Текст книги "Доктор Ахтин. Возвращение"

16

Я сижу на лавке во дворе и оселком натачиваю острие штыковой лопаты. Уже совсем скоро осень, приближается время копать картофель. Размеренные и неторопливые движения. Спокойные мысли. Сегодня солнце спряталось за темные тучи, вот-вот пойдет дождь. А, может, будет гроза. И это замечательно. Я люблю смотреть на черное грозовое небо, неожиданно разрезанное ветвистой молнией. Я жду приход грома. Мощь природы, выраженная звуком. Такого в городе не увидишь. Только здесь – под куполом неба, которое ничем не закрыто. Мрак затянутого тучами неба и яркая вспышка, изменяющая реальность.

Скрипнула калитка. Кто бы это мог быть? Продолжая водить оселком по лезвию, я поворачиваю голову. Неловко переминаясь с ноги на ногу, недалеко от меня стоит мужик с рюкзаком за плечами.

– Здравствуйте, – говорит он.

Ответив на приветствие, я спрашиваю, что надо. И перестаю точить. Мужик мне незнаком, а, значит, он пришел из другой деревни. И явно не для того, чтобы поздороваться.

– Я это, хотел узнать, – мнется он, – вы вроде как доктор?

– Был когда-то, – киваю я и, встав с лавки, подхожу ближе, – и что?

Мужику, примерно, лет пятьдесят. Маленький ростом, коренастый, с оттопыренными ушами и приплюснутым носом, он выглядит и смешно, и грустно. Судя по лицу, если и был у него интеллект, то он его давно пропил. Впрочем, иногда это совсем не главное в человеке.

– Я в соседней деревне живу, вон там, за тем пригорком. Меня Федором зовут, можно, просто Федя, – говорит он, протянув руку. Крепкое пожатие человека, который всю жизнь работал. Мозолистая рука крестьянина.

Не смотря ни на что, он мне понравился. Я уже вижу его проблему. И знаю, что помогу этому мужику.

– А я Василий. Так что у тебя, Федя?

Он улыбается. Ловким движением сбрасывает рюкзак с плеч. И быстро говорит, откидывая клапан и развязывая стягивающую горловину веревку:

– Я вот тут принес курочку, яйца, сметану, творог. Всё своё, всё свежее, жена сегодня собирала.

– Это потом, Федя, – останавливаю я его, – сначала скажи, что за дело у тебя.

– Ну, да, конечно, – он суетливо кивает головой, поворачивается спиной и торопливо спускает штаны, просительно продолжая бормотать, – у меня вот, чирей сзади. Сидеть не могу. Работать не могу. Спать не могу. Болит, зараза. А мы с Семеном как-то в прошлом месяце пили, так он говорил, что вы доктор, и если что, можете помочь. А то я даже с женой ничего не могу. Вот здесь сильно болит, сволочь.

Справа на внешней половине ягодицы ярко-красная опухоль. Созревший гнойник, который надо вскрывать.

– А в районную больницу почему не идешь?

– Дак я это, – боюсь. Очень боюсь. – Федя, застегнув штаны, повернулся ко мне. – Хирург там всегда пьяный, в прошлом году «на живую» вскрывал мне гнойник. Я вот и решил, что лучше умру, но в больницу не пойду. Да, и далеко больница, двадцать пять верст.

– А ты думаешь, я тебе не «на живую» буду вскрывать? – со зловещей улыбкой на лице, говорю я.

Мужик резко бледнеет. Судорожно сглатывает слюну. И делает шаг назад.

Я усмехаюсь:

– Ладно. Не бойся. Иди к Ивану за самогоном. Будем тебя обезболивать. И только потом лечить.

Нагнувшись, я поднимаю его рюкзак и иду в дом.

Первые крупные капли дождя падают на траву. Очищающий ливень, смывающий грязь с лика природы. Барабанная дробь капель, бьющих по листовому железу крыши. Свежесть наэлектризованного воздуха.

Ливень после дневной жары – это одна из песен Бога.

Я мысленно подхватываю этот ритм, готовя все для предстоящей операции. Острый нож в банку с самогоном. Крепкий раствор соли – одна столовая ложка на стакан воды. Чистые тряпки и вода. Жаль, что нет перекиси водорода, ну да ладно, промою просто водой. И что-то нужно для дренирования раны. Задумчиво посмотрев вокруг, я не нахожу ничего лучшего, чем целлофановый кулек. Отрезав от него длинный кусок, я бросаю его в банку с ножом.

Затем я расставляю стаканы на столе. Пять стеклянных сосудов. Вряд ли мои соседи пропустят такой повод выпить, тем более, за счет мужика. И не ошибаюсь. Они вваливаются шумной толпой, промокшие под дождем, довольные предстоящим событием.

– Ну, что, Василий, будем с тобой делать операцию!? – то ли утверждает, то ли спрашивает Семен. Он уже пьян. И в этом нет ничего удивительного, – так он убивает боль, грызущую его изнутри.

Я улыбаюсь. И показываю на скамью – дескать, садитесь, гости дорогие, за стол. Они чинно рассаживаются. Иван с Лидой вместе. Напротив, Семен. Рядом, неловко примостившись на левой ягодице, Фёдор.

– Давай, Семен, разливай. Всем по полстакана, а нам с Федей по полному, – говорю я. Заметив недоуменный протест в глазах Семена и Ивана, твердо повторяю:

– Всем половину, а мне и Феде – полные.

Семен, пожав плечами, разливает, не пролив ни капли. Поставив бутыль на стол, он поднимает свой стакан и говорит:

– Ну, как говорится, за хирургов, которые не дрогнувшей рукой рассекают человеческую плоть, избавляя нас от страшных болезней, ибо доктор, которому мы доверяем свою жизнь, и есть Спаситель, – Семен поднимает голову, смотрит на потолок и чуть не падает, потеряв равновесие.

– Вот это правильно, – поддерживает его Иван, опрокидывая свой стакан.

Федя, глядя в свой стакан, медленно пьет. Как только он ставит стакан на стол, я говорю Семену:

– Еще ему полный стакан налей.

Вчетвером мы смотрим, как Федя с каменным лицом вливает в себя самогон, как воду из колодца. Я достаю нож из банки и опускаю лезвие ножа в свой наполненный стакан, и когда Федя, уткнувшись носом в рукав, видит это сочетание – острый нож в стакане самогона – его глаза округляются. Он хочет что-то сказать, но слова застревают в горле. Он хрипит. Глаза закатываются. И мужик теряет сознание, повалившись всем телом на стол.

– Ну, вот, наркоз начал действовать, – говорю я, – давайте работать. Лида с Иваном держите крепко его руки и голову. Семен садись снизу на ноги. И чтобы даже не дергался.

Я, перевалив тело на живот, стаскиваю штаны. Ассистенты занимают свои места, причем Семен это делает с энергией и энтузиазмом начинающего доктора-интерна.

– Коллега, какой будем делать разрез? – говорит он с довольной улыбкой на лице. – Предлагаю крестообразный.

– Почему крестообразный? – спрашиваю я с улыбкой, выливая половину самогона из своего стакана на операционное поле и затем остатки на свои руки.

– Чтобы полностью опорожнить полость гнойника от гноя. Мне лет пять назад хирург так говорил, когда вскрывал чирей на шее.

– Молодец твой хирург, – киваю я, и коротким резким движением вскрываю гнойник. Тело вздрагивает, слышен хрипящий звук из-под Лиды. Гной, смешанный с кровью, густым потоком льется из раны. Я ввожу два указательных пальца в рану и тупо развожу края разреза, давая возможность гною свободно вытекать.

В этот момент Семен неожиданно теряет сознание, ничком повалившись вперед и ударившись головой об пол.

– Эх, коллега, коллега, – покачав головой, говорю я. И продолжаю делать дело.

Промыть рану водой. Стереть с кожи кровь и гной. Ввести кусок целлофана для дренирования. Хорошо намочить чистую тряпку солевым раствором и наложить на рану. Сверху другая тряпка, смоченная самогоном.

– Ну, вот и все.

Оттолкнув тело Семена в сторону, я освобождаю ноги Феди.

– Давайте, Иван, Лида, помогайте. Иван, приподними его за таз, чтобы я смог намотать простынь.

И только когда мы втроем зафиксировали повязку, Семен приходит в себя. Открыв глаза, мутным взглядом он смотрит по сторонам. Заметив замотанного в простыню Федю, он неуклюже вскакивает на ноги, зажимая рвущиеся наружу рвотные массы рукой, и выскакивает из дома.

– Слабак, – презрительно говорит Иван, который чувствует себя героем. Лида молчит. Она смотрит трезвыми глазами в правый угол и шевелит губами.

– Давай, Иван, поднимем больного с пола.

Мы поднимаем бесчувственное тело на тахту и переваливаем на бок.

– Пусть спит. Сейчас это для него лучшее лекарство, – говорю я и, помолчав, добавляю, – ему, конечно, еще бы антибиотики надо. Но где их взять?

– У нас есть.

Я смотрю на Лиду, которая кивает и повторяет:

– У нас есть. Ивану года два назад назначил доктор в районной больнице. Я, как дура, выкупила их, а он отказался их принимать.

– Почему как? – ухмыляется Иван. – Ты и есть дура. Истратила деньги на какие-то гребаные таблетки.

– Да я же о тебе заботилась, козел драный!

– А я что, просил тебя об этом? Заботилась она. Убить меня хотела! Отравить хотела, жаба пупырчатая!

– Да еще не хватало, руки об тебя марать. Сам сдохнешь, урод!

– Молчать!

Иван, уже приготовивший следующую фразу, от неожиданности замирает на высоте вдоха. И затем начинает кашлять. Надрывно и хрипло. Лицо наливается кровью. Руки хаотично хватают горло. Лида испуганно смотрит на меня.

– Иди, Лида, неси все таблетки, которые у тебя есть. Я сам выберу, что надо. А с ним я сейчас справлюсь. Иди, Лида, иди, – говорю я, настойчиво подталкивая женщину к выходу.

Она кивает и, не оглядываясь, выбегает из дома.

Я подхожу к Ивану. Наклонив туловище вперед, стукаю его по спине. Иван исторгает из себя мокроту, смешанную с кровью. И успокаивается. Тяжело дыша, он смотрит на меня и тихо говорит:

– Хреново, док. Устал я. Жить так надоело. Пока пьяный, думаю, что всё наладится. Здоровье вернется. Как протрезвею, понимаю, что ничего уже не будет. Однажды захлебнусь кашлем, и – всё. И думаю, уже быстрей бы. Ложусь спать, и думаю, вот бы просто не проснуться. Уснуть и не проснуться.

Он качает головой и продолжает:

– Лидка достала – столько лет вместе живем, а как будто чужие люди. Пилит и пилит. Я вот-вот сдохну, а она, похоже, только рада будет. И как я раньше не замечал, какая она сволочь!

– Дурак ты, Иван. Любит она тебя. Не смотря ни на что.

– Не парь мне мозги, доктор, – хмыкает он, – любит она. Так я тебе и поверил.

Я, пожав плечами, ничего не говорю.

Беда всех людей в том, что они не способны чувствовать друг друга. Возьми ближнего своего за руку, посмотри в глаза, открой своё сердце, скажи слова любви и – почувствуешь ответную любовь. Это ведь так просто. Но, думаю, в мире теней уже давно эта способность – чувствовать ближнего и говорить слова любви – безвозвратно утрачена, и встречается сейчас редко, как атавизм.

17

Она снова и снова прокручивала в голове собственные умозаключения. И приходила к тем же выводам. Сомнения оставались. Мария Давидовна пока не могла поставить четкий диагноз, но никто от неё этого и не требовал. Рано или поздно преступника поймают, и вот тогда она сможет поговорить с ним. То, что убийце нужна помощь психиатра, она ни на секунду не сомневалась.

Может, она в чем-то ошиблась, когда рисовала психологический портрет Киноцефала майору Вилентьеву, но опыт и знания подсказывали, что в общих чертах всё правильно. Ну, а нюансы, – она имеет право на ошибку. Она обычный человек. Так она себя успокаивала.

Утром она сидела за своим столом на работе, в очередной раз рассматривая фотографии. Сейчас, в августе, у неё официальный отпуск, но она не могла не работать. Дома никто не ждет, а ехать ей некуда. Она и так уже половину июля тупо просидела в четырех стенах. В прокуратуре только рады тому, что она вышла на работу, – сегодня из СИЗО обещали доставить преступника на судебно-психиатрическую экспертизу для определения его вменяемости.

Всего три трупа, а у неё уже рябит в глазах от одинаковых картинок. Ей казалось, что она что-то пропустила, какую-то мелочь, на которую должна была обратить внимание. И все равно снова вглядывалась в цветные изображения.

Услышав мелодию «Наша служба и опасна и трудна…», она взяла телефон и сказала:

– Я слушаю, Иван Викторович.

– Здравствуйте, Мария Давидовна. Как дела?

– Нормально. Но вы позвонили не просто так, не так ли?

– Да, – майор посопел в трубку и продолжил, – вчера поздно вечером Киноцефал снова напал. Теперь он это сделал в центре, в арке одного из домов на проспекте. И ему помешали. У нас мертвый парень и раненая девушка.

– Она видела его? – спросила Мария Давидовна, чувствуя, как вспотела рука, держащая мобильный телефон.

– Не знаю. Ночью ей сделали операцию, и теперь она в реанимационном отделении областной больницы. Я что звоню, Мария Давидовна!? Мне бы хотелось, чтобы вы присутствовали при разговоре с девушкой, когда она очнется.

– Конечно. Я тоже этого хочу.

– Вот и ладненько. Мне обещали, что если всё будет хорошо, то днем часов в двенадцать мы сможем пообщаться с ней.

Мария Давидовна нажала на красную кнопку и отложила мобильный телефон. Мозг, получив новую порцию информации, потребовал кофе. И сигарету. Включив чайник, Мария Давидовна насыпала в чашку молотый кофе. Когда вода закипела, она до краев налила кипяток в чашку и поставила её в микроволновую печь. Нажав на старт, дождалась, когда кофейная пена приподнимется, и выключила микроволновку.

– Кофе готов, а вот сигарету не дам.

Доктор Гринберг вдруг поняла, что только что вслух сказала последнюю мысль, словно разговаривала со своим мозгом. Улыбнувшись, она сделала глоток. И снова вернулась к фотографиям.

И сразу же поняла, что она пропустила.

Выпрямив спину, Мария Давидовна сделала медленный вдох, считая до семи, а затем медленный выдох, считая до десяти. И так пять раз. После этого она снова посмотрела на фотографию и улыбнулась. Всё правильно. Как же она сразу об этом не подумала.

Забыв про кофе, она встала. Скинула белый халат. И, схватив телефон со стола, стремительно вышла из кабинета. Увидев в коридоре лаборантку Зою, она сказала:

– Ко мне должны привезти пациента на освидетельствование. Пусть подождут. Я скоро вернусь.

Она шла по территории областной больницы в сторону морга, механически отвечая на приветствия сотрудников. Как же она сразу не обратила внимание? Вот же оно, прямо перед глазами, не заметить невозможно.

– Марина Владиславовна, можно?

Постучав в дверь, она приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Услышав разрешение, вошла.

Доцент Семенова, задумчиво выдохнув сигаретный дым, спросила низким голосом:

– И что привело мозгоправа в обитель смерти?

– Здравствуйте, Марина Владиславовна, я хотела посмотреть протоколы вскрытия девушек, которые были убиты маньяком.

– Зачем?

– Я помогаю майору Вилентьеву, ну, следователю по этому делу, и мне надо посмотреть, – Мария Давидовна неожиданно для себя стала говорить как-то неуверенно, словно она совершала что-то противозаконное. Строгий взгляд прищуренных глаз сквозь белый дым заставил её на мгновение почувствовать робость.

– Вот вы к этому майору и идите. У него есть эти протоколы. Если он посчитает нужным, то даст вам их.

Марина Владиславовна выдохнула дым так, словно хотела сдуть её прочь. Мария Давидовна вдохнула белый дым – ну, вот тебе и сигарета – и кивнула. Да, действительно, зачем она сюда пришла. Широко улыбнувшись, она сказала:

– Спасибо, Марина Владиславовна, рада была вас увидеть.

– А я-то как рада, Мария Давидовна.

– До свидания.

Она вышла во двор и засмеялась. Ведь уже не раз говорила себе – сначала подумай, а потом делай. Вот и получила. Доктор Семенова недолюбливала женщин, и все в больнице это знали. Впрочем, и мужчин она не привечала. Можно было сразу догадаться, что от этой стервы она ничего не получит.

Сев на скамейку, стоящую под липой, она посмотрела на часы. Одиннадцать часов. Она, конечно, может пойти обратно на кафедру психиатрии, но если уже привезли из СИЗО убийцу, то она не сможет пойти вместе с Вилентьевым в реанимацию. А это сейчас важнее. И, к тому же, при встрече с майором она попросит его почитать протоколы вскрытий.

Она подставила лицо солнцу и зажмурилась. Мысленно представила себе липовую ветку, свисающую над ней. И стала медленно считать каждый лист. Вдох – раз листок, выдох – два листок. Досчитав до двадцати двух, она открыла глаза и, уже не мысленно и быстро, пересчитала листья на ветке. Количество сошлось, и Мария Давидовна засмеялась.

Ничего. Другие дела подождут.

Сначала надо подтвердить или опровергнуть свои мысли, а уж потом выполнять свою работу. Да и, в конце концов, она в отпуске. Прокуратура может подождать, у неё сейчас есть более важные дела.

Успокоив свою совесть, Мария Давидовна стала ждать звонка.

18

Снова хмурое утро. Лето на исходе, и всё чаще идут дожди. Время летит настолько быстро, что не успеваешь уследить за сменой солнца и луны на небесном циферблате. Два дня прошло, как я отпустил Федю домой. В первую ночь после вскрытия абсцесса у него была высокая температура, он что-то бормотал и скидывал с себя одеяло. Утром следующего дня ему стало лучше, а после перевязки он даже запросился домой – дескать, жена потеряет, ушел и пропал. Но я выждал еще один день и только на следующее утро, убедившись, что температура нормализовалась, рана стала значительно чище, а гноя осталось совсем мало, разрешил ему уйти. Сказал, как пить таблетки и подробно рассказал, что делать с раной на ягодице. И попрощался.

Хороший мужик. Обычный пахарь, который весь день работает, а вечером напивается. Таких мужиков в окрестных деревнях много. Они первыми и умирают, не дожив до пенсионного возраста. Я знаю, что его ждет впереди. И мне немного грустно. Так бывает, когда понимаешь, что ничего изменить нельзя.

Я подставляю лицо мелким каплям дождя. И улыбаюсь. Именно сегодня у меня появилось ощущение, что грядут перемены. Спокойная жизнь заканчивается, и почему-то я даже рад этому. Что-то во мне всегда противилось размеренному существованию. И если время пришло, то – я готов.

К тому же, мне так надоело моё теперешнее имя.

Дождь усиливается. Скинув рубашку, я подставляю все тело обжигающе холодным каплям. Так хорошо чувствовать себя живым! Ощущать напряжение мышц, готовых к движению. Слышать стук собственного сердца. Вдыхать полной грудью свежий ветер, несущий влагу лесных просторов. Видеть серую хмарь затянутого тучами неба, нависающего над тобой.

Тростниковые Поля подождут. У меня есть предчувствие, что моё место все еще здесь, среди теней, бредущих стадом в одном направлении.

Я иду в дом. Насухо обтираюсь полотенцем. Смотрю на себя в зеркало. Легкая седина на висках. Усы и борода скрывают черты лица. Мелкие морщинки под глазами. Я спрятался, но не так хорошо, как хотелось бы. Рано или поздно меня кто-нибудь узнает. Может это будет местный участковый, старлей Афанасий. Может, кто-нибудь другой. По большому счету, это неважно.

Время приближается. И я это знаю.

Скрип калитки. В окно я вижу, как ко мне бежит Лида. В домашнем халате с непричесанной головой, что случалось нечасто.

Накинув рубашку, я встречаю женщину в дверях вопросом:

– С Иваном что-то?

Она, тяжело дыша, кивает и жестом показывает на своё горло:

– Кровь горлом пошла. Такая яркая кровь и так сразу много. Я испугалась и сразу к тебе.

Да, и это тоже должно было произойти. Рано или поздно.

Лида идет рядом и говорит:

– Я с утра, как обычно, кашу варила, а он в последнее время стал долго спать. Я ему вставай, уже десять часов, а он молчит. Я снова – вставай, лежебока. А он молчит. Я уже кричу, хватит спать, свинья. А он даже на это никак не среагировал. Я заглянула к нему, а там кровь на подушке.

– Посмотрела, живой или нет?

Лида ошарашено посмотрела на меня. И отмахнулась:

– Да ты что. Я, как кровь увидела, так сразу к тебе побежала, – и неожиданно вспомнив что-то, хлопнула руками по бедрам, – тьфу-ты, ну-ты, гребануты, про кашу-то забыла. Сгорела, наверное. Вот, проклятый мужик, из-за него еще и кашу сожгла.

Она ускорилась, почти побежав.

В доме пахнет горелой перловкой. Лида, причитая, схватила кастрюлю, стоящую на электрической плитке и понесла её из дома.

На диване за занавеской на правом боку лежит Иван. На подушке большое красное пятно. Я сажусь рядом на край дивана и беру его руку за запястье.

Заострившиеся черты лица. Закрытые глаза. Холодная конечность. Отсутствие пульса. Скорее всего, он умер еще ночью. И умер спокойно – на лице умиротворение, словно он ушел с радостью в сердце. Тихо жил, и тихо ушел.

Я иду к столу и сажусь на лавку. Задумчиво смотрю на фотографию на стене – молодые Иван с Лидой стоят, обнявшись, на фоне соснового бора. На лицах улыбки, глаза, смотрящие в объектив, светятся счастьем молодости и любви. Куда всё это ушло из их жизни? Почему люди не могут пронести через всю жизнь простые человеческие чувства?

Вздохнув, я отвлекаюсь, краем уха услышав тихий голос диктора из радиоприемника:

«…на пресс-конференции начальник областного следственного управления сообщил, что преступник, нападающий на девушек в областном центре, вчера совершил четвертое нападение. Был убит молодой человек, который, услышав крики, бросился на помощь, а девушка, получив ножевое ранение, осталась жива. Сейчас она находится в областной больнице, где врачи делают все возможное для спасения её жизни. Напомню, что уж больше двух недель город живет в страхе. Ужас двух прошлых лет вернулся и этим летом. Маньяк снова убивает, издеваясь над жертвами и насилуя их. Все преступления совершаются в темное время суток в уединенных местах. И только последнее убийство произошло в центре города в вечернее время в одной из неосвещенных арок дома. Люди снова стали бояться отпускать своих детей вечером из дома…»

– Вот ведь напасть, каша напрочь сгорела, – говорит Лида, заходя в дом, – еще и кастрюлю теперь долго отмывать придется. Чем я теперь Ивана кормить буду? У меня такой кастрюли нет, а в большой варить несподручно. Сегодня-то ладно, а завтра что мне делать?

Она садится за стол и вопросительно смотрит на меня.

– Он умер, – отвечаю я на немой вопрос.

Она кивает. Потом, когда до неё доходит, пока еще спокойно она переспрашивает:

– Как умер?

– Вот так. Взял и умер. Этой ночью.

Она хлопает глазами, которые внезапно наливаются слезами. Открывает рот, словно хочет что-то сказать. Или выкрикнуть проклятье в адрес мужа. Или просто закричать от боли. Закрывает рот. И начинает тихо плакать.

Так мы и сидим за столом. Она оплакивает свою любовь, от которой ожидала счастье и красивую жизнь. Она вспоминает наивные мечты своей юности. И радостные моменты совместной жизни с Иваном. Те мелочи, из которых складывалась обычная деревенская жизнь двух людей. Она думает о том, что не сказала ему в последние дни. И что вообще не успела сказать в этой жизни. Она вспоминает те добрые слова, что Иван говорил ей, пусть это было достаточно редко. И тихо повторяет их, словно хочет их снова услышать.

А я думаю о том, что сказал диктор по радио.

Кто-то использует меня. Нагло и бесцеремонно. Какой-то психопат, прикрываясь мною, делает свои ублюдочные дела. Да, предчувствие меня не обмануло. Теперь надо ждать, что вся милиция будет искать в первую очередь меня. И не только в городе. Если моя фотография, даже и без бороды, попадет на глаза участковому Афанасию, то он меня узнает. Может быть, именно сейчас он смотрит на снимок и думает, где он видел это лицо. Или он именно сейчас звонит в город, чтобы сообщить о том, что он знает преступника. Всё может быть, и я не хочу думать, что мне надо бежать. Я этого не хочу.

Вздохнув, я говорю:

– Держись, Лида. Я сейчас к тебе Семена отправлю.

И ухожу. У меня есть более важные дела.

Хотя, я точно знаю, что иногда в этом мире нет ничего важнее смерти.