Текст книги "Мартовский заяц, или Записки мальчика индиго"

– Кого мы видим! Сколько лет, сколько зим!

Я остановился.

– Отвали.

На мгновение она оторопела. Но очень быстро снова вошла в образ.

– Че? Ты на кого хвост подымаешь? Оборзел?

– Сказал – отвали.

– Точно – оборзел. Пойдем – выйдем?

– Если не отойдешь, то получишь прямо здесь.

Я встал в стойку, которой успел за полтора месяца научиться в секции бокса.

– Да я тебя…

Первый удар пришелся в плечо. Похоже, он получился довольно ощутимым, так как Зуева остановилась.

– Что?! Да я ребятам скажу, они тебя…

Второй удар пришелся под дых. Зуева согнулась, хватая ртом воздух. Наконец ей удалось вдохнуть.

– Куда бьешь? Тут у женщин грудь! – неожиданно сообщила она.

«Ничего себе, – подумал я. – Зуева вспомнила, что у нее есть отдельные женские части тела». Не опуская рук, я молча стоял и в упор смотрел на нее. Так продолжалось с минуту. После чего она повернулась и деловито пошла прочь, стараясь всем своим видом показать, что она еще вернется, причем не одна. Но в этот день она не вернулась. Не вернулась и на второй, как, впрочем, на третий и на четвертый.

«И что, это все? – обескуражено думал я. – Неужто Зуева так просто сдалась? Не может быть». Однако именно так дело и обстояло. Проще некуда.

Драки вообще в те времена были обычным делом среди подрастающего поколения. И лагерь в этом отношении предоставлял массу возможностей. Разбираться «по-мужски» было в порядке вещей. Происходили эти поединки в овраге, сразу за лагерем. Если у кого-то с кем-то возникал конфликт, то они, словно заправские дуэлянты, условливались: «Через час в овраге». Овраг был условным, поскольку представлял собой обыкновенный спуск с холма, на котором располагался лагерь. После назначения места и времени каждый шел к себе в отряд и собирал сторонников. Ровно через час к оврагу с двух сторон подходила орава взлохмаченных лоботрясов – и немедленно начиналась разборка. Как правило, она все же происходила один на один. Толпа с обеих сторон являла собой группу поддержки, а заодно была своеобразным гарантом того, что поединок будет честным. До массовой потасовки с применением свинчаток, ремней с утяжеленными или отточенными бляхами и прочих подручных средств доходило редко. Но когда доходило, то это было настоящее Мамаево побоище. Один раз выясняющие отношения стороны даже разнимали педагоги во главе с бессменным вожатым первого, самого старшего отряда Шуриком, суровым мужиком, в прошлом тяжелоатлетом. Шурик пользовался всеобщим уважением среди подопечных, поскольку сквозь пальцы смотрел на отлучки в деревню за сигаретами, умеренное употребление портвейна, тайные походы в палаты к девочкам под покровом ночной темноты и прочие мелкие нарушения. Девизом здесь было: «Главное – не попадаться, а уж если попался – терпи». Поэтому все терпели, когда им попадало по задницам ремнем, или мимоходом прилетало в ухо по пути к себе в палату после ночной вылазки. Ибо понимали – получили за дело. Авторитет Шурика от этого только рос. Кроме того, он еще «ботал по фене» (то есть умел разговаривать на уголовном жаргоне), поскольку имел «авторитетных» приятелей. Незатейливые афоризмы, которые он порой изрекал, моментально расходились по лагерю, например: «Чтобы кровати были застелены, одеяла заправлены, а подушка стояла, как пиписка утром!»

Однажды я был участником серьезной дуэли на кулаках. Причем не с кем-нибудь, а с Долининым. После третьего класса школа наша переехала в новое здание по совершенно другому адресу, и наши пути с Долининым разошлись. Но поскольку он ездил в тот же лагерь, что и я, мы периодически пересекались.

Было это классе в восьмом. Долинин никогда не отличался особым умом, а тут, видать, к тому же гормон одолел. По этой причине он корчил из себя крутого парня, носил толстенный солдатский ремень и хамил всем без разбора. Меня при встрече он словно не замечал и даже не здоровался. Не помню, где он мне нахамил – то ли в столовой, то ли на стадионе. Слово за слово – в итоге, как и следовало ожидать, было назначено рандеву в овраге. Я, преисполненный праведного негодования, собрал изрядную группу поддержки, с которой явился на место встречи. Долинин тоже приперся со своими приятелями, так что всех присутствующих было человек тридцать, не меньше. Все, кроме меня и Долинина, расселись рядами на склоне – словно древние римляне в каком-нибудь Колизее. Я, сняв ремень, принялся было деловито наматывать его на руку. Долинин, увидев это, последовал моему примеру. Публика зашевелилась. «Вы че, офигели?», «Э, на ремнях не надо!» – послышались отовсюду голоса. Общими усилиями ремни у нас отобрали. У меня еще ликвидировали свинчатку, у Долинина в результате обыска ничего не нашли. Далее, как пишут в романах, секунданты скомандовали «Сходитесь!» – и поединок начался. Долинин дрался размашисто, «по-деревенски», орудуя кулаками, как мельница. Я к этому времени уже почти год занимался карате (повальное увлечение того времени) и предпочитал не как Долинин бомбить по площадям, а выжидать, делая время от времени резкие, точные выпады в наиболее чувствительные места. Продолжался этот эпохальный поединок едва ли не час. Состоял он из восьми или десяти раундов, перемеживающихся перекурами и оживленными обсуждениями болельщиками тактики и стратегии того или иного бойца. Не хватало еще только поп-корна, дудок и плакатов в поддержку своего спортсмена.

Закончилось все следующим образом. Дело в том, что во время драки у меня (если, конечно, драка продолжалась достаточно долго, а не носила характер кратковременной стычки) обычно наступал такой момент, когда неожиданно слетали все тормоза. Ярость переполняла меня настолько, что полностью исчезали любая осторожность и даже инстинкт самосохранения. Об этой своей особенности я знал и постоянно опасался наступления такого момента, поскольку в это время мог кинуться и против троих и против пятерых, вооруженных не совсем безопасными предметами. В тот раз тоже щелкнул «тумблер» и, наплевав на сыплющиеся на меня удары, я схватил Долинина и провел бросок через бедро. После чего оседлал противника, лежащего ничком и начал методично бить его по почкам. Долинин заорал, как кабан, которого только что кастрировали, и принялся лупить ладонью по земле, давая понять, что признает поражение. Я слез с поверженного врага. Тот встал и медленно побрел в сторону.

– Куда пошел? – окликнул я его.

– А что? – Долинин остановился.

– Проси прощения.

– Прости меня, пожалуйста, – пробубнил Долинин, шепелявя разбитой верхней губой.

– Громче, – приказал я.

– Прости меня пожалуйста, – повторил Долинин, напрягая голосовые связки и протянул мне руку.

– Ладно, – кивнул я. – Так и быть, – и прошел мимо, проигнорировав долининскую ладонь.

Весь остаток смены Долинин был тише воды, ниже травы. Морды у нас у обоих были подпорчены, но носили эти свидетельства прошлых баталий мы с совершенно разными чувствами.

О том, что данное событие Долинин запомнил надолго, я узнал совершенно случайно, уже окончив школу. Как-то раз я пришел в компанию, куда меня затащил один из приятелей. Там среди прочих оказался Долинин. Все, как водится, сидели, курили, пили портвейн. Примерно через час Долинин, напившись, принялся лезть ко мне со словами:

– А сейчас ты хрен меня победишь! Пойдем, выясним!

Охоты драться у меня никакой не было, а уж тем более отсутствовало желание вступать в спор с дураком (за прошедшее время Долинин явно умнее не стал). Согласившись, что он сильнее меня и, безусловно, круче во всех отношениях, я через некоторое время попрощался и спокойно пошел домой.

Глава пятая
Суета сует, или Горизонт событий

Район, в котором мы жили, был довольно старым и имел богатую историю. Меня вообще всегда интересовало, почему улица, на которой я живу, называлась Башиловская. С другими было более или менее понятно: улица Бебеля – в честь немецкого коммуниста, Квесисская – в честь революционера по фамилии Квесис, Мишина – в честь председателя Киевского обкома партии, соответственно, некоего товарища Мишина, даже название «Писцовая» имело свою этимологию – от слова «пески» (или в древней орфографии «пясцы»). И только Башиловская являла собой некую загадку. Мать сказала мне, что раньше здесь бандиты и жулики меняли «баш на баш» наворованное, оттого и название улицы пошло. По ее словам, одно время улицу хотели переименовать и назвать «Счастливая». Даже вешали соответствующие таблички. Но старожилы, эдакие староверы-оппортунисты, по ночам сдирали это название и писали от руки «Башиловская». Не знаю, сколько правды было в этой романтической истории. Скорее всего, немного. К тому же позже из литературы я узнал следующее. Раньше «Башиловкой» называли не только одну улицу, а огромный район, в который входила местность между «Ленинградкой» и «Дмитровкой». Само название восходит к фамилии некого Башилова, директора «Комиссии о строении Москвы», жившего в начале XIX века. Видимо, этот самый Башилов был малый не промах, поскольку, проработав в должности директора градостроительной комиссии всего год, узнал множество полезных сведений о планах расширения города и строительства дорог, после чего быстренько прикупил соответствующие земли, а потом часть из них продал казне с весьма неплохой выгодой. На вырученные деньги ушлый инсайдер оборудовал себе роскошный дом, разбил в районе улицы, аллеи, парки. Даже построил театр и специальный зал для пения – чтобы внимать музам самым непосредственным образом – не покидая собственного жилища. Впрочем, вел он жизнь всегда роскошную, был обласкан еще Екатериной, усидел при Павле. Правда, на некоторое время его отправляли в отставку «из-за непочтительного отношения к публике, пришедшей на театральное представление». Честно говоря, даже страшно представить, что он там такого натворил, что терпение людей лопнуло и они вышли с соответствующим требованием к властям… Одним словом, прожил человек жизнь интересную и след по себе оставил немалый. Даже на карте города.

Сравнивая две истории – ту, которую рассказывала мне мать, и эту, не могу с точностью сказать, какая мне нравится больше. Впрочем, романтическим я всегда предпочитал авантюрные сюжеты.

Понятное дело, времена Башилова и иных исторических персонажей давно канули в лету. Но иногда «приветы из прошлого» (хоть и не столь далекого) доводилось получать и нам, мелкой шпане, слоняющейся в окрестностях в поисках приключений.

Прилегающие к Башиловке улицы Писцовая, Бебеля и Квесисские были застроены двухэтажными деревянными домами и одноэтажными кирпичными бараками. Лишь в 60-е годы здесь начали возводить знаменитые хрущевские пятиэтажки, а позже, в 70-е, принялись и за 9-этажные «панелки».

Почти сразу после того, как мы переехали, окрестные деревянные дома пошли на слом. Однако делалось это раньше совершенно не так, как теперь. После отселения жильцов дом мог чуть ли не год стоять пустой. Затем его начинали ломать. Процесс этот тоже происходил не шатко, не валко – в полном соответствии с советской плановой экономикой. Могло быть и так, что крышу и второй этаж разрушали, а остальное опять стояло год, а то и больше, дожидаясь своей очереди. Естественно, все это очень нравилось нам, поскольку предоставляло неограниченные возможности в освоении данного пространства. Мы устраивали там игру в войну или салки, носились по лестницам и нагромождениям бетонных плит, труб и арматуры, завезенных для строительства нового дома, представляя, что мы парашютисты, шпионы, индейцы и т. д. А один раз мы даже нашли на развалинах клад. Вот как это произошло. На улице Бебеля ломали старый двухэтажный деревянный дом. Это был как раз тот случай, когда строители, начав ломать, внезапно забыли об объекте и оставили его в живописно руинированном состоянии. Половина второго этажа была успешно разрушена, остальное оставалось нетронутым. И вот, бегая между стен, с которых то и дело обсыпалась штукатурка, а из пробоин, будто прутья из недоделанной корзины, торчала деревянная оплетка, мы обнаружили замурованный в стену металлический ящик. Ящик был массивный, с ручками, и походил на железный контейнер с боеприпасами. Тяжелым он был неимоверно, так что вытащить из стены мы смогли его только вшестером. Потом часа два ушло на то, чтобы взломать замок… Внутри ящик оказался забит деньгами. Причем деньги были металлические, «серебряные», достоинством по 10, 15 и 20 копеек. Однако был один нюанс: все эти монеты вышли из оборота после реформы, произошедшей еще в 1961 году. От имевших хождение денег они почти не отличались, единственное – цифры там были выбиты как бы на подложенном под них квадратике, чего не наблюдалось в деньгах современных. Кто их столько насобирал и главное – зачем замуровал в стену, было совершенно не понятно. Напихав полные карманы этих денег и хорошенько припрятав ящик, мы отправились обращать монеты в мороженое, квас, газировку, конфеты и другие блага цивилизации. Однако в магазинах у нас эти деньги брать категорически отказались. Тогда мы пошли к автоматам с газированной водой и экспериментальным путем установили, что за десять и пятнадцать копеек автомат наливает простую газированную воду стоимостью одну современную копейку, а за двадцать выдает газированную воду с сиропом стоимостью три современные копейки. Напившись воды и решив, что такой курс обмена не слишком выгоден, мы отправились к метро, поскольку у нас появилась идея – а не попытаться ли разменять наши капиталы в автоматах, выдающих пятаки (раньше их использовали для проезда в метро, опуская в прорезь турникета). Единственная монета, которая подошла по весу, была достоинством в 10 копеек. Автомат к нашему восторгу хрюкнул и со звоном выплюнул два медных пятака. Обрадовавшись, мы начали закидывать старые десятикопеечные монеты в недра машины и набивать карманы полновесными пятаками. Алчность настолько обуяла нас, что мы совершенно забыли про осторожность. Бабка, дежурившая на станции, естественно, заметила группу ребят, с азартом разменивающую в автоматах деньги вот уже на протяжении минут десяти. Это показалось ей подозрительным, и она вызвала по телефону милиционера. Блюститель порядка сразу понял, что дело не чисто, и изо всех сил принялся дуть в свисток. Опомнившись, мы бросились врассыпную. Бежали так, что только ветер свистел в ушах. Прилетев домой, я тут же сел делать уроки – мол, знать ничего не знаю, никаких денег не видел, и вообще – я прилежный ученик… Тем не менее часа через два ко мне домой нагрянула милиция. Оказалось, что кого-то из наших поймали, ну, и они под соответствующим нажимом, сдали всех остальных. Угрюмой толпой мы повели милиционеров к полуразрушенному дому. После чего с грустью смотрели, как те вдвоем, кряхтя, выволакивали наш ящик из тайника, как потом долго размышляли над проблемой доставки груза в отделение. В результате они вызвали на подмогу еще двоих сослуживцев, после чего погрузили сейф в газик и уехали в неизвестном направлении. В общем, разбогатеть нам так и не удалось.

Поскольку в окрестностях всегда была какая-нибудь стройка, мы довольно значительное время проводили на ее территории, лазая по плитам и воруя все, что попадалось под руку – от гвоздей до сварочных электродов. Несмотря на свою казалось бы никчемность, электрод был очень нужной вещью. С него можно было об асфальт сбить покрытие, в результате чего оставался прочный стальной стержень. Стержень затем следовало заточить о бордюрный камень. Получался острый дротик. К нему приделывали древко и использовали в качестве копья или стрелы (в зависимости от размеров древка). Дело в том, что тогда в большой моде были фильмы об индейцах, которые массово выпускала ГДР-овская студия «Дефа». Поэтому мы привесили на забор какой-то деревянный щит, наделали себе луков и копий (особо дотошные делали даже топоры-томагавки) и принялись отрабатывать меткость.

Был у нас во дворе один тип. Толстый и туповатый, внешностью и повадками смахивающий на собаку-сенбернара. Характером он, правда, был гораздо вреднее, но не об этом речь. Его, кстати, так и звали – «толстый», только переставляли почему-то ударение, в результате чего получалось «Толстой». Так вот этот Толстой тоже сделал себе лук, сперев у бабки несколько вязальных спиц, и присоединился к многочисленной компании стрелков.

При стрельбе был установлен негласный порядок: все по очереди выпускали стрелы, потом шли к мишени и вынимали их. Толстой, как я уже сказал, был несколько туповат, поэтому, выпустив стрелу, он не стал ждать, пока то же самое сделают остальные, а прямиком направился к мишени, переваливая из стороны в сторону свою толстую задницу, напоминающую две большие круглые деревенские булки. Никто не успел слова сказать, как тренькнула тетива, и стрела, оснащенная отточенным электродом, просвистела в воздухе и воткнулась прямиком в одну из этих булок. Толстой взревел, будто кабан, которого собираются лишить жизни. Схватившись за зад, он повернул свою до смерти напуганную физиономию к остальным участникам стрелковых состязаний. Однако ничего утешительного не увидел. Испуг, написанный на их лицах, привел его вовсе в ужас. Толстой взревел еще оглушительней – наподобие пароходной сирены – и принялся метаться по двору. Любой другой человек на его месте попытался бы первым делом выдернуть стрелу, по крайней мере как-то схватить ее, зафиксировать. Но тупость Толстого, видимо, находилась в прямой зависимости от эмоционального состояния, поэтому он вообще перестал что-либо соображать. Он бегал по двору, оглашая окрестности страшным воем, из задницы у него торчала стрела, которая в такт шагам моталась из стороны в сторону, причиняя, по-видимому, еще больше неприятностей. Все присутствующие в один миг бросились наутек. Буквально через несколько секунд во дворе остался только Толстой с мотающейся в заднице стрелой. Он орал так, что слышно было, наверное, за несколько кварталов, но стрелу он упорно не выдергивал, и она продолжала болтаться, пока из подъезда не выбежала его бабка и не увела домой раненое чадо. Удивительно было то, что она тоже не стала выдергивать стрелу, а увела Толстого прямо с ней. Видимо, это у них было семейное.

Час или два все отсиживались по домам, потом медленно начали выползать из убежищ. На следующий день во дворе, прихрамывая, появился Толстой. Он был герой дня (не в последнюю очередь потому, что никто из виновников события не был наказан). Толстой рассказывал всем, как его возили в больницу и даже демонстрировал большой кусок пластыря, прилепленный к пятой точке. Все смотрели и понимающе кивали головами.

Я же после этого случая перестал упражняться в стрельбе. И электродов больше не оттачивал, поскольку каждый раз, когда я смотрел на лук со стрелами и даже на их отдельные части, мне сразу вспоминалась толстая задница и торчащая из нее стрела, мотающаяся из стороны в сторону. Мне даже несколько раз снилась эта картина, причем в одном из снов Толстой со злобной ухмылкой прицеливался из лука в меня, а я от него бегал по двору, пытаясь найти хоть какое-то укрытие.

Одним из самых популярных предметов, который можно было найти на стройке, являлся телефонный кабель. Привозили его в огромных катушках, которые снимали с грузовика краном. Причиной такого пристального интереса было то, что кабель содержал внутри проволоку, покрытую красивой разноцветной пластиковой изоляцией, а сверху был оснащен толстой свинцовой оболочкой. Проволока шла на изготовление браслетов, колец, брелоков для ключей и прочих украшений (все девочки были большие мастерицы в этой области). Свинцовая же оплетка употреблялась для выплавления небольших пистолетов, свинчаток, кастетов, а также черепов (которые потом снабжались цепочкой или веревкой и носились на шее). Плавилось это все прямо во дворе на костре в обычной консервной банке. В силу всего вышеперечисленного, нет ничего удивительного, что в результате строители потом не досчитывались как минимум метров десяти-пятнадцати. Вероятно, они потом уже сознательно закладывались на это заранее, потому что нас особо никто не трогал и не пытался отобрать кабель обратно.

Вообще отсутствие достаточного разнообразия игрушек и прочих предметов первой (и второй) необходимости в магазинах сильно развивали воображение и изобретательность. В салочки мы играли, бегая по гаражам, через заборы лазали на территорию каких-то заводов и предприятий (где помимо всего прочего можно было что-то стащить), футбольным мячом долбили о свежевыкрашенную стену дома, оставляя грязные следы, подкладывали на трамвайные рельсы бомбочки, которые в то время умел изготавливать каждый шкет из алюминия (или магния) и марганцовки, играли в расшибалочку пивными пробками и в некую разновидность городков, именовавшуюся «банкой» (поскольку для этой цели использовалась консервная банка, найденная на ближайшей помойке).

Помню, у бабушки (той, что жила под Москвой) как-то по соседству ломали сараи. Хлама там было огромное количество. Что-то народ разбирал по домам, что-то просто выбрасывал, не подозревая, что эта рухлядь для кого-то представляет ценность и называется красивым словом «антиквариат». Среди прочего в сараях оказалась огромная стопка картонок с наклеенными на них ровными рядами спичечными этикетками. Коллекция была огромная и охватывала период от начала Советской власти (1918 год) вплоть до современности. Были там этикетки периода гражданской войны, коллективизации, времени повального увлечения авиацией и парашютным спортом, были военные этикетки, изображавшие проткнутого красным штыком Гитлера, были первый спутник, освоение целины… Короче – история страны в наглядных примерах. Кто был хозяином этой коллекции, так и осталось не известным. Принеся это собрание домой, я свалил его на антресоли. Там оно и лежало, пока я не узнал, что один из моих одноклассников собирает спичечные этикетки. Я договорился с ним об обмене. Клей, которым этикетки были приклеены к картону, от времени рассохся, и стоило слегка подковырнуть их ногтем, как они сами отлетали. Я отковыривал раритетные этикетки от картона и связывал в пачки по 50 и по 100 штук. На эти пачки я выменивал у одноклассника пластмассовых индейцев, самолетики, жвачки, машинки и прочие интересовавшие меня предметы. Он же брал канцелярский клей, густо намазывал им страницу в тетради в линейку (отчего многие страницы слипались) и не слишком аккуратно пришпандоривал туда эти свидетельства отечественной истории. Куда он потом все это дел – не знаю. Наверное, выкинул.

Как я уже говорил, после третьего класса для нашей школы построили новое здание в другом районе. Некоторые одноклассники остались учиться на старом месте (у школы был теперь другой номер), а я вместе со всеми перешел по новому адресу. Антонина благополучно ушла на пенсию, у всех школьников СССР появилась новая форма: серые мышиного цвета мешковатые пиджаки и брюки заменили на синие, скроенные по тогдашней моде (пиджаки слегка приталенные, а брюки расклешенные к низу). Все эти изменения давали надежду на то, что жизнь изменится кардинально и в остальном. Однако в этом предположении я сильно ошибся. Ее величество инерция оказалась практически непреодолима. Так что в школе все шло как прежде. С одной только разницей – к репутации хулигана у меня теперь прибавилась еще репутация антисоветчика. Впрочем, стараниями Антонины меня даже в пионеры приняли самым последним (после Долинина и Чепцова), уже в 4-м классе. Но это была лишь прелюдия.

Как раз классе в четвертом мы писали сочинение на тему «Какое желание я бы загадал на Новый год». В то время моей любимой книгой была «Незнайка на Луне» Носова, где в красках изображался капиталистический мир. Просто писать сочинение было скучно, и я сдуру настрочил следующее. Будто бы я хочу уехать в Америку и сделаться гангстером, грабить поезда и банки, играть в казино и на скачках, а в качестве дополнительного бизнеса – торговать оружием. В общем, жить в свое удовольствие. Хоть это была и неудачная, но шутка: типа Новый год, праздники, розыгрыши… Но шутки никто не понял. На уши была поднята вся администрация школы. Повод был серьезнее некуда: в четвертом «Б» завелся антисоветчик. В срочном порядке в школу были вызваны мои родители, после чего с ними состоялась двухчасовая беседа. Родители, хоть и не поняли, что я такого из ряда вон выходящего совершил, всыпали мне по первое число с формулировкой: «Не фиг выпендриваться. Пиши то, что требуют, дабы не было разбирательств и нас не тягали в школу из-за всякой ерунды».

Несколько позднее я научился довольно похоже пародировать Леонида Ильича Брежнева (тогдашнего руководителя СССР). Благо это было не сложно сделать: следовало лишь говорить медленно, низким голосом и неразборчиво – как пластинка, которую вместо 45 поставили на 33 оборота. Выходило достаточно смешно. Я делал постную физиономию, втягивал шею, чтобы получались второй подбородок и обвислые щеки. Затем, будто робот, поднимал согнутую правую руку и произносил бессмысленную длинную речь в защиту хомяков или о том, что Волга впадает в Каспийское море. Народ смеялся и вовсю подражал. Скоро почти все особи мужского пола освоили эту нехитрую пародию и при каждом удобном случае демонстрировали означенные умения. Кроме того, у нас были весьма популярны анекдоты, высмеивающие немощь, старческое слабоумие и патологическую любовь к наградам руководителя страны. Помню, ходил такой стишок:

 
Это что за Бармалей
Взобрался на мавзолей?
Брови черные, густые,
Речи длинные, пустые.
Кто даст правильный ответ,
Тот получит десять лет.
 

Десять лет, конечно, никому не давали, и это говорилось больше для красного словца, ну, или по старой памяти (старшее поколение хорошо помнило времена, когда «в стране был порядок»).

Классе в восьмом я съездил на экскурсию в Троице-Сергиеву лавру и купил там алюминиевый крестик, который стал носить на цепочке. Особо религиозным я никогда не был, так что это была, скорее, своего рода «фига в кармане» по отношению к государству, где, как известно, одной из главных идеологических догм являлся «научный атеизм». На этой почве у меня произошел громкий инцидент с нашей директрисой. Но для начала следует сказать несколько слов о ней. Звали ее Тамара Павловна Абакумова. Тамара была ветераном войны, и не просто ветераном, а летчицей, бороздившей небесные просторы на истребителях в составе полка Марины Расковой. Как потом она стала директором школы, одному богу известно. Характер у нее был вспыльчивый, темперамент вполне соответствовал полученной военной специальности. Разговаривать просто она практически не умела, и буквально минуты через две абсолютно любой разговор переходил в жуткий ор. Входя утром в двери школы, вполне можно было слышать, как Тамара вопит на кого-то этаже эдак на третьем. Уловив издали переливы ее незабываемого меццо-сопрано, все предпочитали если не раствориться в воздухе, то по крайней мере ретироваться в более безопасное место как можно быстрее.

В тот день у нас было комсомольское собрание – как всегда, нудное, длинное и до невероятности пустое. Смыться с него не удалось, поскольку Тамара самолично встала на выходе из школы и принялась следить, чтобы старшеклассники не улизнули с мероприятия.

Отсидев половину этой тягомотины, я впал в совершенное уныние и машинально принялся теребить висящий у меня на шее крест. Через некоторое время мой сосед предостерегающе пихнул меня в бок локтем. Обернувшись, я увидел, что ко мне, как говорится, на бреющем полете, приближается Тамара. Выражение ее лица не предвещало ничего хорошего. Быстро сняв с шеи крест, я спрятал его во внутренний карман пиджака. Подойдя вплотную, Тамара прошипела:

– Давай сюда!

Я непонимающе уставился на нее, всем своим видом показывая, что не имею ни малейшего представления, о чем идет речь.

– Дай сюда немедленно! – повысила голос Тамара.

Я опять скорчил физиономию иностранца, к которому на улице вдруг обратился прохожий на непонятном языке.

– Из кармана доставай! – начала терять терпение директриса.

Я залез в карман и принялся возмутительно медленно копаться в нем. Наконец мне удалось отцепить крест от цепочки. Оставив его в кармане, я вынул цепочку и отдал Тамаре. Это окончательно вывело ее из себя.

– А ну, давай крест сюда! – взвизгнула она. – Остановите собрание!

Собрание остановилось, и весь актовый зал уставился на меня.

– Давай сюда сейчас же! – уже не сдерживаясь, заорала Тамара.

– Зачем? – поинтересовался я.

Дальнейшая тирада была столь же громка, как и ужасна. Честно говоря, лавры Джордано Бруно меня никогда не привлекали. Галилей мне всегда казался гораздо умнее. Достав крест, я отдал его Тамаре. Та еще некоторое время разорялась на предмет того, что комсомольцы позволяют себе носить на шее предметы религиозного культа и участвовать в крестном ходе на Пасху. Потом переключилась на девиц, которые носят в школе сережки и даже (о, ужас!) красят ресницы. Постепенно она выпустила пар и, успокоившись, села на место. Прерванная комсомольская тягомотина возобновилась и продолжалась еще часа полтора.

На следующий день я, придя домой, намешал в кастрюле гипса, а когда тот застыл, нацарапал в нем при помощи отвертки и обычной швейной иглы крест раза в три больший, чем у меня был. Затем в консервной банке прямо на домашней газовой плите я расплавил олово, которое обычно использовали для пайки электрических схем (я тогда как раз ходил на занятия в радиокружок), и залил в форму. В общем, на следующий день у меня под рубашкой скрывалась «фига» куда больших размеров, чем раньше. Встречая в коридоре Тамару, я очень вежливо здоровался и улыбался обворожительной, таинственной улыбкой.

Надо сказать, что в комсомол я вступал так же, как и все, – исключительно для того, чтобы затем поступить в институт (не комсомольцев в институт тогда просто не брали). Во время процедуры обсуждения и утверждения кандидатуры следовало говорить стандартные, заученные фразы, вроде того, что, мол, хочу быть «в авангарде советской молодежи». Поскольку абсолютно вся советская молодежь состояла в комсомоле, было решительно не понятно, какая именно ее часть является этим самым авангардом. Однако подобных вопросов я уже никому не задавал, поскольку как-то раз попытался это сделать на уроке обществоведения, когда мы изучали очередную работу Ленина. В результате я был назван негодяем и провокатором и изгнан с урока. Поэтому я со скучающим видом бубнил что-то про авангард и советскую молодежь, комитет сонно утверждал кандидатуру, а секретарь потом с постной физиономией вручил мне комсомольский билет.