Текст книги "Двоеженец"

Потом помню, что я шел по белой пустыне, а рядом со мной шел профессор Вольперт в черном плаще, который вез за собой на санях черный гроб с обнаженной Сиреной, а на ее кудрявом черном оазисе алела большая роза с раскрытыми лепестками, чьи лепестки, как волоски на лобке, извивались тонкими змейками.

– Это враги твои, – прошептал мне Вольперт, и я вдруг увидел, что надо мной висят голые мертвые тела красивых женщин с распущенными волосами, а из-под ресниц у них вытекают крошечные слезы, падающие каплями мне на лицо…

– Это же мои спящие красавицы, – прошептал я, а потом уже закричал, – это мои красавицы, что вы с ними сделали, профессор?! Почему вы все швыряете на ветер?!

– Простите, но я не лечу бесплатно, – засмеялся в ответ профессор, и я проснулся и опять увидел профессора.

– Да уж не мерещитесь ли вы мне?!

– Простите, – склонился надо мной профессор Вольперт, – но мне почему-то показалось, что у вас шизофрения, отягченная некрофилией очень сложного генеза!

– Спасибо, профессор, вы очень любезны, – усмехнулся я, вставая с какого-то странного мягкого черного ящика, на котором я лежал.

– Однако вы чуть не откусили мне палец!

– И все же, профессор, что вы за гадость в меня влили?! Вкололи?! Воткнули?!

– Три фантазии, – послышался откуда-то издалека голос Вольперта.

– Какие еще три фантазии?! Да, вы сошли с ума, профессор! Вот это да!

– Три – фтазин66
  Трифтазин – лекарственное средство, используемое в психиатрии


[Закрыть]! – четко выговорил рассерженный профессор, присаживаясь рядом со мной на черный ящик.

– А что это еще за дрянь такая?! А, вспомнил, как же, как же, значит решили как психа лечить?!

– Правда, я еще вирнол добавил, чтобы вы и поспали, и сон значительный рассмотрели!

Я поглядел на Вольперта, и у меня сразу же создалось впечатление, что он надо мной безжалостно издевается.

– И почему я вам доверился?! – всхлипнул я и тут же, вскочив на черный ящик, стал прыгать на нем, стараясь ни о чем уже не думать.

– Ну, что вы, прямо, как младенец, – Вольперт стушевался и мигом покраснел.

– И все же, профессор, как это вы из своей квартиры умудрились психическую клинику смастерить?! – спрыгнул я с черного ящика на черный пол.

– Это не квартира, а клиника, – грустно улыбнулся Вольперт, – оглядитесь сами, разве вы не видите?!

– Ага, – усмехнулся я, – уже и перевезти успели?! И как это вы, профессор, все так быстро успеваете?!

– Представьте, что успеваю, – развел руками профессор, – ведь вас-то там как-то, помнится, преследовал, вот я и подумал, что вам здесь будет гораздо спокойнее и даже интереснее, чем на свободе и с проблемами! Вы же эти проблемы сами-то решить не можете!

Я хмуро огляделся по сторонам и тут же заметил на окнах литые черные чугунные решетки.

– Для буйных, значит, – ошалело пробормотал я.

– Да, нет, это так, для декорации, – теперь Вольперт глядел на меня честно и даже не пытался чесать свой лысоватый затылок, а руки у него при этом лежали на животе, как у священника.

– И в чем же вы меня перевозили?!

– В гробу, батенька, в гробу, но это так, для маскировки!

– В том самом черном и с голой Сиреной?!

– Да, да, конечно, вместе с голой Сиреной! – заулыбался профессор, – к тому же она так не хотела расставаться с вами! Правда, ее пришлось малость усыпить! Все-таки у нее, коллега, некоторая гиперсексуальность наблюдается!

– И что же она, значит, на всех мужчин сразу бросается?!

– Да, нет, – перебил меня профессор, – она только на избранных, что-то вроде вас, таких же одиноких и загадочных, как она сама!

– А какая она, профессор?!

– Да, ничья она, как кошка,

Ей наплевать давно на все,

Безумна? Да! Но лишь немножко,

Ведь у нее нет никого, – прошептал Вольперт.

– Кошка – это кошка,

Страсть как все хотят

Влететь в ее окошко

И наплодить котят, – прошептал я.

– Устала она от мира

И в гробе теперь лежит,

Я оставил ее бы в квартире,

Да супруга мне не велит, – признался шепотом профессор.

– Вы сами, безумец, профессор,

Как можно больную лечить,

Держа в гробу как невесту

И к ней тайно ночами ходить, – прошептал я в ответ.

– И как вы это догадались, – потер переносицу Вольперт, в это время его золотые очки сползли на кончик носа, – хотя, впрочем, как бы, если взять во внимание и, так сказать, между прочим, и основываясь исключительно на фактах, беря во внимание анализ, и потому что основополагаясь исключительно на необходимых раритетах, и кроме всего прочего, уважая и свой авторитет, я могу вам заявить, что многие мои пациенты, коллега, были столь же проницательны, как вы!

– Да, какой же я больной, профессор?

– Эх, милый мой, – громко вздохнул Вольперт, – ни одного еще человека на земле я бы не назвал психически здоровым!

– А как же вы тогда их всех лечите?! – кивнул я в сторону решеток на окнах.

– Я лечить никогда не учился

И в науках я был не силен,

Пока сам не попал вдруг в больницу

И не стал ее главным врачом! – торжественно улыбаясь, прошептал Вольперт, стоя по-армейски на вытяжку, плотно прижав свои руки к бедрам.

– Н-да, – я уже с большим сомнением поглядел ему в лицо.

Однако профессор и не думал рассеивать мое сомнение, он просто подтолкнул меня к большой черной двери в такой же черной стене, и мы сразу же оказались в другой, более просторной, но все-таки черной комнате. Возле экрана включенного телевизора до слез хохотали двое бритоголовых мужчин, чьи дебильные лица едва таили в себе хоть какой-то проблеск человеческого смысла. Во всяком случае, как я ни хотел, но я его не видел! На экране мелькали кадры автокатастроф, сбитые, покореженные до неузнаваемости машины и тела, вылетающие то из них, то из-под их колес, и все с какой-то бешеной скоростью летело куда-то к черту…

Люди превращающиеся мгновенно в трупы… И огонь, и скрежет металла, и падающие огромные здания – все на экране сливалось в мощную адскую какофонию какой-то единой ураганной стихии… Все опрокидывалось в Вечность, и по моему телу бегали мурашки, а волосы вставали дыбом и быстро седели, и слезы из глаз катились градом, а эти дебилы смеялись и тыкали своими грязными пальцами в экран…

– Да, это же идиоты, – шепнул я Вольперу, – олигофрены, ловящие кайф от чужой смерти! Какая страшная, невообразимая радость! Они не устают хохотать никогда в силу своей дебильности! Как же это так, профессор?! – я глядел на Воль-перта с ужасом, будто сознавая, что он сам давно заразился их безумьем и теперь им делится со мной от какой-то непонятной космической скуки.

– Возможно, вы думаете, что я тоже помешался? – с улыбкой спросил Вольперт.

– Да, ну, вас к черту! – выкрикнул я, – выпустите меня, я хочу отсюда уйти, и, пожалуйста, верните мне мою свободу! Вы ведь, кажется, честный человек!

– Да уж, – вздохнул Вольперт, озираясь на продолжающих хохотать у экранов идиотов, – волшебник пьян, и чуда не случилось!

– Так, вы выпустите меня или нет?!

– Не волнуйтесь! Ваша свобода в ваших руках, она находится вот здесь, – и Вольперт ткнул меня пальцем в висок.

– Я сейчас вас уничтожу! – прошептал я, раскрывая пальцы для удушения профессора.

– Да, отдам я вам вашу свободу, как только вы подойдете к выходу! – испуганно втянул голову в плечи профессор, – непременно отдам, вы только не волнуйтесь!

– Но я сейчас хочу!

– Сейчас?! – удивленно пробормотал профессор и неожиданно подошел к ядовито желтому цветку с горшком, который был болтами прикручен к подоконнику, и стал медленно мочиться в него, одновременно глядя на меня с лукавой ухмылкой.

Сумасшедшие хохотали, как заведенные куклы, временами казалось, что в них влили огромную порцию трифтазина с морфием. Временами моя голова куда-то уплывала вместе с потолом, пока Вольперт не прекратил своего безобразного мочеиспускания и, обернувшись ко мне, вдруг произнес: «Нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь устоять даже против здравого смысла! Кстати, это не я так страшно выразился, это придумал Федор Михайлович Достоевский. Впрочем, все, что он когда-то придумал, давно стало правдой!»

– Значит, вы играете со смыслом и пытаетесь собой весь мир раздеть? – прошептал я, заметив, как один идиот, поглядев на меня, захохотал еще громче.

– Вы меня прямо насквозь видите! – восхищенно прошептал Вольперт.

– Отдайте мне мою свободу, и я уйду с Богом, – прошептал я, ну, пожалуйста, ну, вы же видите, что со мною творится?

– Хорошо, – сделался грустным Вольперт, – однако я вам верну вашу свободу только тогда, когда вы пройдетесь со мной по старому лабиринту!

– А почему по-старому?!

– А потому что все, что здесь есть, уже когда-то было раньше! – Вольперт подтолкнул меня к следующей двери, чей цвет я не успел даже разглядеть, может, потому что он был тоже черным, и мы оказались в другой комнате, чьи стены были исписаны похабными надписями и рисунками в стиле «карандаш в точилке».

Посреди комнаты стоял опять черный ящик в форме куба, на котором какой-то голый мужик занимался мастурбацией, не обращая на нас никакого внимания, успевая при этом даже ковыряться у себя в носу.

– Это Моня! – усмехнулся Вольперт, – у него всегда есть свое прекрасное дело, то есть тело! И самое интересное, что он никогда от него не устает! И не отказывается! И не отвлекается!

– Господи, какая грязь! – поморщился я.

– Зато он всегда доволен собой, – подмигнул мне левым глазом Вольперт, а в это время Моня неожиданно завыл от удовольствия.

– Это скотство, профессор!

– Нет, это дух, сокрывшийся во плоти!

Порок, развившийся от скуки в темноте!

И все, чем вы, друзья мои, живёте

По своей душевной простоте!

– Меня сейчас вырвет, – признался я.

– Да, ладно уж, – засмеялся профессор, – разве вы никогда этим не занимались?! Признайтесь же, что еще в школе, когда вы встречались со своей Эльзой, которая постоянно вас била книжками по голове, вы потом отчаянно вспоминали каждый кусочек ее открытой ножки и…

– Замолчите немедленно! – закричал я, – и потом, откуда вам все это известно, вы что – телепат?!

– А разве вы не вели свой дневничок, дневничок-ученичок, но без отметок, – лукаво покачивая пальчиком, рассмеялся профессор.

– Дневник?! – испугался я, – вы глядели в мой дневник! Ах, теперь мне все ясно! Однако вы не имели права глядеть туда, профессор! Никакого морального права!

– А разве вы имели право дотрагиваться своими грязными руками до покойниц?! Осквернять их прах, осквернять память их близких?! – изменился в лице профессор.

– Я этого не делал, – прошептал я, – я этого не делал! Они все были живыми, они просто спали, и потом, какое ваше дело, кого хочу, того люблю!

– Вот вы и раскрылись, – засмеялся Вольперт, – ладно уж. Пойдемте дальше, – и он подтолкнул меня к следующей двери, которая показалась мне абсолютно бесцветной, то есть я видел в ней как в черно-белом кино слияние трех цветов: черного, белого и серого, и мы вошли в совершенно темное пространство… Неожиданно исчез не только сам профессор, но и его голос…

– Где я?! – испуганно пробормотал я.

– Вы здесь, – ответил мне не менее боязливый тенор.

– Вы кто?!

– А вы кто?!

– Ну, ладно, это я… Простите, но я, кажется, забыл, кто я?!

– А я Сан Саныч, – представился незнакомец.

– Давайте, найдем выход, – предложил я.

– Бесполезно, я пытался, – глухо отозвался Сан Саныч.

– И давно уже вы вот так в темноте?!

– Да уж, не помню, черт возьми! – раздраженно прокричал в темноте Сан Саныч, – не помню, и все, как будто память отшибло!

– А вы не пробовали ощупывать стены?!

– Ну и пробовал! – тревожно откликнулся Сан Саныч.

– Ну и что?!

– А ничего!

Тогда, не желая отвлекаться на Сан Саныча, я сам попробовал ощупать стены, но они были очень мягкие, как будто сделанные из поролона, и еще они как-то странно проваливались куда-то в пустоту, и все было страшно и непонятно, потому что пространство скрывала кромешная темнота.

– Да, здесь, черт знает, что такое, – с ужасом прошептал я.

– И темно, как в преисподней, – сочувственно отозвался Сан Саныч.

– А как вы сюда попали?!

– Да, меня Вольперт привел! Говорил, лабиринт какой-то покажет!

– О, Господи! И меня тоже!

– Не может быть, – простонал Сан Саныч, – это ж просто наифигейшее сходство!

– А он вам ананиста показывал?!

– Пока-ка-ка-ка-ызвал, – прошептал, заикаясь, Сан Саныч.

– И мне тоже, – обреченно вздохнул я.

– Вот гад! Всех вокруг пальца обвел! – громко заругался Сан Саныч.

– А вы кем там были?!

– Где там?!

– Ну, в той, в прошлой жизни!

– Не помню!

– И я не помню!

– Может, поэтому он нас сюда и завел?! – испуганно всхлипнул Сан Саныч.

– Давайте все-таки дверь искать, – предложил я, – вы с этой сторонки, а я с другой!

– С какой еще такой другой?! – раздраженно выкрикнул Сан Саныч, – и вообще я боюсь до стен дотрагиваться! Они все время куда-то проваливаются! А когда проваливаешься, то до конца все равно провалиться никак не можешь! Вот ведь анафема какая! Из чего он только все это сделал?!

– Может, из поролона?!

– Да, какой там поролон?! В поролоне хоть дырочку можно сделать, а здесь тебя вообще какая-то непонятная атмосфера окутывает! Куда ни сунься – везде вроде как исчезаешь! Прямо блядство какое-то!

– Пожалуйста, не ругайтесь! – взмолился я.

– А вот уж, хуюшки! – радостно засмеялся Сан Саныч, и я замолчал.

Он ругался очень долго и восторженно, вроде как наслаждаясь незамысловатой грубой формой собственного языка, и временами у меня создавалось впечатление, что он читал панегирик77
  Панегирик – надгробная речь (др. римск.)


[Закрыть]в честь загробного Царства.

– Эй, где вы, – опомнился наконец Сан Саныч, отзовитесь, а не то я опять заругаюсь! Слышите вы меня?!

– Ну, что Вам? – отозвался я.

– Мерзавец! Разве так можно пугать?! Так ведь и сердце может остановиться!

– Не думаю!

– Не думаю – не думаю, вот именно, что не думаете?! Без-молвник вы этакий!

– Странно, откуда у вас такое слово возникло?! – задумался я.

– Да так, само собой проговорилось!

– Нет, я вспомнил это слово, – вдруг озарило меня, – вспомнил, это у Иоанна Лествичника было, это его Слово! Я его давно когда-то читал!

– Уж не хотите ли вы сказать, что вы разговариваете сами с собой?! – возмутился Сан Саныч.

– Да, нет, что вы?!

– И что же говорил вам этот Иоанн?! – злорадно усмехнулся в темноте Сан Саныч.

– А говорил он, что безмолвники только в абсолютной темноте ощущают свою правду!

– Да идите вы на хрен со своей правдой! – возмутился Сан Саныч, я жрать хочу уже второй месяц, а вы мне все со своей правдой лезете!

– Не может быть, – охнул я, падая на такой же мягкий проваливающийся пол, – здесь даже тверди нет!

– А ты думал, – вздохнул Сан Саныч, – Вольперт-то знал, куда ведет, да мы с тобой не знали, поэтому сюда-то и попали!

Неожиданно он перестал говорить и заплакал, а я не мешал ему, я только вслушивался в его жалобный плач и думал о какой-то странной, удивительной тайне, легко и случайно помещающейся в наших мозгах, быть может, из которых улетучивается не только наша душа, но и прежнее ее тело, чтобы возникнуть вдруг там за темнотой, в других мирах и обратно вернуться к готовому телу, из которого ты когда куда-то ушел…

13. Власть пустоты

Именно такую фразу я когда-то прочитал, сделав свой перевод с английского на коробке пылесоса… Пылесос действительно внутри был пуст и все втягивал в себя, нисколько не заботясь о последствиях. Кажется, в этом он был ужасно похож на Космос или даже на черную дыру, существовавшую в нем, которая тоже все втягивала в себя и не возвращала обратно. Вот так же и мы выбрасывали все содержимое пылесоса в отхожее место, как будто Космос выбрасывал нас из себя в такое же отхожее место, каким для нас была черная дыра.

Последние события моей жизни, включая разоблачение Штун-цера и мое воцарение на его место, сильно изменили меня. Я как будто подошел к тому времени, когда все люди делаются пустыми, уставшими от детства и даже от юности и зрелости одновременно, как будто все давно уже прошло и навсегда покинуло нас. Моя Гера на кладбище, мои родители в Израиле, моя новая должность, мои новые знакомые – ничего не могло изменить меня.

Время моей пустоты, моего духовного обнищания, как ни странно, пришлось на почти ушедшую юность.

В это время все мои сверстники тайно или явно находили себе девушек или женщин, с помощью которых целиком осознавали себя половозрелыми самцами, я же прозябал, и дело было даже не в памяти о Гере, которая каждый день все меньше напоминала о себе, просто от увиденного и пережитого мной мне стало трудно мечтать о какой-то наивной и чистой любви, и вот от того, что я не мог нигде ее разглядеть, я и был угрюмым и пустым внутри.

Я глядел то на себя в зеркале, то на часы и говорил сам себе, что мое время уходит без следа, стрелки часов бессмысленно вращались по кругу, а я жил только работой, пустым жилищем, книгами и телевизором, который включал лишь для того, чтобы хотя бы на час убедиться, что еще пока живу на земле. Я был как бы другим существом, даже наблюдая за собой в зеркале, я видел совершенно незнакомого мне человека. Я почти не писал родителям писем, я молча удалился от всех, почти не отвечал на телефонные звонки Ираклия, Бюхнера и Эдика Хаскина.

Кроме всего прочего, меня измучили эротические сны, часто сопровождавшиеся ночными поллюциями88
  Поллюция – непроизвольное семяизвержение.


[Закрыть].

От несовершенства своего рассудка и своей же воли я уходил в лес, уезжал куда-нибудь за город и ложился на траву, на опавшие листья и подолгу глядел на небо, на плывущие в нем облака. Была осень. Я, как всегда, лежал на опавшей листве. Так мне легче было думать. Еще я закрывал глаза и жадно вдыхал запах прелых листьев.

Край леса постоянно шелестел и под каждым взмахом ветра становился все темней и обнаженнее, и некоторые листья падали мне на лицо, а я их даже не сбрасывал, я просто наслаждался своей безумной отрешенностью, ведь здесь никого не было, а жизнь для меня уже ничего не значила. Душа всегда куда-то стремилась, но мое тело скрывало в себе душу, как птицу в клетке, и я мучился.

Неожиданно послышался треск ломаемых сучьев. Я раскрыл глаза и увидел женщину. Она шла ко мне с корзинкой грибов, а глаза у нее были страшно черные, холодные, как неживые. Я привстал и даже тихо охнул от странного виденья, потому что я только сейчас заметил, что она восторженно машет руками, из-за чего грибы у нее падают из корзинки, летающей взад-вперед как маятник.

– Сумасшедшая, – мелькнуло в моей голове, и я еще сильнее испугался.

– Можно я с вами полежу?! – спросила меня незнакомка и, не дожидаясь ответа, сбросила с себя куртку, постелила ее на опавшие листья и легла рядом со мной, и закрыла глаза.

– А здесь хорошо, – прошептала она, – и можно ни о чем не думать!

– Кто вы?! – вырвалось у меня.

– Нет, лучше вы ответьте, – улыбнулась она, так и не раскрыв своих глаз.

– Я Горев, а вы кто?! – я продолжал глядеть на нее с необъяснимым волнением и разжигающим меня любопытством.

– Ну, а я Мухина, – засмеялась она и тут же раскрыла глаза, и я увидел, что глаза у нее добрые и живые.

– Вообще-то, я Аркадий Давидович, – кашлянул я в кулак.

– А я Александра Станиславовна, – приподнялась женщина, – ну, что ты так на меня глядишь, как дурачок?!

– Вы сами сюда пришли, Александра Станиславовна, – сконфузился я.

– Конечно, сама! – громко засмеялась Мухина, и я подумал, что все-таки она ненормальная, раз может так смеяться, и словно в подтверждение моих собственных мыслей она вдруг бросилась на меня и стала целовать.

– Да, отпустите вы меня! – крикнул я, отталкивая ее от себя, – сумасшедшая, да еще к тому же блядь!

Я встал и повернулся к ней спиной, и уже сделал первый шаг, чтобы навсегда уйти, как неожиданно услышал ее плач, и мне стало стыдно, стыдно и хорошо, и я опустился к ней, и прижал ее к себе, и наши губы снова соприкоснулись, и еще я ощутил соленый вкус ее слез у себя на губах.

– А ты меня не бросишь?! – всхлипнула она.

– Не брошу, – вздохнул я, хотя никаких мыслей во мне не было, только где-то глубоко внутри во мне просыпалась любовь, внезапная, как буря с наважденьем… Я быстро расстегивал на ней кофту, а она зубами расстегивала у меня молнию на брюках… Ее лицо горело, как в огне, а глаза безумно блестели, она плакала и смеялась одновременно, все сильнее сжимая меня в своих неистовых объятиях… Листья кружились и падали, как души потерявшихся людей, а мы молча вздрагивали и плакали, обнимая друг друга…

Потом мы стали встречаться. Она была старше меня на девять лет, как мне казалось тогда, на целую Вечность. Она научила меня ощущению собственной пустоты: когда я проникал в нее, я трепетал всем своим существом и плакал от внезапного ощущения счастья…

Правда, это счастье длилось недолго, и потом мне всегда надо было спешить, чтобы не встретиться нос к носу с ее мужем. После таких безумных и кратковременных соитий я очень долго бродил по ночному городу. В эти минуты мне иногда просто невероятно хотелось покончить с собой любым более-менее подходящим, т. е. щадящим способом.

Однажды я даже бросился в реку с моста, но чудом выплыл и не разбился. С тех пор я ощутил некоторое охлаждение в своих чувствах к Александре Станиславовне и решил больше с ней не встречаться, о чем и сказал ей напрямую.

Тогда она стала преследовать меня. Она дожидалась меня у патолого-анатомического корпуса или у моего дома и тут же бросалась мне на шею, упрекая меня в чрезмерной холодности по отношению к ней и душевной черствости.

На мое желание расстаться с ней она почти никак не реагировала, но после того, как я несколько раз бросил телефонную трубку и не открыл ей дверь своей квартиры, она стала угрожать мне. Она заявила, что подаст заявление в прокуратуру о том, что я ее изнасиловал.

Это заявление ее еще больше укрепило меня в моем желании расстаться с ней. К тому же последнее время она уже грубой силой затаскивала меня в постель и насиловала меня в самом прямом смысле этого слова.

Как будто какой-то огромный страшный паук выскользнул из пустоты и схватил меня своими безжалостными челюстями… Писать об этом в письмах родителям было бессмысленно и стыдно, поскольку я и сам, как чувствовал, мог решить свои проблемы. Наконец мое терпение лопнуло, и я обратился к своему знакомому следователю Францу Иосифовичу, с которым по долгу службы часто сталкивался.

Франц Иосифович тут же дал мне маленький диктофон и посоветовал записать всю нашу беседу, вызвав ее на откровенный разговор, и чтобы все ее угрозы оказались на пленке. После этой беседы с Францем Иосифовичем я довольно-таки поспешно назначил Александре Станиславовне свидание в городском парке у фонтана. Мое предложение очень удивило ее и в то же время обрадовало. Я весь, как на иголках, стоял и ждал Александру Станиславовну, часто поглядывая на часы. В нагрудном кармане едва ощущались контуры спрятанного мной диктофона.

С волнением я думал, как она придет и как я при ней смогу нажать на нужную кнопку. И вот она появилась. Мое волнение заметно усилилось. Впрочем, она это приписала новому порыву моих неожиданных чувств, а также моей сексуальной невостребованности. Правда, на кнопку я так нажать и не успел. Она очень сильно обняла меня и тут же ощутила его у меня под пиджаком.

Ее грудь была очень чувствительной, объятие сильным, а руки ловкими и сильными. Она тут же вытащила его у меня из нагрудного кармана, с усмешкой разглядела и бросила в фонтан.

– Неужели ты думаешь, что меня можно обмануть?! – она улыбнулась весьма злой и безумной улыбкой, а потом поцеловала меня, одновременно больно кусая мне губы.

– Пошли, – шепнула она, и я безвольно подчинился. Конечно, внутренне я все еще пытался сопротивляться, хотя уже было очевидно, что моя воля полностью сломлена. Ведомый ею за ручку и ужасно пристыженный, я всего лишь один раз попытался вырвать свою руку из ее крепкой руки.

– Но-но, – шепнула она, и этого было вполне достаточно, чтобы я больше не сопротивлялся.

– Ну, вот, теперь она меня опять изнасилует, – подумал я, глядя, как Александра Станиславовна достает из сумочки ключ.

– Признайся честно, что сейчас ты обо мне подумал какую-то гадость? – она решительно поглядела мне в глаза, и я понял, что отпираться бессмысленно.

– Ну и подумал, ну, и что?!

– Да так, ничего! – усмехнулась она и стремительно втащила меня в квартиру, тут же усаживая на диван.

– Скажи, ну, зачем тебе я?! Ну, неужели ты не видишь, что мне уже ничего не надо, что мои чувства давно уже пропали?!

– Ну, что же у тебя есть всего один шанс, – усмехнулась она, доставая из сумочки пистолет и направляя его в меня, – если ты меня сейчас же не трахнешь прямо на этом диване, то я тебя вряд ли оставлю живым!

– Боюсь, что мои чувства помешают задуманному тобой!

– А ты просто ложись на диван и не двигайся! Все остальное я сделаю сама!

Она помогла мне раздеться и лечь на постеленное ею одеяло и с нетерпением стала меня раздевать.

– А как же муж?!

– Муж в командировке, и, пожалуйста, я тебя умолю, ничего не говори!

Я закрыл глаза, оставаясь неподвижным, я боялся говорить и даже видеть ее. В душе у меня все было омерзительно, и спасало только хладнокровное ощущение собственной пустоты. Еще я попытался о чем-то подумать, но мысли не возникали, они как будто тоже уснули и не хотели никак просыпаться, и даже не от страха, не от ощущения душевной боли, а от какого-то зудящего поползновения в абсолютную пустоту.

– Почему ты не возбуждаешься?! – спросила она.

Я раскрыл глаза, рыжая стерва сидела на мне, как наездница на коне, и безуспешно теребила мой безжизненный конец, окончание моей природы.

– Я просто устал и ничего не хочу!

– Может, ты хочешь умереть?!

– В этом нет никакой необходимости. Хотя, если ты дашь мне время, то мои силы смогут восстановиться и у нас все получится.

– Сколько тебе надо времени?! – нахмурилась она.

Пистолет лежал рядом с ней на диване. Я бы смог до него

дотянуться, если бы захотел, но если она это заметит, то сможет опередить меня, и тогда…

– Так сколько тебе надо времени?! – повторила она свой вопрос.

– Не знаю! А как ты думаешь?!

– Ты что?! Издеваешься надо мной?! – складка между ее бровей увеличилась соразмерно ощущаемому гневу.

– Кажется, мы с тобой о времени не договаривались, – попытался улыбнуться я.

– Ага, – она уже успокоилась и, неожиданно изогнувшись, проглотила его в себя целиком.

Как будто ток пробежал по моему телу, и я вцепился ей в волосы, все еще продолжая глядеть на рядом лежащий на диване пистолет.

Ее длинное тело и узкие бедра, красное одеяло, зеленый диван и черный пистолет, ее двигающееся тело, ее вздрагивающие бедра, скомканное, похожее на лужу крови красное одеяло, скрипящий диван и мертвый холодный пистолет, и возбуждение, уходящее вверх на небо, как стезя к немыслимому спасению, как дорога в полное Ничто, как шаг безмолвный в пустоту…

Она стонала, как раненая тигрица, а я молча касался ее ягодиц, потом холодного пистолета на измятом одеяле.

Это было как явь и наваждение, как яд и лекарство, тело и орудие убийства, жертва и ее палач насилуют друг друга, управляя собой, подчиняя другого острой необходимости существовать в нем против собственной воли, но с неукротимым желанием войти, растворяясь, в чужую среду… Мы закричали одновременно, это был оргазм в квадрате ощущений, увеличенный падением бытия.

Потом я схватил пистолет, но она тут же вырвала его у меня.

– Вся беда в том, что ты неудачник, – она улыбалась сквозь слезы, и ее блуждающая улыбка несла моим глазам безумный страх, и я мгновенно вздрагивал всем телом, и она это чувствовала и еще больше улыбалась.

Голая на голом,

На диване солнце,

Для связи пистолет!

Черт побери! Она меня вот-вот убьет из-за безумной любви ко мне, а я сочиняю стихи! И совершенно неожиданно я произнес стихи вслух, и она рассмеялась, и даже положила пистолет обратно на диван.

– Я хочу еще! – сказала она и жадно облизнулась, ну, точно, как кошка.

Как можно требовать от человека любви?! Оказывается, можно, можно абсолютно все, и ничего невозможного нет. Ее стройная талия изогнута, как змея, как лиана, как всякое хищное создание, она была готова оплести собой весь этот мир.

– Почему ты все-таки насилуешь меня?!

– Фу! – скривила она улыбку, но все еще продолжала держать свои руки на моих плечах.

Возможно, что она просто идиотка, возможно, что ей недостает ощущения собственной значимости, и поэтому она выбрала меня и насилует меня, как ей того самой хочется.

– Ну, во-первых, ты первый, в кого я по-настоящему влюбилась, – смутившись и опустив голову, заговорила она, – а потом я захотела себе доказать, что я не упущу свою любовь, что моя любовь всегда будет со мной! Конечно, мне тебя жалко, но почему я должна расставаться с тобой, если я этого не хочу?!

Неожиданно я различаю на пистолете массивный глушитель. Глушитель, сопроводитель в мир метаморфоз. На какое-то время я лишаюсь ощущения подлинности бытия.

Красивая женщина находит себе более молодого мужчину и потом насилует его, то шантажируя его тем же самым насилием, которое она уже приписывает ему, то уже угрожая самой его жизни, и при этом, как ни странно, она вполне успешно заставляет его любить ее, такую грязную и преступную женщину, она заставляет любить свое ненасытное тело и свою странную и безумную душу.

Я опять попытался схватить пистолет, но она опять опередила меня.

– Рискну предположить, что ты решил меня убить, – сказала она и громко засмеялась, – вот видишь, я тоже умею писать стихи!

Честность заставляла меня признать, что она была остроумной, оставаясь при этом красивым чудовищем.

– Конечно, я могу тебе показаться безумной, но разве ты сам никогда не любил так сильно?! Помнишь, ты рассказывал мне о своей Гере?!

– Это совсем другое, – возразил я, – я никогда не насиловал Геру! И мы любили друг друга взаимно.

Она скривила губы и опять нахмурилась. Я повернул голову и увидел ее мужа, стоящего с чемоданом в дверях, в очках со стеклами, в которых его глаза расплывались и моргали, как большие тропические насекомые. Завидев две голых фигурки на диване, муж сразу же разразился гневным криком.

Он кричал как ненормальный и размахивал руками, это длилось несколько минут, несколько минут мы, как вкопанные, лежали с ней на диване, как будто он нас окончательно загипнотизировал своей грубой бранью. Потом он почему-то убежал на кухню и вернулся оттуда уже с ножом, и в этом была его ошибка.

Не заметив по своей близорукости пистолета в ее руке, этот несчастный и обманутый муж поплатился своей жизнью.

Выстрел прозвучал без звука. Только маленькая пружинка звякнула где-то внутри черного металлического корпуса пистолета, и человека не стало, правда, звучанье этого выстрела, которое я не слышал, все равно существовало в моем подсознании. На какое-то мгновение я представил себя звуком, который поглощался этой безумной стервой, снова возбудившей меня своими страстными прикосновениями.

В эти странные минуты страшной жестокости, отчаянного ужаса и похоти, смешанных с оргазмом, когда она извивалась надо мной как змея, уже не выпуская из рук пистолета, я вдруг почувствовал пустоту, пустоту, в которой блуждало мое несчастное раздвоение.