Текст книги "Доктор Ахтин. Возвращение"

5

Автобус резко остановился, и Вика, вздрогнув, проснулась.

– Конечная остановка, Липовая Гора, – услышала она голос кондуктора. Потрясла головой, прогоняя остатки сна, и встала со своего места. Салон автобуса пуст, несколько человек, которые ехали также как и она до конечной остановки, уже вышли. Вика вздохнула, поправила свое единственное приличное платье, сшитое специально для сегодняшнего дня – легкий ситцевый сарафан, красиво облегающий стройную фигуру – и тоже пошла к выходу.

Такой классный день, и закончился. Она была у подруги на дне рождения. Когда-то, наверное, в другой жизни, а, может, в другом времени и пространстве, они вместе учились в школе. Потом их пути разошлись – родители Ани переехали в центр города, подруга поступила в университет, а она так и осталась жить в деревянном доме на дальней окраине города. Можно сказать, на самой далекой окраине – в двадцати метрах от дома железнодорожные пути, которые разделяют центр области и ближайший сельский район. Грохот тяжелогруженых составов и пассажирских поездов, как привычный круглосуточный шум, без которого уже невозможно уснуть. Пахнущие табаком и дымом рабочие-железнодорожники, которые заходили к ним за водой. И постоянно мусор вдоль железнодорожных путей, который пассажиры поездов выкидывали в окна и который они с мамой каждое лето раз в неделю собирали.

Она поступила учиться в медицинский колледж на медсестру, хотя вовсе не хотела этого. Ночь через три работала санитаркой в операционном блоке областной больницы. Надо было ухаживать за больной мамой, денег хронически не хватало, да и сама она понимала, что не потянет высшее образование. Медсестра – это же хорошо, буду приносить пользу людям, да и маме смогу помочь, – говорила она себе, соглашалась с собой, кивала своему отражению в зеркале.

А ночью видела совсем другие сны.

Вика медленно шла по тротуару, смотрела на звездное небо и улыбалась. Звездами она могла любоваться бесконечно. Завораживающе далекие мерцающие точки – эти маленькие огоньки, рассыпанные по черному небосводу, они жили своей жизнью, в которой для неё нет места. Мечты, как дымка Млечного пути, далеки и призрачны. Растущий месяц, как лодочка, плывущая в зыбкую вечность. Но – ничто и никто не мешает по-прежнему мечтать. И, может, когда-нибудь – почему бы именно не сегодня, или уже завтра, ну, или на худой конец, послезавтра – мечта может приблизить звезды на расстояние вытянутой руки, и она сможет прикоснуться к одной из них.

Сегодня она познакомилась с парнем. Там, на дне рождения подруги, – песочного цвета волосы, озорные глаза, умные и добрые слова, заботливые руки и робкие прикосновения в танце. Впервые за последние пять лет – с тех пор, как мама слегла – она чувствовала необычную легкость в теле, некое ощущение полета, словно она сейчас не шла по асфальту, а плыла по волнам счастья.

Она улыбалась звездам, прощая их холодный равнодушный блеск.

Она махала рукой уплывающему вдаль месяцу.

Она примеряла Млечный Путь, как шифоновый шарфик, небрежно повязывая его на шею.

Тротуар закончился. Вика сняла туфли на высоком каблуке и пошла по тропе босиком. Небольшой липовый лесок между её домом и конечной автобусной остановкой – она выросла в нем, знала каждое деревце и каждый куст. И тропа, по которой она шла, натоптана в том числе и её ногами.

Душа пела. Тихую и ненавязчивую мелодию юности. Вику за правую руку вела ожившая Мечта, в левой руке у неё Цветок счастья, под ногами Тропа Детства, и вместе они пели Песню Любви.

Может быть, поэтому Вика не услышала шаги сзади. И даже не успела испугаться, когда все-таки поняла, что сзади кто-то есть и обернулась. С наивной надеждой, что это он, тот парень с песочными волосами, догнал её. С робкой радостью в глазах. И даже когда удар по голове свалил её с ног, она, лежа в траве родного леса, продолжала улыбаться звездам, в последние мгновения жизни чувствую спиной теплоту нагретой за день земли и удивляясь тому, что близко посаженные глаза на вытянутом лице, заглядывающие в её сознание, бездонно пусты.

Человек в черной одежде, тенью нависший над ней, огляделся, вслушиваясь в тишину. Убедившись, что вокруг никого, он достал нож и одним движением разрезал сарафан жертвы. Замер, словно любуясь белым обнаженным телом. Затем, снова суетливо осмотревшись по сторонам и послушав темноту, положил нож на землю.

Равнодушные звезды по-прежнему загадочно мерцали.

Месяц скрылся за облаком.

Млечный Путь растворился в черноте.

Листва на липах равнодушно шелестела под теплым ветерком.

6

В секционной комнате царила стерильная чистота. Белоснежная кафельная плитка на стенах. Неровный коричневый пол со сливными отверстиями. Два стальных стола, один из которых занят обнаженным женским телом. Майор Вилентьев в когда-то белом халате, накинутом на плечи, подошел к столу и задумчиво посмотрел на труп молодой женщины. Всё, как обычно – разрезанный живот, выдавленные глаза. И почему она считает, что это не Парашистай? Впрочем, сейчас не важно, что думает доктор Гринберг. Заметив санитара, – черт возьми, как его там зовут – в дальнем углу у стеклянного шкафа с инструментами стоящего на цыпочках и пытающегося достать что-то с верхней полки, Вилентьев спросил:

– Где Марина Владиславовна? Может, уже пора начинать?

– Она курит, – равнодушно ответил санитар, даже не повернувшись к собеседнику.

Поморщившись, Иван Викторович отвернулся. Второе убийство в этом году, а он ничего не может сделать. Да, конечно, фотографии и ориентировки разосланы, все службы в боевой готовности, с сегодняшнего дня введены дополнительные милицейские патрули в отдаленных районах города, проводится профилактическая работа среди молодежи, в том числе и через средства массовой информации. Оперативники на местах через информаторов и бомжей отслеживают любые нестандартные ситуации и появление незнакомых людей. На всякий случай, в квартире доктора Ахтина, кроме датчиков движения, установлены камеры видеонаблюдения. Наверняка, он туда не придет, но – чем черт не шутит. И скорее всего, Парашистай изменил внешность – Вилентьев ни на секунду не сомневался, что доктор Ахтин на это способен. И даже наверняка он изменил своё имя и фамилию, достав новые документы. Что же, опытный следователь с большим стажем работы должен это предусмотреть и строить следствие с этих позиций.

– Ну, что, начнем, – услышал он низкий женский голос.

Узкое лицо, выдающийся вперед нос, на котором висят очки с толстыми стеклами, волосы скрыты под колпаком, белый накрахмаленный халат на худом длинном теле. Марина Владиславовна Семенова, доцент, заведующая кафедрой патологической анатомии и судебно-медицинской экспертизы, стремительно вошла в секционный зал. Скинув халат, она быстро надела клеенчатый фартук.

Вилентьев, давно давший ей кличку «Шапокляк», неторопливо отошел от стола. Но недалеко.

– Так, что тут у нас?

– Труп, – спокойно сказал Иван Викторович.

– Очень смешно, – хмыкнула она, надевая кольчужные перчатки.

Вилентьев отвернулся к окну. Несмотря на то, что он бывал на вскрытии уже неоднократно, ему по-прежнему не нравилось смотреть на то, как врач обращается с мертвым телом. И одной из причин было то, что он всегда примерял к себе все эти действия. К своему телу. Как бы глупо это не было, но Вилентьев смертельно боялся очутиться однажды на секционном столе.

Иван Викторович смотрел на раскидистые липы за окном. Думал о Парашистае. И слушал, как Марина Владиславовна монотонно наговаривает в диктофон внешний осмотр тела, автоматически вычленяя только то, что его интересовало.

– В теменной области справа след от удара тупым предметом.

– Глазницы жертвы пусты. Глазные яблоки извлечены из глазниц с повреждением век, которые справа вывернуты наружу, а слева порваны.

– В области шеи кровоподтеки от сдавления, скорее всего руками.

– Разрез от лобка до грудины неровный. Внутренние органы извлечены из брюшной полости единым конгломератом.

– В области промежности засохшая кровь. Разрывы задней спайки влагалища и остатки девственной плевы.

Иван Викторович повернулся и уточнил:

– Марина Владиславовна, она что, была девственница?

– Судя по всему, да, – кивнула доктор, выглянув из промежности трупа, – достаточно крупные свежие обрывки девственной плевы с засохшей кровью. Возможно, следы спермы, но уверенно смогу сказать только после анализа.

Майор отвернулся. Сжал кулаки. И дал себе слово, что когда он доберется до Парашистая, то лучшим выходом будет убить его при задержании. Учитывая события прошлого года, этот мерзавец, этот гребаный маньяк, если его оставить в живых, может снова вывернуться. А этого он, майор Вилентьев допустить не может.

И ни в коем случае он не должен даже дать ему шанс.

– Давай, Максим, вскрывать черепную коробку, – услышал он голос «Шапокляк» и на ходу сказав, что он пару минут покурит, вышел из секционной комнаты. Звук разрезаемых костей черепа он совершенно не мог выносить, – зудящий звук снизу из живота проникал прямо к горлу, норовя прорваться наружу рвотными массами, разрывая сознание надвое.

Выкурив первую сигарету в четыре затяжки, он слегка расслабился и, прикурив вторую от первой, стал спокойно курить. Мысли в голове размякли и потекли вялой рекой. Иван Викторович почему-то вспомнил доктора Мехрякова, – со Степаном Афанасьевичем ему как-то удобнее было работать. Может потому, что они вдвоем после вскрытия садились в кабинете Мехрякова и выпивали по сто грамм. И доктор раскладывал по полочкам результаты вскрытия простым и доступным языком, исключая из своей речи малопонятные медицинские слова.

От «Шапокляк» такого не дождешься. Впрочем, майор, предложи она ему выпить по сто грамм, сам бы отказался, – даже представить себе такую ситуацию ему противно. Затушив окурок, он вздохнул и пошел обратно в секционный зал.

– Иван Викторович, могу однозначно сказать, что жертва умерла не от удара в голову, – сказала Марина Владиславовна, увидев майора Вилентьева, – есть трещина в теменной кости, незначительные субарахноидальные кровоизлияния, как следствие тупой травмы, но всё это не причина для смерти.

– Тогда от чего она умерла? Удушение?

– Скорее всего, да.

– Выходит, убийца просто её просто задушил? – задумчиво сказал Вилентьев.

– Ну, насколько я могу предполагать, убийца ударил жертву каким-то тупым предметом по голове. Она потеряла сознание. Он стал её насиловать. Она очнулась, и чтобы она не мешала довести начатое до конца, он стал её душить. Ну, и задушил. А потом уже разрезал живот у мертвого тела.

– Спасибо, Марина Владиславовна, – кивнул Иван Викторович, – вы мне пришлете результаты вскрытия?

– Конечно.

Майор Вилентьев попрощался и вышел. С задумчивым лицом.

Как-то всё это не складывалось в стройную систему логических умозаключений, особенно учитывая убийства прошлых лет. Может, все-таки шизофрения у Парашистая обострилась, и он пошел в разнос.

Думать, что убийства совершает не доктор Ахтин, Иван Викторович по-прежнему не хотел.

7

Мария Давидовна шла домой. По центральной улице достаточно большого мегаполиса. Подсвеченные фонарями дома. Автомобили шумным потоком едут мимо – люди после работы возвращаются домой. Ярко освещенные окна больших магазинов с манекенами. Хаотично бродящие в них покупатели. Медленно идущие навстречу молодые парочки – не смотря ни на что, люди находят друг друга. На остановочном комплексе разномастная группа людей ждет автобус. На другой стороне улицы около десятка футбольных фанатов громко и шумно празднует победу местной команды. Все, как обычно – жизнь вечернего города только начинается.

Она очень устала. Не физически, а морально. Сегодня она проводила судебно-медицинское освидетельствование убийцы. Мужчина пятидесяти лет, Виктор Макаров, токарь с одного из предприятий города с прекрасной характеристикой с места работы, с одобрительными отзывами соседей и родственников, убил жену. Прожив с ней двадцать четыре года, он в один прекрасный день, – а точнее поздним вечером, – после выпитой бутылки водки забил женщину насмерть сечкой для рубки капусты. Два часа общения с этим человеком, как двадцать четыре года, просочившиеся сквозь пальцы мелким песком и унесенные ветром прочь. Два часа в комнате с человеком, который двадцать четыре года ненавидел жену, разделяя с ней хлеб и постель.

Мария Давидовна медленно брела по оживленной улице. Снова вечер, но уже совсем другой. После первого убийства и встречи с Вилентьевым, она жила с ощущением, что он где-то рядом. Волнующим ощущением, что человек, изменивший её жизнь, очень близко. Странным и пугающим чувством, что Михаил Борисович Ахтин – она сама с собой не любила и не хотела называть его Парашистаем – в любой момент может подойти к ней. Может, даже именно сейчас он идет за ней. Собственно, почему бы и нет?!

Она остановилась. И неожиданно повернулась. Метрах в десяти на переходе перед «зеброй» стоят три женщины и сгорбленный мужчина в возрасте. У киоска «Овощи-фрукты» парень в серой футболке заинтересованно смотрит на ценники и что-то спрашивает у продавца. Полная женщина с набитой полиэтиленовой «майкой» вперевалку приближается к ней.

Мария Давидовна вздохнула. И пошла дальше.

Так вот она и жила. Уже дней пять. Вроде он рядом, но никак себя не выдает. Возможно, его нет ни здесь, ни в городе, ни даже в этой стране. А, может, это уже паранойя, и кому как не ей знать об этом.

И еще один пустячок, о котором она внезапно подумала – после первого убийства она ни разу не вспомнила о своей канцерофобии. Она перестала каждое утро и каждый вечер щупать свои молочные железы, словно эта ужасная проблема испарилась вместе с возвращением доктора Ахтина. Она ночью крепко спала и не видела кошмарные сновидения. Утром она с удовольствием шла на работу, словно каждый прожитый день приближал её к нему, а впереди была долгая беззаботная и счастливая жизнь.

– Сегодня же посмотрю на грудь, – сказала она себе решительно, – а завтра пойду и сдам кровь на онкомаркеры.

В супермаркете она взяла батон с кунжутом, помидоры, оливковое масло и красное вино. То, которое она любила – испанское полусладкое. На кассе задумчиво посмотрела на стойку с сигаретами, взглядом вычленив из цветных коробочек свою марку, но пересилила себя.

Дома нарезала салат, налила вино в бокал и в тишине своей кухни стала кушать, вспоминая прошлый год.

 
Другой будет сорок четвертым,
Вскоре – континент станет мертвым.
 

По новостям центральных телеканалов она следила за предвыборной гонкой в США. Она хотела, чтобы Демократическая Партия выдвинула кандидатом женщину, и тогда предсказание Парашистая точно не сбудется, потому что президентом станет или женщина, или, как обычно, белый мужчина, но – в прошлом месяце Хиллари Клинтон отошла в сторону, уступив место негру. Нет, правильно говорить – афроамериканцу. Хотя, нет, и так неправильно.

Выборы сорок четвертого президента будут в ноябре этого года, и это будет выбор между белым и другим. И если победит последний, то сбудется первое предсказание Парашистая.

Мария Давидовна ни на секунду не сомневалась в реальности странных рукописных строчек на листе бумаги, который она получила в письме. И всеми силами души желала, чтобы эти предсказания не сбылись.

Доев салат, она вместе с бутылкой и снова наполненным бокалом переместилась в комнату и включила телевизор. Восемь часов вечера – время вечерних новостей. Она сидела на диване, смотрела на экран, не замечая смену кадров, и маленькими глотками пила терпкий напиток. На столике лежал карандашный рисунок. В тот день после встречи с майором она достала его и сейчас почти постоянно возвращалась к нему взглядом. Задавая себе все те же вопросы.

Он видит то, что другим неведомо?

Для чего ему эти знания и как он их использует?

Почему он изобразил себя именно таким?

Ни тогда, ни сейчас у неё нет ответов.

Мария Давидовна часто вспоминала их встречи в тюремной больнице. Вспоминала рассказ про маленького мальчика, пьяный отец которого уснул в сугробе, а он с новогодней елочкой шел по темному лесу. Что-то в этом было. Или она не поняла, что Михаил Борисович хотел сказать ей этим рассказом, или он что-то не сказал. Нет, он не соврал, он просто умолчал, не договорив до конца. Она часто сталкивалась в своей практике со случаями, когда больной человек приукрашивает действительность, изменяя реальность так, как нужно больному сознанию. Или, рассказывая свою историю, опускает очень важные моменты, словно их и не было. Она, как врач-психиатр, должна и могла это заметить. И сразу в том разговоре или в следующий раз уточнить это, заострив внимание пациента, но сразу не удалось, а потом не сложилось. И только некоторое время спустя она вернулась в мыслях к этой истории и поняла, что пропустила что-то важное.

Что-то, что уже нельзя вернуть.

Открытые ладони рук, поднятые вверх.

Слегка прищуренный взгляд.

Тонко сжатые губы.

– Я люблю тебя, Михаил Борисович Ахтин, – тихо пробормотала она рисунку.

И отвела набухшие слезами глаза от изображения. Налила в бокал третий раз. Поднесла его к губам. Сделала глоток. И услышала голос диктора. Это были уже местные новости, которые шли сразу за программой «Вести».

«… изнасилованная и убитая с особой жестокостью девушка вчера была найдена на окраине города. Как стало известно нашему корреспонденты из неофициальных источников, это уже второй случай за последние дни. Официальные источники никак не комментируют происходящее, но учитывая серийные убийства прошлых лет, можно предположить, что это только начало. Наша редакция будет следить за происходящим в городе. Теперь к другим новостям».

Мария Давидовна закашлялась, поперхнувшись вином. Поставила бокал на стол. Стерла слезы с глаз. И, протянув руку к сумочке, достала телефон.

– Иван Викторович, добрый вечер.

– Да, я согласна с вами, что вечер совсем не добрый.

– Было второе убийство, а вы мне об этом не сообщили.

– То есть как, не имею никакого отношения?

– Иван Викторович, вы ошибаетесь, это не Парашистай!

Нажав на красную кнопку телефона, Мария Давидовна отложила его и стала смотреть на бутылку вина, не видя её. Майор сказал ей, что она не имеет никакого отношения к следствию, что он совершенно не обязан что-либо сообщать постороннему человеку, и, самое главное, он так и не услышал её крик о том, что эти убийства совершает не Парашистай.

Мария Давидовна закрыла глаза и мысленно представила горящую свечу. Она держит её в руках, и горячий воск, капля за каплей, медленно стекает на кожу. Тепло воска согревает тело, отпуская застывшее напряжение. Расслабляя замершее в напряжении тело.

Она открыла глаза и грустно посмотрела на экран телевизора, где начиналась очередная серия бесконечной мыльной оперы.

Время застыло аморфной массой бессмысленного существования.

8

Я сижу за столом. Смотрю, как Семен дрожащей рукой разливает самогон по стаканам. Лида достает из банки соленые огурцы. На столе в тарелках нарезанный кусками черный хлеб, помидоры и сало. Соль в солонке.

Тело пьяного Ивана лежит на старой скрипящей тахте, придвинутой к печи. Он сипло храпит. Пропитанный кровью половик вынесен на улицу, волосы и сгустки крови со стола убраны, словно ничего и не было.

– Ну, давай, Василий, за выздоровление нашего многострадального пациента, – Семен кивает на спящее тело и поднимает свой стакан. Недавно он помогал мне, и сейчас чувствует свою причастность к таинству врачевания, чем очень гордится.

Я так и не привык к своему новому имени. Точнее, к имени одной из моих ранних жертв. Тогда, на всякий случай, я с места жертвоприношения прихватил паспорт наркомана, заметив, что молодой мужчина отдаленно похож на меня. Сейчас, когда я отрастил усы и бороду, я сам себя не узнаю в зеркале. А по паспорту я – Василий Алексеевич Кузнецов, тысяча девятьсот семьдесят девятого года рождения, русский, родился в городе Соликамске Пермской области.

– Ну, чтобы всё, как на собаке, зажило, – киваю я Семену. Звон стаканов. Булькающие звуки, которые издают мои собутыльники. Я же только слегка пригубливаю, вдыхая запах сивушных масел. Самогон, который варят Иван с Лидкой, пить нельзя, потому что каждый глоток укорачивает жизнь на год. Однако мои соседи пьют его практически все время, что я живу рядом с ними. И, как ни странно, пока они живы.

Лида, сморщившись, хватает огурец с тарелки и с хрустом откусывает от него. Семен, вместо закуски, утер рукавом рубашки рот. Он снова быстро опьянел.

– А вот скажи мне, Василий, как доктор, – пробормотал он заплетающимся языком, – а какого хрена вы, медики долбанные, всегда говорите на непонятном языке, ну или непонятными словами? Неужели нельзя просто и доступно сказать человеку о его болячке, а не заморочить его словами так, что он, этот человек, почувствует себя круглым дураком или непроходимым тупицей?

– Нельзя, – говорю я, с улыбкой глядя на собеседника, – уж лучше сказать так, что ты почувствуешь себя тупицей, чем ты сдохнешь от ужасной правды, которую узнаешь о своем здоровье.

Я знаю, что у Семена цирроз печени с портальной гипертензией. Пить самогон или другие спиртные напитки ему категорически нельзя. Он знает это, – доктор в городе сказал ему об этом и озвучил диагноз. Но Семен не захотел его услышать, – пить и жить для него понятия неразлучные. Он и у меня спросил совет, показав свою амбулаторную карту, и, услышав от меня те же слова, неделю со мной не разговаривал.

– Но ведь можно просто сказать, что, например, у меня больная печень. И всё. Зачем произносить эти непонятные слова, – Семен, мутно глядя в пространство, открыл рот в попытке произнести слово «цирроз», но никаких звуков из его горла не вырвалось.

– У Лиды тоже больная печень, – вздохнув, говорю я, – но ей пока еще можно пить самогон.

Семен замер, широко открытыми глазами глядя на женщину, и совместив в голове сказанное мною, икнул. И сказал:

– Если Лидке с больной печень можно, значит, и мне с моей больной печенью можно. И пошел бы ты, эскулап гребаный, со своими словами-непонятками, нахрен.

Я улыбаюсь. Ничего не меняется. Человек хочет слышать только то, что ему хочется слышать. Он уверен почти на сто процентов, что бессмертен, что завтра он обязательно проснется, что доктор, скорее всего, ошибается, потому как «ну что этот лекарь может знать о моем здоровье, они только могут запугивать, чтобы мы безропотно отдавали им деньги. Они говорят непонятными словами, чтобы мы ощущали страх перед неизвестностью и безропотно выполняли их гребаные рекомендации».

– Какой больной печенью? – говорит Лида, недоуменно глядя на Семена. Пережитый стресс и доза самогона снова ввергли её сознание в тупое опьянение. – У кого больная печень?

– У тебя, дура, больная печень.

– Кто дура? Я – дура?

Лида протягивает руку к двухлитровой банке с огурцами и неловко встает.

– Я тебе, козел, щас дуру покажу.

Я успеваю отобрать стеклянную банку у женщины, которой она хотел ударить Семена. Который так ничего и не понял, сумрачно созерцая кончик своего носа. Зашивать порезы стеклом на голове Семена я не хочу.

– Сядь, Лида! – приказываю я, и она неожиданно подчиняется. С глупым выражением лица она смотрит на свои руки, и – неожиданно начинает плакать, перемежая слезы пьяным бормотанием.

– И так всю эту гребаную жизнь… никто меня не любил, чтобы так, как в книжках, чтобы цветы и красивые слова, чтобы конфеты и шампанское… чтобы сидеть под звездами и разговаривать всю ночь… это урод затащил меня на сеновал, говорил, что все будет хорошо, а потом когда обрюхатил, пришлось ему жениться… ни разу за все годы слова доброго не сказал… я думала, что со временем станет лучше…ребенок родился, Колька, я думала, станем жить, как люди… и почему я его не убила… все ждала, что придет однажды с поля, обнимет меня за плечи и скажет какой-нить доброе слово… скотина, какая скотина…

Прожитая жизнь.

Нереализованные мечты.

Размазанные по щекам слезы.

Ничего не меняется в этом мире – как всегда, одни мечтают и ждут, наивно вглядываясь в горизонт, а другие тупо живут, созерцая свой пуп. Кому-то надо совсем немного – чуточку внимания и пару добрых слов, а кто-то равнодушно погружается в пучину наркотического безумия, забыв о тех, кто рядом.

Так и идет человек по жизни, – с умершей мечтой и безумием во взоре.

От рождения – смышленые глазки новорожденного, стремящегося познать этот мир.

К смерти – пустые заплывшие глазницы, страшно и безумно созерцающие пространство.

Семен уронил голову на стол и уснул.

Всхлипывающая Лида постепенно перестала бормотать и тоже, положив голову на скрещенные руки, заснула.

Тело на тахте захрипело. Иван, поперхнувшись мокротой в легких, закашлялся. И очнулся. Повернувшись на бок, он опускает голову и исторгает из себя рвотные массы, окрашенные кровью. Затем снова хрипло кашляет, и отхаркивает красную мокроту.

Я спокойно смотрю на это. Я знаю, что у Ивана запущенная форма рака легких. Он сейчас выблевывает и отхаркивает свою пораженную опухолью легочную ткань. И ничего тут уже не сделать. Впрочем, даже если бы и можно, я бы не стал. Здесь и сейчас я просто Василий Кузнецов, бывший врач, которого выгнали с работы за пьянство, который пропил свою квартиру и бомжевал несколько лет, пока не добрался до этой забытой Богом брошенной людьми деревни.

Я смотрю на пьяных людей.

И вспоминаю Богиню, которая, держа меня за руку, ведет по зимнему лесу.

Говорит со мной тихим голосом.

И всегда называет меня моим именем.