Текст книги "Возраст нормальной температуры"

«Это была обычная история…»

 
Это была обычная история.
Она жила на первом этаже.
Поклонники кричали ей «Виктория!»,
Встречая тень в оконном витраже.
 
 
И я пришёл однажды, как во сне.
Она была манерна и коварна,
А ночь была пуста, и бескомарна,
И ничего не предвещала мне.
 
 
Немного приоткрыв своё окно,
Она сказала, что сейчас не можно,
Взяла цветы, конфеты и вино
И улыбнулась мне натянуто, тревожно.
 
 
И я ушёл, взъярённый, словно бык.
Мне так подраться с кем-то захотелось,
Но в пелене её я видел лик,
А в голове «Виктория! Виктория!» вертелось.
 
 
Навстречу выплыл крепкий паренёк,
Спросил зачем-то: «Нет ли сигареты?»
Я сжался внутренне, но только вот не смог
Ударить по лицу апологета.
 
 
Я плюнул под ноги, размокшая душа
Куда-то улетела со слюною,
И я побрёл, как ослик, не спеша,
Влекомый первородною любовью.
 

«Кто ты?…»

 
«Кто ты?» – спросит паровозное эхо.
«Я – станционная Светка, ветка акации,
Вета, железнодорожная ветка.
Я была беременна крушением товарняка
Прошлым летом, кажется, в мае,
Но был выкидыш в отстойнике такого-то тупика.
Меня почистили, и я снова живая.
Теперь я собака, собака Павлова.
Павлов, где твой велосипед со звоночком?»
Ночка, почка… Девочка из Москвы…
«Не шерсть на мне – длинные, длинные волосы,
Чёрные человеческие волосы,
Не замёрзну даже…» Неважно где…
Где твоя селезёнка, Лена, Алёнка?
Для чего нам всё это, Вета?
«Я – птица-говорун по имени Найтингейл.
Во мне ещё живут осколки товарняка.
Что же вы уставились на голого мужика?
Пляши комаринского, Фалолей.
Смотри свой сон про белого быка».
 

«Здравствуй, Маргарита!…»

 
Здравствуй, Маргарита!
Вот тебе ромашки, вот тебе буррито.
Выходи за меня, не дури ты.
 
 
Что стоишь ты опять у окна, занавеской шурша?
Съешь буррито.
 
 
Я умею страстно любить. Я умею рыбу ловить.
Не кури ты.
 
 
Ты родишь мне потом малыша,
Ну а может, малышку с голоском, как у мышки.
Будем сыром её мы кормить и поить молоком.
Я построю ракушечный дом, будем жить, как улитки,
Будем прятать свои мы улыбки за кленовой калиткой.
Я оспаривал каждую ночь у цветов твоё имя.
Каждый день, на колени припав у прибрежной дубравы,
Я расчёсывал травы.
Я просил у грибов нужных слов, у еловых ресниц
Я просил разъяснить мне законы любви,
И они говорили: «Смотри, вот деревья стоят,
Не касаясь друг друга.
Их сближает порой только ветер густой,
Только вьюга.
Тем не менее все они любят друг друга.
Или вот, ты на небо взгляни: там мерцают огни,
Одинокие звёзды взошли над горою Голгофа,
И любое сближение их – катастрофа».
Я тогда не поверил в еловую ересь ресниц.
Обратился всем телом к лицу високосных домов.
Я тебя увезу от палящих холодных зарниц
Можжевеловых снов.
Я тебе покажу монолитную веру домов
В нерушимую вечность сверхчувственной хрупкой вселенной.
Выходи за меня! Уходи от ненужности снов.
Это всё от лукавого. Сны мимолётны и тленны.
Это ветер растерянно бродит в квартале пустом,
Одураченный вервием улиц, как пришлый, ненужный.
Где тот дом, в котором когда-то… потом…
Ты жила или будешь жить в округе северо-вьюжном.
 

«А на вокзале пахло облаками…»

 
А на вокзале пахло облаками,
Капустой квашеной, картошкой и детьми.
Дома ночами дышат чердаками.
Вокзалы дышат разными людьми.
 
 
От фонаря до угловой аптеки
По проводу трёхжильному бежит
Судьба страны в рублёвой ипотеке.
«Жи-ши» пишите с буквой «и».
 
 
А если с «ы», то сразу к стенке, в угол:
Ты чей такой не очень умный сын?
Я сын страны, мы разные друг другу.
Мы с вами тени уходящих спин.
 
 
Цвели сады, и распускались звёзды,
Ночь падала, как свет в глазное дно.
Он поцелуями с лица стирал ей слёзы.
«Всё хорошо! – шептал он ей. – Закрой окно».
 
 
Безоблачное небо было звёздно,
Всё остальное не имело вес.
С небес смотрел влюблённо и серьёзно
Коленопреклонённый Геркулес.
 

«В письме затихающая любовь…»

 
В письме затихающая любовь,
В словах затерявшаяся усталость.
До поезда на Красную Новь
Сорок минут осталось.
 
 
Могут и в письмах молчать слова.
Точно я вам скажу,
Что машинист подавал состав
Рифмами к багажу,
 
 
Что увозил меня паровоз
В полночь двустопных снов,
Что покупал я на мелочь слёз
На остановках озноб.
 
 
В тамбуре – отблески фонарей,
В дымке висит топор.
Сними его и разбей скорей
Этот ненужный спор,
 
 
Этот никчёмный страх впопыхах —
Кладбище всех идей.
На остановках разносят прах
Молодости своей
 
 
Женщины. Лица как пироги,
Старостью пахнут рты.
Есть свинцовый привкус пурги
У дождевой темноты.
 
 
Жил человек, он мечтал об одном:
Мыслями землю обнять.
Жил человек, только что из того,
Что всё в нём двигалось вспять.
 

«Я лом принёс в приёмку лома…»

 
Я лом принёс в приёмку лома —
Так появляется еда.
Мои друзья, Семён и Вова,
Два костоправа, мозголома,
Сказали мне: «Иди туда».
И я пошёл вперёд, как время,
В груди был слышен стрелок спор,
А время – это два еврея.
Жизнь – это долгий разговор.
 

«Этот дряблый свет в тишине при луне…»

 
Этот дряблый свет в тишине при луне
Неразборчиво холоден, как серебро.
Мы искали молодость в красном вине,
Отдавая женщинам на ночь ребро.
 
 
Вот старушка-старость спустилась с горы,
Иногда по ночам нам грозит клюкой,
Будем милостивы мы к ней, добры,
Ведь и детство тоже за той горой.
 
 
Вот и утро снова впадает в Дон,
Вытекая из океана небес.
Я помечу ветками путь грибной
И вернусь потом в этот струнный лес.
 
 
Возвращается всё, даже если ты
Выбросил, кажется, насовсем,
Только лёгкие, призрачные мечты,
Возвышаясь, множатся, а затем
 
 
Начинают путь свой, как облака,
Деформируясь в то, что лишь может знать
Только ветер один, только та река,
Что решила однажды двигаться вспять.
 
 
Мне приснился странноприимный дом,
В нём покойника звали не в смерть, а в жизнь.
Я стоял на цыпочках под окном
И глядел, как над ним расступалась высь.
 

«Для кого-то кран подъёмный – журавль…»

 
Для кого-то кран подъёмный – журавль,
А кому-то он – пистолет.
Из насоса свой первый наган
Я собрал в четырнадцать лет.
 
 
Он, конечно, был похож на обрез,
Я навскидку левой рукой
Из картошки обстреливал лес,
Падал навзничь вместе с листвой.
 
 
У меня был друг дурачок,
У него был белый билет,
Самодельный для рыбы сачок
И оржавленный велосипед.
 
 
У меня будет взрослость потом,
У него будет детскость всегда.
Для меня казарма как дом,
Для него вся трава – лебеда.
 
 
У меня берет голубой,
Парашют армейский Д-6.
Жизнь – такой прыжок затяжной:
Ты летишь, не зная где сесть.
 
 
Рассчитавшись на первый-второй,
Ты становишься легче, чем жизнь.
Небосклон такой голубой,
Что нисколько не хочется вниз.
 
 
Я однажды вытолкнул трап
Из-под неустойчивых ног;
Позади меня – шум и страх,
Впереди – натяжение строп.
 
 
В невесомости бытия
Не бывает сторонних шумов.
«Кто ты?» – спросят. «Облако я —
капли нераслышанных слов».
 

«Сяду в позу лотоса, закурю…»

 
Сяду в позу лотоса, закурю.
День идёт на убыль и к ноябрю.
За стеной на улице – дождь стеной.
Раковина комнаты за спиной.
 
 
Хочется опомниться от обид.
В рукавах бессонница ждёт, не спит.
Маленькая девочка, как душа,
Делает за стенкою первый шаг.
 
 
Ночь разложит улицу, как шинель,
Застегнув на пуговицы огней,
И луна забьётся в её груди
Монолитных призраков позади.
 

«Однажды что-то пошло не так…»

 
Однажды что-то пошло не так.
Я проснулся, – нельзя сказать, что легко, —
В воскресенье, без спешки накинул фрак
И пошёл в ларёк покупать пивко.
 
 
Нелегка дорога от дома до пивларька.
А Маринка, дура, опять не дала мне в долг.
И пришлось шакалить снова на мужика
Непослушной метлой у семи дорог.
 
 
В этом городе пахнет после дождя
Серой и парным молоком.
Он в наш город в июле не приезжал
Тимербаевым товарняком.
 
 
Он, раскрыв на всю перочинный нож,
За опятами шёл по пятам.
И ничто не мешало ему, лишь дождь
По щекам хлестал, по щекам.
 

«Сегодня школьники отмудохали мужика…»

 
Сегодня школьники отмудохали мужика
Лет пятидесяти, хотя до драки он был моложе.
Пришлось из тряпок и последнего коньяка
Ставить компрессы ему на рожу.
 
 
Я в ледовый замес не встревал – зассал,
Потому что их было восемь.
А мужик, когда очухался, вдруг сказал
Мне: «Какая осень!»
 
 
И в оплывших карих его глазах
Страха не было – был покой.
Кровь, запёкшаяся в волосах,
И разрыв над верхней губой…
 

«Я купил на рынке без спроса…»

 
Я купил на рынке без спроса
Два вина и три абрикоса.
Я вчера возьми да на восемь
Пригласи любовницу-осень.
 
 
И она пришла, золотая,
Мысли, словно лес, обнажая.
Я сидел на кухне с гитарой,
И она не казалась мне старой.
 
 
Я ей рассказал про поляны,
На которых звенит земляника.
Нет, я не казался ей пьяным,
Комната казалась безликой.
 
 
Стол накрыт берёзовым шпоном,
Вместо штор – тряпичное что-то.
Боже! Как мне это знакомо.
Будто я частица чего-то.
 

«Не снимет никогда в суставах боль…»

 
Не снимет никогда в суставах боль
Дождя эпилептический припадок.
Небесный иероглиф перьевой
Оспорит радуга над садом зрелых яблок.
 
 
На берегу скупой реки Хрипань
Стоял мужчина ростом в два аршина.
В руке – окаменевшая тарань,
На мастерке – желток яичный с глиной.
 
 
Он строил дом из высушенных рыб,
Больших и малых, окнами на реку.
Чешуйчатая крыша, как парник,
Тепло давала в доме человеку.
 
 
Его друзья встречали вечера
В больших театрах, выставочных залах.
По речке проплывали катера,
И время, заикаясь, замирало.
 
 
Взмахнув удилищем, он ловко уложил
Ночного выползка на дно речного ила.
Он леску делал из воловьих жил,
И жизнь его таким, как есть, любила.
 
 
Он рассуждал, что в восемьдесят лет
Он рыбы сможет наловить в достатке,
Чтобы, закрыв строительный проект,
Раскинуть грядки в шахматном порядке.
 
 
Прихлопнув муху шахматной доской,
Он размышлял о жизни, как о ходе.
Потом во сне на часовом заводе
Он снова видел маятник Фуко.
 
 
Он видел город, видел красные дома,
На окнах были запертые ставни.
Он видел вышедших на время из ума
Суицидальных птиц падучих стаи.
 
 
Ещё он видел разные цвета,
Как в стёкла своего калейдоскопа.
Потом образовалась пустота,
Пустое множество, как будущего квота.
 

«Мама спросит…»

 
Мама спросит: «Ну, как там четверть?
Что вам задали на каникулы?»
Сын ответит: «Да к чёрту четверть.
Мы уже ко всему привыкли.
 
 
Нам учитель задал по пению
Выучить, представь, тишину.
Нам учитель по математике
Тоже дал задачку одну:
 
 
Рассчитать траекторию падения снега,
Учитывая влажность и скорость ветра».
 
 
«Легкотня, – скажет мама сыну. —
Вот у нас было всё серьёзно:
Если небо беззвёздно, грозно,
Через сколько быть ливню?
 
 
Мы учили символы, знаки,
Мифологизацию птиц.
Мы увязли в бумажном мраке
Палимпсеста страниц».
 
 
Палимпсест, полиграф, допросы…
«Вот и папа: ты что, с войны?
Сколько нужно пытать матроса,
Чтобы он перестал видеть сны?
 
 
Мне сегодня ночью приснилось
Будто дом наш из кирпича
На Рублёвке цунами смыло.
Я проснулся, но не кричал.
 
 
Дом наш плыл по волнам, не падал,
Из трубы выпускал фонтан,
А в стенах заточён был папа,
Как Иона внутри кита».
 

«в лесу слышны грибные споры…»

 
в лесу слышны грибные споры
о чём они пойди пойми
мицелиевые просторы
всё укрывающей земли
ветра качаются на ветках
жара кончается в теньке
с ножом по лесу человектор
идёт как компас налегке
пройдёт налево у осины
направо пауза и вбок
присядет и в его корзине
ещё один боровичок
вот на колени встал опёнок
за ним ещё десятка три
у заболоченного клёна
стоит сапог с дождём внутри
 

«а я говорю пиво…»

 
а я говорю пиво
а он говорит вино
да что же оно всё криво
когда на душе темно
расталкивая былое
вперёд проступает дрожь
да что же всё нам с тобою
как будто бы не жилось
и где ты теперь на небе
а может в кругу земном
всё странствуешь в каждом хлебе
и в каждой чаше с вином
 

«если бороду отпустить…»

 
если бороду отпустить
можно запутаться и не выйти
он по лесу любил бородить
среди новых грибных открытий
 
 
отворяя тяжёлый лес
проходя через кромку света
без ножа и корзины без
уходило куда-то лето
 
 
приходила прозрачность вод
синеглазый картофель цвёл
утро выкосит огород
и накроет осенний стол
 

«свет втекает в дом как в пустой сосуд…»

 
свет втекает в дом как в пустой сосуд
выставляя остатки ночи за двери дня
во дворе бурьян за бурьяном пруд
и уже в который раз нет меня
 
 
есть остатки лета дорога в лес
облака конечно и синева
Унжа суживается до небес
перьевые свешивая слова
 
 
и слоями падающая в карьер
наполняет прошлое эта жизнь
и галопом мчится беря барьер
неподкованная куда-то мысль
 

«читая лес наоборот…»

 
читая лес наоборот
на ягодной поляне
лежит исписанный блокнот
на старом фортепиано
 
 
и музыка в которой нет
машин и гула строек
ещё прозрачна на просвет
без временных настроек
 

«по грибному каналу…»

 
по грибному каналу
лес плывёт на каноэ
не решив интеграла
ветер суженный вдвое
 
 
повернёт за сосною
огибая осину
их внизу было двое
мать и дочка с корзиной
 
 
а в корзине у дочки
сложены аккуратно
выходные денёчки
солнца спелого пятна
 

«это как последний вагон…»

 
это как последний вагон
или первый только не в ту
не гони меня сказал самогон
заморозь поскорее плиту
 
 
душно вентилятор включи
горгонзола щекочет в носу
брагогонная бочка молчит
слово снова висит на весу
 
 
на крючке плоскогубцы висят
и зажаты струбциной кранты
слово бьётся как моль о косяк
не хватает чуть-чуть пустоты
 
 
палиндром это то что туда
равнозначно тому что оттуда
слышишь кажется плещет вода
это там умывается чудо
 

«внутри речного гриба жила рыба…»

 
внутри речного гриба жила рыба
весила рыба мало звали рыбу Галя
у рыбы был хвост он словно к рыбе прирос
и были ещё плавники и маленькие клыки
рыба смотрела в небо и думала о креветках
грозы её пугали а звёзды нет
двигающиеся зелёные гусеницы на ветках
Гале по жизни давали только зелёный свет
рыба ходила утром в студию акварели
после занятий рыба делала перекус
мама в ланч-бокс рыбе складывала чурчхелу
мотылей пиявок хлебушек и кускус
рыба спала однажды рыбе приснилось море
Гале приснился невод дед стоял над водой
сны бывают огромны сны бывают громадны
рыба проснулась вскоре но уже золотой
 

«атомнее зимы…»

 
атомнее зимы
ожидание смерти
буквы как валуны
на интернет-конверте
если язык гарпун
чтобы гарпунить время
выскочивший типун
ставит всё на колени
спелые комары
доноры нашей крови
тусклые фонари
плещутся в чёрном море
 

«грибные лабиринты сменялись комариными тропами…»

 
грибные лабиринты сменялись комариными тропами
ягоды земляники росли ямбами пятистопными
из рукавов деревьев торчали ветви шелестолистные
и всё это было в каком-то смысле
в мысленных лабиринтах толпились ежи
коллективное бессознательное на меня точило ножи
я шёл по провисшей дуге длительности
как по ненатянутому канату времени
пытаясь удержать хоть какое-нибудь равновесие
 

«я вчера морально упал…»

 
я вчера морально упал
да ушами зацепился за звук
фраз нелепых острый оскал
пропасти несомкнутых рук
мысли словно волны в реке
память будто сёрфер в ночи
и Венера на маяке
вот уже потухла почти
сон никак в меня не идёт
но идут куда-то волхвы
под ногами подтаявший лёд
сквозь который рыбы видны
 

«хочется заткнуть себе рот…»

 
хочется заткнуть себе рот
дабы не прорвалось словцо
этот покачнувшийся год
смотрит в спины а не в лицо
 
 
хочется глаголы распрячь
в пряжу превратить для потом
охрипи игравшие в мяч
охрою цветут под бинтом
 
 
хочется кого-то убить
в квелом заскорузлом себе
ворона дремучей судьбы
сменит чик-чирик воробей
 

«вороний глаз бессонница тотема…»

 
вороний глаз бессонница тотема
и по стене ползущий цикламен
пространство убаюкивает время
переворачиваясь на бок перемен