Текст книги "Пик коммунизма"

«…Да, я помню Ваших родителей, – писал Курт, – это были очень достойные, порядочные люди. Да, я помню Петра Рылько и всю его семью – это были прекрасные люди. И Кокино я помню, и историю с трактором, и историю с зеркалом я, конечно, помню тоже: как можно все это забыть! И невозможно при всем желании забыть каждый день той проклятой войны и того проклятого плена, и той проклятой земли – России! Двадцать или тридцать лет еще после той страшной жизни, каждую ночь снились мне кошмары и изводили картины войны и плена. И вот теперь, когда все это ушло, казалось бы, в далёкое прошлое и навсегда, приходит вдруг Ваше письмо и снова поднимает все дыбом. Так вот, уважаемый герр Шёнфельд, заявляю Вам прямо и откровенно: не было Кокино счастливым временем в моей жизни! Это было лучшим временем за период войны и моего плена, да, но все равно это было пленом. И поэтому вспоминать о том времени я не желаю. Я хочу лишь одного: всё забыть: войну, плен, Россию, Кокино – всё! Я прошу Вас, нет, я требую, – писал Курт Юнкер, —: уничтожьте и забудьте мой адрес, уничтожьте это письмо и никогда больше не тревожьте меня. Мне уже недолго осталось жить, и все, что в моих силах было сделать против войны, я сделал: я завещал моему сыну никогда не брать в руки оружие, и я велел ему передать это мое требование детям его и внукам.

Письмо завершалось словами: «Пожалуйста, пожалуйста, забудьте обо мне! Не живут в моей душе светлые воспоминания о Вашем любимом Кокино, я очень об этом сожалею, но поделать с этим ничего не могу. Прощайте навек!».

Первое прочтение этого письма, после того как до меня дошел его жуткий смысл, ввергло меня в околошоковое состояние, потрясло и оскорбило. Как это так: о Кокино он забыть хочет?! То самое Кокино, где он жил как у Христа за пазухой? Где его кормили как на курорте, когда сами русские еще голодали вокруг? И где ему не дали загнуться от болезней в бараках, как это случилось с бедным Рудольфом Нордом? Но потом, постепенно, простая истина дошла до моего сознания: так выглядит правда жизни для бывшего военнопленного немца Курта Юнкера, и на эту правду он имеет полное право, потому что это его жизнь и его судьба. Для меня же, счастливого жителя Кокино, эта правда видится совершенно иной. С противоположных сторон баррикад всякая правда смотрится по-разному. Красивая картинка кокинской идиллии для пленных немцев померкла в моем воображении от соприкисновения с реальной болью реального носителя этой боли. Скоро я уже горько сожалел о написанном Юнкеру письме, продиктованном наивной собственной придумкой о романтическом мостике через время, перекинутом с помощью прекрасного Кокино. Этот мост памяти Курт Юнкер давно уже сжег за собой, и это было его личной защитой от кошмаров прошлого, от памяти о муках войны, которую он лично жестоко проиграл вместе со всем немецким народом.

Мне было немного жаль уничтожать письмо Юнкера, убирая этим ценный «вещдок» из своего «немецкого» архива, но я выполнил его просьбу. Ну да ладно, зато я стал еще на миллиграмм умней. Что называется: «Век живи – век учись!».

Забербаханное тевтонство

Пройдет еще несколько лет. Будут другие встречи, разговоры, споры и дискуссии с коллегами по работе, случайными дорожными попутчиками, гостями общих знакомых, соседями по больничным койкам – учителями, чиновниками, врачами, отставными офицерами, дальнебойщиками, бывшими солдатами из ГДР, виноградарями с окрестных холмов и бизнесменами разных калибров. Могу ли я утверждать сегодня, что познал суть характера современного немца – продолжателя дикого тевтонского племени, носителя культуры эпохи Баха и Бетховена, Шиллера и Гейне, Мендельсона и Вагнера, Гегеля и Канта, братьев Гримм и Мартина Лютера, Иоганна Гутенберга и Альбрехта Дюрера, Роберта Коха и Готфрида Лейбница, макса Планка и Эрвина Шредингера, Александра фон Гумбольдта и Вернера Гейзенберга, собирательного прообраза Фауста, Уленшпигеля и барона Мюнхаузена и многовекового потомка германских воинов – от Карла Первого и Фридриха Великого до Гитлера Бесноватого? Нет, не могу. Могу лишь признать, что этот, слитый в единый национальный портрет образ поразил меня своей сложностью, противоречивостью и драматизмом. Общий социальный портрет современного немца представляется мне сегодня хитросплетением комплексов, простых и сложных фобий и противоречивых настроений, в большинстве своем агрессивных по отношению к настроениям других членов германского сообщества. И все это упаковано в тугую обертку фанатичной приверженности к дисциплине и порядку. «Коктейль молотова», короче, но в очень аккуратно и тщательно оформленной и закупоренной бутыли. Всего намешено в этой объемной бутыли: любовь к чистоте и порядку и тоска по великой Германии прошлого; вколоченное веками почтение к вышестоящим и тихая ненависть к власть предержащим; преклонение перед богатыми и внутренний протест против неравенства; зависть к Америке, пронизанная униженной благодарностью к ней за свое европейское процветание, и стыд за эту же неискренную благодарность; чувство вины за преступления нацистских отцов и дедов и преклонение перед их героической памятью; раскаянье за горе, причиненное русским и мучительный протест против этого чувства раскаянья; неприязнь к чужакам всех мастей и неприязнь к своим же, рядом стоящим соплеменникам: конкурентам за маленькие добавки к личным благам и за более выгодное положение на иерархическом насесте. И страх, страх, страх и еще раз – страх!: перед следующей войной, перед банками, закабалившими народ кредитами на десятилетия вперед, перед безработицей, перед диктатом больничных касс, перед погодой, перед беспределом пандемийных изобретателей, перед идиотизмом вождей, перед враждебными и опасными прихотями Америки, перед болезнями, перед мигрантами и перед вероятным близким крахом любимой Германии. И еще – страх перед собственной беспомощностью в этом океане страхов и скрытое презрение к фальшивой демократии, запеленавшей эту беспомощность в плотный законодательный кокон, распутать который невозможно, а рубить его немцы не умеют, поскольку тевтонский дух из них давно уже вышел…

Примерно так предстал предо мной образ сегодняшнего немца, суммарный портрет которого мог бы написать разве что гениальный художник-абстракционист, вдохновляемый каким-нибудь авторитетным психиатром из клиники имени Кащенко.

И вот, спустя еще какое-то время, после того как:

► партия «зеленых» настояла на закрытии всех атомных электростанций в стране и заглушила последнюю из них, оставив Германию энергозависимым заложником других, более разумных европейских государств;

► самая тупая в истории дипломатии, на все 360 градусов отмороженная гимнастка-батутница в кресле министра иностранных дел Германии – этот позор и проклятье нации – заявила о том, что на мнение немецкого народа ей наплевать и что она, как один из руководителей государства, будет впредь руководствоваться исключительно только собственными представлениями о правильности принимаемых ею решений;

► после того, как власть приложила все усилия для изгнания из германской энергетики дешевого российского газа и перехода на дорогой американский, что подорвало экономику страны и конкурентоспособность ее товаров на мировом рынке;

► после того, как проамериканские германские вожди с тихим торжеством потирали руки по поводу подрыва американцами «Северных потоков» – российских газовых трубопроводов, призванных поддерживать Германию в статусе великой страны;

► после гого как самый глупый – а может быть и самый подлый – за всю историю Германии канцлер с высокой трибуны похвастался тем, что наконец-то немцам удалось отделаться от дешевого русского газа;

► после того как от энергетического голода начали сыпаться немецкие предприятия-колоссы, составляющие основу германской экономики, и, вышвырнув тысячи людей на улицу, перебираться в Соединенные Штаты Америки, где им, в соответствии с коварным планом, наверняка сплетенным с участием компрадорского немецкого «фюрерства», предоставлены были привлекательные условия производства и налогообложения;

► после того, как режим с азартом включился в «пандемийные игры» по уничтожению людей, малого бизнеса и последней веры в адекватность власти;

► после того как появилось твердое убеждение в том, что германская власть делает все возможное для уничтожения своего государства и своего народа;

► после того как совершенно сумасшедшая немецкая экс-гинеколог с вершины европейской навозной кучи призвала покончить с Россией и распорядилась отнимать у всех русских, обнаруженных в Европе, личное имущество вплоть до автомобилей и недвижимости;

► после того как по этому поводу возникла дискуссия в обществе и парламенте, что можно было бы оставить и не изымать – нательное, например, или зубную щетку;

► после того как Германия в лице своих осатаневших от запаха американских долларов фюреров со страстью буйных душевнобольных присоединилась к санкциям против России и, срывая с себя последнюю камуфляжную рубаху, отправила все свои военные арсеналы на восток, для убийства русских;

► после того как я все это высказал на рабочем месте, и мне незамедлительно указали на выход;

После всего этого я действительно плюнул на все и начал собираться в дорогу. С тремя чемоданами и прекрасным водяным пылесосом «Рейнбоу», который жалко было бросать, мы с женой вернулись в Кокино. Круг замкнулся, я снова оказался дома – только теперь уже совсем седой и полный воспоминаний, обращенных в далекое «коммунистическое» прошлое.

Часть II Спасенный мир

Глава 5. Пик коммунизма

Теперь, когда пропеты оды родному Кокино, прекрасной паспортной колыбели моей – сельскохозяйственному совхозу-техникуму и творцу его Петру Рылько; когда воздано в меру разумения бывшему моему, ушедшему в песок времен тевтонскому племени и сделана посильная попытка создать суммарный портрет современного немца, пора вернуться в детство, чтобы успеть еще ответить на вопросы, поставленные в начале повести.

Великие воспитатели

Итак, я уже опять в детстве. Мне интересно жить. Меня любят. Но в жизни много непонятного. Например, меня облизала на улице грязная собака. Я был уверен, что она меня любит, как и все остальные на белом свете. И я ее тоже очень любил, пока она меня облизывала, и я говорил ей: «Хорошая собачка». Но мама на собаку накричала и прогнала ее. Мне стало обидно за собачку, и я заплакал. В этот миг покачнулся мир моих представлений о справедливости. Хотя про справедливость я тогда еще мало что мог понимать. Для меня в том крохотном мирке, в котором я жил, справедливым было все. Подступать ко мне вплотную зло тогда еще опасалось, ибо мама или папа, или тетя Оля, или Ома всегда были где-то рядом и зла ко мне не подпускали как минимум на длину веника. Теперь, когда я взрослый, почти уже старый и, пропорционально возрасту, циничный человек, я могу предположить, что запомнилась мне эта грязная собака и мое первое горе по поводу ее изгнания потому, что, не выразимое словами, возникло тогда в душе моей первое сомнение в бескорыстности любви: собака-то облизывала меня не потому вовсе, что она меня любила, а потому, что я был измазан сладким кремом! Так мне объяснили тогда, и это явилось первым шоком от соприкосновения с реальной жизнью. Тебя, оказывается, не обязательно любят, когда ласкают, а могут под видом любви лишь элементарно использовать. А вы спрашиваете – с чего начинается стариковская мудрость? А с таких вот младенческих, мучительных прозрений она и начинается.

И вообще: с чего начинается все в человеке? Как, каким образом, под действием каких движущих сил становится человек таким, каким он становится? Откуда в нем берется патриотизм, например? Как он зарождается и как выживает в агрессивной среде? Если, к примеру, ребенка из немецкой семьи все его детство дразнят в русской деревне «унзером», то кем он должен вырасти – фашистом или преданным родине россиянином? И если он вырастает все же человеком, бесконечно любящим свою русскую родину, то под влиянием каких таких сильнейших факторов, преодолевающих все оскорбительные, унижающие и обозляющие обстоятельства, это происходит?

Не потому ли и затеялась данная книга, что все эти вопросы многие годы не давали мне покоя и требовали системного поиска ответов. А что может быть системней, чем письменное изложение, требующее предельной оптимизации мысли в рамках составленной на бумаге фразы, в результате чего понятной становится и сама мысль? Вот я и начал письменный поиск ответов. Начал я его со списка своих воспитателей. Само собой разумеется, первым номером в реестре числились мои родители, затем я занес в список «Бедный поселок», стадион, «полянку», пианино «Беккеръ» и Юрия Гагарина. Подумав, я внес в список еще и слово «Владик». После этого перед внутренним взором начали распахиваться восхитительные картины Десны-красавицы, и стали оживать воспоминания и переживания, связанные с постепенным, многолетним постижением жизненных истин под звездным небом у жаркого костра.

Детство повторилось, только теперь уже в воспоминаниях.

Бедный поселок

Мое детство прошло на «Бедном поселке»: так в округе обзывали улицу между «полянкой» и стадионом, застроенную военнопленными немцами маленькими двухквартирными домиками для сотрудников техникума. «Полянкой» же назывался обширный пустырь между бедным поселком и кладбищем, изрытый окопами, покрытый воронками недавних бомбежек, поросший диким бурьяном и идеально пригодный для военных игр представителей всех возрастных категорий – от пятилетних швырятелей камешков до храбрых испытателей «коктейлей Молотова» и самодельных бомб, начиненных рыжими цилиндриками артиллерийского пороха, который добывался тут же, на полянке путем интенсивных раскопок в разных местах.

Улица моя называлась «Бедным поселком» неофициально. Это было народное название, вернее, ироническое прозвище: так, видимо, действовали на колхозное крестьянство шляпы мужчин и крепдешиновые платья дам с плечиками, напоминающие чапаевские бурки: в этих одеждах ходили по улице до техникума и обратно преподаватели и сотрудницы техникума. А ходили они так потому, что могли все это купить, потому что у них были деньги, которых не было у колхозников. В начале пятидесятых большинство колхозников все еще работало за «палочки» трудодней, получало за труд натуральным продуктом и не имело паспортов. Хотя эра коммунизма уже подступала к нашим дворам и уже надежно поселилась в обкомовских распределителях дефицитных продуктов. Социализм, во всяком случае, уже победил в СССР окончательно и бесповоротно. Я отлично помню, как об этом говорили в радиоприемнике. Это было сущее чудо – тот радиоприемник! Отец купил его в сельпо по записке директора техникума, и мне поначалу не разрешали самостоятельно крутить и щелкать его ручки и тыкать пальцем в картонные дырки на обратной стороне ящика. Приемник назывался «Балтика», был изящно округл и имел изумрудно-зеленый глазок в середине, который по мере вращения ручки настройки то расширял свой кошачий зрачок, то сужал его, щурился и подмигивал мне, и эта зеленая жизнь хитрого глазка и сопровождающие его подмигивания, подвывания и писки были мне гораздо интересней самих голосов в радиоприемнике. Помню, отец очень радовался, что приемник не надо регистрировать, а мама в сотый раз встревоженно спрашивала его, уверен ли он в этом и действительно ли теперь разрешено слушать радио на коротких волнах без регистрации? Отец говорил, что да, он уверен, ему сказал об этом сам директор техникума Рылько, и сам же Рылько послал студента в сельпо с распоряжением оставить один приемник для Шенфельда. Вместе с родителями я, помнится, очень радовался тому факту, что Рылько послал студента, и что приемник не надо регистрировать, хотя понятия не имел, чем это так плохо – регистрировать приемник. Хотя слово было неприятным само по себе: оно звучало противно, как слово «кастрация», после которой боровок у Офицеровых бегал по огороду, жутко визжал и поливал снег страшной черной кровью.

Наслушавшись по этой самой «Балтике» про окончательную победу социализма, я задал родителям вопрос, который они сочли глупым. Я спросил, кого победил социализм в мире окончательно и бесповоротно? Фашистов?

– Социализм победил как строй, – ответил мне отец, и то был редкий случай, когда отец не счел необходимым доводить свои слова до моего окончательного разумения. И поскольку вид у отца в тот момент был весьма раздраженный, то я на дальнейшем прояснении истины настаивать не стал. Я решил, что мы этот вопрос с друзьями и сами обкашляем на «полянке». После мы с Юриком Офицеровым даже поспорили: победить «как строй» – это значит завалить одной гранатой целый строй вражеских солдат или это значит взорвать уже построенную крепость? Типа: строй – не строй, а мы все равно ворвемся, разрушим все и всех возьмем в плен, то есть победим окончательно и бесповоротно. Я голосовал за второй вариант, а поскольку Юрик был меня на два месяца моложе, то я остался прав. Подошедший Славик заявил, правда, что оба мы – полные дундуки и говорим все неправильно. Но своего собственного мнения по дискутируемому вопросу не высказал. Мы, конечно, догадались почему он протестует: он просто обиделся на нас, что такой важный вопрос мы взялись обсуждать без него, несмотря на то, что он уже носит звание старшего лейтенанта и имеет право участвовать в военных советах. На другой день Славик объяснил нам, дундукам, что то, что мы вчера обсуждали означает: победить всем строем. Одному слабо победить, а всем строем – пожалуйста! А чтобы мы с ним даже и спорить не собирались или обзываться не вздумали, Славик предупредил нас, что это ему сказал его папа. Понятно, что сказать Славику что-нибудь вроде: «Твой папа сам дурак, такой же, как и ты» не решился бы никто из нас, включая Юрика Офицерова, который мог сказать «дурак» даже про директора техникума Рылько (не в глаза, разумеется). Да наши папы и не были дураками, что каждый из нас знал твердо: а иначе как бы мы фашистов разбили, если бы отцы наши дураки были? Вот фашисты – то были настоящие дураки, то были дураки полные и даже вообще абсолютные идиоты! Хоть одну только эту сцену вспомнить, когда они в подштанниках через зимнее поле драпали! Нам это в кино показали на детском сеансе за пять копеек! Это было до того смешно, что половина детей в зале уписилась со смеху. На вечернем сеансе взрослые ругались потом и спрашивали билетершу, почему это все кресла мокрые и воняют. «Столярным клеем вы их мыли, что ли? – возмущались преподаватели техникума. Невдомек им было, что это мы, дети рабочих, крестьян и творческой интеллигенции, всем залом, всем нашим подрастающим потенциалом, всеми посильными способами помогая наступающей Красной армии, смеясь и улюлюкая, не помня себя от восторга гнали фашистов с киноэкрана – за клуб, за огороды, за кладбище – до полной победы нашей великой страны над немецко-фашистскими захватчиками – до победы всем строем! Но это я уже вторгаюсь в сферу влияния следующего своего воспитателя – «полянки», а пока речь идет о «Бедном поселке».

Воспитывали меня на «Бедном поселке» все: люди, звери и растения. Первые трепали меня по голове и просили: «А ну скажи что-нибудь по-немецки…», вторые с нетерпением ждали, когда я выйду из дома с чем-нибудь вкусненьким для своих четвероногих друзей, третьи – репья и колючки – с ботаническим азартом кидались на меня и облепляли всем чем богаты. Эти друзья дарили мне дырки и пятна на одежде, бороться с которыми было бесполезно: ни хозяйственное мыло, ни бензин не изводили щедрых даров моих лесных и садовых приятелей – разве что отцовский ремень мог бороться с ними, но меня ремнем никогда не били, даже когда я гулял допоздна, за исключением одного случая, о котором речь впереди.

Когда в путешествиях по Кокино я пересекался со старичками – преподавателями из так называемой «старой гвардии», то они приподнимали шляпы в приветствии и говорили мне: «Добрый вечер, молодой человек. Что-то вы поздненько гуляете: как бы вас волки не утащили…». Всех преподавателей я знал по именам-отчествам и фамилиям, равно как и их собак, кошек, коров, коз и поросят: все мы были одной послевоенной семьей строителей коммунизма. И меня тоже все знали – Зефировы, Спорынины, Офицеровы, Пискуновы, Куликовы, Фомины, Чехомовы, Зайцевы, Киловчуки, Тягуновы, Зуевы, Мигуновы, Латковы, Болюты, Айчановы, Корчагины, Казаковы, Лысенки, Гончаровы, Молчановы, Колесняки, Симухины, Титивкины, Высоцкие, Каничевы, Смирновы, Хочиновы, Хохловы, Болотины, Солдатенковы, Воропаевы, Шпаковы, Потворовы, Тюревы, Павловы, Дмитриевские, Босеки, Концыялы, Шакины, Куцебо и Серебрениковы. Кого не назвал – не обижайтесь: я сегодня в достаточно почтенном возрасте уже, чтобы нет-нет, да и забыть чего-нибудь. Ведь на сегодняшний день – после того, как десять лет назад умер мой друг Владик – я остался старейшим жителем «Бедного поселка» с семидесятитрехлетним стажем приписки к Бедному поселку. (Иммануилу Канту, между прочим, за аналогичный по длительности срок проживания в городе Кенигсберге памятник поставлен в центре города!).

Все эти люди и животные тоже были – вольно или невольно – моими воспитателями и учителями, преподававшими мне первые уроки жизни и поведения в обществе. А общество было пестрейшим – от бывших «царских холуев», чудом избежавших ГУЛАГа или уже вернувшихся из него, до героев гражданской войны, от мудрецов до горьких пьяниц, от бурятов до евреев и от коммунистов до бывших немецких трудармейцев, если иметь в виду моих родителей. В дружном коллективе кокинского техникума, проживающем на «Бедном поселке», умели все: писать стихи, воевать на фронте, петь в хоре и соло, сидеть в тюрьме, ставить оценки, сажать лесополосы, ездить на тракторах и мотоциклах, тайно от жен дарить молодым студенткам цветы, сорванные с общих клумб, разбираться в сортах капусты, играть на музыкальных инструментах, ставить спортивные рекорды, обрезать яблони, выпиливать лобзиком люстры, ловить рыбу, доить и искусственно осеменять коров, сыпать мудрыми поговорками и даже напиваться в стельку и сквернословить. Народ «Бедного поселка» умел все! И я волею судьбы приписан был к этому интересному, разномастному сообществу. Нет, шляпу я не носил, но вежливо здороваться с каждым встречным-поперечным меня научили именно на «Бедном поселке». Не только меня – всех нас, кокинских пацанов. А Витька Зуй, наш собственный, беднопосёлковский хулиган, тот и вовсе приподнимал школьную фуражку за козырек, когда здоровался со взрослыми, шаркал ногой и произносил «здрасьь…» Он, правда, при этом ухмылялся и делал неприличные жесты вслед уходящему, но многие взрослые ставили его в пример другим, менее вежливым, которые шапку не приподнимают. Например, глухой как пенек дедушка Серебреников Серафим Васильевич, ветеран техникума, каждый раз при встрече называл приветствующего его Витьку «хорошим мальчиком», пока однажды Витька не вляпался и не нарвался на быстрый костыль Серафима Васильевича. Это произошло когда он, проходя мимо старика, вежливо приподнял фуражку и крикнул ему привычное: «х… глухой!», не подозревая, что дедушка Серебреников как раз в этот день вставил себе в ухо подаренный ему сыном слуховой аппарат.

Что касается моей личной интеллигентности дополнительно к вежливости, то венцом её являлся «чешский костюмчик» песочного цвета, который на меня надевали по праздникам родители и который я люто ненавидел. Приобретен он был в городе у каких-то негодяев по великому блату и за огромные деньги, поэтому отвертеться от его надевания не было никакой возможности. Куртка в нем была еще куда ни шло – с узкими погонами и «военными» накладными карманами со складкой посредине, зато штаны-галифе застегивались под коленками на пуговицу, и похож я был в них на омерзительного, вылизанного буржуйского выродка или на принцессу в панталонах. Только маслом намазанной головы с прямым пробором посредине еще не хватало мальчику, чтобы каждому порядочному пацану захотелось дать этому буржую смачного поджопника. Местный деревенский люд, завидя меня в этом «чешском костюмчике», очень удивлялся и восклицал: «Шо це за гарний яврейчик к нам заявивси!». А вот преподаватели «Бедного поселка» бурно умилялись при виде меня в «чешском костюмчике» (ради чего, подозреваю, он и был приобретен моими родителями). Женщины всплескивали руками и восклицали: «Ой, какая красота! Какая прелесть этот ваш костюмчик!». Мои родители были польщены. Они полагали, что я в этом костюмчике ассоциируюсь у культурных старорежимных людей с красивой и счастливой дореволюционной жизнью. Я же лично страстно мечтал как можно скорей проассоциироваться с гвоздем потолще, на который бы я напоролся и который положил бы конец этому неприличному костюмчику с его короткими штанишками («штаниками», как называл их наш Славик Бриванов – мой адьютант). Друзья по «полянке» относились к моему «чешскому костюмчику» со странной смесью почтения, страха и презрения. Они интересовались иногда, к какому роду гитлеровских войск принадлежит такая парадная форма: к морским или к воздушным? Этот чертов костюмчик не стоил бы даже и упоминания в столь важном и ответственном труде, как этот, если бы не являлся в определенной мере тоже моим учителем-воспитателем. С его помощью – по реакции на него – я учился отличать умных от дураков. Это касалось в том числе и собак: умные собаки узнавали меня в «чешском костюмчике» сразу, а глупые, старые, помнящие еще оккупацию, продолжали облаивать, пока я не снимал хотя бы «фашистскую» курточку. Лишь тогда они начинали виновато вертеть хвостами и извиняться за допущенную оплошность.

Кстати сказать, несмотря на свое саркастическое название «Бедный поселок», это прозвище никому не резало слух. Все давно уже привыкли к такому звучанию, как привыкает ухо к забавным, но привычным словам. Это название – «Бедный поселок» – закрепилось в сознании людей до такой степени, что даже письма достигали преподавателей по курьезному адресу: «Кокино, Бедный поселок, такому-то». И письма доходили всегда (не то что сегодня, когда уже и индекс проставлен на конверте, и точный адрес прописан, и номер квартиры указан, а половина почты все равно теряется. Что ж, другие времена, другие нравы: никуда не денешься). Если и бывала путаница, то не на объективном, а на субъективном уровне. Так, например, в составе кокинской цивилизации было несколько кланов Каничевых, принадлежащих к разным генеалогическим ветвям. И вот бывало так, что письмо по адресу «Кокино, Каничеву» попадало не к тому Каничеву. В результате случались конфузы. Так, из Череповца поступила однажды телеграмма на имя Каничевых о безвременной кончине некоей Люси. Телеграмму вручили по ошибке «неправильным» Каничевым, у которых тоже имелась родственница Люся в Сыктывкаре. «Неправильные» Каничевы немедленно ответили обширной соболезнующей телеграммой с «вечной памятью» и «землей пухом» в Сыктывкар. Ответ последовал на следующий день: «подыхайте сами зпт если хотите зпт а я покуда еще живая тчк Люся». А на «правильных» Каничевых родня из Череповца обиделась за полное игнорирование семейного горя. «Правильным» Каничевым через какое-то время, сорок дней спустя поступила телеграмма из Череповца с совершенно непонятным текстом: «что зпт рубля пожалели не красиво тчк».

Но если уж зашла речь о почте и адресах, то первенство в курьезах такого рода принадлежит нашей семье. Однажды моя мама получила к восьмому марта поздравительную открытку с Камчатки от одного из бывших своих учеников (даже туда заносило кокинских выпускников – до того универсальным было образование, получаемое в Кокинском техникуме!). Камчатский ученик, которого научили в Кокино смотреть в корень и выделять главное, указал в адресе самое, по его мнению, существенное, необходимое и достаточное для достижения открыткой адресата. При этом он, правда, допустил одну ошибку, исказив фамилию моей мамы, но это не мудрено: такую фамилию, как «Унтерзегер» ни один нормальный русский человек запомнить и проговорить не в состоянии. Хорошо еще, что выпускник не забыл имени-отчества своей преподавательницы. В общем, открытка дошла в срок и была вручена маме из рук в руки совершенно не удивленной адресом почтальоншей. А в адресе стояло: «Брянская область, Бедный поселок, Эле Яковлевне Ауфидерзейн». Выпускник был уверен, что вся Брянская область знает, что Бедный поселок находится в Кокино и каждый знает, где там найти Элю Яковлевну. И все! Ауфвидерзейен!

Военнообязанный

Образовательно-воспитательный потенциал «Бедного поселка» был широк и многогранен. Иван Петрович Киловчук учил меня выпиливать лобзиком, Николай Петрович Тягунов – стрелять из «мелкашки», Нина Григорьевна Казанская – игре на пианино, а подвыпившие ветераны, завалившиеся на вираже в кусты шиповника – виртуозному мату. Даже в техническом плане «Бедный поселок» преподнес мне большую выучку, очень пригодившуюся в жизни. Все началось с нашего «Москвича», которого мой папа, прогрессивный человек и толковый инженер, приобрел по спецсельхозразнарядке одним из первых на поселке. Городские нам завидовали: там надо было ждать очереди на легковую машину лет десять. Я же уже в десятилетнем возрасте научился водить автомобиль и свободно ориентировался в понятиях «жиклер», «тромблер», «акселератор», «амортизатор», «боббина» и сотне других технических терминов, поскольку все эти восхитительные автомобильные сокровища постоянно выходили из строя и требовали ремонта. На вопрос мамы, поедем ли мы в город за покупками следовал неизменный стандартный ответ: «Да, если заведемся». «Москвич» воспитывал во мне терпение, упорство в достижении цели («завестись» и поехать!) и снисходительное отношение к завистникам. Поначалу, пока наш автомобиль был единственным на поселке, таковых было много. Потом, со временем, когда личные автомобили разных марок засверкали лаком и хромом во всех дворах «Бедного поселка», коллеги завидовали уже не самому факту обладания собственной машиной, а конкретной модели обладателя, так что мы очутились со своим «Москвичем» на дальней периферии ядовитого внимания. Вначале же, стоило залезть под машину с гаечными ключами, как обязательно возникали рядом чьи-то ноги, и кто-то сочувствовал: «Ой, Александр Георгиевич, бедный Вы, бедный! Только под машиной теперь и лежите, а огород ваш зарастает!». Или еще прямолинейней: «Вот, не было у бабы забот, дак купила порося…». Даже мой старший друг Владик тонко изгалялся. Проходя мимо, он напевал себе под нос полугромко, не глядя в нашу сторону: «Старый хрыч Иван Кузьмич приобрел себе «Москвич», налетел на тягача – ни хрыча, ни «Москвича»! Я отлично понимал в чей огород предназначаются эти камешки и отвечал Владику камешками уже в его огород, но только натуральными да покрупней, и кричал ему при этом: «Коки-яки – забияки!». Но потом, постепенно, как сказано было, я научился терпению и сдержанности. Таким образом, по совокупности изложенных обстоятельств нашего «Москвича» тоже вполне можно причислить к моим воспитателям. Причем это был не просто воспитатель, а военный воспитатель в звании генерал-лейтенанта! Он был единственным настоящим военнообязанным в нашей семье, и в случае войны с Америкой подлежал призыву в армию. Это не шутка. Я сам лично, когда мы его купили (мне было тогда восемь лет) ездил с отцом в Брянск ставить «Москвича» на обязательный учет в военкомате. Помнится, я всю дорогу возмущался, что меня не возьмут на фронт вместе с ним. – «Наоборот, радуйся, – сказал мне отец, – он будет вместо нас воевать, а мы живы останемся». – «А он погибнет?» – ужаснулся я. – «Нет, он вернется героем, весь в орденах!» – усмехнулся мой папа. – «Честное слово?» – хотел я знать. – «Честное слово», – подтвердил он, и я полез изучать мизинцы на его руках, лежащих на руле – не подогнул ли он один из них? (Дело в том, что если, говоря «честное слово» подогнуть мизинец, то врать можно – такое существует правило. Во всяком случае, раньше оно было. Сейчас, я замечаю, везде врут – даже с экрана телевизора —, совершенно не подгибая мизинцев).