Текст книги "Ничей современник. Четыре круга Достоевского."
Автор книги: Игорь Волгин
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
С дозволения цензуры
«Возымев намерение…»
Пора, однако, воссоздать совершенно неведомую доселе цензурную историю «Дневника писателя». Попытаемся сделать это, опираясь на архивные документы и связывая воедино все факты, относящиеся к интересующему нас предмету.
Некоторые сведения, касающиеся ведомственной, административной стороны издания «Дневника», были опубликованы газетой «Новое время» от 28 января 1885 г. (№ 3204) в небольшой заметке, озаглавленной: «О “Дневнике писателя” покойного Ф. М. Достоевского». В заметке приводились отдельные выдержки из дел цензурного ведомства. Часть этих отрывков была перепечатана позднее в книге Л. П. Гроссмана[185]185
Гроссман Л. П. Жизнь и труды Ф. М. Достоевского. Биография в датах и документах. М.—Л.: Academia, 1935. С. 239, 240, 260.
[Закрыть]. Общая схема издания «Дневника» со ссылкой на всё те же источники кратко изложена в примечаниях к 12-му тому Полного собрания художественных произведений Достоевского (1929)[186]186
Разумеется, ныне подробные комментарии к «Дневнику» можно найти в посвящённых ему томах Полного (академического) собрания сочинений Достоевского.
[Закрыть]. Однако до сих пор не предпринималось попытки сопоставить эти материалы с «частной», закулисной стороной издания – как с письмами самого Достоевского, так и с источниками, до сих пор не введёнными в научный оборот.
Как следует из приводимого ниже документа, Достоевский вёл какие-то предварительные переговоры в С.-Петербургском цензурном комитете. Лишь прозондировав там почву, он обратился в вышестоящую инстанцию:
В Главное управление по делам печати
отставного подпоручика Фёдора Михайловича Достоевского
Прошение
Возымев намерение с будущего 1876-го года издавать сочинение моё «Дневник Писателя» ежемесячными выпусками, величиною от одного до полутора печатн<ых> листа в два столбца, в котором желаю помещать отчёт о всех действительно выжитых впечатлениях моих как русского писателя, отчёт о всём виденном, слышанном и прочитанном[187]187
Эти слова подчёркнуты в тексте документа карандашом.
[Закрыть]; желая в то же время объявить на издание моё годовую подписку (по 2 руб. без пересылки за все 12 годовых выпусков) и в то же время пустить его и в отдельную продажу по 20 копеек за экземпляр, я, ввиду замеченной С.-Петербургским цензурным комитетом в издании «Дневника писателя» периодичности, имею честь просить Главное управление по делам печати разрешить мне издание «Дневника писателя» с будущего 1876 года, на всех вышеизложенных условиях. При прошении имею честь представить гербовую марку.Отставной подпоручик Фёдор Михайлович Достоевский.
Тогдашний начальник Главного управления по делам печати делает на полях этого прошения лаконичную помету: «Доложить о разрешении просьб<ы> г. Достоевского. В. Гр<игорьев>»[189]189
РГИА. Ф. 776. Оп. 5. 1875 г. Ед. хр. 132. Л. 1.
[Закрыть].
У просителя могли возникнуть вполне резонные опасения относительно своего замысла. Еще в 1860-х гг., как бывший политический преступник, лишённый возможности официально возглавить издаваемые им и его братом журналы «Время» и «Эпоха», допущенный к редакторству «Гражданина» с оговоркой, что «III-е Отделение не принимает на себя ответственности за будущую деятельность этого лица в звании редактора»[190]190
Творчество Достоевского: Сборник статей и материалов / Под ред. Л. П. Гроссмана. Одесса, 1921. С. 67.
[Закрыть], находившийся чуть ли не до конца дней под негласным надзором полиции, писатель имел причины для беспокойства.
Успеху задуманного предприятия, вероятно, в немалой степени способствовали хорошие личные отношения, установившиеся между Достоевским и В. В. Григорьевым. Как свидетельствует Анна Григорьевна, зимой 1872/1873 г. «Фёдор Михайлович… имел случай встретиться со многими лицами из учёного мира; с одним из них, В. В. Григорьевым (востоковедом), Фёдор Михайлович с особенным удовольствием беседовал»[191]191
Воспоминания А. Г. Достоевской. М.—Л.: ГИЗ, 1925. С. 155.
[Закрыть]. И позднее, занимая весьма значительный пост в правительственном аппарате, Григорьев не отказался употребить своё влияние в поддержку просьбы, прямо относящейся до его ведомства:
Доклад по Главному управлению по делам печати
М. В. Д. Отставной подпоручик Фёдор Достоевский обратился в Главное управление по делам печати с прошением о разрешении ему издавать сочинение его «Дневник писателя» ежемесячными выпусками и открыть на издание оного подписку: за годовое издание – по 2 р. без пересылки, а за отдельный нумер 20 коп.
Принимая во внимание, что предположенное к изданию сочинение г. Достоевского, как произведение одного автора, не может быть отнесено к повременным изданиям ввиду п. 2 ст. 1 гл. II Прилож. к ст. 5 (примеч. 4) Уст. Ценз, по прод. 1868 г. – я полагал бы возможным удовлетворить вышеизложенное ходатайство просителя с тем, чтобы сочинение это выходило с дозволения предварительной цензуры, каковое своё заключение и имею честь представить на благоусмотрение Вашего Высокопревосходительства.
Исправляющий должность начальника Главного управления по делам печатиВ. Григорьев.
Чем руководствовался Григорьев, обрекая писателя на жёсткий контроль предварительной цензуры? Как ни странно, но таково было желание самого Достоевского. Метранпаж типографии, где печатался «Дневник», М. А. Александров вспоминает: «Главное управление по делам печати, разрешая Фёдору Михайловичу издание “Дневника писателя”, предлагало ему выпускать “Дневник” без предварительной цензуры, под установленной законом ответственностью его как редактора, и при том, в виде особого для него исключения, на льготных условиях, а именно, без обычного залога, обеспечивающего ответственность, но Фёдор Михайлович отказался от этого, не находя ничего для себя заманчивого в том, чтоб “Дневник” его выходил без предварительной цензуры; он дорожил тем относительным покоем, на пользование которым он мог вполне рассчитывать при отсутствии в цензурном отношении ответственности. Притом он твёрдо был уверен, что цензура вообще совсем не будет иметь влияния на направление его “Дневника”…»[193]193
Русская старина. 1892. апрель. С. 203.
[Закрыть]
Достоевского нетрудно понять. Ещё не изгладились из его памяти прежние цензурные мытарства, начиная от запрещения «Времени» в 1863 г. до редакторства в бесцензурном «Гражданине», когда хлопоты и объяснения по поводу напечатанных статей не избавили редактора от двух суток ареста по приговору суда. Издатель «Дневника» хотел застраховать себя на будущее от подобных сюрпризов. Недаром Александров добавляет: «Объясняя мне своё нежелание выходить без “предварительной цензуры”, Фёдор Михайлович сказал, между прочим, что, выходя без цензора, надо самому быть цензором для того, чтобы цензурно выйти, а он по опыту знает, как трудно быть цензором собственных произведений»[194]194
Там же.
[Закрыть].
Кроме того, Достоевский понимал, что выгоднее давать материал цензору предварительно, чтобы не оказаться перед необходимостью перепечатывать готовую книгу «Дневника», – ведь это повело бы к серьёзным материальным издержкам. Так поступали нередко и другие издатели.
27 декабря 1875 г. на докладе Григорьева появляется краткая резолюция министра внутренних дел А. Е. Тимашева: «Разрешить»[195]195
РГИА. Ф. 776. Оп. 5. 1875 г. Ед. хр. 132. Л. 2.
[Закрыть]. 31 декабря Санкт-Петербургский цензурный комитет был официально уведомлён о таковом решении министра:
М. В. Д.
Главное управление по делам печати
31 дек. 1875 г.
№ 6302.
С.-Петербургскому
цензурному комитету
Г<осподин> министр внутренних дел изволил разрешить отставному подпоручику Фёдору Достоевскому издавать сочинение его «Дневник писателя» ежемесячными выпусками и открыть на издание оного подписку: за годовое издание 2 р. с<еребром> без пересылки, а за отдельный нумер 20 к., но с тем, чтобы сочинение это выходило в свет не иначе, как с дозволения предварительной цензуры.
Сообщаю о сем С.-Петербургскому цензурному комитету к надлежащему сведению.
Исправляющий должность начальника Главного управления по делам печати В. Григорьев. Правитель дел Ю. Богушевич.
На документе имеется следующая помета: «Цензуирование поручено г<осподину> цензору Ратынскому, и билет на корр<ектурные> листы выдан 20 января за № 55»[196]196
Там же. Оп. 3. 1875 г. Ед. хр. 69. Л. 1–1 об.
[Закрыть].
Итак, новорождённый журнал обрёл своего законного куратора и начал двухлетнее плавание по волнам столичной периодики.
Действительный статский советник
Если исходить из одних лишь официальных источников, то на протяжении всего 1876 г. мы не обнаружим следов каких-либо столкновений или неудовольствий как со стороны автора «Дневника», так и со стороны бдящего Ратынского. Может создаться впечатление, что всё шло без сучка, без задоринки и между писателем и его «опекуном» установилось полное взаимопонимание. Это впечатление как будто бы подтверждают доброжелательные воспоминания М. А. Александрова: «…цензор Николай Антонович Ратынский, цензуировавший “Дневник” почти всё время его издания, говаривал Фёдору Михайловичу в шутку, что он не цензуирует его, а только поправляет у него слог. Это значило, что иногда, вместо того, чтобы вымарывать что-либо неудобное просто цензорскою властью, он заменял одно слово другим и тем самым смягчал выражение фразы»[197]197
Русская старина. 1892. Апрель. С. 203.
[Закрыть]. К этим словам Александрова редакция «Русской старины» делает следующее примечание: «Пользуемся случаем, чтобы помянуть добрым словом покойного Николая Антоновича Ратынского. Этот отлично образованный человек и весьма интересный собеседник, между прочим, был человек весьма обязательный, очень начитанный, горячо любил отечественную литературу и в особенности русскую историю»[198]198
Русская старина. 1892. Апрель. С. 203.
[Закрыть].
Как видим, фигура Н. А. Ратынского не лишена интереса. Но имеющиеся о нём в литературе сведения крайне скудны, и мы обратились к иным источникам. В архивохранилищах Ленинграда (С.-Петербурга) нам удалось отыскать послужной список этого сравнительно преуспевшего чиновника, который не пренебрегал в часы досуга и занятиями литературными[199]199
Ему принадлежат «Иезуиты» (Отечественные записки. 1844. Т. 32), «Памятная книжка Орловской губернии на 1860 г.», «Эпиграммы, шутки, послания Д. Т. Ленского» (Русская старина. 1880. Т. XXIX), «Двор и правительство в России сто лет назад» (Русский архив. 1886. № 2) и ряд других сочинений.
[Закрыть].
Ровесник Достоевского (родился в 1821 г.), кандидат Московского университета, Ратынский начал свою карьеру в 1843 г. в звании коллежского секретаря при канцелярии С.-Петербургского военного генерал-губернатора и окончил её в 1887 г. в чине тайного советника и члена совета Главного управления по делам печати. Долгие годы Ратынский трудился в качестве чиновника особых поручений при губернаторе Орловской губернии. Его привязанность к Орловщине объясняется, по-видимому, и тем, что в Дмитровском уезде этой губернии он владел имением в 185 десятин.
Порой Ратынскому приходилось выполнять довольно щекотливые поручения. Как следует из его формуляра, он «в августе месяце 1859 г. отправлялся для вразумления крестьян помещика Киреевского в Малоархангельском уезде»[200]200
О службе действительного статского советника Ратынского см.: РГИА. Ф. 776. Оп. 2. 1872 г. Д. 8. Л. 131 об.
[Закрыть]. По-видимому, будущий цензор успешно справился со своей миссией, ибо «в сентябре месяце того же года вновь отправился по этому делу вместе с полковником жандармов Арцишевским». Став в некотором роде специалистом по крестьянским делам, Ратынский уже вполне компетентно «участвовал в обработке сведений для губернского комитета об улучшении быта крестьян»[201]201
Там же.
[Закрыть]. Кроме того, он участвовал в «составлений замечаний на проект об устройстве уездной полиции» и был даже «одним из докладчиков сей комиссии и поручение это исполнил к удовольствию начальства»[202]202
Там же. Л. 133 об.
[Закрыть].
В 1866 г. Н. А. Ратынский был направлен «для исследования появившейся в г. Ломовец Кромского уезда раскольнической секты и поручение сие исполнил успешно»[203]203
Там же.
[Закрыть]. Таким образом, к 1872 г., т. е. к тому времени, когда действительный статский советник Н. А. Ратынский был «откомандирован для занятий» в распоряжение Главного управления по делам печати и назначен цензором С.-Петербургского цензурного комитета, он, помимо некоторых литературных заслуг, обладал довольно солидным служебным и житейским опытом.
С этим уже немолодым человеком судьба столкнула Достоевского в самом начале 1876 г., и Ратынский не без изящества дал почувствовать дистанцию между действительным статским советником и отставным подпоручиком, буде последний даже и знаменитый писатель. Его первое письмо к Достоевскому с достаточной выразительностью характеризует своего автора:
Милостивый государь Фёдор Михайлович!
Сегодня ночью в 12 часов пришел рассыльный из типографии Оболенского, достучался до моих дверей и требовал настоятельно у моего человека, чтобы меня разбудили для просмотра последних корректурных листов Вашего «Дневника». Человек мой его не послушался и хорошо сделал, потому что с воскресенья я чувствую себя нездоровым. Сегодня утром, в ту минуту, когда я шёл в церковь, этот же рассыльный явился за корректурою. Я сказал ему, чтобы он не приходил ранее сегодняшнего вечера и не осмеливался в другой раз стучать по ночам в дверь моей квартиры. Мне кажется, что он назойлив, потому что – франт: в бекеше с бобровым воротником и модных сапогах.
Между тем, возвратясь от обедни, я просмотрел корректуру и, не найдя в ней ничего противного цензурным правилам, считаю долгом для выиграния времени возвратить её прямо к Вам. Может быть, Вы найдете более выгодным переслать её немедленно в типографию. В противном случае благоволите возвратить её мне с сим посланным – тогда она будет вручена вечером рассыльному. Извините, что беспокою Вас. С отличным уверением и преданностью имею честь быть
Вашим покорнейшим слугою Н. Ратынский.
Но остережёмся делать поспешное заключение, будто неудовольствие Ратынского не простиралось далее бекеши и модных сапог назойливого рассыльного. Иначе неожиданным покажется следующее глухое признание в мемуарах того же Александрова: «Однако Фёдору Михайловичу, как автору, доводилось-таки, хотя и редко, испытывать неприятности по поводу более или менее крупных цензорских помарок. Бывало и так, что цензором запрещалась целая статья, и тогда начинались для Фёдора Михайловича хлопоты отстаивания запрещённой статьи: он ездил к цензору, в цензурный комитет, к председателю главного управления по делам печати, – разъяснял, доказывал… В большей части случаев хлопоты его увенчивались успехом, в противном же случае приходилось уменьшать объём номера…»[205]205
Русская старина. 1892. Апрель. С. 207.
[Закрыть] Эти общие замечания Александрова вполне конкретно расшифровываются в записках к последнему самого Достоевского: «Михаил Александрович, цензор главу 2-ю запретил. Еду в Цензурн<ый> комитет»[206]206
Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 292. С. 138. То же: Достоевский Ф. М. Письма. Т. 4. С. 308. По мнению А. С. Долинина, речь идет об апрельском выпуске 1876 г.
[Закрыть].
Летом 1876 г., вернувшись из-за границы, Достоевский заехал на несколько дней в Старую Руссу, где находилась его семья. Там автор «Дневника» приводит в порядок свои записи, предназначавшиеся для сдвоенного июльско-августовского выпуска, и перебеленный текст высылает небольшими частями в типографию. Но с «Дневником» на сей раз происходят явные метаморфозы, и 23 августа Достоевский справедливо укоряет своего метранпажа: «А что же я Вам напишу насчёт цензурных вымарок, если я их не видал? Нечего делать, печатайте как есть без меня. И не грех Вам не писать мне, что именно вымарано? Вы пишете: часть главы, но которая? И много ли? Теперь, до приезда в Петербург, день и ночь буду думать, как на угольях»[207]207
Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 292. С. 122.
[Закрыть]. Через день взволнованный и недоумевающий писатель добавляет: «Вся беда в том, что не знаю, что именно запрещено цензурою, в какой главе и какой номер»[208]208
Там же. С. 123.
[Закрыть].
До настоящего времени имела место некоторая путаница: что же именно было запрещено в июльско-августовском выпуске 1876 г.?[209]209
Ср. воспоминания М. А. Александрова в «Русской старине» (1892. Май. С. 301) с комментарием А. С. Долинина (Достоевский Ф. М. Письма. Т. 3. С. 371).
[Закрыть] Уже после выхода номера Достоевский писал одной своей корреспондентке: «Цензура выбросила печатный лист в самые последние дни…»[210]210
Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 292. С. 125.
[Закрыть] Хотя, по-видимому, многое удалось отстоять, на сей раз красные цензорские чернила, несомненно, оставили на живом теле «Дневника» глубокие следы. Но какие и где?
При всём уважении к таланту
Нам удалось найти перебеленный рукой Достоевского автограф неизвестной главки июльско-августовского выпуска «Дневника» 1876 г.: иными словами, наборную рукопись, хранящуюся в Российской государственной библиотеке. Теперь, после находки этого отрывка, мы в состоянии совершенно определённо установить его место в архитектонике всего выпуска. Отрывок помечен цифрой II и следует сразу же за словами: «…я, дескать, читаю, оставьте меня в покое». Но этими словами в опубликованном тексте оканчивается первая малая главка первой большой главы. Следовательно, выпущенный текст, озаглавленный «Нечто о петербургском Баден-баденстве», являлся не чем иным, как второй главкой первой большой главы. На автографе этой главки имеются следы типографской краски: значит, текст побывал в типографии и был запрещён Ратынским уже в корректурных листах. И рассеянность Александрова, позабывшего упомянуть именно о запрещении главки «Нечто о петербургском Баден-баденстве», вызвала вышеприведённые сетования писателя[211]211
Подробнее: Фрагменты «Дневника писателя» / Публ., вступ. ст. и коммент. И. Л. Волгина // Литературное наследство. Т. 86. М., 1973. См. Приложение.
[Закрыть].
Но на этом злоключения июльско-августовского выпуска не окончились. 27 августа Ратынский пишет Достоевскому записку, которую, по-видимому, он прилагает к возвращаемой им корректуре:
Будьте так добры, многоуважаемый Фёдор Михайлович, исключите из этой корректуры выражения «отцы отечества» и «похабность». Сия последняя, пожалуй, сойдет, но «отцы отечества», начинающиеся с тайных советников, под цензурою немыслимы. Вы легко найдёте другое, соответствующее выражение, не испортив прекрасной Вашей мысли, а меня этим чувствительно обяжете.
Искренно уважающий Вас Н. Ратынский.27 августа 1876.
В этой записке речь идёт о второй малой главке третьей большой главы июльско-августовского «Дневника». Его автор внял мягко-директивной просьбе своего «шефа» и переменил название главки, которое звучало теперь так: «На каком языке говорить будущему столпу своей родины?»[213]213
Достоевский Ф. М. ПСС. 3-е изд. Т. 10. СПб., 1888. С. 256 (далее – Дневник писателя за 1876 г.). Даём «усечённый» текст «Дневника» по одному из старых изданий. В последнем Полном (академическом) собрании сочинений Достоевского восстановлены доцензурные варианты. См.: Дневник писателя. 1876. Июль – август (На каком языке говорить отцу отечества?) // Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 23. С. 80–84; варианты см.: Там же. С. 263–266.
[Закрыть] Соответственно был изменен и сам текст: «О, конечно, карьера его не пострадает: все эти – родящиеся с боннами предназначаются своими маменьками непременно в будущие столпы своей родины и имеют претензию, что без них нельзя обойтись… Столпом своей родины он будет, конечно, ему ли не дослужиться…»[214]214
Дневник писателя за 1876 г. С. 260–261.
[Закрыть] Пойдя навстречу требованию цензора, Достоевский смягчил политическую и социальную заострённость первоначального варианта.
Между тем злоключения июльско-августовского «Дневника» продолжались. 29 августа Достоевский, посылая в типографию очередную часть текста «Дневника», сообщает метранпажу: «Многоуважаемый Михаил Александрович, к Ратынскому письма не прилагаю, но зато исправил всё по его желанию и указанию. Если надо будет, то поеду к нему сам»[215]215
Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 292. С. 123.
[Закрыть]. Здесь необходимо исправить одну неточность, которая со слов Александрова перекочевала в позднейшую литературу. Публикуя вышеприведенные слова Достоевского в «Русской старине» через 16 лет после описываемых событий, Александров делает к ним такое примечание: «Это говорится о статье под названием “Земля и дети”»[216]216
Русская старина. 1892. Май. С. 302.
[Закрыть]. В комментариях к третьему тому писем Достоевского А. С. Долинин воспроизвёл это свидетельство Александрова.
Нам представляется, что метранпажу просто изменила память. Ведь главка «Земля и дети» относится к четвёртой главе выпуска; Достоевский же имеет в виду скорее всего первые три главы. Сообщив, что он исправил «всё», писатель тут же продолжает: «Дальнейшую рукопись (глава четвертая, III и IV) при сем прилагаю…»[217]217
Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 292. С. 124.
[Закрыть] «Земля и дети» как раз и является четвёртой главкой упомянутой здесь главы четвёртой. Достоевский ещё только посылает в типографию эту главку, следовательно, Ратынский, который читал «Дневник» не в рукописи, а в корректурных листах, 29 августа никак не мог быть знаком с её содержанием. Таким образом, поправки, о которых Достоевский пишет Александрову, относятся не к статье «Земля и дети», а к предыдущему тексту.
В статье же «Земля и дети» «поправки» были сделаны самим Ратынским. Очевидно, цензор сначала запретил всю главку целиком. Как следует из приводимого ниже письма его к Достоевскому, накануне он имел неприятное объяснение с писателем, которое тогда окончилось безрезультатно:
Милостивый государь Фёдор Михайлович,
вчера, когда я условился с Вами насчет поездки к Василию Васильевичу[218]218
В. В. Григорьев.
[Закрыть] на сегодняшнее число в половине первого, я совершенно забыл, что у нас сегодня в четверг – заседание Комитета, в котором мне необходимо присутствовать, а следов<ательно>, невозможно и ехать к Василию Васильевичу. Прочитав сегодня утром с должным вниманием и натощак вновь статью Вашу, я убедился, что в цензурном отношении можно исправить, почему, сделав в ней требуемые цензурными правилами исключения, снабдил её цензорскою подписью и в таком виде посылаю к Вам вместе с сим для напечатания.Что касается исключённого, то я убежден, что Василий Васильевич, при всем известном мне уважении его к Вашему таланту, Вашей благонамеренности и вообще к Вашей личности, не разрешит печатать исключённое, так как всякая мысль о несовершенстве существующих в России или, лучше сказать, у наших сельских людей поземельных отношений и о необходимости их исправления не должна быть пропускаема в печати не только на основании общих законов, но и в силу специальных, изданных ad hoc инструкций.
Поэтому могу Вас уверить, что поездка наша к Василию Васильевичу была бы совершенно бесполезна. О пропуске же статьи Комитетом не может быть речи: он запретит её всю, от начала до конца.
С отличным уверением имею честь быть Ваш покорнейший слуга Ник. Ратынский.
Итак, лишь в этот день – 2 сентября – статья «Земли и дети» должна была быть передана на третейский суд вышестоящей инстанции в лице её начальника – В. В. Григорьева. Понятно, что у Ратынского не было охоты обострять конфликт, и он предлагает компромиссное решение. По-видимому, Достоевский, и без того обеспокоенный необыкновенной затяжкой с выходом номера, принял этот компромисс: дата цензурного разрешения июльско-августовского выпуска – тоже 2 сентября.
Не подлежит сомнению, что на сохранении этой главки писатель настаивал с чрезвычайным упорством: пожалуй, за два года издания «Дневника писателя» в нём не было статьи, столь резко обнажавшей «заветные» воззрения его автора. При знакомстве с опубликованным текстом внимательный читатель, вжившийся в языковую стихию «Дневника», не может не ощутить каких-то недоговорённостей, порой чисто стилистических незавершённостей, смысловых обрывов, необычных даже для «прерывистой» композиционной структуры этого «синтетического» создания Достоевского. Все эти «странности» – в данном случае отнюдь не художественный приём, а прямое следствие той редактуры, которой подверглась статья «Земля и дети», когда утром 2 сентября 1876 г. Н. А. Ратынский ещё раз «с должным вниманием и натощак» перечитал корректурные листы июльско-августовского «Дневника». Именно в таком виде, какой приобрела эта главка после исключений Ратынского, она вышла в свет и без изменений перепечатывалась в собраниях сочинений Достоевского.
Сравнив опубликованный, входивший в последующие издания текст «Дневника» с наборными рукописями, хранящимися в Пушкинском Доме, нам удалось установить те части текста, которые были исключены Ратынским[220]220
Лишь единственный из этих отрывков был в свое время опубликован А. С. Долининым, который считал его одним из вариантов и совершенно не связывал с цензурной историей «Дневника» (см. ниже).
[Закрыть].
Под сенью Сада, или Воскрешение текста
В статье «Земля и дети» Достоевский высказал одно из своих «заветных» убеждений. Её зачином как бы служат слова предыдущей главки «Детские секреты»: «Что поколение вырождается физически, бессилеет, пакостится, по-моему, нет уже никакого сомнения. Ну, а физика тащит за собой и нравственность. Это плоды царства буржуазии. По-моему, вся причина – земля, т. е. почва и современное распределение почвы в собственность». Этими словами заканчивается известный нам печатный текст. В рукописи же за ним следует заключительная фраза: «Я вам это так и быть объясню»[221]221
Достоевский Ф. М. Дневник писателя за 1876 г. С. 274 // ИРЛИ. Ф. 100. № 29466. CCX6.11. Л. 22 об. (нумерация авторская).
[Закрыть]. Однако цензорские купюры в дальнейшем тексте делали её бессмысленной, ведь именно в следующей главке – «Земля и дети» – первоначально содержалось обещанное выше объяснение (главка написана от лица некоего «парадоксалиста» – приём, к которому неоднократно прибегал автор «Дневника»)[222]222
Далее курсивом в ломаных скобках выделены впервые (с 1970 г.) публикуемые части текста статьи.
[Закрыть]: «У миллионов нищих земли нет, во Франции особенно, где слишком уж, и без того, малоземельно, – вот им и негде родить детей, они и принуждены родить в подвалах, и не детей, а Гаврошей, из которых половина не может назвать своего отца, а ещё половина, так, может, и матери. <Это с одного краю, с другого же краю, с высшего, тоже думаю земельная ошибка, но только уж другого рода ошибка, противоположная, а идёт, может быть, ещё с Хлодвига, покорителя Галлии: у этих слишком уж много земли на каждого, слишком уж велик захват, не по мерке, да и слишком уж сильно они им владеют, ничего не уступают, так что и там и тут ненормальность. Что-нибудь тут должно произойти, переменить, но только у всех должна быть земля и> дети должны родиться на земле, а не на мостовой. Не знаю, не знаю, как это поправится, но знаю, что пока там негде родить детей»[223]223
ИРЛИ. Ф. 100. № 29466. CCX6.11. Л. 23 (ср.: Дневник писателя за 1876 г. С. 274–275).
[Закрыть].
Ратынского не могла не насторожить прозрачная ссылка Достоевского на Францию. Цензор понимал, что эта ссылка, даже помимо воли автора, вызовет у современников вполне определённые ассоциации: в 1870-х гг. процесс разорения и пролетаризации широких масс русского крестьянства шёл полным ходом и был «притчей на устах у всех». Поэтому Ратынский исключил именно те слова Достоевского, которые русский читатель мог с большим основанием отнести и на счёт своей родины.
Далее у Достоевского следуют известные слова о Саде. Это место в доцензурной редакции выглядело следующим образом: «Одним словом, я не знаю, как это всё будет, но это сбудется, сад будет. Помяните моё слово хоть через сто лет, и вспомните, что я вам об этом в Эмсе, в искусственном саду и среди искусственных людей, толковал. <Человечество обновится в Саду и Садом выправится – вот формула. Видите, как это было: сначала были замки, а подле замков землянки, в замках жили бароны, а в землянках вассалы. Затем стала подыматься буржуазия в огороженных городах, медленно, микроскопически. Тем временем кончились замки и настали столицы королей, большие города с королевскими дворцами и с придворными отелями, – и так вплоть до нашего века. В наш век произошла страшная революция и одолела буржуазия. С нею явились страшные города, которые не снились даже и во сне никому. Таких городов, какие явились в 19-м веке, никогда прежде не видало человечество. Это города с хрустальными дворцами, с всемирными выставками, с всемирными отелями, с банками, с бюджетами, с заражёнными реками, с дебаркадерами, со всевозможными ассоциациями, а кругом них с фабриками и заводами. Теперь ждут третьего фазиса: кончится буржуазия и настанет Обновлённое Человечество. Оно поделит землю по общинам и начнёт жить в Саду. “В Саду обновится и Садом выправится”. Итак, замки, города и Сад.> Если хотите всю мою мысль, то, по-моему, дети, настоящие то есть дети, то есть дети людей, должны родиться на земле, а не на мостовой. Можно жить потом на мостовой, но родиться и всходить нация, в огромном большинстве своём, должна на земле, на почве, на которой хлеб и деревья растут»[224]224
ИРЛИ. Ф. 100. № 29466. CCX6.11. Л. 23 об. – 24 (ср.: Дневник писателя за 1876 г. С. 275). Выделенный курсивом отрывок опубликован А. С. Долининым (Учёные записки Ленинградского государственного педагогического института им. М. Н. Покровского, факультет языка и литературы. 1940. Т. 4. Вып. 2. С. 319). Мы воспроизводим его по рукописи, дополняя отсутствующим у А. С. Долинина указанием на местоположение этого фрагмента в тексте «Дневника».
[Закрыть].
Пожалуй, во всей публицистике Достоевского мы не встретим столь сжатой и определённой характеристики восхождения и победы ненавистного ему «царства буржуазии», столь убеждённого пророчества неизбежной его гибели и наступления «третьего фазиса» – «Обновлённого Человечества». Понятно, что подобные социальные прозрения, хотя и высказанные в самой общей форме, но явно восходившие к идеалам утопического социализма, не могли не вызвать у осторожного Ратынского соответствующего к себе отношения.
Цензорский карандаш не замедлил перечеркнуть и то место «Дневника», где Достоевский вдруг отказывался от примеров из жизни «прогнившего Запада» и прямо обращался к русской социальной действительности: «В Саду же детки будут выскакивать прямо из земли, как Адамы, а не поступать девяти лет, когда ещё играть хочется, на фабрики, ломая там спинную кость над станком, тупя ум перед подлой машиной, которой молится буржуа, утомляя и губя воображение перед бесчисленными рядами рожков газа, а нравственность – фабричным развратом, которого не знал Содом. И это мальчики и это девочки десяти лет <и где же, добро бы здесь, а то уж у нас в России, где так много земли, где фабрики ещё только шутка, а городишки стоят каждый для трёх подьячих. А между тем> если я вижу где зерно или идею будущего так это у нас, в России»[225]225
ИРЛИ. Ф. 100. № 29466. CCX6.11. Л. 24 (ср.: Дневник писателя за 1876 г. С. 275–276).
[Закрыть].
Далее писатель переходил к вопросу, который не мог не возбудить у Ратынского, бывшего не только столичным цензором, но и помещиком Орловской губернии, отрицательных, выражаясь теперешним слогом, эмоций. Эмоции эти, подкреплённые «специальными, изданными ad hoc инструкциями» цензурного ведомства, сделали своё дело – и мысль Достоевского подверглась очередному усекновению. В этом легко убедиться, поставив запрещённые Ратынским фразы на их прежние места:
Почему так? А потому, что у нас есть и по сих пор уцелел в народе один принцип и именно тот, что земля для него всё, и что он всё выводит из земли и от земли, и это даже в огромном ещё большинстве. Но главное в том, что это-то и есть нормальный закон человеческий. В земле, в почве есть нечто сакраментальное. Если хотите переродить человечество к лучшему, почти что из зверей поделать людей, то наделите их землею – и достигнете цели. По крайней мере, у нас земля и община <в сквернейшем виде, согласен, – но всё же огромное зерно для будущей идеи, а в этом и штука.> По-моему, порядок в земле и из земли, и это везде, во всём человечестве. Весь порядок в каждой стране, – политический, гражданский, всякий – всегда связан с почвой и с характером землевладения в стране. В каком характере сложилось землевладение, в таком характере сложилось и всё остальное. <Если есть в чём у нас в России наиболее теперь беспорядка, так это в владении землею, в отношениях владельцев к рабочим и между собою, в самом характере обработки земли. И покамест это всё не устроится, не ждите твёрдого устройства и во всём остальном.> Я ведь никого и ничего не виню: тут всемирная история, и мы понимаем[226]226
Там же. Л. 24–24 об. (ср.: Дневник писателя за 1876 г. С. 276).
[Закрыть].
В нашу задачу не входит заниматься здесь разбором социально-экономических воззрений Достоевского. Однако необходимо подчеркнуть, что даже послецензурный вариант этого отрывка не мог не навести читателя на «мысль о несовершенстве существующих в России… поземельных отношений и о необходимости их исправления». Чрезвычайно знаменательно также то место «Дневника» (не попавшее в печатный текст), где писатель высказывает своё глубокое убеждение, что разрешение именно земельного вопроса является необходимой предпосылкой всего дальнейшего «устройства» России: «…покамест это всё не устроится, не ждите твёрдого устройства и во всём остальном».
Свою мысль Достоевский попытался развить дальше – и опять-таки карающий карандаш Ратынского оградил читателя от «несоответственной» идеи: «Ну-с, а все эти железные дороги наши, наши новые все эти банки, ассоциации, кредиты – всё это, по-моему, пока только лишь тлен, я из железных дорог наших одни только стратегические признаю. <Всё это должно бы было после устройства земли завестись, тогда бы оно явилось естественно, а теперь> это только биржевая игра…»[227]227
ИРЛИ. Ф. 100. № 29466. CCX6.11. Л. 24 об. (ср.: Дневник писателя за 1876 г. С. 276).
[Закрыть] Так характеризует «парадоксалист» Достоевского послереформенный промышленный подъём, базирующийся на отсталой аграрной структуре («прусский» путь в сельском хозяйстве), развёртывающийся в обход коренного требования жизни, при сохранении крупного помещичьего землевладения.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
