Текст книги "Бухенвальдский набат"

Глава 16. Клятва

19 апреля 1945 года. Четверг. 20 часов. В свете опускающегося к Веймару солнца замерли на аппельплаце четкие колонны бухенвальдцев 21000 человек. Сейчас начнется траурный митинг в память погибших в Бухенвальде. Играет лагерный оркестр. Звучит Бах, Гендель, Бетховен, Чайковский. Хочется, чтоб тихо было в душе. Это для того, чтоб вспомнить тех, кто забыт, чтобы воскресить в памяти то, что казалось потерянным.

Играет оркестр.

А на плацу тишина…

Уже неделю Бухенвальд живет новой жизнью. Нельзя сказать, что она радужно легка и радостна.

Когда улеглись первые бурные восторги, стало особенно видно, в каком состоянии люди. 5 тысяч из 21 больны, не менее половины из них должны умереть от болезней и истощения. Нет никакой надежды, что они останутся в живых. Теперь они имеют белый хлеб, масло, одежду, уход, но жить им осталось день-два-неделю. Каждый день умирают десятки людей.

Проходишь по узкому коридору бараков. То там, то здесь поднимается голова. Эти глаза хотят принять участие в общем оживлении. И не могут. Уже не могут!

А дети! Их около 800. Желтые, бледные, со сморщенной старческой кожей… Из их глаз еще не исчез страх и настороженность. Серьезные и молчаливые, они ходят по лагерю и не смеются: они разучились радоваться. Все так же жадными и голодными глазами смотрят на хлеб. И кажется, невозможно их накормить…

Свобода…

Свобода тем, кто не крепок, туманит головы. Все позволено! Довольно страдали! Делай, что хочешь!

Группа наших бойцов вместе с командиром, захватив эсэсовский госпиталь, устроила пирушку. Мне сообщили об этом, когда пьянка шла уже не первый час. Послал Кюнга с несколькими ребятами. Через некоторое время они приволокли в лагерь командира, совершенно пьянущего. Мы раздели его и затолкнули в карцер. А разговор состоялся, когда он проспался… Крепкий разговор!

Среди немцев началось брожение: хочется домой, Препятствий нет. Некоторые не выдержали, ушли. Это настроение передалось кое-кому из наших. Заговорили: надо с оружием пробиваться на Эрфурт. Пробуем уговаривать: нельзя бросать больных, инвалидов, детей; союзники еще не подошли к лагерю, мы должны их охранять. У самовольников один резон: здесь перебьют, надо свою жизнь спасать, что нам до «доходяг»! И тут же возгласы: «Долой Смирнова! Долой Котова! Свобода! Даешь Эрфурт!» Остается одно: отдать приказ сложить оружие! Попробуй сопротивляться, когда батальон Логунова ощетинился сотнями винтовок, и где-то неподалеку, в тени буков, стоит наготове танк Генки Щелокова.

Они и сейчас в лагере, эти крикуны, стоят среди нас на аппельплаце. У них было достаточно времени, чтобы понять свою неправоту.

Несмотря на отдельные анархистские выходки, в лагере железная дисциплина. Люди, привыкшие годами повиноваться при угрозе палки, теперь повинуются распоряжениям своих товарищей с зелеными повязками на рукавах. Это лагерный комитет, взявший в 17 часов II апреля власть в лагере в свои руки. Теперь он распоряжается распределением продовольствия в лагере, заботится о «доходягах», лечит больных, устанавливает порядок в лагере. Это он назначил бывшего старосту лагеря Ганса Эйдена комендантом Бухенвальда.

Конечно, людям теперь не хочется выполнять черную работу. Но на такие дела, как уборка территории, очистка уборных и помойных ям, есть пленные эсэсовцы. Все же остальное: охрана лагеря, кухня, подвозка продовольствия, прачечная, швейные, обувные мастерские – все это в руках заключенных. Вот где еще раз пригодились воинского типа подразделения советских заключенных! Русские батальоны оцепили лагерь, стояли у складов с оружием, продовольствием, вещами и ценностями.

А союзники не торопились. В ночь на 12 апреля через военный городок СС

– прошли несколько американских танков. Как же были удивлены танкисты, увидя, что их встречают люди – в кожаных тужурках и брюках, хорошо вооруженные. А они думали, что Бухенвальд уничтожен! Так говорили их офицеры, которые знали о радиосигнале из Бухенвальда. Оказывается, с армией Паттона движутся журналисты, чтобы описать зверства фашистов. О! Вот была бы сенсация!

– Впрочем, когда журналисты узнают, что вы сами себя освободили, вот будет сенсация, – утешали танкисты наших бойцов.

Только 14 апреля гору Эттерсберг заняла американская воинская часть, и капитан Петер Балль объявил себя комендантом Бухенвальда. «Проволоку в местах прорыва восстановить, из лагеря без пропуска никому не выходить, оружие сдать!» – вот его первый приказ. Впрочем, капитан Балль оставил кое-какие функции за лагерным комитетом: разрешил заготавливать продовольствие у старых поставщиков Бухенвальда и за счет запасов гитлеровской армии.

Вместе с капитаном Баллом понаехали журналисты, которые с хозяйским видом расхаживали по лагерю, совались во все углы, ахали, приставали с расспросами и за один день всем бесконечно надоели. А между тем на стенах блоков появились цветные афиши, которые настойчиво убеждали русских не ехать на Родину, где им все равно не простят плен, и приглашали вкусить райское блаженство в Аргентине, Бразилии. Я не могу сказать, что никто не соблазнился.

Нет, кое-кто соблазнился. Их были единицы…

15 апреля меня, как представителя русских в лагерном комитете, пригласили в комендатуру. Встретил пожилой человек в элегантном гражданском костюме, на чистом русском языке сказал:

– Господин комендант скоро будет. Прошу подождать.

И вышел, оставив меня в небольшой полутемной комнате с единственным табуретом посередине.

«Что это, психическая обработка? – подумал я, усаживаясь на табурет (что мне оставалось еще делать?!), – или какая-то ловушка?»

Из-за двери доносился деловитый перестук пишущих машинок, приглушенные голоса: канцелярия работала. А я сидел на табурете и мрачно размышлял: «Уйти как-то неудобно, могут подумать, что струсил, убежал. А так сидеть совсем глупо, как заключенный перед допросом».

Когда я уже совсем потерял терпение, вошла женщина и жестом предложила мне следовать за ней. В кабинете капитана Балля, кроме господина коменданта, был и переводчик, тот самый, который встретил меня. Комендант усадил меня в кресло и долго разглядывал. Да, есть на что смотреть! Хоть я и побрит, и одежда на мне уже не полосатая, но совсем старик, отекший от голода, с синими мешками под глазами, с нелепой бухенвальдской стрижкой. Мы с капитаном Баллом, наверное, примерно одного возраста. Но как он крепок, свеж, моложав…

– Я отдал приказ сдать все оружие. Почему вы, русские, этого приказа не выполнили? – такой вопрос прервал мои мысли.

Надо отвечать. Но не надо торопиться. Это – союзники, не враги. Но и уши не развешивай, Смирнов. Ты же знаешь, что ребята не собираются сдавать оружие.

– Сотни эсэсовцев скрываются в лесах и ближайших деревнях. В лютой злобе они могут напасть на нас. Мы охраняем лагерь. Без оружия этого сделать нельзя.

Капитан Балль настроен миролюбиво, говорит с достоинством, чуть-чуть свысока.

– Наши передовые части прошли Веймар. Разве это не гарантирует безопасность всех бывших узников Бухенвальда?

Я обдумываю каждое слово:

– Знаю, ваши части прошли мимо Веймара и Бухенвальда, но это не гарантирует нашей безопасности.

Тонкие брови капитана Балля поползли вверх.

– Да, господин капитан, не гарантирует. У них свои задачи: гнать и добивать фашистов. Им не до Бухенвальда, Капитан Балль передернулся в кресле. А я уже понял, что дипломат из меня не получается, и пустился напрямик:

– Воинская часть, которой командуете вы, мирно отдыхает в военном городке СС. А мы охраняем лагерь и несколько сот пленных эсэсовцев.

Капитан побледнел, но ответил вежливо, хотя и холодно:

– Оборону лагеря и охрану пленных с сегодняшнего дня я беру на себя, господин подполковник. Вам же предстоит заделать проходы в проволочном заборе.

Вот как он заговорил! Ну что же, все должно быть ясно до конца.

– Что вы хотите этим сказать, господин капитан?

– Только то, что забор должен быть восстановлен в таком виде, каким был до 11 апреля.

– И вы пропустите через него электрический ток?

Мы молча смотрим в глаза друг друга. Капитан Балль так и не ответил. Но я настаивал:

– Вы хотите людей, которые сами освободили себя, снова заключить в лагере? – и не требуя ответа на этот вопрос, произнес твердо: – Советские люди этого не допустят, господин Балль.

Молчание длилось долго. Я чувствовал, что капитан сдерживает себя с трудом. Но он заговорил по-прежнему миролюбиво и приятельски фамильярно:

– Вы, подполковник, человек военный и на моем месте тоже не позволили бы по тылам своей армии разгуливать вооруженным группам.

– Я понимаю вас, капитан, но и вы поймите меня: я не могу отдать приказ о разоружении людям, которые добывали это оружие по винтикам в течение многих месяцев, ежеминутно при этом рискуя жизнью. Я предлагаю: вы принимаете наших пленных и берете на себя охрану лагеря. Мы сдаем оружие, но оставляем четыре вооруженных роты для охраны складов и проходов в заборе. Вход и выход должны остаться свободными, Капитан Балль опять долго молчал, наконец, переводчик передал мне его ответ:

– Принимаю ваше предложение, подполковник, но предупреждаю: всякий, кто появится за чертой лагеря с оружием, будет арестован, как бандит.

– Понимаю, капитан. Люди будут предупреждены. Надеюсь, что недоразумений не произойдет.

Капитан Балль снова холоден, он готов встать с кресла, но я удерживаю его вопросом:

– Позвольте обратиться к вам с просьбой.

Вежливый кивок головой.

– В лагере несколько тысяч больных. Им нужна неотложная медицинская помощь. Лазарет не может вместить всех. Прошу вас отвести в военном городке несколько казарм под госпиталь. Врачи и санитары у нас есть, но медикаментов не хватает и с питанием неважно.

Этот вопрос капитана не затруднил:

– Под госпиталь занимайте свободные помещения. О медикаментах и продовольствии скажу, когда узнаю наши возможности.

Едва я передал медикам разрешение капитана, как санитарная служба под руководством Алексея Гурина, Николая Тычкова, Леонида Суслова, Александра Карнаухова начала собирать больных, инвалидов, истощенных и перетаскивать их в эсэсовские казармы, где спешно развертывался госпиталь.

Так все и остается в лагере до сего дня, как обещал капитан Балль. Все заключенные сдали оружие, кроме четырех наших рот. Проломы в колючем заборе остаются. Вход и выход из лагеря свободный. Люди начинают приходить в себя, оправляются от голода и каторжной работы, отдыхают. И сегодня, 19 апреля, все выглядят чуточку посвежевшими, может быть, от волнения…

В тот же день, когда у меня произошел разговор с капитаном Баллом, лагерь посетил командующий 3-й американской армией генерал Джордж Паттон. Он был потрясен тем, что увидел, и тут же отдал приказ: показать Бухенвальд жителям Веймара.

Больше тысячи немецких женщин, стариков, подростков пешком пришли в Бухенвальд. Их водили по баракам, показали экспериментальные блоки, где умерщвляли людей, подземные бункеры, виселицу, козел для порки, печи крематория с несгоревшими человеческими останками. Вереницей, поддерживая друг друга, они, ходили по лагерю, совершенно подавленные, и было видно, что если они и знали о существовании Бухенвальда, то не подозревали, что это такое…

Веймарцев не отпустили домой, пока здесь же на аппельплаце не прошел митинг. Американский метод наглядной агитации действовал грубо, но сильно. Выступал американский офицер. Он говорил примерно так:

– Вы, немцы, находитесь на территории концентрационного лагеря Бухенвальд. Вы не могли не знать, что здесь происходит. Вот крематорий. Там, как вы видели, шесть печей для сжигания умерших от недоедания, замученных в карцерах, задушенных, запоротых или просто убитых. Здесь сожжено более 50 000 человек. Вы должны знать, что вытопленный в кремационных печах человеческий жир шел на изготовление мыла. Того мыла, которое вы покупали в ваших магазинах. Знаете ли вы, что пережженные человеческие кости дробились и продавались для удобрения ваших полей. Возможно, вы их покупали по две марки за… А это, – офицер показал в сторону «козла», – это не скамейка и не стол, это станок, в котором пороли человека. А теперь смотрите, что у меня в руках. Это голова человека, но препарированная особым способом, заимствованным у индейцев-охотников за черепами. Эту, голову отрубили от тела и высушили до размеров кулака. Она стояла украшением на столе офицера СС из охраны лагеря. А как вам нравится это? Знаете, из чего сделаны эти штучки? – Он держал в руках абажур для настольной лампы и дамскую сумочку. Они сделаны из человеческой кожи. Чтобы получить кусок Такой кожи с затейливой татуировкой, надо было убить человека и содрать с него кожу. Видели вы в подвале крематория железные крючки? Вам сказали, что человека нанизывали на такой крюк за нижнюю челюсть, чтобы он «дошел»?..

Его речь сопровождалась истерическими выкриками, рыданиями, многие пожилые женщины падали в обморок.

Во время митинга по лагерю ходил корреспондент английской газеты «Daily Telegraph» Джордж Файф. Вид полумертвых людей с выступающими под кожей ребрами, костлявыми руками и ногами, ввалившимися щеками и потухшими глазами произвел на него такое сильное впечатление, что он тут же набросал взволнованную корреспонденцию и отправил ее в редакцию своей газеты.

Но дни первых бурных восторгов от ощущения победы и сенсационных открытий бухенвальдских ужасов позади. У лагеря своя жизнь. Сегодня мы прощаемся с теми, кто не дожил до освобождения. Звучит клятва бухенвальдцев на немецком, русском, английском, французском и польском языках.

«Мы – антифашисты – бывшие политзаключенные концлагеря Бухенвальд, собрались на траурный митинг, чтобы почтить память умерщвленных фашистской бестией в Бухенвальде и его командах 51 000

наших товарищей.

51000 расстрелянных, повешенных, удушенных, заморенных голодом, отравленных, умерщвленных при помощи шприца!

51000 отцов, мужей, братьев, сыновей приняли мученическую смерть потому, что они были борцами против фашистского режима убийц!

51000 матерей, жен, детей взывают к мести!

Мы, оставшиеся в живых, мы, свидетели всех гнусных дел вампиров-наци, мы еще вчера видели гибель наших товарищей. Единственной нашей мыслью было: «Когда придет день мести?» Сегодня мы свободны. Мы благодарны доблестным армиям союзников – СССР, США, Англии, принесшим нам и всем народам жизнь и свободу.

Мы, бывшие политзаключенные Бухенвальда: русские, французы, поляки, чехи, немцы, испанцы, итальянцы, австрийцы, бельгийцы, голландцы, англичане, люксембуржцы, югославы, румыны, венгры – совместно боролись против СС, против нацистской банды за наше собственное освобождение. Мы твердо были уверены: наше дело правое, победа будет за нами!

Мы, представители всех национальностей, проводили жестокую, беспощадную, обильную жертвами борьбу. И эта борьба еще не закончена! Гитлеризм еще окончательно не уничтожен на земном шаре! Еще находятся на свободе наши мучители-садисты! Поэтому мы клянемся перед всем миром на этом плацу для перекличек, на этом месте ужасов, творимых фашистами, что мы прекратим борьбу только тогда, когда последний фашистский преступник предстанет перед судом народов.

Уничтожение фашизма со всеми его корнями – наша задача! Это долг перед нашими погибшими товарищами, их семьями!

Клянемся отомстить бандитам-наци за смерть 51000 наших товарищей!»

В траурную мелодию оркестра вплетается пение русского хора, и плац застывает в скорбном молчании. А потом молча, стараясь ступать бесшумно, участники митинга покидают площадь.

С этого дня все мы как-то внутренне распрощались с Бухенвальдом. Защемила тоска по дому, властно потянуло на Родину.

Но в Германии еще полыхала война, шли бои за Берлин, дороги были забиты войсками, техникой, и нам приказано было пока оставаться в Бухенвальде, отдыхать, залечивать раны.

Тогда лагерь стал готовиться к празднованию 1 Мая. Каждая национальная группа старалась отличиться. Еловыми ветвями, плакатами, транспарантами, флагами украшали свои блоки, готовили праздничные концертные программы, шествия и развлечения. И вечером 30 апреля Бухенвальд расцвел сотнями электрических лампочек. В полночь я вышел из блока, где лагерный комитет обсуждал программу завтрашнего дня, и медленно пошел к себе на тридцатый. Улица кроваво-красная от множества трепещущих флагов, подсвеченных электричеством. Дует холодный ветер, но из открытых окон доносятся песни, шум. Лагерь не спит в эту праздничную ночь.

На крыльце блока стоит Вальтер Эберхардт. Куртка наброшена на плечи. Руки сцеплены за спиной, губы сведены в одну узкую темную полоску.

Всегда приветливый со мною, он сейчас не поворачивает ко мне головы, он весь ушел в свои мысли, ему никто не нужен. Я хотел незаметно пройти в дверь, чтобы не нарушить его одиночество, но почему-то вдруг остановился рядом с ним на крыльце. И вдруг понял его настроение, оно передалось мне, и радость внезапно исчезла. Было что-то горькое-горькое в этом праздничном веселье. Это горечь сломанных человеческих судеб. Не знаю, пройдет ли когда-нибудь эта горечь, возможно ли полное излечение. Ведь оно возможно только в том случае, если совсем-совсем забыть то, что видел, пережил за годы войны, если забыть унижение плена, гибель и страдания товарищей, бессильную ярость заключенного, безумную ненависть к фашистам. Оно возможно, если осталась семья и по-прежнему ждет, если Родина примет солдата, бывшего в плену.

Да, если Родина примет…

А если не примет? Если до конца дней позор ляжет на голову мою и моих сыновей? Как жить дальше?

«Как жить дальше?» – наверное, об этом думал и Вальтер.

И все, что осталось за спиной в Бухенвальде, вдруг показалось простым и ясным. Было – ясно, кто твой враг. Было ясно, что ты его ненавидишь и должен перехитрить, если хочешь жить. Было ясно, что надо помогать товарищу, и тогда в минуту трудную он поможет тебе. Было ясно, что пока ты жив, ты должен сам искать пути к освобождению. И если ты не слюнтяй, то будешь искать их вместе с товарищами. Нет, все, решительно все было ясней и проще, чем теперь…

Я вспомнил, как мы праздновали 1 Мая в прошлом году. День, конечно, был рабочий, но еще с вечера меня предупредили, чтобы в пять утра, до подъема, я подошел к экспериментальному блоку. Было теплое, сверкающее утро, а мы – человек пятнадцать подпольщиков – сидели в подвальной комнате, и лица у всех были желтые от единственной тусклой лампочки, но говорили речи, тихо спели «Интернационал», а потом, смакуя каждый кусочек, ели чудесный студень из кроличьих лапок. Раздобыл эти лапки кто-то из немцев-уборщиков или лаборантов, работающих в экспериментальном блоке.

Да, это был поистине безоблачный день. Только что в праздничной речи Вальтера Бартеля мы услышали сообщение об успехах Советской Армии, наши батальоны росли и крепли, появилось кое-какое оружие, а главное, появилась уверенность в себе. Уверенностьэто основное, что расправляет плечи человеку!

А сейчас у меня и Вальтера только вопросы: Что будет? Как будет? И каждому из нас теперь уже придется решать свои вопросы…

Вот почему мы сейчас молчим и не только думаем каждый о своем, но мысленно и прощаемся друг с другом.

Разве при прощании обязательно нужны слова?..

А с самого утра в лагере начался праздник. Ни разу еще старые буки и дубы горы Эттерсберг не слышали столько музыки, песен, забавных шуток. Было праздничное шествие, были концерты национальных групп, были речи на всех языках, были горячие слова на транспарантах.

«Приветствуем борцов против нацистской тирании!»

«У нас только одно желание – строить новый, мирный, счастливый мир!»

На трибуне появился советский офицер, и восторгу бухенвальдцев не было предела.

А 2 мая – снова день, полный волнений и противоречивых чувств. Пал Берлин – логово фашизма. И лагерь опять ликовал и кричал «Ура!» Но комендант лагеря Балль передал через Ганса Эйдена свой приказ о роспуске Интернационального комитета. Нет, у него нет никаких претензий к комитету, его деятельностью он вполне удовлетворен, но отныне представителями национальных групп будут офицеры связи соответствующих правительств – таков приказ главного штаба союзников.

На последнем заседании комитета были слова возмущения и протеста, но приказ есть приказ, отменить его комендант не в силах, и верно сказал Вальтер Бартель:

– Мы преодолели столько трудностей в борьбе против СС, а после освобождения перед нами возникло столько новых проблем… И не может быть, чтоб за то короткое время, которое мы еще пробудем здесь, мы не найдем другие формы коллективного сотрудничества в интересах наших товарищей…

Письменный протест коменданту Бухенвальда был послан, но это уже не имело никакого значения, потому что 4 мая территорию Эттерсберга заняли части Советской Армии, а американцы покинули Бухенвальд.

Лагерь снова шумел и ликовал на встречах и митингах, а в эти же дни первые национальные группы – чехов, бельгийцев, голландцев, австрийцев-стали прощаться перед отъездом на родину. И все клялись в твердой решимости быть всегда готовыми к борьбе против всех сил реакции.

В таком состоянии всеобщего подъема, волнений, радости и застал нас День Победы.

Еще несколько суток мы живем в старых бараках, но и этому приходит конец, и вот уже автомашины въехали на плац, чтобы забрать советских.

Прощай, Бухенвальд! Сколько бы лет ни отпустила мне еще жизнь, тебя я не забуду! Ты показал мне, что такое фашизм, и внукам своим я накажу, чтоб ненавидели его и учились бороться против него. Но ты показал мне, Бухенвальд, и другое. Ты показал мне, до какой высоты может подняться человек, сколько он может вынести и не упасть.

Какие бы проявления человеческой слабости и подлости я ни увидел теперь, я знаю другое – человек, это хрупкое существо, может иметь огромную силу, если он знает, что борется во имя правды.

Прощай, Бухенвальд! Мне теперь ничего не страшно. Я знаю, что мужество беспредельно. В моем сердце, как набат, всегда будет звучать это слово: «Бухенвальд, Бухенвальд, Бухенвальд!»