Текст книги "А. И. Солженицын «Один день Ивана Денисовича». Основное содержание. Анализ текста. Литературная критика. Сочинения."

Игорь Олегович Родин
«А. И. Солженицын. «Один день Ивана Денисовича»: Краткое изложение, анализ текста, литературная критика, сочинения

© – Родин И. О., 2004

Краткие биографические сведения

Солженицын Александр Исаевич

1918.11.12. – родился в Кисловодске. Отец – офицер, участник похода в Пруссию в 1914 году, погиб в результате несчастного случая за шесть месяцев до рождения сына. Вместе с матерью Солженицын переехал в 1924 году в Ростов-на-Дону, где прошли его детство и юность. Там он окончил среднюю школу.

1941– окончил физико-математический факультет Ростовского университета. Одновременно учился на заочном отделении прославленного МИФЛИ (Московского института философии, литературы и истории) и курсах английского языка. В том же году был призван в армию.

1942 – окончил артиллерийское училище в Костроме и был назначен командиром батареи, которую выводил из окружения и с которой прошел от Орла до Восточной Пруссии. Был награжден двумя орденами, получил звание капитана.

1946 – Солженицын арестован за критику Сталина в частной переписке с другом юности, отправлен в Москву и осужден на 8 лет заключения. После Лубянской и Бутырской тюрем переведен в лагерь на Калужской заставе, затем провел четыре года в Марфине под Москвой, где работал в акустической лаборатории «шарашки».

1949—1953 – работал на общих работах в лагерях Казахстана (Экибастузе и Кенгире). В тюрьме пишет поэму «Дороженька», пьесу «Пир победителей», вынашивает замысел романа «Август четырнадцатого». Полностью отбыв восьмилетнее заключение, Солженицын был отправлен на «вечное поселение» в аул Кок-Терек на юге Казахстана (провел там три года). Пишет пьесу «Республика труда» (1954).

1955 – Солженицыну разрешено пребывание в Ташкентской онкологической больнице для лечения развившегося рака. Его чудом излечивает доктор Дунаева, о которой он затем расскажет в «Раковом корпусе» (выведя ее под именем Донцовой). В следующем году писатель был реабилитирован, что позволило ему перебраться в Россию, во Владимирскую область, о чем он напишет в рассказе «Матренин двор». Работает учителем физики на станции Торфопродукт недалеко от Рязани, некоторое время спустя переезжает в Рязань, приступает к работе над романом «В круге первом». Тогда же пишет повесть «Один день Ивана Денисовича», сценарий «Знают истину танки».

В пору «оттепели» (начало 60-х гг.), благодаря поддержке А. Т. Твардовского и разрешению Н. С. Хрущева, удается опубликовать «Один день Ивана Денисовича» в «Новом мире» (1962), а затем там же – рассказы «Матренин двор», «Случай на станции Кочетовка», «Для пользы дела», «Захар-Калита» (последний рассказ, опубликованный на родине до эмиграции, 1966) и др. Писатель обретает широкую известность. Повесть «Один день Ивана Денисовича» была выдвинута на соискание Ленинской премии (премия так и не была присуждена). За публикацией книги последовало принятие автора в Союз писателей СССР.

С окончанием «оттепели» за Солженицыным была установлена слежка, которая привела к изъятию у него органами КГБ части архива, в том числе романа «В круге первом», лагерных поэм и пьесы «Пир победителей».

1968 – завершается работа над романом «В круге первом» (седьмой вариант, опубликован лишь в 1991 г.).

1967 – писатель обратился к делегатам IV съезда писателей СССР с открытым письмом, в котором рассказал о преследованиях и выступил с требованием отменить цензуру.

Распространявшиеся в рукописях романы «В круге первом» и «Раковый корпус» были напечатаны на Западе и принесли автору мировую известность. Затем там же были опубликованы пьесы «Свеча на ветру» и «Олень и шалашовка» (позже названная «Республика труда»).

1969 – Солженицын исключен из Союза писателей, лишен прописки в Рязани, в связи с чем был вынужден поселиться на даче у известного музыканта М. Ростроповича и его жены, певицы Г. Вишневской.

1970 – Солженицыну по инициативе французского писателя Ф. Мориака была присуждена Нобелевская премия, которую он лично получить не смог (Нобелевская лекция была опубликована за рубежом). В ответ на присуждение премии в СССР усилилась враждебная кампания против писателя. КГБ обнаруживает в тайнике и конфискует рукописные экземпляры романа «Архипелаг ГУЛАГ», над которым писатель работал десять лет (1958—1968). Роман представляет собой «опыт художественного исследования» организованного насилия над людьми. Книга строится на основе документов, воспоминаний бывших заключенных и лично пережитого автором и показывает суды, процессы, аресты, репрессии, этапы, ссылки, пребывание в каторжных лагерях, разбросанных по стране. Солженицын принимает решение издать роман за рубежом. В 1973– 1975 годах книга публикуется в Париже в издательстве Н. Струве.

В ответ на это разворачивается бешеная травля писателя в прессе (статьи в «Литературной газете», «Правде» и др.). Кампания была завершена новым арестом Солженицына, заключением в Лефортовскую тюрьму, лишением советского гражданства и высылкой 13 февраля 1974 года из России в Западную Германию.

1974—1976 – после недолгого пребывания во Франкфурте-на-Майне в ФРГ Солженицын переселяется в Швейцарию, где собирает материал для очередной книги, эпопеи «Красное колесо». Одновременно писатель продолжает публицистическую деятельность. Он выпускает сборник «Из-под глыб», где помещает статьи «Образованщина», «О раскаянии и покаянии» и «На возврате дыхания и сознания». Тогда же пишет «Письмо вождям Советского Союза» (1974), где вновь говорит о терроре и лжи и размышляет о будущем России.

1975 – писатель издает автобиографическую книгу «Бодался теленок с дубом», где прослеживает свою судьбу от начала литературной деятельности до второго ареста.

1976 – Солженицын переселяется в США (Кавендиш, штат Вермонт), где живет до 1994 года. Изучает различные русские архивы, имеющиеся в американских университетах, собирая дополнительный материал для десятитомного романа «Красное колесо».

Демократические преобразования в России позволили поставить вопрос о возвращении Солженицыну советского гражданства (с этим требованием выступила Л. Чуковская). Оно было удовлетворено, и в 1988 году гражданство ему возвратили. Было также отменено (1989) исключение Солженицына из Союза писателей. Генпрокуратура в 1991 году принесла ему публичные извинения. Началась широкая публикация произведений писателя в советских журналах («В круге первом», «Раковый корпус», «Архипелаг ГУЛАГ», «Красное колесо»), выпущено собрание сочинений.

1990 – в газетах опубликовано новое публицистическое произведение Солженицына «Как нам обустроить Россию», в котором писатель намечал ряд существенных, с его точки зрения, мер по преобразованию экономики, культуры и духовного климата страны.

1994 – Солженицын возвратился на родину. Вел литературную и общественную деятельность.

2008, август – скончался в Москве.

Краткое содержание

В пять часов утра зэк Иван Денисович Шухов слышит, как бьют подъем. Он никогда не просыпал подъема, потому что время до завтрака считается личным временем заключенного, и можно за эти полтора часа переделать какие-то дела, «услужить» кому-то, т. е. подработать (подать сухие валенки на койку богатому бригаднику, подмести в каптерке и т. д.). Но сегодня Шухову нездоровится, и он даже задумывается, не сходить ли в санчасть (обычно он не обращается за медицинской помощью, следуя зэковской заповеди «в лагере погибает, кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто… ходит стучать».

Пока он лежал и раздумывал, дежурный надзиратель Татарин незаметно подкрался к нему и определил ему «трое суток кондея с выводом». Вообще-то Шухову повезло, потому что «с выводом на работу – это еще полкарцера, и горячее дадут, и задумываться некогда. Полный карцер – это когда без вывода». Иван Денисович поспешно собирается и идет с надзирателем в штабной барак, но выясняется, что Татарин просто решил заставить его вымыть пол в каптерке. Сначала в этом помещении мыл пол специальный зэк, которого даже и на работу не выводили, но поскольку этот зэк имел доступ в кабинеты майора, начальника режима, кума, то он слышал такое, чего и сами надзиратели не знали. Вот он и решил, что мыть пол в надзирательской ему не по чину. С тех пор и стали назначать на мытье полов проштрафившихся работяг.

Получив приказание, Шухов без рукавиц побежал к колодцу, а по дороге с любопытством остановился у термометра, у которого столпились бригадиры, «а один, помоложе, бывший Герой Советского Союза, влез на столб и протирал термометр». С мытьем полов связана одна серьезная проблема – совсем не годится мочить с утра валенки. После этой мысли Иван Денисович вспоминает с жалостью о полученных в октябре новеньких ботинках, которые в декабре пришлось сдать, чтобы получить валенки: «ничего так жалко не было за восемь лет, как этих ботинков».

Когда надзиратели пеняют Ивану Денисовичу на то, что он неумело моет пол («босиком, щедро разливая тряпкой воду, ринулся под валенки надзирателей – должно быть, не видел, как это делают бабы»), Шухов отзывается, что его «от бабы отставили в сорок первом году (т. е. он сидит уже восемь лет), и он уже вообще забыл, каковы бабы собой. Пол мыл Шухов бойко и халтурно: «Работа – она как палка, конца в ней два: для людей делаешь – качество дай, для начальника делаешь – дай показуху».

После мытья пола Шухов спешит в столовую есть баланду. Он не заходит в барак, где выдают пайки хлеба: так он думает сэкономить хлеб на вечер. Его миску стережет Фетюков «из последних бригадников, поплоше Шухова». «Баланда не менялась ото дня ко дню, зависело – какой овощ на зиму заготовят. В летошнем году заготовили одну соленую морковку – так и прошла бригада на чистой моркошке с сентября до июня. А нонче – капуста черная. Самое сытное время лагернику – июнь: всякий овощ кончается и заменяют крупой. Самое худое время – июль: крапиву в котел секут… В любой рыбе он <Шухов> ел все: хоть жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались, а когда вываривались и плавали в миске отдельно – большие рыбьи глаза, – не ел. Над ним за то смеялись». Ест Шухов, несмотря на холод, сняв шапку – не отвык за восемь лет.

После завтрака Иван Денисович идет в санчасть. «Было дивно Шухову сидеть в такой чистой комнате, в тишине такой, при яркой лампе целых пять минут и ничего не делать». Фельдшер Коля Вдовушкин отказывает Шухову в освобождении от работы: у того температура невысокая, список из двоих освобожденных на сегодня уже отдан, а больше двоих фельдшер не имеет права освобождать. Сам Вдовушкин занимается в санчасти «левой» работой. Сюда его, не имеющего медицинского образования бывшего студента литературного института, определил доктор Степан Григорьевич. «Степан Григорьевич хотел, чтоб он написал в тюрьме то, чего ему не дали на воле».

Шухов отправляется в свой барак. Лагерь в это время пуст: «Была та минута короткая, разморчивая, когда уже все оторвано, но прикидываются, что нет, что не будет развода … А заключенные, уже одетые во всю свою рвань, перепоясанные всеми веревочками, обмотавшись от подбородка до глаз тряпками от мороза – лежат на нарах поверх одеял в валенках и, глаза закрыв, обмирают».

В бараке Шухову отдает его пайку с черпачком сахара помбригадир Павло, и Иван Денисович, съев сахар, делит пайку надвое и зашивает половину в матрас, так вернее будет, а то «дневальные уже два раза за воровство биты». Один из соседей Шухова Алешка-баптист читает чуть слышно Евангелие: «Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор, или злодей, или как посягающий на чужое. А если как христианин, то не стыдись, а прославляй Бога за такую участь». Алешку арестовали и дали двадцать пять лет только за то, что он и его собратья-баптисты верили в Бога и молились.

В это время приходит бригадир и выгоняет всех на улицу. «И сразу вся бригада, дремала ли, не дремала, встала, зазевала и пошла к выходу. Бригадир девятнадцать лет сидит, он на развод минутой раньше не выгонит. Сказал – «выходи!» – значит, край выходить». 104-я бригада становится в общую колонну, значит, на Соцгородок ее сегодня не погонят («А Соцгородок тот – поле голое, в увалах снежных, и, прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от самих себя натягивать – чтоб не убежать. А потом строить. Там, верное дело, месяц погреться негде будет – ни конурки. И костра не разведешь – чем топить? Вкалывай на совесть – одно спасение»), не погонят потому, что бригадир кому надо сала отнес. Выясняется, что в бригаде есть один больной – Пантелеев, но все знают, что он стукач, и его просто проводят по санчасти, а на самом деле днем без помех его опер вызовет и будет допрашивать. Иван Денисович замечает, что номер на его телогрейке надо бы обновить и встал в очередь к художнику. Художников в лагере трое. «Сегодня старик с бородкой седенькой. Когда на шапке номер пишет кисточкой – ну точно как поп миром лбы мажет». Обновив номер, Шухов догнал бригаду.

Во время шмона, который устраивается по приказу начальника режима Волкового, отбирают «лишнюю» одежду (на зэке все должно быть казенное): у одно-бригадников Шухова Цезаря Марковича – байковую рубаху, у Буйновского (бывшего капитана второго ранга) – жилет. «Волкового не то что зэки и не то что надзиратели – сам начальник лагеря, говорят, боится. Вот Бог шельму метит, фамильицу дал! – иначе, как волк, Волковой не смотрит. Темный, да длинный, да насупленный – и носится быстро. Вынырнет из барака: «А тут что собрались?» Не ухоронишься. Поперву он еще плетку таскал, как рука до локтя, кожаную, крученую. В БУРе ею сек, говорят. Или на проверке вечерней столпятся зэки у барака, а он подкрадется сзади да хлесь плетью по шее: «Почему в строй не стал, падло?» Как волной от него толпу шарахнет. Обожженный за шею схватится, вытрет кровь, молчит: каб еще БУР не дал. Теперь что-то не стал плетку носить».

Буйновский, бывший морской офицер, пытается заявить свои права, но ему начисляют десять суток строгого карцера: «Вы права не имеете людей на морозе раздевать! Вы девятую статью уголовного кодекса не знаете!.. Имеют. Знают. Это ты, брат, еще не знаешь». Через ворота зэки выходят пятерками, их несколько раз пересчитывают. У каждого на одежде имеется номер, по которому к нему обращаются. По именам (а тем более по имени-отчеству) обращаются только в своей бригаде.

На улице минус тридцать, но зэки должны работать и на морозе: работы отменяются только при минус сорока. Колонна заключенных вышла из лагеря на объект. «Из-за того, что без пайки завтракал и что холодное все съел, чувствовал себя Шухов сегодня несытым. И чтобы брюхо не занывало, есть не просило, перестал он думать о лагере, стал думать, как письмо будет домой писать». Из дому Шухов получает письма редко, сам имеет право написать только два письма в год. Посылок Шухов просит жену не присылать, не отрывать от детей. А письма от нее приходят не вполне Шухову понятные. Пишет она, что «промысел все-таки один новый, веселый – это ковры красить. Привез кто-то с войны трафаретки, и с тех пор пошло, и все больше таких мастаков красилей набирается: нигде не состоят, нигде не работают, месяц один помогают колхозу, как раз в сенокос да в уборку, а за то на одиннадцать месяцев колхоз ему справку дает, что колхозник такой-то отпущен по своим делам и недоимок за ним нет…И очень жена надежду таит, что вернется Иван и тоже в колхоз ни ногой, а тоже таким красилем станет. И они тогда подымутся из нищеты, в какой она бьется…» Но не очень-то хочется Шухову заниматься этим прибыльным делом, когда он выйдет на волю, к тому же «пустят ли когда на ту волю? Не навесят ли еще десятки за так?»

Бригадир сто четвертой, тертый «лагерный волк», сидящий уже не первый срок, – Андрей Прокофьевич Тюрин. Он очень опытен в лагерных делах, умеет постоять за бригаду – найти более высокооплачиваемую работу, отстоять право работать в неотапливаемом помещении, а не на морозе и проч. Его отец был кулаком. Когда отца арестовали, Андрей бежал из дому, год не имел известий от родных, уехал, определился в воинскую часть, стал отличником службы. Но правда о его происхождении стала известна командирам, и Тюрина выдворили из части, практически без одежды, не снабдив никаким довольствием. Он с трудом добрался до дома, а там отца уже арестовали, а мать с братьями ждала этапа, о самом Тюрине в сельсовет пришла телеграмма, и активисты ходили по деревне – искали его. Тогда Андрей той ночью взял маленького братишку и уехал в город Фрунзе, где пристроил его «в обучение» блатным. С тех пор братья и не виделись.

Тюрин, рассказывая свою жизнь, говорит, как бы между прочим: «…Между прочим, в тридцать восьмом на Котласской пересылке встретил я своего бывшего комвзвода, тоже ему десятку сунули. Так узнал от него: и тот комполка и комиссар – обая расстреляны в тридцать седьмом. Там уж были они пролетарии или кулаки. Имели совесть или не имели… Перекрестился я и говорю: «Все ж Ты есть, Создатель, на небе. Долго терпишь, да больно бьешь»».

Пока бригадир с помощником в конторе выясняют, где сегодня будет работа, 104-ая бригада в большом зале авторемонтных пристроилась недалеко от печки. День у зэка большой, время казенное, никто никуда не спешит, и каждый занят своим делом. Иван Денисович ест взятый с собой хлеб, два эстонца, которые никогда не расстаются, беседуют и курят по очереди «половинку сигареты из одного мундштука», Алексей читает молитвы, шакал Фетюков подобрал окурки из плевательницы, сворачивает себе самокрутку. Он вообще постоянно канючит что-нибудь, унижается. Ему не на кого надеяться и рассчитывать: на воле его семья от него отказалась.

Шухов и латыш Кильдигс считаются лучшими мастерами в бригаде. Им бригадир и поручает придумать, чем закрыть окна в здании ТЭЦ, где бригаде предстоит сегодня класть кирпичную стену. Кильдигс когда-то припрятал рулон толя, и они с Шуховым осторожно приносят его на ТЭЦ, чтобы не увидел зэк Шкуропатенко, охраняющий от других заключенных сборные дома, где, собственно, и припрятан рулон толя. 104 бригада забивала этим толем окна и половину дверного проема, чтобы было не так холодно в помещении, Шухов прилаживал трубу к печке, чтобы скорее ее растопить. «И – как вымело все мысли из головы. Ни о чем Шухов сейчас не вспоминал и не заботился, а только думал – как ему колена трубные составить и вывести, чтоб не дымило». Бригадир знает о том, что за такое самоуправство с толем им грозит карцер, а то и новый срок, и всем объявляет, что окно уже было закрыто до прихода сто четвертой.

Бригада работает очень слаженно, потому что «не каждый за себя». Ответственность у зэков коллективная, поэтому, чтобы не подводить товарищей, каждый старается выполнить свой участок работы не халтуря. «Кажется, чего бы зэку десять лет в лагере горбить? Не хочу, мол, да и только. Волочи день до вечера, а ночь наша. Да не выйдет. На то придумана – бригада. Да не такая бригада, как на воле, где Ивану Иванычу отдельно зарплата и Петру Петровичу отдельно зарплата. В лагере бригада – это такое устройство, чтоб не начальство зэков понукало, а зэки друг друга. Тут так: или всем дополнительное, или все подыхайте. Ты не работаешь, гад, а я из-за тебя голодным сидеть буду? Нет, вкалывай, падло!» Бригадир отправляется «закрывать процентовку», за него остается помощник – молодой, веселый украинец Павло. Кавторанг с Фетюковым песок для раствора носят и на большую железную плиту высыпают, чтобы песок отмерзал и калился. «Чтобы носилки носить – ума не надо. Вот и ставит бригадир на ту работу бывших начальников. Фетюков, кесь, в какой-то конторе большим начальником был. На машине ездил… Фетюков к печке пристроился и сует же, дурак, валенки к самому огню. Кавторанг его за шиворот поднял и к носилкам пихает: «Иди песок носить, фитиль!» Кавторанг – он и на лагерную работу как на морскую службу смотрит, сказано делать – значит, делай!»

За работой время проходит быстро, вот уже и полдень. До обеда времени остается мало, поэтому раствор замешивать не начинают (за время перерыва замерзнет), и вся бригада собирается у печки скоротать оставшиеся минуты. Разговор заходит о Шухове, сколько ему еще срока осталось, и Иван Денисович вспоминает, как он сел: «Считается по делу, что Шухов за измену родине сел. И показания он дал, что таки да, он сдался в плен, желая изменить родине, а вернулся из плена, потому что выполнял задание немецкой разведки. Какое ж задание – ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто – задание. В контрразведке били Шухова много. И расчет был у Шухова простой: не подпишешь – бушлат деревянный, подпишешь – хоть поживешь еще малость. Подписал.

А было вот как: в феврале сорок второго года на Северо-Западном окружили их армию всю, и с самолетов им ничего жрать не бросали, а и самолетов тех не было. Дошли до того, что строгали копыта с лошадей околевших, размачивали ту роговицу в воде и ели. И стрелять было нечем. И так их помалу немцы ловили и брали. И вот в группе такой одной Шухов в плену побыл пару дней, там же, в лесах, – и убежали они впятером. И еще по лесам, по болотам покрались – чудом к своим попали. Только двоих автоматчик свой на месте уложил, третий от ран умер, – двое их и дошло. Были б умней – сказали, что по лесам бродили, и ничего б им. А они открылись: мол, из плена немецкого. Из плена?? Мать вашу так! Фашистские агенты! И за решетку».

Бригада обсуждает лагерные дела – что-то необычное происходит в зоне: режут стукачей. Такого еще не бывало.

Во время обеда Шухову удается «закосить» две лишних порции на бригаду. Одну Павло отдает Буйновскому, другую съедает Иван Денисович. Фетюков бродит по столовой, высматривая, не оставил ли кто-нибудь из зэков в миске овсяной каши, чтобы вылизать посуду. «Шакалить Фетюков всегда мастак, а закосить бы смелости не хватило». Шухов относит в контору Цезарю его кашу. Цезарь спорит с каторжанином-двадцатилетником Х-123 об искусстве, вспоминает фильм Эйзенштейна «Иоанн Грозный». Х-123 имеет вполне определенное мнение об этих фильмах: «И потом же гнуснейшая политическая идея – оправдание единоличной тирании». Цезарь же не соглашается с оппонентом, говорит о том, как сделан фильм, о том, что искусство это вообще не что, а как. Шухов стоял, слушал «образованный разговор», в конце концов откашлялся, чтобы обратить на себя внимание, и «Цезарь оборотился, руку протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама приехала по воздуху».

После обеда работа пошла споро, кладка стены даже увлекает бригадников. Бригадир сам встает четвертым каменщиком, и тогда Павло заявляет: «Як вы сами класть, так я сам – раствор робыть! А подывымось, кто бильш наробэ! А дэ тут найдлинниша лопата!» Т.е. в бригаде начинается что-то вроде соревнования. Шухов – признанный мастер, отличный каменщик, работа у него спорится, он кладет кирпичи не только быстро, но и аккуратно. «И не видел больше Шухов ни озора дальнего, где солнце блеснило по снегу, ни как по зоне разбредались из обогревалок работяги – кто ямки долбать, с утра не додолбанные, кто арматуру крепить, кто стропила поднимать на мастерских. Шухов видел только стену свою – от развязки слева, где кладка поднималась ступеньками выше пояса, и направо до угла, где сходилась его стена и кильдигсова <…> Шухов и другие каменщики перестали чувствовать мороз. От быстрой захватывающей работы прошел по ним сперва первый жарок – тот жарок, от которого под бушлатом, под телогрейкой, под верхней и нижней рубахами мокреет. Но они ни на миг не останавливались и гнали кладку дальше и дальше. И часом спустя пробил их второй жарок – тот, от которого пот высыхает. В ноги их мороз не брал, это главное, а остальное ничто, ни ветерок легкий, потягивающий – не могли их мыслей отвлечь от кладки <…>

Бригадир от поры до поры крикнет: «Раство-ру!» И Шухов свое: «Раство-ру!» Кто работу крепко тянет, тот над соседями тоже вроде бригадира становится. Шухову надо не отстать от той пары, он сейчас и брата родного по трапу с носилками загонял бы <…>

Непривычный к работе такого рода Буйновский сначала отстает, но вскоре втягивается и учится быстро подавать раствор. Появляется начальство – строительный десятник Дэр, москвич, бывший работник министерства, а здесь – инженер, поучающий иногда каменщиков, как надо класть кирпичи (чем вызывает у них смех). Он грозит Тюрину карцером за толь на окнах, но бригадир дает ему достойный отпор, к тому же за Тюрина вступается Павло с лопатой. Перепуганный Дэр обещает сказать, что «все так и было».

Шухов так увлекается работой, что забывает про недомогание и даже досадует на то, что рабочий день такой короткий: «Оглянулся Шухов. Да, солнышко на заходе. С краснинкой заходит и в туман вроде бы седенький. А разогнались – лучше не надо <…>

<…> шутит вслед бригадиру <…>: – Что, гадство, день рабочий такой короткий? Только до работы припадешь – уж и съём!»

Даже в зоне Иван Денисович ухитряется заиметь собственный мастерок, который не сдает вместе с прочими инструментами, а каждый раз перепрятывает, чтобы на следующий день ему было удобнее работать. Шухов со своим напарником, глухим Сенькой, прибегают к воротам одними из последних, чем чуть было не вызывают на свои головы гнев конвоя и пятисот зэков, которые в ожидании отправки в лагерь мерзнут на морозе. Зэков уже построили в колонну, но тут выясняется, что не хватает одного человека. Начинаются поиски. Из конторы, попыхивая трубочкой, подходит к своей бригаде Цезарь и задает капитану вопрос, как, мол, дела. «Гретому мерзлого не понять. Пустой вопрос – дела как? <…> Дает Цезарь и закурить. Он в бригаде одного кавторанга и придерживается, больше ему не с кем душу отвесть».

Наконец, выясняется, что нет человека в 32 бригаде – молдавана, который, говорят, румынский шпион, не такой, как Шухов, а настоящий. Пока его ищут, толпа зэков злится, потому что из-за этого шпиона они задерживаются на объекте, а вечернее время – свое, не казенное – уходит. «А толпу всю и Шухова зло берет. Ведь это что за стерва, гад, падаль, паскуда, загребанец? Уж небо тёмно, свет, считай, от месяца идет, звезды, вон, мороз силу ночную забирает, а его, пащенка, нет! Что, не наработался, падло? Казенного дня мало, одиннадцати часов, от света до света? Прокурор добавит, подожди!

И Шухову чудно, чтобы кто-то так мог работать, звонка не замечая.

Шухов совсем забыл, что сам только что так же работал, – и досадовал, что слишком рано собираются к вахте. Сейчас он зяб со всеми, и лютел со всеми, и еще бы, кажется. Полчаса подержи их этот молдаван, да отдал бы его конвой толпе – разодрали бы, как волки теленка!»

Цезарь же с кавторангом все эти полчаса проговорили о фильме Сергея Эйзенштейна «Броненосец «Потемкин»».

Молдаван нашелся, колонна зэков отправляется в лагерь, Иван Денисович слышит рассказ каворанга о том, как тот сопровождал морской конвой и месяц прожил на английском крейсере, имел там даже свою каюту. Ему говорят, что этого вполне достаточно, чтобы «вмазать…двадцать пять», на что Буйновский отвечает: «Нет, знаете, этого либерального критицизма я не придерживаюсь. Я лучшего мнения о нашем законодательстве». И после этого сразу же идет комментарии и размышления Шухова: «Дуди-дуди, Шухов про себя думает, не встревая. Сенька Клевшин с американцами два дня жил, так ему четвертную закатали, а ты месяц на ихем корабле околачивался, – так сколько ж тебе давать?»

Во время шмона у ворот лагеря Шухову удается пронести в лагерь кусок ножовочного полотна, из которого умелец Иван Денисович собирается сделать сапожный или портновский ножичек (а это – дополнительный заработок, потому что ножи иметь запрещено, но они постоянно требуются).

Как только зэки оказываются в лагере, Шухов торопится занять для Цезаря очередь в посылочную (Цезарю давно должна была прийти посылка, и Шухов рассчитывает, что тот чем-нибудь отблагодарит его за услужливость). В качестве платы за эту услугу Цезарь уступает Шухову свой ужин.

В столовой Шухов взял свои две миски с жидкой баландой, и «начал он есть. Сперва жижицу одну прямо пил, пил. Как горячее пошло, разлилось по его телу – аж нутро его все трепыхается навстречу баланде. Хорошо! Вот он миг короткий, ради которого и живет зэк». Напротив него сел высокий старик Ю-81, которого не коснулась ни одна амнистия, который сидит «несчетно», но несмотря ни на что, «его спина отменна была прямизною», «глаза его не юрили вслед всему, что делалось в столовой, а поверх Шухова невидяще уперлись в свое». И не примирился он: не кладет свою пайку на грязный стол, а подстилает чистую тряпочку.

После «сытного» ужина Шухов отправляется в седьмой барак к латышу, который приторговывает табаком. На свои, заработанные услужливостью и ремеслом в зоне два рубля, Шухов покупает у него два стакана самосада и направляется в барак. В бараке Цезарь «разделывает» посылку. «Цезарь получил колбасу, сгущенное молоко, толстую копченую рыбу, сало, сухарики с запахом, печенье еще с другим запахом, сахар пиленный килограмма два и еще, похоже, сливочное масло, потом сигареты, табак трубочный, и еще, еще что-то». Шухов принес Цезарю его вечернюю пайку – 200 грамм хлеба, но Цезарь, «взбудораженный, взъерошенный, словно пьяный», отдал хлеб Ивану Денисовичу. И тогда тот, понимая, что баланда, да 200 грамм хлеба – полная доля от цезаревой посылки, больше для себя ничего ждать не стал, залез к себе на нары и осмотрел ножовочное полотно, раздумывая, как сделать из него сапожный нож с кривым лезвием. Ножовку он спрятал к себе в матрас, где уже лежал хлеб. Видели это его соседи по вагонке – Алешка-баптист и два эстонца, но их Шухов не опасался.

Пришел плачущий Фетюков – его опять побили за то, что он миски вылизывает. Иван Денисович даже пожалел его – не дожить ему срока, потому что не умеет он себя поставить.

Пришел Буйновский, довольный, принес горячий чай – не бурду, которая в бараке стоит, а из настоящей заварки. Они с Цезарем пили этот чай с продуктами из посылки, беседовали, кавторанг стал вспоминать Севастополь накануне ялтинского совещания, как он водил по нему американского адмирала, как специально для них открыли в голодном Севастополе магазин с белым хлебом и маслом, как жители Севастополя показывали пальцами на эдакую невидаль. В этот момент в барак вошел надзиратель Курносенький, «совсем маленький паренек с румяным лицом» и забрал его в карцер на десять суток по утреннему приказу. Пытался бригадир его хоть на ночь спасти, но кавторанг сам отозвался надзирателю. «Так вот быстрая вошка всегда первая на гребешок попадает <…> Только вздохнул капитан да крякнул. Должно быть, темной ночью в море бурное легче ему было эскадру миноносцев выводить, чем сейчас от дружеской беседы в ледяной карцер <…> Сами клали БУР, знает 104-я: стены там каменные, пол цементный, окошка нет никакого, печку топят – только чтоб лед со стенки стаял и на полу лужей стоял. Спать – на досках голых, если в зуботряске улежишь, хлеба в день – триста грамм, а баланда – только на третий, шестой и девятый дни.