые ночи, но тени хотят больше света, чтобы видеть друг друга. Или чтобы не бояться своих сумеречных отражений в оконных стеклах.

В окнах моей бывшей квартиры тоже появился свет. С интересом глядя на них, я жду. Тени, живущие близко к склепу, даже не подозревают, что рядом с ними, за стенкой, находится ванна с формалином, тело мертвой женщины и стеклянные сосуды с жертвенными органами.

В окне появилась женская фигура. Она настежь распахнула створки окна и задернула штору.

Осмотревшись, я убеждаюсь, что во дворе никого нет. Да, я понимаю, что некоторые любопытные глаза могут смотреть во двор из окон, но почему-то мне кажется, что сейчас время ужина и телевизора. И то, и другое отвлекает тени от любопытного созерцания дворовой действительности.

Быстрым шагом я иду через двор, и, пригнувшись, забираюсь в заросли боярышника. Кустарник расположен под окнами интересующей меня квартиры, и через открытое окно я могу слышать всё, что там происходит.

– Я думаю, ребенку пора спать.

Мужской голос. Равнодушный и бесцветный.

– Пойдем, Лиза, я тебе сказку про Жихарку перед сном расскажу.

Женский голос. Добрые интонации и любовь к дочери.

Я сижу на траве, скрытый кустами боярышника и слушаю.

«Жили, были кот, петух и маленький человечек Жихарка. Кот и петух уходили на работу, а Жихарка один дома оставался, к обеду готовился, стол накрывал, ложки раскладывал. Раскладывает, да приговаривает:

– Эта простая ложка Петина, эта простая ложка Котова, а эта не простая, точеная, ручка золоченая, я её себе возьму, сам ей буду кушать.

Прослышала про это хитрая лиса, и захотелось ей жихаркиного мяса попробовать.

Жихарка всегда двери в дом закрывал, а один раз забыл затвор задвинуть. Он только хотел ложку положить, а по лесенке топ, топ, лиса идет! Он быстро ложку бросил и под печку спрятался. Лиса зашла, – туда глянет, сюда глянет, – нет Жихарки.

– Постой же ты у меня, сам скажешь, где ты сидишь, – сказала она.

Подошла к столу и стала ложки раскладывать:

– Эта простая ложка Петина, эта простая ложка Котова, а эта не простая, точеная, ручка золоченая, я её никому не отдам, с собой унесу, сама ей буду кушать.

А Жихарка из-под печки закричал:

– Ай-яй-яй, тетенька Лиса, не берите, это моя ложка.

– Ах, вот ты где сидишь, – обрадовалась Лиса, вытащила Жихарку из-под печки, закинула себе на плечи и потащила в лес.

Притащила, печку жарко истопила, взяла лопату и говорит:

– Садись на лопату, – а Жихарка маленький, да удаленький, сел на лопату, ручки, ножки растопырил и в печку не лезет.

– Да не так, – говорит ему лиса. Он повернулся затылком к печке, ручки, ножки растопырил и не лезет в печку.

– Да не так ты, – рассердилась Лиса.

– А ты мне покажи, тетенька Лиса, я не умею.

Лиса села на лопату, лапки поджала, хвостиком прикрылась, а Жихарка лопату в печку задвинул и прикрыл заслонкой.

А дома кот и петух плачут и приговаривают:

– Эта простая ложка Петина, эта простая ложка Котова, нет ложки точеной, ручки золоченой.

А по лесенке – топ, топ Жихарка идет, – а вот и я! Они стали его обнимать, целовать.

Теперь там Жихарка с котом и петухом живут, и нас в гости ждут.

Вот и сказке конец, кто слушал, тот молодец, а кто не слушал, соленый огурец».

Я улыбаюсь, словно только что мама рассказала мне сказку перед сном. Закрыв глаза, я отпускаю сознание.

Потому что хочу не только слышать.

Потому что хочу помочь.

Или мне кажется, что я могу что-то изменить.

8

Она поцеловала засыпающую Лизу. Поправила одеяло, любуясь своим ребенком. Идти к мужу не хотелось, что, конечно же, ничего не меняло – он хотел «прочистить дырки». Единственное, о чем она молилась, – пусть Лиза крепко спит, ведь если она проснется, детское любопытство заставит её приоткрыть плотно закрытую дверь.

И посмотреть.

Он уже был в нетерпении. Переключал каналы, равнодушно глядя на экран. Когда она стелила постель, чувствовала спиной его взгляд, – он уже явно забыл о телевизоре. Она сбросила тапки с ног, скинула халат с плеч, забралась на постель и встала в позу. Никаких прелюдий и предварительных ласк, никаких слов любви и поцелуев. Коленно-локтевое положение с раздвинутыми бедрами и постараться расслабиться, потому что даже мазь он не любил использовать. Пережить первую боль, а после будет чуть лучше.

Изобразить возбуждение, хотя бы совсем чуть-чуть.

Немного подвигать бедрами.

И ждать, когда все закончится.

Она никак не могла привыкнуть за эти годы к экзекуции. Особенно плохо было первые три месяца (как давно и как недавно это было), – почти всегда кровь из трещин, боль до, во время и после и, самое главное, это было унизительно. Она пыталась с ним говорить об этом, но ему так нравилось. Он говорил, что испытывает большой кайф (милая моя, это так классно, у тебя такая упругая попка, а во влагалище у тебя после родов, как в стакане, ну, никакого кайфа, ты ведь хочешь, чтобы мне было приятно, не так ли). Да, после рождения Лизы упругость вагины уже далеко не та, но она полагала, что ему нравилось видеть женщину в унизительном положении, чувствовать свою власть и это доставляло ему больший кайф, чем сам секс.

Она смотрела снизу между раздвинутых ног на его двигающиеся волосатые бедра, на красную каплю, бегущую по своему бедру (одна из первых и далеко не последняя), слушала его нарастающее пыхтение. В последнее время он чаще стал хотеть «прочистить дырки», и в последний месяц на фоне регулярных клизм и частых травм снова кровь и боль стали её спутниками.

Она переместила взгляд на стену, стараясь не слышать легкие чавкающие звуки и хлопки его бедер об ягодицы. Узор на обоях. Монстр, которого она видела на стене, нагло усмехался. В легком полумраке бра видение чуть-чуть менялось – то загадочно улыбается, растягивая пухлые губы, то ухмыляется нагло, то угрожающе скалится. Как бы изучает, что она сделает, как поведет себя, и посмеет ли вообще что-то сделать, или будет покорно подвергаться унижению. И, понимая, что сопротивления не будет, что так будет всегда, находясь в полной уверенности и безусловной покорности жертвы, чудище тоже хочет потоптаться на её достоинстве. В его черных зрачках она видит всю дальнейшую жизнь на долгие годы вперед.

Он захрипел, судорожно притягивая её бедра впившимися в кожу пальцами, и она мысленно перекрестилась, – слава Богу, быстро кончил.

После этого он хлопнул ладонью по её ягодице (конечно же, это похвала, – молодец, крошка, сегодня было классно), упал обессилено на кровать и моментально заснул, впрочем, как всегда.

Она, медленно и осторожно, чтобы не усилить боль, пошла в ванную. Помылась (больно было даже прикасаться намыленной рукой), села на край ванны, взгромоздив ноги на унитаз и на стиральную машину. В круглом зеркальце она увидела вечно приоткрытый задний проход. По его краям старые ранки с темно-коричневыми корочками, большая часть из которых были сорваны. В обнаженных старых ранках и в свежих трещинках копилась сукровица. И, накопившись, она тонкой красноватой каплей стекала по ягодице, и снова медленно набиралась.

Она вздохнула и подумала, что натруженному заду нужен длительный отдых. Очень длительный отдых. Взяла рядом стоящий крем с антисептическими свойствами и стала наносить на раны.

Почувствовав, что не одна, она подняла глаза. Уже зная, что увидит.

– Тебе больно? – в приоткрытую дверь ванной заглядывала Лиза. На лице ребенка была написана жалость, а глазах стояли слезы. Маленькая девочка с взрослыми глазами. Она на секунду растерялась от своей обнаженности и неловкости позы, но затем, опустив ноги и встав перед ней на колени, чтобы быть на одном уровне с дочерью, строго спросила:

– Зачем ты подглядывала? Ты ведь знаешь, что это нехорошо.

Она говорила, а мысли метались – как давно она подсматривает, и что видела, потому что сегодня все закончилось быстро, чего нельзя сказать о позавчерашнем акте «прочистки дырок», который она пережила с трудом.

– Нехорошо делать больно людям, – отвлеченно сказала Лиза, слегка наклонив голову в сторону комнаты, где спал отец.

Она обняла дочь, и как две лучшие подруги, объединившиеся против одного противника, они неслышно плакали. Её маленькие теплые ручки обнимали мать, слезы капали на кожу, и ей казалось, что они остались вдвоем (маленькая девочка и взрослая женщина) против всего враждебного мира. Мира, где мужчины используют женщин, где нет места любви и радости, а есть только боль и страх.

– Что это вы здесь делаете? Почему ребенок не спит?

Мужской голос, который заставляет застыть от ужаса. Почему он проснулся?! Обычно этого никогда не было.

Лиза отпускает мать и, повернувшись к отцу, манит его пальцем.

– Папа, наклонись, скажу на ушко, что я знаю.

Он удивлен. Наклонив голову, внимательно слушает, что ребенок шепчет. На лице расплывается похабная улыбка.

– Да что ты говоришь! Очень интересно!

Он поворачивается и уходит.

Лиза смотрит на мать, в глазах которой ужас мешается с удивлением и любопытством.

– Что ты ему сказала?

– Я сказала ему, что в шифоньере ты прячешь большую черную палку. Когда его нет дома, ты используешь её, чтобы прочистить свою дырку.

Лицо дочери расплылось в довольной улыбке, словно она только что сделала нечто замечательное и прекрасное.

Она, не веря своим ушам, и глазам, обессилено опустилась на унитаз. Перед глазами всё поплыло. Потемнело.

И исчезло.

Наверное, она просто закрыла глаза.

А потом открыла.

Стены, сложенные из крупного черного камня, нависают тяжелым сводом сверху, надвигаются со всех сторон и уходят вдаль. Похоже на подземелье – сырое помещение, в котором водятся крысы. Или что похуже.

Она стояла на месте, оглядывая полумрак коридора и не решаясь сделать первый шаг. Казалось, что освещения нет, но она могла видеть: кое-где потеки на стенах, словно что-то темное стекало вниз, просачиваясь сквозь камень сводов; иногда белесоватый мох, похожий на живую ткань, прорастающую камень в стремлении выжить; справа у стены следы – то ли крысиный помет, то ли останки какой-то живности. Воздух влажный, но не затхлый, – казалось, свежесть поступает сюда невозможными путями.

Она шагнула вперед и оглянулась, быстрым движением головы, словно хотела поймать ускользающую реальность оставленного за дверью жилища, но за спиной только теряющаяся в темноте подземелья пустота.

Коридор был сзади и спереди, и пошла она туда, где было какое-то подобие света. Пройдя десять шагов (считая их вслух, пытаясь звуками смягчить свой страх), она поняла, что не слышит своих шагов, да и не чувствует босыми ногами (странно, на ногах должны быть домашние тапочки) холод и влагу камней. Наоборот, стопы погружались в мягкую теплую влажность визуально похожей на камень дороги. Поверхность под ногами выглядела живой, – она, остановившись, присела и надавила на пол ладонью, пытаясь кожей почувствовать жизнь. И только сделав это, поняла, как она не права: рука по локоть погрузилась в податливую мягкость, в засасывающую бездну мягких прикосновений и ужаса неизвестности.

Она, резко выдернув руку из этих объятий, отскочила к стене. И только тут почувствовала боль, – часть кожи с руки осталась там, да что там часть, вся кожа до локтя, словно сдернутая перчатка, осталась в мягком камне. И, глядя на окровавленную кисть, она закричала от боли, ужаса и страха, закричала так, как никогда не кричала. И оставляя за собой капли крови, как путеводную нить, бросилась бежать.

К свету, такому далекому и нереальному.

К жизни, в которую не верила.

Хаотичный безумный бег был недолог: налетев на препятствие, она, вскрикнув от боли, отлетела и упала на спину, ожидая, что будет погружаться во влажную бездну, где прекратится её убогое существование. Но ничего не произошло. Она открыла глаза, чувствуя спиной твердую поверхность камня, холодящего обнаженную кожу.

Это был тупик. Глухая стена, – все те же темные камни, сложенные узором кирпичной кладки. Но было и отличие, которое сразу бросилось в глаза. Стена была какая-то свежая, она совсем не выглядела старой и подверженной гниению времени.

Она казалась живой.

И эта стена действительно была живой: глаза, смотрящие насквозь, губы, растянутые в презрительной усмешке, пухлые щеки с ямочками, придающие лицу угрожающую наивность. Это был монстр из ночного детства, чудовище из одиночества юности, тварь, присутствующая на супружеском ложе и «прочищающая дырки» в её голове, пока муж занят с другой стороны. Мерзкий образ, дождавшийся своего часа, и появившийся тогда, когда она его совсем не ждала.

И голос, – тот единственный звук, который она услышала за то время, что была здесь, – соответствовал форме. Скрипучий и мощный, словно металл о металл, голос задал вопрос:

– Что есть сон, в котором зло побеждает добро?

В движениях выпуклого из стены лица была жизнь, но она казалась смертью: тем желанным забвением, когда уже невозможно противостоять безумию окружающего мира. Она смотрела в глаза вопрошающему образу и молчала. Видела в них свою участь и боялась произнести хоть слово. Но недолго, потому что ответ был очевиден:

– Это плохой сон, – и снова через молчание, она добавила, – этот сон есть кошмар.

Глаза одобрительно мигнули, скрыв на мгновение завораживающе черные зрачки, и, открывшийся рот задал следующий вопрос:

– Что есть сон, в котором добро побеждает зло?

Она пожала плечами, втягиваясь в игру в вопросы и ответы, и сказала:

– Ну, это добрый, хороший сон.

Глаза отрицательно качнулись:

– Неправильно. Добро – это изнанка зла. Это худший из кошмаров, так как он дает пустую надежду. Разворачиваешь красивую обертку в полной уверенности, что там вкусная конфета, а там – смердящее застарелое говно.

Губы слепились бантиком, что, несомненно, свидетельствовало об удовольствии, которое получала тварь от общения. Причмокнул невесомым поцелуем и снова задал вопрос, сочась самодовольством:

– Что есть сон, в котором нет ни добра, ни зла, где нет никакой борьбы, где с благостной тишиной соседствует бездонное небо, где прикосновение невозможно, а вид неприятен, где солнце зависло за горизонтом, а мир тверд во все стороны? Что есть бесконечный сон в этом сне?

Она молчала, пытаясь осмыслить вопрос, представить себе этот мир, а монстр, растянув губы в самодовольной улыбке, мерзко засмеялся, содрогаясь стенами. Он не стал дожидаться ответ, и, резко прекратив свой смех, сказал:

– Это наихудший из кошмаров, потому что это твой инфернальный сон.

Последние два слова он произнес с придыханием, смакуя их, перекатывая по языку, наслаждаясь этими звуками.

– И знаешь, в чем прелесть этого сна? – он даже прищурил глаза, пытаясь увидеть, сможет ли она ответить. И, увидев, что нет, что белое в полумраке лицо с безжизненно пустыми глазами замерло на выдохе, а губы не в состоянии разлепиться из-за мышечной судороги, сам ответил на свой вопрос:

– В пугающей реальности. Ты будешь говорить себе, что это кошмарный сон, что этого не может быть и надо проснуться, ты будешь щипать и кусать себя, ты будешь молить своего Бога об освобождении, но – все тщетно. Этот сон уже твой и пути назад нет. А впереди только ужас и страх.

Лицо из стены, став еще более выпуклым, словно пыталось приблизиться к ней, изменилось. Может, глаза стали добрее, и улыбка – мягче, но она не заметила этого: сознание балансировало на краю, даже доброе слово могло столкнуть в пропасть.

– Возможно, твой сон уже давно с тобой, и я всего лишь твой придорожный камень, что указывает путь. Хотя, выбора у тебя нет и дорога у тебя сейчас одна – прямо.

Рот монстра открылся, широко, насколько позволяли губы. В зияющей пустоте лопатоподобный язык лежал подобием тропы, словно приглашая, – пройди по мне, начни здесь и заверши путь на конце тропы, узнай, что будет дальше, испытай себя.

И когда она сделала первый шаг (а не сделать она его не могла, потому что стены подземелья сомкнулись за ней, выталкивая тело в надвигающийся разинутый рот), балансирующее сознание покачнулось на тонкой нити, которая была давно порвана и неоднократно связана простыми узлами. Она закрыла глаза, которые уже не видели, и позволила телу упасть.