Текст книги "Спартаковские исповеди. Классики и легенды"

– Андрей Петрович, да пропустите его! Пусть пробьет!

В предвоенные годы они с другим великолепным вратарем Анатолием Акимовым играли по очереди, через раз.

У матери была рабочая карточка, у меня – детская. Один раз она меня послала за хлебом в булочную, которая до сих пор на Патриарших есть, – и я ее потерял. А карточка та была на десять дней. Пришел домой, реву – до сих пор в памяти! Но как-то вышли из положения, помогли родственники матери.

День, когда за отцом пришли из НКВД, я хорошо помню – хоть, повторяю, мне и было всего пять. Это было не ночью, как со многими, а рано утром. Мы должны были идти в зоопарк, я готовился к этому событию в моей жизни. И тут приходят какие-то дядьки, начинают все выворачивать, выбрасывать… Я не понимал ничего, ревел, спрашивал: «Папа, мы пойдем в зоопарк?»

Они на кухне сваливали все реквизированные вещи, и один следователь – как теперь понятно, добрый человек – увидел отцовские гаги, ботинки с коньками, и говорит мне:

– Забери эти коньки, будешь в них еще сам играть.

И я действительно в них потом играл.

У нас была одна комната, поэтому и отбирать было нечего. А вот у Николая была четырехкомнатная, и три отняли – Антонине с дочками, Женей и Лялей, всего одну оставили. А в остальные какой-то чинуша заселился, помню даже его фамилию: Градусов. Запрещал им кухней пользоваться…

В том же доме жил бегун Серафим Знаменский, прекрасный парень. Когда мне было шесть лет, он застрелился, и я фактически при этом присутствовал. Мы играли с его дочкой, моей одногодкой Иркой, в квартире Андрея. Вдруг раздались крики. Голосила теща Знаменского: «Сима, Сима!» Мы бросились туда, смотрим – он лежит. Дырка большая в виске, кровь, как будто пульсируя, оттуда льется… И лежит какая-то бумага, которую он оставил. Как потом говорили, теща письмо спрятала, и больше его никто никогда не видел. А Серафим, говорят, приревновал жену к летчику-полярнику Мазуруку…

После того как Серафим застрелился, двор их как-то не очень принимал. Жена вышла замуж за какого-то полковника милиции, они уехали, и больше мы их никогда не видели.

С удивлением прочитал в книге о Старостиных в серии «ЖЗЛ», что брат Серафима, Георгий Знаменский (он жил в другом месте), стучал в органы на Старостиных, в особенности на Николая. Раньше я этого не знал. А Серафим и вовсе был нашим любимцем.

Посадить Старостиных собирались и раньше. Травить, в том числе и через газеты, начали еще в тридцатых. Может, и хорошо, что их только в 1942-м посадили, потому что в 1937–1938-м почти всех репрессированных расстреливали. Они все эти годы как кость в горле были у Берии, это совершенно очевидно! «Спартак» – единственный, кроме бериевского «Динамо», кто чемпионат Союза выигрывал.

Ордер на арест Николая еще несколькими годами ранее к Молотову на стол лег. Но тот его не подписал, потому что дочка Николая Женька училась в одном классе с дочерью Молотова и у них были хорошие отношения…

То, что им приписали, – чушь собачья. Таких миллион было, кого называли агентами вражеских разведок вплоть до Китая! Берию-то в итоге тоже расстреляли, назвав агентом английской разведки, – хотя понятно, что он им не был. Какое-то безумие им предъявляли – будто у стадиона «Динамо» собирались стрелять в Сталина, который и на стадионы-то в жизни не ходил. Или то, что у них пораженческие настроения были: мол, мы – спортсмены, своим делом и при немцах заниматься можем. Никогда они такого не говорили.

Могли и расстрелять, конечно. Что с ними цацкаться-то? И вот тут, думаю, тот самый государственный ум Николая помог. Он со своей мудрой головой понял, что надо делать, чтобы по крайней мере не усугубить свое положение. Сказал, в частности, отцу на очной ставке: «Ты чего запираешься? Помнишь, как анекдот против советской власти на кухне рассказал? Признавайся!» А отец действительно любил какой-нибудь анекдотец рассказать.

Николай вспомнил несколько мелочей, которые действительно были. И почувствовал, что надо признаваться в ерунде, чтобы голову на плечах сохранить. С одной стороны, нельзя было наговаривать на себя участие в тяжких преступлениях, с другой – нельзя вообще от всего отказываться. В итоге десять лет, которые они получили, – это по тем временам было везение, как будто освободили!

Тогда высшую меру дать – плевое дело было, тем более что Николай Петрович был в приятельских отношениях с комсомольским вождем Косаревым, которого расстреляли как врага народа и вражеского шпиона. При таких связях ничего хорошего им в любом случае не светило, и дядя Коля, будучи помудрее остальных, принял решение, что какая-то минимальная «сознавуха» нужна. Это их, возможно, от смертной казни и спасло.

Матч-то на Красной площади «Спартаку» и доверили организовывать благодаря дружбе Николая с Косаревым. Это тоже Берию разозлило – что не «Динамо» такое зрелище доверили. Братья всегда рассказывали, что однажды, после очередной победы «Спартака» в чемпионате, Берия в присутствии других людей сказал:

– Старостины выиграли первенство и Кубок, но проиграли свои головы…

Он был их непримиримым врагом. Не врагом «Спартака», а лично братьев, и прежде всего Николая. Потому что одно время по совместительству был председателем центрального совета «Динамо», а дядя Коля возглавлял «Спартак». И впоследствии «Динамо» для дяди Коли всегда было самым принципиальным противником, потому что ассоциировалось у него с Берией и другими людьми, которые ни за что ни про что упекли их на столько лет в заключение.

И когда игроки по доброй воле уходили из «Спартака» в «Динамо», он обижался. На того же Ловчева, например. Ошибся Женя, что ушел в «Динамо», мог в другое место уйти. А вот оттуда игроков, когда была возможность, дядя Коля брал с удовольствием. Того же Гаврилова, например.

Он рассказывал, что когда-то однажды даже играл в футбол против Берии и обыграл его. Был, говорит, какой-то толстый мужичок. Кто мог знать, кем он спустя годы станет? Или вот разве кто-нибудь помнит в роли футболиста нашего знаменитого тенора, Зураба Соткилаву? А он играл. Но я с 1946 года футбол смотрел, а Соткилаву не видел. Может, сыграл несколько матчей незаметно…

Кстати, я однажды был в Антверпене, где состоялась рабочая Олимпиада, – «Спартак» там представлял Советский Союз и победил. Там до сих пор стоит небольшой памятник, на котором так и написано: «“Спартак“ – победитель международной рабочей Олимпиады». Я на его фоне сфотографировался. Для меня это была одна из первых поездок в капстраны – выпускать начали только с 1987 года. До того я был невыездной «по секретности», так как работал в закрытых организациях.

Во время следствия братьев пытали, спать по много ночей не давали. Одним этим можно так на человека воздействовать! Все спать, а их – на допрос. И на целую ночь. А днем следят в глазок камеры, чтобы глаза не закрывал.

Больше всех колошматили отца. В итоге он похудел до сорока килограммов. Он вспоминал: сажусь, говорит, на стул перед следователем, и кость о кость бьется, чувствую свой скелет. Довели до того, что отец при очной ставке не узнал дядю Колю, а дядя Коля – его. Ну не то чтобы совсем они друг друга не узнали, но оба были в шоке, во что их превратили во время пыток. У Николая – огромные черные круги под глазами, а отец вообще какой-то дистрофик. Годы спустя отец из лагеря на волю туберкулез «привез», операцию пришлось делать. А годы спустя ему ногу отрезали – может, тоже результат годов в заключении.

Александр, когда забирали других братьев, был на фронте. Поэтому за него взялись позже. Но тоже взялись, и в конце концов он оказался там же, где и другие. Кстати, все братья из лагерей и даже еще из тюрьмы писали письма на имя Сталина с просьбой, чтобы их отправили на фронт. Тетя Тоня и дочек, Женю с Лялей, просила то же самое писать.

Но думаю, эти письма никто и не читал.

* * *

Вообще, про лагеря Старостины вспоминали без особой охоты. И таких людей я знаю много – к плохим воспоминаниям какой смысл обращаться? Но мне и спрашивать ничего не надо, потому что я сам все видел. Приезжал с матерью к отцу в Криволучье под Тулой. Прямо на территории лагеря в палатке и жили. Он тогда был так называемым «придурком», то есть не задействованным на физических работах. И ему дали возможность нас поселить. Это был 1948 год. Почему я запомнил – как раз сидел в палатке, крысы бегали, и тут по лагерю объявляют, что умер Жданов.

Две недели я там пробыл. Начальник строительства по фамилии Дзюба, однофамилец футболиста, помог отцу, работавшему прорабом, и сделал так, чтобы нас поселили. Так вот, только при мне было две попытки побега. У одного заключенного срок кончался через неделю, и к нему шла жена через поле перед входом в лагерь. И он, не выдержав, выскочил, помчался к ней навстречу. Охрана тут же автоматы вскинула. Им кричат: «Да не стреляйте вы, куда он денется?» Но они полоснули его по ногам. Не убили, но упал весь в крови. Это прямо на моих глазах происходило.

А второй случай был еще страшнее. Из зоны постоянно вывозили вагонетки с раскаленным шлаком. И один заключенный умудрился влезть в эту вагонетку. Видимо, думал незамеченным выехать в ней с территории лагеря. Но потом ее стали заправлять шлаком… Сгорел заживо. Убийства в лагерях тоже были, и довольно часто.

Когда отец в 1942 году был в Нижнем Тагиле, там вообще одно время десять процентов зэков умирали ежедневно, и их тут же новыми заменяли. Десять процентов! С кем-то рядом спишь, просыпаешься – а человека уже нет. Отец сам был как доходяга. Но кто-то устроил его санитарным работником. Это и спасло.

Там были так называемые «мастырщики», которые сами наносили себе какие-то увечья, чтобы не работать. Причем среди них было много женщин. И вот к ним должен был приходить кто-то и заставлять их делать зарядку. Отец рассказывал, как это выглядело. Он входил, они там сидят, заморенные черти. Как же они, говорил, меня ненавидели, какая это для них была смертная мука – руки вверх, ноги врозь! «Опять ты, сволочь, пришел нас мучить?» А он сам пятьдесят кило весил.

В Криволучье, куда я дважды приезжал, вокруг отца всегда были интересные люди. Как правило, осужденные по той же «политической» 58-й статье. Например, Александр Фельдт, главный инженер крупного завода, архитектор Леонов и другие. Остроумия – море, и это в таких условиях! Привезем мы с матерью колбасу какую-нибудь в 1952 году – а они сначала баланду тюремную съедят целиком, а только потом за колбасу берутся. Мать говорит: «Да что вы это едите!» – но они к колбасе не притронутся, пока баланду не дохлебают. Приучились к тому, что даже крошки недоеденной оставлять нельзя.

Футбол их много раз спасал от более страшной доли – каждый из них ведь длительные периоды в заключении тренировал лагерные команды. Николай Петрович, знаю, вообще не был на каких-то тяжелых работах. Тренировал и футбольную команду, и по русскому хоккею. Он был настолько известный человек, что его на лесоповал не посылали. А отец даже возглавлял тульский «Металлург». Я один матч за него сыграл. Мне было пятнадцать или шестнадцать лет. Помню, они меня стилягой называли, у меня волосы были длиннее, чем у остальных.

Как это тренерство стало возможно? Благодаря начальнику строительства Дзюбе отца на какое-то время расконвоировали, даже комнату в Криволучье дали. Но потом, после истории с братом Николаем и Василием Сталиным, режим вновь ужесточили. Какая-то странная была ситуация – вроде нам сказали, что отец может спокойно без охраны ходить, и тут видим – по главной улице Криволучья ведут заключенных, и среди прочих отец идет. У всей группы зэков руки – под мышкой у впереди идущего, по бокам – собаки. Чтобы сбежать не могли. Страшноватая картина.

Раз уж зашел про того Дзюбу разговор, скажу и про нынешнего, его однофамильца. Я не считаю его спартаковским игроком. Вот Симонян, Гаврилов были спартаковскими игроками – с тактической жилкой, с пасом. А Дзюба – «столб», требующий постоянного обслуживания пасом. Как Паршин – был в «Спартаке» такой в пятидесятых годах. Играл даже за сборную раза три, забил не кому-нибудь, а сборной ФРГ, действующему чемпиону мира. Но – неспартаковский по стилю. С Дзюбой «Спартак» чемпионом не будет, мне кажется.

О всех перемещениях Николая Петровича, когда Сталин-младший его тренером в ВВС хотел назначить, очень много написано. Мы тоже были в курсе событий, потому что жили-то с Антониной дверь в дверь, через лесенку в шесть ступенек. Все становилось известно через пять минут. Вот Василий повез его к себе в особняк на какое-то озеро, и дядя Коля за территорию выйти не может, потому что люди Берии тут же «заметут». Вот он около Арбата, на бульваре, дома у сына вождя. Вот тот взял его на стадион, в ложу для почетных гостей, где точно будут сидеть и генералы МВД, которые его точно увидят. Вот эмвэдэшники сопровождают на поезд, но по приказу Василия его с этого поезда ссадили и обратно в Москву повезли… Целый детектив был.

По-моему, он даже домой успел заскочить, когда в Москву люди Василия Сталина его привезли. Но потом все-таки согласился поехать в Майкоп, поскольку уже боялся, что ничем хорошим эта история не закончится. Василий-то сорвиголова был, а отец к нему уже охладел. Надоел он ему своими штуками. И Николай Петрович понял, что тот не сможет его защитить.

* * *

Я, между прочим, помню первый поход Николая Старостина на футбол после отсидки, в 1954-м, кажется. Пошли человек пять-шесть родственников. А вот братьев других почему-то не было. Мы вынырнули из метро «Динамо» к кассам. Дядя Коля кепку нацепил, шарфом каким-то обмотался, чтобы его не узнали. С кем именно «Спартак» играл – точно не помню. И вот мы поднялись по ступенькам от метро в направлении стадиона. И тут на подходе к кассам какой-то мужик спереди забежал, как сейчас фотокорреспонденты забегают.

– Николай Петрович, это вы?! – И заорал на всю ивановскую: – Да это же Старостин!

Оказалось – болельщик, который его знает хорошо. И тут народ сразу налетел! Люди-то табуном идут, на футбол. И уже от касс до входа на трибуну мы шли в эскорте. Все глазеют – какой он теперь из себя. Потом уже только, как на трибуне сели и матч начался, его в покое оставили. Сразу стало понятно, как он популярен, если спустя столько лет у людей была такая реакция.

Отец после лагеря оказался единственным, кто совсем ни в какой роли не вернулся в футбол. Дядя Коля предлагал ему всякие спортивные варианты, но поскольку он был дипломированным специалистом, пошел в институт «Инжтехпомощь». Там ему сразу дали должность начальника отдела.

Андрей стал писать – и статьи в журналы, например, в «Юность», и книжки. До него книгу под названием «Записки капитана» еще до войны написал Александр, но брат и его, и Николая по этой части здорово перещеголял – написал три или четыре. У меня есть все.

Еще знаю, что в лагере Андрей сочинял стихи. И даже поэму, по размеру – как «Евгений Онегин». Мне об этом тети Клавдия и Вера рассказывали и показывали, он им посылал. В первые годы заключения, самые тяжелые и мрачные, он за перо взялся. Не берусь рассуждать о качестве, но мне показалось – стихи вполне профессиональные. Сохранились ли они – надо будет у Наташки, дочери его, спросить. Тем более что она у нас литературовед.

Когда братья вышли на свободу, очень много людей помогали им с реабилитацией. Был какой-то Лебедев – помню, мелькала такая фамилия. Кто-то в Моссовете… Им лично не надо было никуда ходить и просить, за восстановление справедливости в их отношении многие боролись. Они ведь попали под самую первую реабилитацию, еще до XX съезда. Тот был в 1956 году, а их восстановили в правах сразу, в 1954-м.

Из притеснений в отношении меня до того, как их реабилитировали, было разве что одно – взяли не на тот факультет, куда я хотел. Надеялся попасть на электровакуумную технику и приборостроение, а меня послали на теплоэнергетический. Потому что на первом было что-то секретное. Зато на ТЭФ была стипендия 395 рублей!

Я же был золотой медалист. Помню, на меня целая комиссия, как на Пушкина, собралась посмотреть – всем интересно, как выглядит враг народа, ну пусть даже сын врага! Хотя вот видите – золотую медаль в школе дали, хоть отец и сидел. Учителя на это наплевали. Они у нас там были «контрики», очень меня все любили. А когда сдал вступительные, мне сказали: «Зайдите в комнатку к руководителю курса, он вам все объяснит». Совсем «прокатить» не могли – но на другой факультет засунули. Но этим все притеснения и ограничились.

У меня получилось так, что по обеим линиям – репрессированные. Мама моя, Зоя Алексеевна, закончила школу Большого театра вместе со знаменитой балериной Ольгой Лепешинской – та на пару лет старше; танцевала даже какое-то время. Ее отца, моего деда, тоже выслали, дачу забрали. Все горя хлебнули…

Николай после возвращения сразу «Спартаком» занялся. Ах, какая тогда была команда! Наберу-ка воздуха в легкие – ее на одном дыхании нужно перечислять: Татушин, Исаев, Симонян, Сальников, Ильин, Парамонов, Нетто, Тищенко, Масленкин, Огоньков! Единственное – вратари менялись, их было за этот период пять-шесть. Чернышев, Разинский, «Русское чудо» Пираев Миша: ножки кривые, усы, но такие мячи брал – умопомрачительные! Потом из ЦСКА Ивакин пришел, который долгое время основным вратарем был. Какой-то период сыграл за «Спартак» известный защитник Анатолий Башашкин, две-три игры провел знаменитый Всеволод Бобров – забил, по-моему, два мяча.

Игорь Нетто, считаю, был лучшим хавбеком за всю историю «Спартака». А как человек – упрямый, настойчивый, с ярко выраженными капитанскими качествами. С какого-то времени, когда он был уже пожилым, в прессе его совсем забыли. Всех вспоминали, а его как будто не было. Помню, на каком-то торжестве подошел к нему и говорю:

– Что бы тут ни говорили, дураки, но ты – лучший футболист советской России.

Он заплакал. Был очень растроган. Это потом уже, после его смерти, назвали стадион именем Нетто, а тогда – совсем не упоминали. Игрок был выдающийся – притом что бить сильно не умел, тычки какие-то. Но ему и не надо было – он безупречно чувствовал игру, отдавался ей, обладал уникальным пасом. А забивал несильными техничными ударами.

На поле Игорь Александрович на партнеров орал своим тонким голосом – это же кошмар какой-то, не давал права на ошибку! Бедный Масленкин, на него в такие минуты смотреть жалко было.

– Ну ты, Гнусавый! – А Толя еще глухой был на одно ухо и половину не слышал. – Ты что, не видишь, куда я тебе показал?!

На кого не орал никогда – так это на Симоняна и Сальникова. А на Ильина, Татушина, Парамонова – сколько угодно. Мог даже этим великим людям заявить: «Вы – дерьмо, а не игроки!»

И никто не огрызался, потому что авторитет у него был бесспорный. Как он трудился на поле! Никогда не бывало, чтобы Нетто не отдавал себя игре без остатка. Хоть больной, хоть травмированный. Это сейчас у молодых парней бедро чуточку побаливает – и он все, уже играть не может. Не знаю даже, как этот бедный Карпин с ними работает…

Сейчас в команде отсутствует какой-то стержневой человек, новый Нетто. Отсюда – перетряска состава и какие-то судорожные действия Карпина. К Валерию отношусь двояко. С одной стороны, он «наш», спартаковец. Играл прекрасно. Хотя поначалу был, конечно, абсолютно «деревянный», долго выходил только на замену – а потом резко прибавил. Но как тренер какой-то он… бесхитростный, что ли. Но кого брать вместо него – не знаю. Аленичев растет, но когда еще там вырастет?

Вот когда-то были Никита Симонян, Сергей Сальников – я бы их назвал футбольными интеллектуалами. А вся команда, которой сегодня Карпин руководит, – без интеллекта. Безответственная какая-то, не знает, когда можно проигрывать и когда – категорически нельзя!

Вообще, эта команда наша сейчас – горе какое-то, особенно для сердечников. Такого «Спартака», как в 50-х, больше не было никогда. Еще были хорошие команды в 80–90-х – но вот такого спаянного состава, одиннадцати гладиаторов, как поколение Нетто, не было и в это время.

О Сальникове ходила легенда, что он – внебрачный сын Николая Петровича. И сам Сергей поддерживал эту легенду. Или, скажем так, не возражал. А мы играли против них в Тарасовке тренировочные матчи. Юноши против основного «Спартака». Я правого полузащитника играл, а он – «десяткой». Уступая ему в технике, я старался играть порезче.

Он однажды получил от меня и говорит:

– Что ты брата лупишь?

– Какого брата?

– Да я брат твой, ты что, не знаешь, что ли?!

Но это так было сказано, что не поймешь – в шутку или всерьез. Мы старались, бились. Сальников-то карьеру заканчивал, особенно не бегал уже, а быстрый Исаев пробросит мяч, оббегает тебя как стоячего – и поминай как звали. Мы же были медленнее, и они, конечно, нас обыгрывали – 4:0, 5:0.

Сальников был самым любимым футболистом Николая Петровича. Ну, еще Симонян, конечно. Но Сальникова – с которым я, кстати, тоже хорошо был знаком – он просто боготворил. И все-таки мне кажется, что по поводу родства – это элементарная утка.

* * *

Братья были людьми интеллигентными и деликатными. Поэтому мне смешно слышать легенду о том, что однажды Бесков покритиковал Николая за то, как он одевается, а тот ему якобы ответил: «Ты сын извозчика, а я – царского егеря, и не тебе об этом судить». Это абсолютно не его стиль!

«Николай Петров», «Андрей Петров» – это они заочно могли друг друга так называть, а в лицо – только по именам. Дело было в том, что дед Петр чуть ли не официально фамилию Петров носил, потому что в деревне так было принято: отчество старшего сына становилось фамилией. И он вроде только после переезда в Москву вновь Старостиным стал.

Дядя Шура из всех четверых был, пожалуй, самым молчаливым. Этакий русский здоровяк. У него и фигура была отличная от остальных братьев – кряжистый, полноватый, пониже ростом. Его звали Жбан – еще с юности, когда он играл в футбол. Больше всех в семье поесть любил. Пирожки, рыбку к нам на дачу привозил. У него была поговорка: «Желаю всем, чтобы у них были такие же мужья, как у моей Дусечки!»

У него три брака было. Первая жена – Лиля, от которой у него родилась дочь Алла. Потом Зинаида, спортсменка. На мотоцикле гоняла. Он ее прозвал – Мюллер. Почему – не знаю. А третья жена – Евдокия, до того бывшая замужем за поэтом Смеляковым. Причем про его романы тогда никто ничего не знал. Он был самый скрытный, и оттого было только больше слухов, что он какой-то мачо.

Если что обещал – сделает железно. Спиннинг какой-нибудь дорогой достать – не вопрос. Надо мне, допустим, что-то такое заместителю министра подарить, чего у нас днем с огнем не сыщешь, – к дяде Шуре. Он через свой Роскультторг все организует. С третьей женой и шофером иногда к отцу в деревню приезжал. Мог за компанию по грибы сходить, но уже с трудом. У него аневризма была.

А отец был заядлым грибником. Даже классифицировал грибы по баллам, когда мы ходили их собирать: за белый – три очка, за подосиновик – два, подберезовик – одно, остальные – без очков. Вот все ходили и считали, кто сколько набрал. Когда он уже не работал и жил в деревне, приучал к грибам внуков, моих детей. Его все обожали. А потом ему ногу отрезали, и ходить в лес он прекратил. Другие Старостины по грибы не ходили, я вообще не помню, чтобы они жили где-то на даче.

Восьмидесятилетие Андрея Петровича отмечалось в 1986 году, в разгар борьбы с пьянством и алкоголизмом. В ресторане не посидишь. И я не мог в том же году отметить свое пятидесятилетие. Боялся, что снимут с должности, – а меня в 1981-м назначили генеральным директором «Турбохолода», и в этой должности я в итоге пробыл двадцать два года.

А дома гульбище устраивать нельзя: была опасность, что соседи узнают и донесут. Тогда это страшное дело было. Сигнал, что где-то пьют водку, приезжает наряд – и из партии, и с должности к чертовой матери. А меня и в партию еле-еле приняли, потому что с первой женой в 1966-м развелся, и это было порочащее меня обстоятельство. Даже начальником отдела моей организации из-за этого долго не делали! Но все-таки втихаря мы водку достали и как-то все провели.

А юбилей Андрея в конце концов сделали таким образом. Человек двадцать, включая меня, сидели в квартире Андрея и Ольги на «Аэропорте» постоянно. А остальные сменяли друг друга. Приходят, выпивают, поздравляют и уходят. Было много цыган, целый театр. Пять-шесть таких вот приходящих слоев было! Вот так справлялось его восьмидесятилетие. До следующего дня рождения он немного не дожил…

Николай всегда из-за границы подарки на всю семью привозил. Мне он почему-то всегда дарил галстуки! Самые шикарные, фирменные, какие в моде тогда были. А я галстуки вообще-то не любил носить, но все равно у дяди Коли их принимал, благодарил и ничего не говорил. А может, даже и надевал, когда он приходил, – чтобы его порадовать.

Он был таким человеком, что всегда все продумывал. Если идет куда-то в гости, то заранее знает, что там будут такие-то и такие-то люди. И обязательно что-то им принесет. Если к нам – то ни я, ни жена, ни дети без подарка от него не останутся. Не бог весть что-то, но какую-нибудь мелочь обязательно вручит, чтобы внимание оказать. По-моему, он даже списочки составлял – кому да что.

Возможно, у братьев и были трудности характера, но мне ни с кем из них не было тяжело. Может, потому что они, кроме отца, со мной вместе не жили. Всех троих дядьев безмерно уважал, каждого по-своему. Николай Петрович всегда стоял несколько особняком, при этом делал для каждого больше всех. Не знаю ни одного человека в нашей большой семье, который не получил от него хотя бы какой-нибудь помощи.

Андрей еще до войны начал ходить на бега и увлекался этим делом до последних дней. Бывало, и проигрывал, но его жена Ольга относилась к этому увлечению спокойно – у них очень свободная жизнь была, они друг за другом не следили. Она в театре, он – по своим делам. Внутрисемейная демократия! Даже слухов никогда не было, чтобы Ольга что-то там Андрею запретила или не позволила.

Антонина, жена Николая, была другой – энергичной, волевой. Насколько мне было известно, во всех более или менее важных делах он с ней советовался, ее мнение было для него важным. Вообще, он всегда выслушивал мнения других, был для этого достаточно мудр.

Антонина всегда болела. По словам Ляли, у нее случались приступы – невроз сердца. К тому же еще до войны они попали в аварию. Николай Петрович вел автомобиль, ехали из Москвы в Тарасовку. Дабы не сбить велосипедиста, он вынужден был направить машину в кювет. Сам он почти не пострадал, а Антонина получила перелом таза и потом заново училась ходить.

Больше дядя Коля за руль не садился никогда. Старостины вообще машину не водили. У Андрея ее никогда не было, а Александра возил шофер, которого мы отлично знали.

В 1971-м Антонина умерла от рака, и оставшиеся двадцать пять лет своей жизни Николай прожил с Лялей и ее семьей. Были ли у дяди Коли после смерти жены другие женщины – этого никто не знает. Может, Ляля в курсе…

Самым частым гостем из спартаковцев в доме у Николая был Анатолий Коршунов. Потому что они жили в одном доме. Друг семьи. Бывал у него и Симонян, тем более что муж Ляли, Костя Ширинян, армянин. Еще и по этой части родство ощущалось.

Бесков периодически заходил, хотя гораздо чаще к Андрею. Бесков – хитрован. Тяжеловатый в общении человек. Обычно в Тарасовке выпьет бутылку, а потом идет проверять футболистов, не пили ли они, легли ли спать. Игроки потом потешались. Но и игрок был прекрасный, и тренер талантливый – кто бы спорил. Однако с Николаем, в отличие от Андрея, они так по-настоящему и не сроднились. Когда в конце 1988-го Бескова убирали из «Спартака», Николай, помню, комментировал:

– Я же говорил, не надо было его брать!

Андрея к тому времени уже не было в живых.

* * *

Раньше всех не стало Александра – ему было семьдесят восемь, лопнула аневризма, и он умер, как говорили, в одночасье. Собирался идти к Вере смотреть какой-то футбол – она жила на Беговой, прямо напротив ипподрома, куда он тем утром зашел с Андреем. Мы приехали, а он уже мертв. Остальные стали долгожителями, а он – нет, может, потому что полный был, у него ноги отекали.

Многие Старостины скоропостижно умерли: помимо Александра – Андрей, Клавдия, Вера… Андрей еще в апреле 1987-го на моем пятидесятилетии вот в этой квартире сидел – рядом с Николаем. А в октябре его не стало. Совсем чуть-чуть, меньше месяца не дожил до первого чемпионства «Спартака» за восемь лет.

На поминки по нему в ЦДЛ много знаменитого народу пришло. Как и всегда к нему на юбилеи. На семидесятилетие, допустим, Олег Ефремов приходил, Вячеслав Невинный – словом, бомонд. Драматург был, Исидор Шток, женатый на родной сестре Ольги, Александре. Помню, мы с Гилей Хусаиновым на поминках тоже выступали. И на столетии со дня рождения Андрея в Доме актера яблоку негде было упасть. Популярный он был человек, притягивал к себе. Даже после смерти.

Ольга пережила Андрея, умерла уже в девяностых. До девяностых дожили и отец с Николаем. Папа умер в 1993-м. По нему поминки делали на базе в Тарасовке. Прямо в здании. Старое деревянное здание гостиницы, где раньше жили футболисты, уже снесли. Сколько мы там времени когда-то провели, господи!.. Там же и сборные жили – баскетболистки, штангисты…

Николай, если исходить из того, что он родился в 1902 году, прожил девяносто четыре – и работал до последнего. Со здоровьем у него все было в порядке, он никогда не болел и после девяноста лет еще в баню с командой ходил.

У меня был с ним разговор осенью 1995-го. Он еще не болел и позвал меня к себе в кабинет в офисе «Спартака». Тогда как раз женщину генеральным директором назначили, Нечаеву. Это ему не понравилось. Помню, была глубокая осень, и он почему-то сидел в своем кабинете в пальто и, по-моему, даже в кепке. Жаловался, что и на работе у него из-за этой Нечаевой не ладится, и внучка разошлась с внуком Сергея Королева, великого конструктора.

– Вот такая у меня жизнь… А тебе я чем-то могу помочь?

Я сказал категорически: ничего, дядя Коля, мне не надо. Я не бедствовал никогда. Не зарабатывал, как сейчас олигархи, но как у директора зарплата была приличная. Единственный случился с ним такой разговор по душам.

Был там еще в клубе одноглазый парень… как его? А, Есауленко. С ним Николай Петрович вроде ладил. Но его непререкаемая власть в клубе пошатнулась. Эта дама, которая ничего в футболе не знала, сделала так, что он не мог нормально работать.

А вот с Романцевым у него были прекрасные отношения. Он ведь его и привел, старшим тренером сделал. И до конца, по-моему, между ними все было хорошо. Но хозяином в клубе дядя Коля с какого-то времени быть перестал. Какой там нынешний хозяин, Федун, не знаю, с ним не знаком. Как я понимаю, для него «Спартак» – некая категория бизнеса. Но если не он, кто деньги давать будет?..