Текст книги "Пик коммунизма"

В военкомате я развеселил злого капитана тем, что спросил его в каком звании будет служить наш «Москвич» и нельзя ли записать его хотя бы лейтенантом? Капитан пообещал присвоить автомобилю генерал-лейтенанта, и я остался этим очень доволен. Оставалось узнать, какие погоны носят генерал-лейтенанты автомобильного призыва и где их лучше наклеить, чтобы издалека было видно, и чтобы другие машины, младшие по званию, нашему «Москвичу» честь отдавали звуковым сигналом и никогда не смели обгонять. Но злой капитан уже снова стал злым и не сказал мне какие погоны носят генерал-лейтенанты. Может, он и сам не знал этого, поскольку ему до генерала было слишком еще далеко. На обратном пути я выспрашивал у отца, где у него в правах указано, что наш «Москвич» теперь генерал-лейтенант. Отец, помнится, меня обидел. Он посмотрел на меня с сожалением, тяжело вздохнул и сказал: «Ты уже во второй класс пойдешь, а все еще такие глупые вопросы задаешь…». И что я такого глупого сказал, спрашивается?

Однажды по поводу «Москвича» к нам во двор зашел Павел Захарович, ученый человек, похожий на Менделеева. В молодости своей он что-то такое неудачное сказал про Сталина, после чего его отправили на двадцать лет жить на реку Индигирку, где так холодно зимой, что если плюнуть, то на валенки тебе упадут одни только ледяные шарики. Павел Захарович осторожно погладил машину по крылу и сказал: «Хорошая машина». А потом добавил: «Но боязно. Вы не боитесь, Александр Георгиевич?».

– Если по правилам ездить, то чего бояться?

– Нет, я не езду имею в виду.

– А что же?

– Ну, что раскулачат, например.

– Как это – «раскулачат»? За что?

– Да вот, за машину эту и раскулачат. Скажут «буржуй», «мироед», «богатей» – и раскулачат.

– Да бросьте Вы, Павел Захарович, эти времена давно прошли!

– Ой, не скажите, ой, не скажите! Эти времена никогда не проходят… Смелый Вы человек, Александр Георгиевич, я бы даже сказал – отчаянный. Нет, я пока обожду, обожду пока… Я пока на велосипеде еще поезжу. Не хочется мне, знаете ли, назад на Индигирку, – и подшаркивая ногой, отмерзшей там, на Индигирке, он пошел со двора.

– Бедный Павел Захарович, – тихо вздохнула моя мама, которая все это слышала.

– У тебя в шахте лучше было? – возмущенно спросил ее отец, и я видел, как мама ему показала глазами, что, дескать, не будем об этом при нём. При мне, то есть. Нашли маленького! Я и так уже прекрасно знал, что моих папу и маму Сталин забрал в плен во время войны, и что мама в шахте уголь рубила, пока не упала замертво. Это я и так знал. Но только все это происходило когда-то очень-очень давно, когда меня еще на белом свете не было. А теперь мы двигались к коммунизму, и у нас была красивая машина, и мои друзья мне завидовали, а мои враги завидовали моим друзьям за то, что они мои друзья и что их пускают в новую машину и даже берут с собой на Десну: купаться или на рыбалку. Вот такие наступили у нас счастливые времена с появлением в нашей семье зеленого, военнообязанного генерал-лейтенанта запаса модели «Москвич-407» с домашним прозвищем «Фердюня» (уменьшительное от имени «Фердинанд»). Но автомобиль явился не только источником всевозможных мук и удовольствий в нашей семье, но и самостоятельным, социально-активным членом социалистического общества, призванным на повышенной, третьей скорости и с максимальным комфортом везти своих пассажиров в самую счастливую жизнь на земле, называемую коммунизмом.

Спасите Зуя

Да, мы двигались к коммунизму. Хотя никто толком не мог сказать, что это такое – даже мои родители уходили от подробных объяснений. Светлое будущее без денег и забот, когда у каждого будет велосипед и повсюду будет процветать «миру мир». Примерно так виделся нам, бойцам «полянки», будущий коммунизм. Однако, рассуждать о коммунизме было трудно. Очень смущало отсутствие денег, например. Как это? Прийти в магазин и просто взять себе что-нибудь нужное? Это же всем ворам какое раздолье настанет! Или всех воров сначала расстреляют и останутся одни честные люди? Но как узнать кто вор, а кто честный? Милиция тебя спросит если: «Ты честный или вор?», то ты что ответишь? Конечно, что ты честный. Получается, что сначала надо украсть, чтобы ясно стало, что ты вор. А если все бесплатно, то как отличить того, который украл, от того, который взял честно, по коммунистической потребности? Опять же этот принцип «миру мир»: если не будет войн, то не нужны будут солдаты и офицеры, а кто же тогда будет Родину любить и жизнь за нее отдавать? Вопрос сидел на вопросе и вопросом погонял, а взрослые от этих наших вопросов лишь отмахивались, так что нам на «полянке» до всего приходилось доходить своим умом. От этого мы все выросли очень умными. Следовательно, можно смело утверждать, что и «полянка» была нашим общим, коллективным воспитателем. В том числе «полянка» призвана была воспитывать в нас личную храбрость и бесстрашие духа. Такому воспитанию способствовала, в том числе, и близость кладбища сразу за оврагом, которое особенно угрожающе топорщилось темными крестами в сумерках. По ночам по кокинскому кладбищу гуляли покойники, и это никакая не шутка: их видели люди! А одного из них милиция даже забрала. Правда, потом оказалось, что это был не покойник, а какой-то пьяница из деревни Выгоничи, который сбился с пути и, заблудившись среди крестов, заночевал на нашем кладбище. Но вот попасться в скелетные лапищи к настоящему покойнику – это был, конечно, невероятный ужас, который упаси господи пожелать каждому… И ради воспитания личной храбрости, мы систематически, как завещал великий Ленин, учились преодолевать этот ужас.

Так, например, мы решались пробежать сквозь кладбище через его середину: промеж железных оградок (их тогда было мало), мимо серых деревянных крестов (их было очень много), а также меж гранитных плит, оставшихся от умерших и зарытых тут представителей царизма, и мимо относительно свежих столбиков с красными фанерными звездочками (этих последних мы почти что не боялись). Было очень жутко двигаться по этому межмогильному лабиринту, понимая, что из каждого холмика в любой момент может вздернуться костлявая рука, и тогда… Но мы бегали. И становились лейтенантами и даже капитанами – в зависимости от времени дня и сложности маршрута. Пересечением кладбища в сумеречный час можно было теоретически дослужиться даже до полковника. Однако, такой ценой получить полковника мало кто решался. И уж вовсе никто ны мыслил и не мечтал даже стать генералом путем пересечения кладбища в ночное время. Лишь один-единственный раз была предпринята такая попытка Витькой Зуевым, которая чуть не закончилась гибелю храброго Зуя. Нужно признать, что наш заклятый враг Зуй был действительно храбрец, хотя и оставался при этом человеком без тормозов, поселковым хулиганом, полным придурком и нарушителем всех наших «полянских» законов (сегодня его назвали бы «беспредельщиком», но тогда мы этого слова еще не знали). Мы, офицеры противостоящей ему армии, были убеждены, что Витька Зуй такой храбрый именно оттого, что родился без мозгов. У него мозгов нет, и ему нечем бояться! Некоторые мои офицеры даже завидовали ему, утверждая, что военному человеку мозги не требуются, потому что от него нужна одна только храбрость. Они считали, что им крупно не повезло, что они родились с такими хорошими мозгами.

Витькина армия располагалась в северней части «полянки», около березовай рощи, там, где овраг только начинался, вблизи техникумовского стрельбища. Состояла его армия из таких же придурков, как сам Витька. Они вечно без объявления войны совершали подлые вылазки против нас и рушили наши блиндажи на юге «полянки». А сами они, не имея готовых воронок, копали свои просторные ДОТы в мягком песчаном склоне оврага, чему мы завидовали до тех пор, пока одна из их долговременных огневых точек не рухнула на голову Зуевским офицерам прямо во время военного совета (якобы, чья-то вольно гуляющая коза прошлась над штабом!). Весь штаб зуевской армии в тот миг чуть не погиб живьем и чудом выбрался из завала. Вовик Мигунов после того случая даже к нам переметнулся от Зуя – перешел в армию с лучшими условиями техники безопасности, несмотря на понижение в звании. Вовика, говорят, извлекли из завала совсем уже синего, и делали ему искусственное дыхание, чем он после очень гордился.

Но назад к кладбищу: Витька Зуев был во вражеской армии полковником, а захотел стать генералом. Такого рода ответственные дела кулуарно не решаются: по такому случаю решение, согласно неписанному Уставу «полянки», должно приниматься общим офицерским собранием всех наличных армий и родов войск (а то бы по всем «полянкам» страны одни сплошные генералиссимусы разгуливали бы!). Витька все это знал и заявил, что готов получить генеральское звание и для этой цели созывает офицерскую комиссию, которая засвидетельствует факт пересечения им кладбища ночью. Такая комиссия была сформирована, в нее вошли мы все, и она была разделена на две части: одна половина должна была проследить, чтобы Витька вошел на кладбище в нужном месте, а другая – чтобы он не сжулил, не пробрался по кустам вдоль ограждений, а вышел с кладбища в строго определенном месте, со стороны учхоза. Комиссия состояла из опытных и авторитетных военачальников, знающих каждый куст в окрестностях, так что мухлеж со стороны Витьки был исключен. Сложность состояла в том, чтобы члены комиссии пробрались на полянку ночью, обманув бдительность родителей и дверных запоров. Но на то мы были и офицерами, чтобы совершать такого рода подвиги, если дело шло о воинской чести. Явились все, кроме самых маленьких. Мы со Славиком оказались в группе провожающих соискателя высокого воинского звания со стороны «полянки». Сознаюсь честно, когда Витька, жукая фонариком -«жучком», ушел в кромешную тьму, в овраг, к кладбищу, членам комиссии было страшно. Тишина в стороне кладбища угнетала все больше, на нас всех медленно наползал тихий ужас. «А каково Витьке там?» – молча спрашивал себя каждый.

– Если он пройдет, то я буду с ним дружить, – прошептал рядом со мной Славик и замолк. Я слышал, как у него мелко стучат зубы.

– Я тоже, – заверил я своего адьютанта.

У нас в Кокино сов и филинов нет: не те места, хотя они и залетают к нам иногда из Брянского леса за вкусными полевыми мышами. Поэтому никто не «ухал», и тишина стояла страшная. И вдруг в мертвой этой ночной тишине со стороны кладбища раздался оглушительный вопль. Я слышал, как у Славика по ноге зажурчало. Мне и самому от этого зловещего крика могильный холод пронзил хребет до копчика, но все-таки я был, как-никак, старший по званию, и я сказал ему: «Не бойся, Славичек. Это был не покойник, покойники кричат совсем не так…».

– Нет, это по… покок… пококойник…, – пролепетал мой адьютант.

В этот миг жуткий вопль с кладбища повторился. Именно такой, который всегда издает человек, которого скелет тащит под землю. Члены комиссии от ужаса завопили следом и бросились с «полянки» врассыпную. Мы бежали быстрей ветра, а в спину нам летели непрекращающиеся, душераздирающие крики Витьки. Он все еще сопротивлялся, он все еще был на поверхности. Витьке требовалась срочная помощь, пока его не утащили окончательно, и мы побежали в разные дома «Бедного поселка», колотили во все двери подряд и кричали: «Витьку Зуева покойники утаскивают! Спасите Витьку Зуева!».

После войны все люди были очень еще легки на подъем по тревоге, и вот уже толпа преподавателей с фонарями бежала через «полянку» к кладбищу, откуда все еще раздавались вопли, правда, все более глухие и отдаленные. Видимо, Витька был уже наполовину под землей…

Истина выяснилась через несколько минут: Витька, пробегая мимо, зацепился свитером за вензель старого, ржавого, дворянского креста, и железная завитушка пропорола свитер и не пожелала больше ее отпускать. Со страху Витька выронил «жучок», который тут же и гаснет, если его не качать постоянно, и Витьку ослепила темнота, а «покойник» все дергал и дергал его, отчаянно пытающегося вырваться, и все тащил его назад, к могиле. Заорешь тут! Потом «покойник» страшно больно ударил Витьку чем-то железным по голове, но упасть ему не дал, продолжая трясти на весу. Так и требушил его все время, покуда не подоспели взрослые.

Звание генерала Витька, конечно же, не получил. Принципиальность комиссии была единогласной: не прошел – значит не прошел. И вообще – креста испугался! И не помогли никакие Витькины заверения в том, что это всё-таки был покойник, который только потом крестом прикинулся, когда взрослые подоспели, а до этого момента это был самый настоящий скелет, который бессовестно и устрашающе щелкал зубами, тряс костями и выл. – «Не бреши! Это ты сам выл, это твой голос был!» – заключила безжалостная комиссия, состоящая, в том числе, и из боевых офицеров собственной Зуевой армии. Не обломилось Зую генеральство, а даже наоборот – стал он посмешищем, да еще и дома жестокие родители прописали ему очередной сеанс «ременной терапии».

После этого случая никто из нас, доблестных воинов «полянки», на звание генерала больше не претендовал. Выше подполковника не поднялся ни один. Конечно, все понимали, что это был не покойник, а крест, который ухватил Зуя за свитер ночью, но кто его знает… Как говорится: «береженого Бог бережет», а что касается генерала, то можно и в звании майора вполне эффективно командовать капитанами и лейтенантами. А если звезды размером побольше на погоны наклеить, то и вообще становишься как бы на генерала похож – и ни через какое кладбище бежать не надо.

Пуск!

Оно, может быть, даже и к лучшему обернулось для мира во всем мире, что не все мы стали генералами. Ведь как раз шла холодная война с американскими «мистер-твистерами», и мы у себя на «полянке» принимали в ней самое активное участие. Вы можете себе представить, что началось бы, если бы все мы заделались настоящими генералами? Да мы бы оторвали полземного шара на том месте, где расположена Америка, и выкинули этот подлый кусок территории в космос, в безвоздушное пространство! И это не пустая угроза, ведь мы, военные стратеги, отлично знали в какой стороне находится Америка: за огородами стадион, за стадионом парк, за парком Дементеевка, за Дементеевкой поля и леса до самой Германии, за Германией океан, а после него – вот она вам и Америка – страна тонконогих, уродливых гномов по кличке «дядя Сэм», одетых в полосатые штаны в облипочку и большие черные цилиндры на олигофренических бошках, курящих толстые, по форме атомных бомб, сигары, вставленные в их хищные, зубастые пасти. Так их изображали в газете «Правда», и мы эти карикатуры приносили в штаб армии, до упаду хохотали над ними, пририсовывали «Сэмам» всякие детали, включая неприличные, а затем бомбили полосатых гномов камнями до полного растерзания. Иногда мы удивлялись: и такую-то вот плешь кривоногую Советский Союз брал себе в союзники в войне против Гитлера? Да они снаряд впятером от земли не оторвут, чтобы пушку зарядить! Да они только похлебки лишнюю порцию из полевой кухни спереть могут: больше они ни на что не годятся! Да, именно так: обожрутся, обосрутся и лопнут, а толку от них – никакого!

Короче, «Сэмам» на наших военных советах доставалось по первое число. В «Америку» мы играли долго, много лет, изобретая все новые и новые методы борьбы. Например, наклонно закапывали в песок острые палки наподобие американских ракет, направленных на наш блиндаж, а после атаковывали эти «американские пусковые объекты» с помощью тяжелой бомбардировки кусками бурого кирпича (мы их называли «жжонниками»). Их было предостаточно на месте взорванного во время войны кирпичного заводика. Сокрушив американские ракеты и разметав их по всей «полянке», мы собирались в блиндаж за наградами. Тут принцип был простой: кто сдаст больше вражеских флагов, тот получает более крупный орден. А вражескими флагами служили как раз упомянутые ранее карикатуры на уродливого «дядю Сэма» из газет, вырезанные и прикрепленные к «древкам» из прутьев. То-то наши родители постоянно удивлялись, что мы так интересуемся «взрослыми» газетами и утаскиваем их из дома. А от этих газет, между тем, зависел рост по службе каждого из нас. У Вовика, например, было уже пять орденов «За Победу над Америкой» первой степени, хотя его награды, подозревали мы, добывались им не совсем честным путем. Ему карикатуры помогала вырезать из газет и журналов его мама, которая работала в библиотеке. Во всяком случае, Вовик часто приносил «флаги» с одинаковыми картинками, хотя газета каждого сорта приходит в любой дом только в одном экземпляре, никто ведь не выписывает три «Правды» сразу, правильно? Но против закона не попрешь, так что Вовик, при всех подозрениях и прямых обвинениях, оставался у нас главным орденоносцем.

И еще один метод борьбы с Америкой использовали мы – не очень приличный, но весьма эффективный и смешной. Например, кто-то хватал палку, прицеливался ею в сторону стадиона, за которым, как известно, находится Америка, и восклицал: «Ракета!». – «Пуск!», – отвечало ему обычно сразу несколько голосов, отбегая на всякий случай подальше от места «пуска». Раздавался «пуск», сопровождаемый либо смехом и критикой свидетелей, либо уважительным: «Ого-го! Чего ел? Мясо, небось?».

– Нет, он пуддинг жрал, – обязательно кричал кто-нибудь в ответ.

Дело в том, что в наше сельпо как-то завезли квадратные брикеты в бумажных упаковках, похожие на пачки печенья, на которых было написано: «Пудинг малиновый». Этот «Пудинг малиновый» вдруг вошел в бешеную моду среди младшего населения Кокино. Родители скупали его ящиками и заказывали еще. Внутри нехитрой бумажной обертки таился спресованный в брусок розовый порошок, сладко-кислый на отгрыз. Положенный в холодную воду, порошок этот быстро растворялся, создавая мутную густоту и через несколько часов застывал в миске или в большой чашке, превращаясь в сладковатый холодец по имени «Пудинг». Его можно было опрокинуть на стол и еще долго наблюдать, как он колышется и дрожит, а после сколько душе угодно ковырять ложкой и глотать резиновые куски этой смешной, заморской медузы. Дети очень любили это блюдо, но требовали, чтобы при замесе родители добавляли в раствор побольше сахара, потому что без такого добавления продукт оставался пресным, как вчерашние сопли, и волшебное имя его (мы называли его почему-то еще красивей, чем на этикетке, с двумя «д»: «пуд-динг») теряло свое чарующее звучание. Вовик Мигунов, например, утверждал, что с сахаром он может «пуд-динга» съесть пять тарелок подряд, а может быть даже и шесть или пятнадцать, если дадут. Однако, помимо безусловной калорийности и высоких эстетических свойств нового продукта, обладал он и одним чрезвычайно интенсивным побочным действием, которое не приветствовалось в условиях замкнутого домашнего пространства, но очень весело реализовывалось на открытом воздухе, в частности – с целью ракетного обстрела Америки. Я уверен, что в истории Соединенных Штатов Америки тот день, когда в наше сельпо завезли розовый пудинг, был бы объявлен траурной датой, если бы их разведка об этом прознала. Столько ракет, сколько в те дни отправлялось на их головы с одной только нашей «полянки», не падало на них за все времена от Адама и Евы. Иногда мы подвергали их даже коллективной, ковровой бомбардировке реактивными пуддинговыми зарядами, и это были самые удачные наши операции против империализма. В те героические секунды кокинская земля буквально стонала и выла, как от залпов «Катюш» при взятии Берлина. Победив, мы кричали: «Слава доблестным советским ракетчикам!», «Слава Пуд-дингу!», «Ура, товарищи! Ур-раааа; Ур-рааа; Ур-рааа!», – и бросали шапки в воздух, или что там у кого было в этот момент в руках…

Иногда, подражая нам, просили команды «Пуск!» и поселковые малыши, которые вечно отирались рядом. Пуск ракеты у них получался не всегда, они частенько обкакивались и, смущенные, убегали домой мыться и переодевать штанишки. Мы же, старшие, опытные «ракетчики», хохотали до упаду. Это у нас называлось «Промазать по Америке».

Но иногда бомбить «Сэмов» нам надоедало, и мы придумывали другие игры. Так, например, Юрик Офицеров изобрел игру в феодалов. Это случилось после того, как Вовик Мигунов усомнился однажды, что если переплыть океан, победить Америку и двигаться дальше все прямо и прямо по глобусной линии, то можно опять выйти на нашу «полянку» со стороны Брянского леса и кладбища. Да, конечно, малообразованному человеку такое чудо могло показаться совершенно невероятным: ушли бить Америку в сторону стадиона, а вернулись в шрамах и орденах совсем с другой стороны, со стороны кладбища. Вот Вовик Мигунов и не поверил Юрику Офицерову и сказал ему: «Брехня все это, я не верю!». На это Юрик сказал, что таких неверующих засранцев как Вовик во времена ига феодалов называли ведьмаками и сжигали на костре. Это нас заинтриговало, и Славик поинтересовался, кто такие были эти самые феодалы.

– Это были такие средневековые гады, – объяснил нам сын барабанщика, – которые жгли ученых героев, а потом герои подняли восстание и пожгли самих феодалов. И так получилась Великая Октябская Соцалистическая революция, которую сделал Ленин, спасибо которому все герои-победители теперь на октябские праздники гусятину едят и холодец: в день седьмого ноября, который красный день календаря. Поняли?

– Значит, я тоже герой и мне положен орден! Я гуся на праздниках ел! – заявил Вовик, который любое событие умел поворачивать себе на пользу. Но мы от Вовика отмахнулись и стали придумывать игру про феодалов.

Смерть феодалам

В целом, идея была понятна: нужны были ученые-герои и нужны были гады-феодалы. Сначала феодалы разводят костер и готовят ученых к сожжению за правду, но в последний момент ученые поднимают восстание и сжигают самих феодалов. Неувязка возникла в том, как называть ученых: ну не «Вовиком» же «Мигуновым» или «Юриком Офицеровым», или «Гариком Шенфельдом». Нужна была историческая реальность, чтобы прочувствовать драму века до конца. Мы разошлись с домашним заданием: найти каждый себе историческое погоняло для сожжения. Назавтра мы собрались снова для постановки великого спектакля. Славик доложил, что его зовут «Каперник». То ли Николай Иваныч, то ли Николай Николаич – это он забыл, пока шел. Но «Николай» – это точно, сказал он. Мы решили, что пусть будет тогда уже «Николай Петрович» – в честь техникумовского преподавателя физкультуры Николая Петровича Тягунова, который хотя и говорил непонятной скороговоркой, но был добрый, горел в танке и катал детей на бензобаке своего мотоцикла. В общем, за Славиком было окончательно утверждено имя его героя: Николай Петрович Каперник. Со мной дело обстояло хуже. Я получил от родителей информацию о сожженном итальянском ученом Джордано Бруно. Но мне не хотелось называться этим именем, потому что «Бруно» – это имя немецкое (у моей тети Оли был племянник по имени Бруно), и я опасался, что меня обвинят в лоббировании собственных национальных интересов. Поэтому я в последний момент назвался Колумбом, открывшим Америку, хотя и не был уверен, что его сожгли за это на костре. Но я позволил себе сделать такое художественное допущение. «Колумб изобрел компас и за это его сожгли», – объяснил я друзьям. Мне охотно поверили, что за хороший морской компас и зарезать, и сжечь могли запросто и я, таким образом, был утвержден на роль Колумба. А вот Юрик Офицеров пришел опечаленым. Он сказал, что во время войны в Белоруссии фашисты сожгли их тетю Маню вместе с ее детьми, а больше ему о сожженных людях разузнать ничего не удалось. – Не «тётей же Маней» мне называться теперь?, – сокрушался Юрик. Нет, конечно, назваться тётей Маней было бы бесчеловечно, а играть без Юрика тоже нельзя было: ведь это он автор идеи. Сообщение Юрика о тете Мане и ее сожженых детях расстроило нас всех настолько, что играть в эту игру нам почти что совсем расхотелось. Славик от жалости подарил Юрику свое яблоко, а ничейный внук Витенька принялся тоненько завывать: он заплакал, представив, что это его сожгли фашисты. Но тут я кое-что вспомнил то ли про Куликово поле, то ли про Чудское озеро, и предложил Юрику быть Юрием Долгоруким. Что он такого знаменитого сотворил, этот Юрий Долгорукий, я не помнил, к сожалению, и мы поэтому решили сообща, что Юрий Долгорукий разбил в хвост и гриву Золотую Орду, за что его и хотели сжечь подлые феодалы. Юрик пришел в полный восторг от этого варианта, и даже, нарушая всякую субординацию, полез ко мне обниматься. Юрик просто сиял. Юрий Долгорукий: ничего себе, как удачно! Как раз и он сам – тоже Юрий! Вот ведь какое историческое совпадение – прямо как будто нарочно! Он до того радовался, что я даже позавидовал ему на секунду и на себя подосадовал: лучше бы я взял «Юрия Долгорукого» себе, а ему Колумба отдал. Но судя по тому, как ловко и грозно Юрик уже размахивал во все четыре стороны света мечом из широкой строительной дранки, он уже достаточно успешно освоился в роли князя, так что отнимать у него эту роль я не решился, чтобы он вместо «Золотой орды» еще и на меня самого не кинулся сдуру.

Вовик, со своей стороны, заявил, что будет Спартаком на сожжение. Это, конечно, была совсем уже полная наглость. На Спартака даже я, старший офицер, не тянул, а тут мелкий Вовик, которого то разжалуют до нуля, то снова младшего лейтенанта присвоят, Спартаком себя вообразил… Мы сказали Вовику «Нет!». – «Ишь ты, – сказали мы ему, – Спартаками, небось, все хотят быть! А только никто Спартака не сжигал, его на столбе распяли. Кино до конца смотреть надо, а не засыпать на серёдке!». – «Нет, сжигал», «нет, сжигал», – бегал Вовик кругами, – «он ночью с креста сбежал, уплыл за море, и его там персидский царь сжег! Есть вторая серия, вы просто не видели, а я видел!». С этой чушью никто даже и спорить не стал, каждый знал, что Вовик бессовестно врет. И все-таки мы его в конце концов на роль Спартака вынуждены были взять, исходя из других соображений. Дело в том, что в качестве феодалов было решено использовать дровяные поленья. А было лето, и дров в сараях почти ни у кого уже не оставалось. А у Мигуновых они были! Они прошлой осенью много напилили, больше, чем надо, да еще и углем топились, который Мигуновым заочники завезли. Кроме этого, Вовик жил ближе всех – прямо напротив «полянки», и он пообещал за «Спартака» притащить целых двадцать кругляшей, но только при условии, что пять штук из них он разрисует сам (я принес из дома краску «гуашь» из набора, который мне подарили на день рождения, и этими красками требовалось разрисовать поленья под феодалов). Вовик сказал, что полешки березовые, беленькие, чистенькие, гладенькие, чудо, а не полешки. За это мы, (так и быть!), согласились утвердить его на роль «Спартака». Бог с ним, пусть подавится своим «Спартаком», унтер несчастный…

Бревнышки оказались действительно отличные, так что рисовать можно было даже по бересте. Неожиданно для всех к нашей игре подвалил еще один герой – сам вражеский полковник Зуй, Витька Зуев. Его разведка доложила ему про нашу игру, и он прикатил здоровенный дубовый чурбак для колки дров, сказал, что чурбака зовут «Гитлером», а сам он будет называться Александром Матросовым. После долгой борьбы за «Спартака» нам было уже все равно, и с колодой – «Гитлером» в качестве взноса мы Витьку взяли, предупредив его, чтобы во время революционного мятежа он не вздумал бить своих – нас, то есть, – а только феодалов! Зуй пообещал, хотя и подозрительно ухмыльнулся при этом. В наших рядах были недовольные его кандидатурой, но мы, пошептавшись, решили, что рискнем с Зуем, уж больно чурбак – «Гитлер» был хорош. Да и «Александр Матросов» для революции – фигура подходящая. Но главное – не хотелось, чтобы он укатил чурбак обратно. Спалить вместе с феодалами еще и «Гитлера» – это была отличная идея, и при правильном воплощении она обещала большую потеху. Зую дали кисточку, и он приступил к работе. Надо сказать, что Витька, хоть и псих, но художник был отменный. Гитлера изобразил на своем чурбаке, как живого. Даже бешеный глаз выпучивался на месте сучка, а вместо другого глаза была черная повязка, как у пирата. Вот только Витька, сволочь такая, всю краску из черной бутылочки извел до дна на эту повязку, да еще и на ремень вокруг всего чурбака! Нарочно, конечно, извел: по роже видно было, что нарочно. Ну да ладно. «Игра стоит свеч», – вспомнил я поговорку и подумал, что правильней было бы сказать: «Игра стоит гуаши». Но я Витьке ничего этого говорить не стал, чтобы его не радовать. А то ведь он сразу начнет визжать: «Ага, жмот немецкий, краски жалеешь!» и крутить глазами, как ненормальный. С Витькой связываться не стоит: это всё Кокино знает. Между тем он, наглая рожа, стал еще краски требовать, он, видите ли, забыл «Гитлеру» своему яйца пририсовать. Мы принялись Зуя деликатно отговаривать, мол, вечереет уже, Витя, и так не успеваем, время поджимает, да и рисовать уже негде, по низу колоды места свободного нету, ремень-то по самому краю проходит: не с ремня же у Гитлера яйца свисать должны! Недовольный Зуй кое-как согласился с нашей железной логикой.

Игра состоялась и даже отлично получилась. Мы запалили костер из сухого мусора и расставили полукругом «феодалов», которые зачитали нам приговор и осудили на смерть через сожжение за наши передовые мысли о свободе и правде. Во время зачтения приговора (от имени феодалов его произносил один из офицеров Зуя – Вовка Фомин) мы – ученые, мыслители, герои разных времен и страдальцы за правду – стояли на другой стороне костра, связанные бельевой веревкой, и выкрикивали в лица феодалам-кровососам прогрессивные истины типа: «Миру – мир!», и «Смерть фашистским оккупантам!», и «Семь бед – один ответ!», и «У семи нянек дитя без глаза!», и «Семью семь сорок девять!», и «Перегоним Америку по мясу, молоку и шерсти!», и «Храните деньги в сберегательной кассе!», и «Посади свинью за стол – она и ноги на стол!», и «Да здравствует октябская революция!», и «Руки прочь от Кубы!», и «Даешь пятилетку в четыре года!», и «Болтун – находка для шпиона!», и «Спартак – чемпион!», и «Не имей сто рублей, а имей сто друзей!», и «Гитлер – капут!», и «Наши цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи!», и «Пролетарии всех стран – соединяйтесь!». Короче, шум стремительно приближающейся революции был оглушителен и все нарастал. При этом мы то вздымали руки к Богу, которого нет, как известно, но который все равно видит сверху как мучают настоящих героев и как они мужественно не сдаются. Время от времени мы обнимались, как братья, и начинали петь: «Вихри враждебные веют над нами!». Все шло как по нотам, и только побочный внук Витенька, не принятый в игру по малолетству и из соображений техники безопасности, немножко портил сценарий. Он по собственной инициативе бегал вокруг костра, пинал феодалов ногами и вопил: «Кто не с нами тот против нас, тому на ж… натянем глаз!», и «Пасть порву, моргалы выколю, кишки на телефон, повешу, б..ди!…», – и матерился дальше с такой изощренностью, на какую не способны были даже подвыпившие кокинские ветераны, застрявшие в колючих кустах облепихи. Мы аж приостановились на миг в нашем громком революционном страдании и стали хохотать вслед за Витькой Зуем, слушая Витеньку, чем раззадорили его еще больше. Он стал скакать козликом, делать стойку на руках и приговаривать: «Перо в бок, сковородкой по кумполу, не подходи, сука!..». А затем гнусаво пропел песенку: «Один американец засунул в ж… палец и вытащил оттуда г… четыре пуда»… Вот ведь создание природы этот Витенька! Никто не знал кто у него родители, воспитывала его бабка Колесницына, которая и вела его по жизни к коммунизму, но иногда бабка запивала на недельку-другую, и тогда Витенька пробирался к коммунизму самостоятельно. В таких промежутках семейного безвластия Витеньку кормили и пытались спешно восполнить недостатки его воспитания непосредственные соседи и прочие сердобольные жители «Бедного посёлка». По общему мнению Витенька поддавался воспитанию плохо. На вопрос «кто твой папа?» он лишь матерился или делал вид что не слышит вопроса. Но и на вопрос про маму он реагировал примерно так же. Хотя, как удалось выяснить обходными путями, мать у него все-таки имелась, но жила в Курске и работала в военном госпитале. Витенька, будучи однажды в хорошем настроении похвастался, что мать его работает патронажной сестрой, и потому так называется, что раненые солдаты сдают ей патроны на хранение. В виде доказательства Витенька показал нам латунную гильзу от «дегтярева». Но мы сказали ему: «Ты брешешь, засранец!», потому что разными подобными гильзами у каждого из нас карманы были набиты доверху. Понятное дело, что Витенька в ответ лишь грязно матерился. При этом был он голубоглаз и кудряв, как маленький Ленин на октябренской звездочке, и многие неопытные женщины при первой встрече называли его «милым ребенком!». Пока он не доводил их до внезапного шока, виртуозно посылая всех к такой-то… «патронажной сестре», короче. Но мы все на полянке, несмотря на поганый характер малолетнего Витеньки, любили его и жалели: без папы и мамы дожить до коммунизма непросто – это все мы хорошо понимали. Вот помрет его бабка – и что будет наш Витенька делать тогда? Юрик Офицеров как-то признался, что когда бабка Колесницына помрет, то он готов Витеньку усыновить, но скорей всего батя не позволит. В любом случае с Витенькой было всегда весело: от его глупых выходок мы всегда покатывались, как и в этот раз.