Текст книги "Пик коммунизма"

В очередной мой приезд в Брянск мы с Игорем Анатольевичем отправились на его машине в сторону города Фокино, к Круглому озеру. Минули безмолвный камвольный комбинат, выехали за Бежицу и через полчаса увидели серые дымы в небе: город Фокино. За рекой Болвой серое Фокино дымило из серых труб в серое небо, подобно флотилии серых пароходов, топящихся серым углем. Все поля в округе были тоже цементно-серыми, в том числе запорошено серой пылью было и «наше», заросшее бурьяном поле, на которое мы вышли с Игорем. Именно здесь стояли когда-то бараки военнопленных, но их давно уже сдула роза ветров, и после них успела уже на этом месте и рожь отколоситься и кормовая кукуруза пошелестеть жестяным шорохом, а потом много лет паслись коровы да козы, которых, в свою очередь, под истошный вопль: «Мы! Ждем! Перемен!» согнала отсюда перестройка, кинувшаяся ножом, топором и автоматными очередями делить все подряд, на что упадет взгяд. Зачем-то поделили между собой прихватизаторы и это поле, но ничего не построили на нем, что типично для них, умеющих только отнимать и делить со стрельбой, а после разрушать и, потеряв интерес, приступать с ножом и вилкой (читай: «калашом» и нотариусом) к другим, более рентабельным ломтям порванного в клочья тела страны. К тому серому цементному заводу за рекой, например, который ценою хронического силикоза легких всей окружающей природы много десятилетий подряд успешно производил ударников и героев социалистического труда, а теперь производит, скорей всего, плохой цемент и долларовых миллиардеров.

А поле осталось отдыхать от стрессов, вспашек, перекопок, бетонных колец, резиновых колес, гусеничных траков, вонючих минеральных удобрений, межевых кольев и археологических пластов мусора, пересыпанных гранатными осколками, заржавевшими до бурой махровости от горького горя земли и людей. Оставленное бестолковым человеком бесхозное поле нашел и приспособил для своих нужд умный дикий хрен, который поселился тут без лицензий, пошлин и взяток, нагло и весело, назло всему великому чиновному аппарату.

У края поля, на стене кривой трансформаторной будки, шелушащейся шмотьями облупившейся лет десять назад сухой краски, так и выведено было с помощью безвестного кривопишущего пальца остатками чего-то коричневого слово «Хренотень!»: то ли новое название поля, то ли реалистичная констатация действительности. Однако, «хренотень» не пустовало – тут и там можно было видеть кланяющиеся хрену человеческие фигуры: то орудовали копальщики ценного корня, сдающие свою халявную добычу в рестораны, чтобы накопить на веревочку для поддержания штанов плюс на чекушечку, позволяющую хоть на время забыть про ту веревочку. Мимо нас шагали откуда-то снизу, из-за поля, возбужденные пацаны с ведром зеленых раков и шумно спорили о количестве таких же зеленых американских долларов, которое они смогут выручить за этот щедрый дар российской речной природы, отдыхающей от разоренных заводов, прекративших наконец-то сливать в водоемы ядовитые помои свои. (Оказывается, перестройка оставила за собой и отдельные положительные следы).

– Времена охотников и собирателей возвращаются, – со вздохом прокомментировал эту первобытнообщинную картину, с раколовами на переднем плане и хренокопами на заднем, историк Игорь Анатольевич Якушев.

Мы запечатлели на цифровую камеру это «охреневшее» поле с нескольких ракурсов: ведь бараки стояли именно здесь. И пусть уж воображение доктора Норда дорисует все остальное. А оно должно сработать: ведь дальним фоном полю служили дымящие трубы завода, который Рудольф Норд восстанавливал после того, как другие, до него брошенные в топку войны соплеменники, пришедшие с запада, завод этот разрушили. Воображению будет за что зацепиться.

Покончив с фотосъемкой, мы с Якушевым оставили пустырь и двинулись дальше, к Круглому озеру. Не с той целью, чтобы перепроверить нашего многоопытного лесного эксперта Николая Алексеевича, а для того лишь, чтобы охватить графическими пикселями озеро с окрестностями и доказать доктору Норду, что прах его отца покоится в тихом, чистом месте: в лесной зоне, объявленной заповедной, на пространстве, где человеку гадить запрещено. В хорошем месте, простыми словами. Я сфотографировал озеро и лес вокруг него, и медноствольные сосны, под любой из которых мог лежать немецкий сказочник Рудольф Норд. Я играл зумом и искал ракурсы, когда в окуляре вдруг мелькнула красная искорка. То был кустик лесной земляники со спелой ягодкой под одной из сосен. Мне вдруг пришла в голову сентиментальная идея. Я пошел к сосне, достал нож и поглубже, с большим комом земли вырезал кустик, после чего уложил его себе в кепку. «Поедешь в Германию, – сказал я ему, – расскажешь доктору Норду об его отце. Ты-то обязан все обо всем знать от своих лесных собратьев, ну а не знаешь, так сочинишь доктору Норду еще одну сказку от имени его отца-сказочника. Или скажешь, что это сам сказочник тебе нашептал. Только страшную не сочиняй, пожалуйста: страшными сказками наша действительность и так наполнена до краев. Сочини лучше что-нибудь о земляничном царстве, в котором появился новый, добрый король, происходящий из замечательного племени сорта «Норд». Игорь Анатольевич лишь посмеивался над моим ребяческим романтизмом. А старый лес был на моей стороне: он одобрительно шелестел у нас над головами и согласно кивал кронами сосен.

Когда я привез кустик земляники доктору Норду, у него гостил его старший брат Юрген. Гостил не случайно: братья ждали меня, очень взволнованные, уведомленные Наташей заранее о моем визите. В моем присутствии братья посадили земляничку в саду у Дидриха. Я не буду здесь описывать, какими дрожащими руками принимал седой доктор живой кустик из Брянских лесов, подарок от отца, и как опускал его в свою, немецкую землю. Слез не мог сдержать никто. Я тихо ушел и не присутствовал при дальнейшем разговоре земляничного кустика с давно уже поседевшими двухлетним Дидрихом и семилетним Юргеном, стоящими перед ним на коленях…

Стреляный воробей

У этой рукописи моей есть критик: суровый человек, полковник запаса, подстреленный однажды в Афганистане, еще раз на волчьей охоте и дважды в качестве инспектора рыбнадзора. Прочтя главку о Норде, он высказался решительно: «Сентиментальные сопли. Убери».

– Почему? – огорчился я, – это же чистейшая правда!

– Они на нас уже следующую войну готовят, а ты им ягодки на могилы возишь? Тьфу!

– Кто? Старый Норд на нас войной пойдет, что ли? Да он от благодарности не знал куда меня усадить, чем угостить, как благодарность свою выразить…

– Прикажут и пойдет. И будет из наших раненых органы вытаскивать. На продажу. Не будь наивным. И никакой благодарности в душе нет у них и в помине. Ни у кого. Болгарию и болгар мы дважды на протяжении истории от полного уничтожения спасали, столько жизней своих солдат за них положили, а они памятники нашим же освободителям разрушают! А Грузия! А прибалтов кто из деревянных клумпов вытащил, выставочные республики-сказки им выстроил? Мы! А зачем? – чтобы они теперь фашистскими колоннами по центральным улицам маршировали и страны НАТО призывали Россию поскорей уничтожить? Шавки поганые! Суки неблагодарные! Польше территорию в два раза увеличили, полмиллиона наших жизней за это отдали, а они на говно исходят от ненависти к нам – аж задыхаются, атомную бомбу давно бы уже на нас сбросили, кабы она у них была… Сволочи!

– Вася, ты про власти говоришь, про европейских правителей, Америкой по местам расставленных в закабаленных ею странах, я же написал про реального, живого, во многом несчастного человека. Про человека простого и честного, пострадавшего от войны – пусть и на другой стороне её. Ведь Норд не Сталина же и не русских в гибели отца своего винит, а Гитлера и нацистов.

– Это он тебе только говорит так. А кого он обвиняет на самом деле, ты знать не можешь. Ты всему веришь. Ты думаешь, что ты своим беспримерным гуманизьмом всех этих нордов-мордов гуманными человеками сделаешь? Хрен ты сделаешь! Крокодилы не дрессируются. Разве что электрошоком. Но не цветочками. Убери главу, ей-Богу, а то дальше читать не стану…

Этот наш стреляный воробей публиковал свои уникальные стихи под псевдонимом «Василий Стревор» (сокращение от «Стреляный воробей»), но фамилию его я здесь не называю, ибо его и так все в Кокино знают. Вася был вторым известным мне после Алексея Константиновича Толстого из Красного рога Брянского уезда – знаменитого автора «Князя Серебряного» и «Козьмы Пруткова» – крупным (Василий был ростом около 190 сантиметров и весил более 120 кг.) поэтом Брянской области. Стихи, по собственному признанию, он начал сочинять давно, «еще при Хрущеве», и уже по этому только признаку мог считаться классиком. Публиковаться, однако, поэт Василий начал относительно недавно, когда был ликвидирован институт цензуры. Он издавал свои самодельные сборники за собственный счет через разные деревенские издательства, и были эти труды размером с поздравительную открытку. Определенное количество своих книжечек мэтр постоянно носил с собой и весьма агрессивно раздаривал их направо и налево за сто рублей штука каждому желающему. Потенциальные желающие, однако, разбегались при виде щедрого поэта, так что лишь немногие жертвы перестройки, ускорения и гласности, не утратившие на изломе истории пристрастия к чтению, зазевавшись и угодив в литературные лапы рифмолюбивого Стревора, обретали счастье оценить его поэтическое дарование.

Понятное дело, что и я обречен был при первой же встрече с мэтром получить в «подарок» от него один из тоненьких стихотворных сборничков в мягкой обложке под названием «Солнечный ветер». Я купился в основном на красивое фото деснянского луга с белым аистом на переднем плане. Но в дальнейшем был совершенно околдован и содержанием книжки. Первый же стих, открытый наугад, сразил меня своей художественной силой. Он звучал так:

Я меткой пулей зайцу глаз

Пробил: не будет больше вора!

Но глаз другой смотрел на нас

На всех с немым укором…

Следующий опус был не менее гениален:

Доской от лавки друга друг

убил: то видели соседи,

А будь доска прибита вдруг —

Глядишь, и не было б трагедии!

Но еще один стих, из раздела «Из старых запасов» покорил меня окончательно:

Нас всех: хлебороба в семейных трусах,

И воина, что землю спасёт —

Нас солнечный ветер на всех парусах

Вперед, к коммунизму несет!

Хлебороб в семейных трусах потряс меня своей изобразительной силой. Образ приковывал к себе массой вопросов: почему хлебороб в трусах, а не в плавках, например, или в кальсонах? Почему именно хлебороб? А сталевар что – без трусов работает? Почему хлебороб штанов не одел: в туалет как раз шагал, когда его поэт подметил? Какое неземное вдохновение занесло этот загадочный образ в мозг великого кокинского поэта? Спрашивать его об этом я не решился, чтобы не нарваться на очередные сторублевые «подарки» гения. Но я совершил нечто другое: без согласования с автором, я позаимствовал выражение «Солнечный ветер» для собственного творения. Наверное, это нехорошо, но ведь и сам Стревор наверняка спер их где-то еще: у физиков или астрономов – это же известный термин из космологии, не так ли? Но хлебороба в семейных трусах я не тронул: ведь стопроцентное авторство на этот образ принадлежит Стревору.

Необходимо пояснить: узнав о том, что я пишу книгу о Кокино, поэт-полковник Василий Стревор явился ко мне сам и предложил выступить в мою защиту в качестве литературного критика, а также найти мне подходящего издателя, когда придет время. Уже начитавшись стихов мэтра, я хорошо понимал, что деваться мне все равно некуда и увернуться не удастся, и я выдал ему экземпляр рукописи. Строгий критик исчеркал мою рукопись вдоль и поперек, забраковал половину и сделал массу ценных замечаний наподобие того, что касалось Рудольфа Норда, с общим заключением: «Выкинуть». Кое-что второстепенное я и в самом деле выбросил позже – спасибо поэту Стревору, застрелившему зайца —, но главку о докторе Норде все же решил оставить. Для равновесия мнений, так сказать.

«Omnis auctoritas cacas est»

Назад в Германию. Еще одним замечательным немцем, который приобнажил передо мной замысловатые лабиринты своего духовного содержания, был наш сосед по лестничной площадке Фриц Мюллер. Съёмные квартиры наши разделяла капитальная стена, не настолько толстая, однако, чтобы заглушить благородные звуки классической музыки, сочившиеся по вечерам из мюллеровских апартаментов. Особенно хорошо проникали сквозь кирпичи фанфары вагнеровских симфоний. Это вызывало у нас априорное уважение к Мюллеру: сосед был культурным человеком. Кроме того, балконы наши почти соприкасались, поэтому мы систематически «гутенморгались» и дружно проклинали голубей, которые с равным азартом обгаживали наши прекрасные петунии. Достаточно продолжительно – месяца два-три – присмотревшись к нам со стороны своего балкона и, очевидно, сделав вывод о нашей безобидности, Мюллер однажды, в субботу утром, шуганув с балкона очередного голубя, пригласил меня заглянуть к нему вечерком на бутылочку пива или глоток хорошего вина. Такого рода приглашения со стороны экономных, осторожных и не слишком общительных немцев дорогого стоят, и я, конечно же, пошел к нему в гости, прихватив со своей стороны обязательную для каждого русского гостя бутылку водки «Русский стандарт». На бутылку Мюллер покосился с опаской, заявил, что пьет вообще-то только вино и пиво, но градус доброжелательности с его стороны, похоже, резко повысился при виде меня с литровой бутылкой в руке.

Прежде всего мне бросились в глаза многочисленные механические игрушки, расставленные повсюду и двигающиеся самыми замысловатыми способами: вращаясь, качаясь и вибрируя. Оказывается, Мюллер коллекционировал модели «вечных двигателей». Наше с ним общение началось с того, что он, хитро подмигивая, потребовал от меня согласиться, что вечный двигатель возможен, и вот, мол, многочисленные доказательства тому. По мере того, как я раскрывал скрытый секрет каждой модели и раз за разом развенчивал идею вечного двигателя, Мюллер расплывался в улыбке все больше, так что за стол мы уселись уже друзьями.

– Молодец, русский физик, – похвалил он меня, – я ведь тоже физик по образованию, закончил Карлсруйский университет, но работаю много лет в сфере статистики. Ну, за знакомство предлагаю тебе выпить нашего, рейнского красного вина сорта «Дорнфельдер». Французские красные вина считаются лучше, но я люблю местные, немецкие. Prost!

Мы выпили, и разговор покатился вперед, разгоняясь тематически и созревая содержанием.

– У вас, русских, мощнейшая школа физики! – похвалил меня Мюллер, желая польстить…

– Вообще-то я немец, – неуверенно возразил я ему. Но Мюллер тут же замахал на меня обеими руками:

– Раз ты оттуда, из России, значит ты русский. Все вы, которые с русским языком в голове – все вы русские! Можешь мне поверить, я за вами давно уже наблюдаю, ведь ваших полно тут – из Сибири, из Казахстана: одна русская речь повсюду. И все кричат, что они немцы, дескать, а кричат-то по-русски, потому что немецкого языка уже не знают, забыли. Поэтому на самом деле все вы – русские! Но я вас люблю. Вы жизнерадостные и очень доброжелательные, наивные как дети, со всеми дружить хотите: вы хорошие люди! И зачем вы только сюда, в Германию, приперлись все? Жили бы себе дальше в России: там такие просторы, столько земли, воздуха… Хотя понять вас можно: трудно жить там, где нет демократии…

В этом месте его речи, уже разогретый немного вином, я перебил оратора и заявил ему, что современная демократия – это большой спектакль с заученными ролями и назначенными за деньги актерами, и никакие демократии двигать вперед человечество не способны, а в истории главную роль всегда играли и будут играть личности национальных лидеров, действующих в интересах собственных стран.

Мюллер со мной не согласился, но аргументировал оригинально:

– Демократия хороша тем, что создает у народа иллюзию собственного участия в управлении государством. И эта иллюзия необходима стране еще больше, чем религия. При демократии за всё дерьмо, которое вытворяют власти, ответственность как бы перегружается на нацию, на народ, эту власть добровольно избравший, и это снижает риск революций. А революция – это настоящая беда для любой страны. Так что демократия – это все-таки хорошо. И в современном мире не демократия губит нас, и даже не национальные власти затягивают удавки на народных шеях – что они, безусловно, делают, тут спору нет —, но мировая финансовая банда в целом – спрут с тысячью щупалец – душит все человечество разом.

«Ай да Мюллер, – внутренне восхитился я, – ай да молодец: вот что значат системные мозги физика!». Но вслух произнес другое:

– А ты не заметил, Фриц, что у спрута этого есть имя – USA? А ты не заметил, Фриц, что удавка этого спрута особенно прочно лежит на немецком горле, и 240 американских военных баз на территории Германии под видом НАТО эту удавку сторожат, чтобы в любой миг ее затянуть, когда понадобится? Ты не замечаешь, Фриц, что Германия – оккупированная страна? Русские покинули ГДР, а американцы – шишь, они остались. Зачем они тут?

– Ты во многом прав, конечно. Но тут все очень сложно. Немцы благодарны Штатам за план Маршалла: на тех кредитах мы быстро поднялись из руин после войны, расцвели и стали первой экономикой в Европе и третьей в мире. Опять же: наличие американских баз обеспечило безопасность Германии без необходимости содержать собственную армию. Это высвободило нам огромные ресурсы для экономического процветания. Поэтому народу живется сыто и спокойно: немецкие пенсионеры, например, самые богатые пенсионеры в мире.

– А какую безопасность Германии с помощью американских баз ты имеешь в виду? От кого? От французов или англичан? Или от русских? Так русские никогда и не нападали на Германию, они только оборонялись вечно. На черта им Германия сдалась – им свою территорию дай Бог обустроить, которая шестую часть земного шара занимает. Так зачем тогда американские базы вам нужны? Зачем вы их терпите? Теперь, когда русские ушли из ГДР, и позволили вам объединить Германию вопреки протестам англосаксов, между прочим; теперь, когда русские накачивают Германию дешевым газом и страстно желают с ней торговать; теперь, когда Германия так хорошо живет, как ты говоришь, и нападать на нее никто не собирается, как я убежденно утверждаю. Почему же вы их терпите, американцев, спрашиваю я, если знаете, что они не охраняют вас, а просто сторожат, под прицелом держат?

– Под прицелом они Россию держат, а не нас, – запальчиво крикнул Мюллер, – они себя защищают этими базами! Потому что сейчас атомный век на дворе, и если случится ядерная война, то победит в ней тот, кто быстрее ударит. А через океан ракетам лететь из России в Америку дольше, чем отсюда до Москвы. Поэтому они тут, и мы им позволяем это в благодарность за то, что они для нас сделали.

– Герр Мюллер, дорогой, неужели ты не понимаешь, что вытаскивая Германию и всю Европу из послевоенного разорения, Штаты сделали самый выгодный гешефт в своей истории. Да, они вас подняли на беспроцентных кредитах, которые вы, кстати, обязаны были вложить только в американскую экономику. Эти деньги до вас и не доходили даже, а только товары, за которые вы потом еще и платили по графику. Таким-то образом они и Советский Союз «спасали» во время войны своими «лендлизами», за которые русские зеки потом голыми руками золото мыли и тысячами гибли чтобы расплатиться. Но это ладно, международная «помощь» американцев всем известна. Мне интересно знать другое: неужели немцам не очевидно, что все американские базы в Европе – это обязательные цели для русских, это мишени, на которые ежесекундно, и вданный момент тоже, наведены русские ракеты? Через океан русские ракеты, возможно, и полетят, если война разразится, но сначала ведь они сюда ударят, и очень быстро, мгновенно. И вот эту-то ситуацию Германия называет безопасностью? Поразительно и необъяснимо.

Мюллер вскочил, обежал вокруг стола, остановил зачем-то один из своих «вечных двигателей», затем снова сел, сделал большой глоток вина и сказал:

– Русские не ударят, это невозможно. При Хрущеве, даже при Брежневе еще могли бы, но сегодня – нет. Времена изменились. Во-первых, потому что русские действительно – тут ты прав – первыми не нападают; во-вторых, потому, что русские с начала девяностых годов разорили свою армию, порезали все ракеты и распродали все что можно – им воевать просто нечем; в-третьих, потому, что русские с переходом к капитализму стали совсем другими, более продажными, не в обиду им будь сказано: им теперь не воевать хочется, а доллары качать. Запад с ними теперь за деньги о чем угодно договорится – какой же смысл им тогда воевать с Западом? Нет, они воевать не станут. Будут громко вопить, чтобы цену себе набить, кулаками размахивать – это возможно, но ракеты в нашу сторону они не пустят: нечем и незачем.

– Ты сам себе противоречишь, Фриц, и вопрос остается открытым: если Запад уверен, что русские не нападут, то зачем Германии американские базы, ставящие страну в полную политическую зависимость от Штатов?

– Все ты правильно говоришь, Игор, да, все правильно. Но самое главное для любого государства – это благосостояние его народа. Немецкий народ живет хорошо. Наше государство этой цели достигло. Да, ценой определенных жертв, – Мюллер прищурился: – И ведь заметь: не наши немцы уезжают за сытой жизнью в Россию, а наоборот – ваши старики едут сюда, на сладкие немецкие пироги, – с ядовитой ухмылкой съязвил он.

– Что же, получается, что суверенитет свой Германия променяла на сладкие пироги, – констатировал я, – но тогда у меня последний вопрос, господин ученый сосед: куда подевался тевтонский дух немецкого народа, тот воинственный, победоносный дух, который вдохновлял наших предков на битьё римлян дубинами по латам и посылал их за тысячу горизонтов отвоевывать гроб господень у арабов?

И тогда господин Мюллер явно обозлился: он упёр в меня обличающий перст и возопил:

– А не вы ли, русские, этот дух из нас сами и вышибли в сорок пятом? Сами вышибли, а теперь еще и глумитесь: «Где он? Где он?». Обидно…

– Ладно, ладно, не переживай, Фриц. В том, что случилось в сорок пятом ты не виноват. И русские не виноваты. Не они к вам с войной пришли, они только защищались. И в какую цену им эта война со стороны Германии обошлась я знаю не понаслышке: в школьном классе, где я учился, половина отцов являлась на родительские собрания на костылях, и лет двадцать еще после войны мои одноклассники подрывались в лесах на минах. Двадцать пять миллионов убитых. У моего школьного друга родную тётю с тремя детьми заперли в белорусском сарае вместе с другими женщинами и стариками и сожгли заживо. Я не знаю ни одной советской семьи, которую не искалечила бы эта война… И вообще, Фриц, давай оставим эту горькую и страшную тему. Мы с тобой лично за эту войну, слава Богу, ответственности не несем. Давай-ка Фриц, мы лучше выпьем с тобой за то, чтобы этого никогда больше не повторилось, чтобы никогда больше не было войны. Выпьем с тобой за мир. Между континентами, между странами и между нами с тобой.

Мюллер, остыв от своей вспышки и поникнув головой, согласился: «Конечно – за мир. Нет ничего лучше мира, но»…, – и он печально посмотрел на опустевшую бутылку вина на столе.

– Вот для этого тоста как раз лучше всего и годится русская водка, – заявил я и с лихим хрустом свернул алюминиевую крышку «Русскому стандарту».

Соленый сухарик с трудом помог Мюллеру продышаться после команды «до дна!» – даже несмотря на генеральную репетицию с занюхиванием. Совершив этот подвиг и преодолев ужас задыхания, счастливый оттого что выжил, Мюллер вдруг разом «поплыл»:

– Война, – бормотал он, – война – это ужасно, Игор… мы так виноваты перед вами, Игор… ты знаешь, у меня есть одна мечта, Игор… Я хочу поехать в Россию, Игор… хочу снять все деньги со счета и поехать в Россию… Не знаю, успею ли я осуществить эту мечту при жизни… С твоей помощью, может быть… Я хочу поехать куда-нибудь в провинциальный город, в Смоленск или в Сталинград, или в деревню и…, – тут он затрясся в рыданиях и долго боролся с собой, пока смог говорить дальше:, – … и я хочу стать у дороги… и… хочу каждому проходящему мимо старику, всем подряд старикам, которые могли застать войну с немцами… я хочу… я… хочу… вкладывать им в руку… каждому… по сто дойчмарок и говорить им… говорить им при этом: «Простите нас…», – и снова рыдания надолго отключили пьяного Мюллера от внятной речи. Но немцы – крепкий народ, поскольку хорошо питаются. Через несколько минут Мюллер взял себя в руки, энергетический заряд водки собрал его мышечную массу воедино, и он, слегка путаясь языком среди высококачественных зубных протезов, заявил:

– Да, ты прав: это англосаксы во всем виноваты. Это они нас в версальский мир законопатили, задушить хотели. Это они Гитлера подбили на Советский Союз напасть, и вот чем все закончилось. Это они – ты прав! – это они нас сегодня на мушке держат… и вас тоже. Это они нас целью сделали для русских ракет. И наши власти: они тоже швайнехунды – свиньи собачьи. Вся наша власть работает на американцев! «Зеленые» – эти подтирки штатовские: они атомные станции в Германии закрывают, скоро мы без собственного электричества останемся, покупать придется… на бурый уголь снова перейдем; они, сволочи, педофилию хотят узаконить и скотоложество… Давай еще раз выпьем за мир, Игор. Только сначала надо всех «зеленых» по столбам развесить. Без этого мира не будет!..

После второй дозы «Русского стандарта», которую натренированный Мюллер перенес намного легче, он начал, однако, быстро терять немецкую дикцию и перешел зачем-то на латынь:

– Omnis auctoritus cacas est! – яростно кричал он мне снова и снова.

– Что это значит? – хотел я знать.

– Это значит: «Любая власть есть дерьмо!». Это главная формула жизни моего лучшего университетского друга Курта Юнкера!.. Мы с ним в шестидесятые годы давали им прикурить, гадам… Его из университета выгнали… Omnis auctoritus cacas est! Воистину так!

Но я уже не слушал пьяного немца. Курт Юнкер! Мюллер знает Курта Юнкера! Не сразу дошло до меня, что это никак не может быть тот самый Курт Юнкер, который оставил Петру Рылько письмо за зеркалом: тот должен быть намного старше. Но может быть, этот Мюллеров Курт – сын того Юнкера? К сожалению, добиться чего-то вразумительного от Мюллера было теперь уже бесполезно: он на все мои вопросы кричал одно и то же: «Omnis auctoritus cacas est!». Я тихонько удалился, защелкнув за собой дверь его квартиры, но глубокой ночью несколько раз еще слышал истошный вопль за стеной: «Omnis auctoritus cacas est!..».

Наутро Мюллер был хмур и насуплен. Бутылка «Русского стандарта» на столе стояла пустой. Я предложил ему опохмелиться, но он категорически отказался. Он уже выпил какой-то порошочек, сказал он.

– Я вчера много болтал, Игор, – пробормотал он, – наверно много чуши натрепал. Забудь пожалйста все, что я говорил, я был пьян. Очень тебя прошу.

– А я ничего и не помню, – соврал я, – я ведь тоже был пьян в стельку.

Мюллер просветлел и предложил мне порошочек или кофе. Я отказался от того и другого и сказал, что помню от вчерашнего вечера только одно: имя Курт Юнкер, которое упоминал Мюллер. Не был ли отец этого Курта на восточном фронте, в России?

Мюллер подумал и сказал:

– Да, кажется был, в плену был.

– А кто он был по профессии?

– Вроде бы врачом был, но я не уверен.

– А жив ли он еще?

– Понятия не имею. А зачем тебе?

– Можешь узнать? Дело в том, что он, скорей всего, был в плену в той самой деревне, где я родился и вырос. Перед отъездом из плена он написал и спрятал за зеркалом письмо для русских и не знает, не может знать, что письмо это нашли через двадцать лет после написания. Очень романтическая история. Я очень хотел бы с ним связаться, если он жив. Я уверен: он страшно обрадуется. Ты можешь помочь? Ведь это удивительное совпадение, что именно ты знаком как раз с его сыном. Это не просто совпадение – это перст судьбы! Помоги мне с ним связаться.

– Попробую узнать через Курта. Хотя я лет пять уже с с Куртом не контактировал: он где-то в Африке осел, на индусске женился. Но телефон его в Найроби у меня был где-то, если не изменился. Надо поискать. Поищу.

У немцев есть хорошие качества: они пунктуальны и держат слово. Через неделю Мюллер вручил мне адрес на юге Германии и сообщил, что старый черт Юнкер еще жив, он врач и действительно был в российском плену, а Курт-младший выращивает сахарный тростник на африканских болотах и сердечно приглашает друга Фрица в Кению. Весит он сто пятьдесят кило и не бузит больше: революционный дух шестидесятых из него вышел полностью, хипповать он давно перестал. Он теперь настоящий индус, и дети у него тоже индусы. – «Чудеса творятся по всем углам этой круглой планеты, – пошутил Мюллер, – в Баварии живет пленный немецкий папа из русской деревни, в Кении его сын-индус производит сахар, а между ними два немца, один из которых русский, пьют русскую водку в немецкой квартире. Чудны дела твои, Господи…».

Привет от Курта Юнкера

Итак, волей провидения круг замкнулся: мифическому Курту Юнкеру из легенд кокинского детства суждено было вынырнуть вдруг из небытия и вернуться в мир моих переживаний через пятьдесят лет, причем уже в Германии. Воистину: «Чудны дела твои, Господи!».

И я написал Курту Юнкеру письмо. Я переписывал его много раз, очень волнуясь, стараясь найти правильные, нужные слова. Когда я решил, что письмо получилось, я вложил в конверт цветную фотографию моего «немецкого» домика в Кокино и отправил письмо. Ответ пришел удивительно быстро, буквально через три дня. На конверте значилось: «Адресат выбыл». Я расстроился: опоздал! Мой вернувшийся конверт показался мне, однако, странным. Во-первых, слова «адресат выбыл» были написаны от руки и не сопровождались подтверждающим штампиком почты; во-вторых, послание явно раскрывалось, после чего было заклеено снова. Что ж, подумал я: видимо, родственники Курта или новые жильцы дома вскрыли из любопытства конверт, не нашли для себя ничего интересного и отправили письмо обратно. Жаль, романтичной встречи не получилось, посетовал я и положил письмо в альбом с кокинскими фотографиями – на память обо всей этой истории. Прошло недели две, и вдруг я обнаружил в своем почтовом ящике письмо, на котором мой адрес прописан был тем же почерком, что и слова «адресат выбыл» на конверте. Что за чудеса? Я открыл конверт. Это было письмо от… Курта Юнкера! Написано оно было не слишком разборчивым почерком, строки кое-где набегали друг на друга, и я не сразу понял, о чем пишет «мой земляк» Курт Юнкер, но потом, когда вчитался…