Текст книги "Ничей современник. Четыре круга Достоевского."
Автор книги: Игорь Волгин
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 12 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
О каком насилии идёт здесь речь?
Здесь не только неприятие того, что Пушкин называл «русским бунтом, бессмысленным и беспощадным», не только естественное отвращение к разгулу слепой и кровавой стихии.
В этих словах – ужас перед провокацией. Перед белым террором – стихийным или направляемым сверху, перед «охотпорядством», взявшим на себя защиту «народной правды»[395]395
Вспомним, что именно в крестьянской среде возникли и упорно держались слухи, будто 1 марта явилось местью помещиков за 19 февраля.
[Закрыть].
Это ужас не только пугачевщины, но и – Вандеи. Ибо не в меньшей степени, чем революции, автор «Бесов» страшился контрреволюции.
«Покушение на жизнь графа Лорис-Меликова его смутило, – продолжает Суворин, – и он боялся реакции. “Сохрани Бог, если повернут на старую дорогу”»[396]396
Незнакомец <А. С. Суворин>. О покойном.
[Закрыть].
«На старую дорогу» повернули через несколько месяцев – после 1 марта; впрочем, этого Достоевский уже не увидел[397]397
Следует заметить, что Достоевский находился «лицом к лицу» с русской революцией не только в символическом, но и в самом прямом, житейско-бьгговом смысле. Его соседом по лестничной клетке (последний адрес писателя – Кузнечный пер., д. 5, кв. 10) был участник убийства шефа жандармов генерала Мезенцова и один из активных организаторов покушений на Александра II А. И. Баранников (он проживал в кв. 11). Подробнее см. Волгин И. Л. Последний год Достоевского.
[Закрыть].
Кто же войдёт в царство небесное?
В авторском предисловии к «Братьям Карамазовым» сказано: «Теряясь в разрешении сих вопросов, решаюсь их обойти безо всякого разрешения».
В этом усмешливом замечании довольно серьёзности. Ибо нет «разрешения» на вербальном уровне. Есть – «за словом». И проследив путь Достоевского от «идеализации идеалов» до «материализации идеалов», мы вправе задаться вопросом: каков же сам идеал?
Сравним пока два отрывка из двух отделённых довольно значительным временным промежутком произведений.
Затем, что такое в нынешнем образованном мире равенство? Ревнивое наблюдение друг за другом, чванство и зависть: «Он умён, он Шекспир, он тщеславится своим талантом; унизить его, истребить его»[398]398
Дневник писателя. 1877. Февраль (Русское решение вопроса) // Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 25. С. 62.
[Закрыть].
Это – из «Дневника» 1877 г. Но вот в каких выражениях излагает Петр Верховенский гармоническую «систему» Шигалёва: «У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом… В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей!.. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями – вот шигалёвщина!»
«…Мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство» – таков конечный вывод одного из главных «бесов», который сам говорит о себе, что он «мошенник, а не социалист»[399]399
Характерно, как интерпретирует это признание В. Розанов: «Достоевский, который тёрся плечом о плечо с революционерами (Петрашевский), – имел мужество сказать о ней: “мошенничество”. – “Русская революция сделана мошенниками” (Нечаев, “Бесы”). Около этого приходится поставить великое Sic» (Розанов В. Опавшие листья. Короб 2. Пг., 1915. С. 387).
[Закрыть].
Теперь обратим внимание на следующую любопытную подробность. В «Бесах» шигалёвская «система» явлена в качестве проекта будущего (послереволюционного) социального устройства. В «Дневнике» же отдельные черты этой системы совершенно недвусмысленно отнесены именно к современному состоянию общества («что такое в нынешнем образованном мире равенство?»). Прилагая «бесовскую» идею к «нынешнему» миру, Достоевский тем самым признаёт её связь не только с «социализмом», но и с торжествующей в этом мире буржуазной моралью[400]400
Интересно также сопоставить с «Дневником» следующее место из «Бесов»: «Он (Шигалёв. – И. В.) предлагает, в виде конечного разрешения вопроса – разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми». Ср.: «Я никогда не мог понять мысли, что лишь одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому материалом и средством, а сами оставаться во мраке» (Дневник писателя. 1876. Январь (Российское Общество покровительства животным…) // Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 22. С. 31).
[Закрыть].
«Нет, у нас в России надо насаждать другие убеждения, – пишет автор “Дневника”, – и особенно относительно понятий о свободе, равенстве и братстве»[401]401
Дневник писателя. 1877. Февраль (Русское решение вопроса) // Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 25. С. 62.
[Закрыть].
Можно сколько угодно говорить об идеализме Достоевского; дело, однако, в том, что он сам прекрасно понимает утопичность своего взгляда. «Скажут, что это фантазия (подчёркнуто нами. – И. В.), что это “русское решение вопроса” – есть “царство небесное” и возможно разве лишь в царстве небесном». Автор как будто согласен с подобными возражениями. Но вдруг он неожиданно добавляет: «Да, Стивы очень рассердились бы, если б наступило царство небесное»[402]402
Там же. С. 63.
[Закрыть].
Круг замкнулся. Мы возвратились к исходной точке, к «злобе дня», к ночному разговору толстовских героев о мировой (и конкретной!) справедливости.
К чему же приходит в этой связи автор «Дневника»?
Стива Облонский не войдёт в «царство небесное» совсем не потому, что он богат и что последнее противно евангельскому принципу нестяжания, а потому, что он сам не захотел бы туда войти. «Царство небесное» в его земном воплощении – не для Стив; оно потребовало бы от них слишком большой внутренней работы, фактического отказа от своего психологического и социального облика. «Наш русский Стива решает про себя, что он неправ, но сознательно хочет оставаться негодяем, потому что ему жирно и хорошо…»[403]403
Дневник писателя. 1877. Февраль (Злоба дня в Европе) // Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 25. С. 59.
[Закрыть]
Но если так, то подобным признанием Достоевский констатирует некое, по-видимому, неразрешимое противоречие. Ведь для него, столь восприимчивого к нравственному порыву русской революции, было важно, чтобы этот порыв прежде всего получил выход в сфере субъективного. «…[М]ыслители провозглашают общие законы, то есть такие правила, что все вдруг сделаются счастливыми, безо всякой выделки, только бы эти правила наступили. Да если б этот идеал и возможен был, то с недоделанными людьми не осуществились бы никакие правила, даже самые очевидные»[404]404
Дневник писателя. 1877. Февраль (О сдирании кож…) // Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 25. С. 47. Ср.: «Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри» (Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 202. М.: Изд-во АН СССР, 1960. С. 590).
[Закрыть].
Стивы Облонские – «недоделанные люди». Они вовсе не хотят «доделываться» только ради того, чтобы войти в «царство небесное». Им нет никакого дела, как «чистый сердцем Лёвин» решит мучивший его вопрос о социальном неравенстве.
Но что предлагает в этом случае сам Достоевский?
Призрак, бродящий по Европе
Достоевский пишет: «И вот Лёвин, русское сердце, смешивает чисто русское… решение вопроса с европейской его постановкой» (т. е. с вопросом, как разделить имение). Лёвин не прав, «[и]бо нравственное решение его нельзя смешивать с историческим; не то – безысходная путаница, которая и теперь продолжается, особенно в теоретических русских головах»[405]405
Дневник писателя. 1877. Февраль («Злоба дня») // Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 25. C. 58.
[Закрыть].
Предпочтение без колебаний отдаётся «нравственному решению». Ибо «историческое решение» сводится, как думает Достоевский, только к перераспределению материальных благ. Он вступает в бой с социализмом именно на этой почве. Он полагает, что ведёт поединок на территории противника, причём на самом уязвимом участке.
Можно сказать, что Достоевский ведёт бой с призраком.
То «историческое решение», о котором он говорит и которое не приемлет, есть не что иное, как решение буржуазное.
Действительно, лозунг, вкладываемый Достоевским в уста «пролетариата», – “Ote toi de lá, que je m'y mette” (прочь с места, я встану вместо тебя), – есть лозунг раннебуржуазный и осуществлённый именно третьим сословием. Автор «Дневника» переносит социальные приёмы несимпатичного ему класса на противостоящее этому классу «четвёртое сословие» и «моделирует» победу последнего, исходя из уже имеющихся исторических образцов.
Точно так же, как, «раскрывая скобки», он создавал собственные «образы» идей – свободы, равенства, братства, – он творит теперь собственный «образ» социализма, принимая за последний именно его «уличную» трактовку.
Это один из глубочайших парадоксов Достоевского. Разводя «нравственное» и «историческое», писатель выступает, по сути дела, за их соединение. Ибо то, что он подразумевает под «историческим решением», есть, в сущности, решение буржуазное, глубоко безнравственное, и в конечном счете – антиисторическое. Оно неизбежно приводит к противостоянию (как бы сейчас сказали – конфронтации) нравственных и социальных целей.
Достоевский хочет сделать нравственное решение – решением историческим. Он стремится к тому, чтобы нравственные и социальные цели совпали.
Но не таково ли, в «идеале», одно из кардинальных требований научного социализма?
Автор «Дневника» предлагает для решения этой проблемы метод, ничего общего с методом социализма не имеющий и восходящий к основам православного миропонимания. При этом нельзя не отметить глубины и серьёзности социальной этики Достоевского. Нельзя не констатировать постоянной устремлённости его этического вектора именно в том направлении, какое привлекало самое пристальное внимание основоположников социалистической науки[406]406
При пересмотре данного текста для включения в настоящую книгу мы не стали – в угоду духу времени – снимать этот достаточно спорный и требующий существенных уточнений тезис. Во-первых, потому, что в момент его обнародования (1976 г.) он отражал истинные убеждения автора. Во-вторых, такая направленность авторского внимания в известном смысле характеризует умонастроения эпохи – настойчивые усилия определённых кругов тогдашней гуманитарной интеллигенции по «очищению идеала».
[Закрыть].
Маркс писал в «Тезисах о Фейербахе»: «Точка зрения старого материализма есть “гражданское” общество; точка зрения нового материализма есть человеческое общество, или обобществившееся человечество»[407]407
Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 3. С. 4.
[Закрыть].
Достоевский хочет, чтобы цели исторические совпали с целями человеческими. Он исходит из необходимости «восстановить» личность, расторгнуть её насильственную связь с нечеловеческим и античеловеческим целым. Он мечтает одушевить само это целое, и в этом смысле не приближается ли он к точке зрения «нового материализма»?
Увы, автор «Братьев Карамазовых» не был материалистом. Он, которого всю жизнь «Бог мучил», не может не привнести в своё восприятие русской революции этого существеннейшего «корректива».
Лицо и оборот
«Другим одно, – говорит Иван Алёше во время их знаменитого разговора в трактире, – а нам, желторотым, другое, нам прежде всего надо предвечные вопросы разрешить, вот наша забота. Вся молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь и толкует».
Русская революция – вопрос не тактики и даже не стратегии: это «предвечный вопрос». Однако его «практическое» разрешение волнует Достоевского ничуть не в меньшей мере, нежели разрешение онтологическое. И если одним своим полюсом русская революция погружена в первостихию «истинного» христианского сознания, то другой её полюс целиком пребывает «в истории». Только в сопряжении этих двух полюсов, в их текучем переменчивом взаимосуществовании можно «ухватить» многообъёмную, «стереоскопическую» мысль Достоевского.
Социальная революция религиозна по своему внутреннему смыслу; это, однако, не означает, что она мыслится Достоевским как революция исключительно религиозная.
Между тем «пророчество» писателя понималось именно так.
«Красные знамёна политических восстаний, – пишет Мережковский, – бледнеют перед этим невиданным ультра-пурпуровым цветом религиозной революции»[408]408
Мережковский Д. С. ПСС. Т. 11. СПб.—М.: изд. Т-ва М. О. Вольф, 1911. С. 216.
[Закрыть].
Здесь не только всё «революционное» сводится к чисто религиозному, здесь всё «общественное» лишается своего собственного содержания и наполняется сугубо теологическим смыслом. «Во всяком случае, – продолжает Мережковский в своей работе “Пророк русской революции”, – наша бесконечная религиозная надежда только в нашем бесконечном политическом отчаянии: только там, где кончается абсолютная государственность, начинается абсолютная религиозная общественность. Мы надеемся не на государственное благополучие и долгоденствие, а на величайшие бедствия, может быть, гибель России, как самостоятельного политического тела и на её воскресение, как члена вселенской Церкви, Теократии»[409]409
Там же. С. 223.
[Закрыть].
Так вот какую революцию призван «пророчествовать» Достоевский! Вот когда «русское решение вопроса» оказывается действительно (буквально!) окончательным, ибо после него прекращаются всяческие вопросы, равно как и существование самой России.
Не слишком ли высока цена?
Не слишком ли высока цена за «выход из истории» или, выражаясь словами Мережковского, за переход из одного бытия в другое – «из плоскости исторической в глубину апокалипсическую»?
Достоевский предпочитает «остаться» – «со слезинкой ребёнка».
«А которые в Бога не веруют, – продолжает Иван, – ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же чёрт выйдет, всё те же вопросы, только с другого конца».
Но если «один же чёрт», то оба «конца» как бы равноправны. Бессмысленно гадать, какая сторона медали «главнее»: «лицо» и «оборот» могут поменяться местами.
«Общественное» постоянно скрывает у Достоевского глубокую религиозную подоплёку: это обстоятельство очень точно почувствовал Мережковский. Но он не пожелал увидеть «обратного»: сама христология Достоевского – общественна, его теологичность – социальна. Более того: сознание писателя – при всей своей апокалипсичности – отнюдь не порывает с историей; оно «замыкается» на нечто сугубо посюстороннее. Даже переход государства в церковь (что Мережковским и мыслится как «выход из истории») не есть акт чисто теологический; такой «переход» (вспомним разговор на эту тему в келье старца Зосимы) – обществен, ибо в конечном счете призван повести не только к внутрицерковному «соединению», но и к торжеству в «самой истории» универсальных христианских начал.
«Итак, – жёстко замечает К. Леонтьев (мыслитель, к слову, более “трезвый”, нежели Мережковский), – пророчество всеобщего примирения людей о Христе, не есть православное пророчество, а какое-то чуть-чуть не еретическое»[410]410
Леонтьев К. Наши новые христиане. Ф. М. Достоевский и гр. Лев Толстой. С. 16.
[Закрыть]. Это «чуть-чуть» – нецерковно, вернее – внецерковно в ортодоксально-православном смысле, ибо есть «своего рода “ересь”, неформулированная, не совокупившаяся в организованную еретическую церковь…»[411]411
Там же. С. IV. Интересно, что Достоевский как бы возвращает Леонтьеву упрёк в «еретичности»: «Леонтьев в конце концов немного еретик – заметили Вы это?» (Письмо к Победоносцеву от 16 августа 1880 г. // Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 301. С. 210). Ср. запись в последней записной книжке: «Леонтьеву. (Не стоит добра желать миру, ибо сказано, что он погибнет). В этой идее есть нечто безрассудное и нечестивое» (Биография… 2-я паг. С. 369).
[Закрыть]
«Пророчество» Достоевского целиком и полностью посюсторонне; оно сопряжено с реальным ходом русской истории (хотя и понимаемой, по его собственным, не без усмешки сказанным словам, «утопически»). Оно не совпадает с «прогнозом», обрекающим Россию на историческое заклание во имя будущей апокалипcической гармонии.
Да, Достоевский действительно «пророк русской революции». И не только в том значении, о каком толкует автор этой замечательной формулы. Ибо тот же «Дневник писателя», всей своей интеллектуальной мощью призванный отвратить грядущие на Россию беды, свидетельствовал об их неизбежном приходе.
Это было доказательством от противного.
Достоевский выразил смутное подспудное ожидание (своего рода «национальную идею»), владевшее русским обществом на протяжении второй половины XIX столетия. Это – чувство кануна. На него – каждый по-своему – откликались и Герцен, и Чернышевский, и К. Леонтьев, и Л. Толстой. (Позже его переживут Горький, Маяковский и Блок.)
Лицо Достоевского «тоже» обращено в сторону русской революции. Он – повторим это ещё раз – её двойник. Он не только совместил в себе ее несоединимые полюса. Он сделался также её собственной рефлексией; он ощутил её неутоленную духовную жажду, её великое стремление к идеалу; он отразил её всесокрушающий нравственный порыв.
Он, наконец, обратил против неё всю мощь своего гения.
Более ясно, чем кто-либо из его современников, он разглядел дорогу, ведущую в ад.
Он знал: в иных случаях «высшие цели» могут захлебнуться жертвенной кровью. Он хотел предостеречь всех: и приносящих себя на заклание, и других – на заклание приносимых.
Но когда Россия прислушивалась к своим лучшим сынам?
* * *
А. Боровиковский, писавший автору «Дневника», что за всеми перипетиями только что окончившегося политического процесса стоит «русское решение вопроса», был не так уж неправ. Он верно почувствовал нравственную рефлексию русской революции.
Чувствовал это и Достоевский. Исповедуемая им правда оборачивалась «фантазией», а «фантазия» революционеров очень напоминала его собственную правду.
Будущее могло быть достигнуто только «фантастическим» путём.
Он хотел послать по этому пути своего провозвестника – Алёшу Карамазова. Но уже знал: «его бы казнили».
«И неужели, неужели золотой век существует лишь на одних фарфоровых чашках?» – с горечью вопрошал он.
«Старческий недужный бред», – отвечали ему.
Он записывает в своей «письменной книге»: «Вы скажете это сон, бред: хорошо, оставьте мне этот бред и сон».
Глава 10Исчезновение героя
Московское полицейское досье 1864–1867 гг.
Весной 1875 г. старорусский исправник Готский, явно нарушая служебный долг, продемонстрировал изумлённой Анне Григорьевне Достоевской «довольно объёмистую тетрадь в обложке синего цвета»[412]412
Воспоминания о Достоевском. С. 277.
[Закрыть]: дело о полицейском надзоре над её мужем. Тетрадка эта, надо полагать, небезынтересная для потомков, канула в Лету[413]413
Был опубликован другой источник – дело канцелярии новгородского губернатора, хранившееся в областном архиве Новгородской области. См.: Жаворонков А., Белов С. Дело об отставном поручике Фёдоре Достоевском // Русская литература. 1963. № 4. С. 197–202.
[Закрыть].
Каждая новая находка, связанная с именем автора «Преступления и наказания», – чрезвычайная редкость. Правда, обнаруженные нами в Центральном историческом архиве Москвы (ЦИАМ) документы – отнюдь не исчезнувшие рукописи «Братьев Карамазовых». Это бумаги сугубо официального свойства – очевидно, аналогичные тем, которые были доверительно показаны Анне Григорьевне благодушным полковником Готским. Однако в них заключена собственная – весьма показательная – интрига.
20 августа 1864 г. петербургский обер-полицмейстер направляет своему московскому коллеге следующее послание:
С.-Петербургского Обер-Полицеймейстера Канцелярия Секретно Стол 1. № 4932
Московскому Обер-Полицеймейстеру
Состоявший в С.-Петербурге (под секретным надзором. – И. В.) по Высочайшему повелению, объявленному мне в предложении С.-Петербургского Военного Генерал-Губернатора от 1 Декабря 1859 года за № 867, отставной подпоручик Фёдор Достоевский, сужденный в 1849 году по делу преступника Буташевича-Петрашевского, временно выбыл в г. Москву.
Сообщая о сём Вашему Сиятельству, имею честь покорнейше просить сделать распоряжение о продолжении за Достоевским означенного надзора и о времени выезда его из Москвы меня уведомить.
Генерал-Лейтенант Анненков[414]414
Письмо подписано генерал-лейтенантом Иваном Васильевичем Анненковым и адресовано московскому обер-полицмейстеру генерал-майору свиты его императорского величества графу Генриху Киприановичу Крейцу (см.: Список высшим чинам государственных, губернских и епархиальных управлений. СПб, 1864. С. 101, 105).
[Закрыть]
В письме есть ссылка на высочайшее повеление, «объявленное» 1 декабря 1859 г. Именно тогда бывший каторжник, ненадолго задержавшийся в Твери по пути из Сибири, получает вожделенное разрешение вернуться в северную столицу. Одновременно за ним учреждается секретный надзор (который, впрочем, и так существовал с 1856 г.)[416]416
См.: Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского. СПб., 1999. Т. 1. С. 279.
[Закрыть]. Выезжая в Европу, автор «Бедных людей» в отличие от прочих граждан вынужден каждый раз обращаться в III Отделение «с особою просьбою»[417]417
См. подробнее: Волгин И. Л. Последний год Достоевского. С. 165–182.
[Закрыть].
Получив отношение из Петербурга, московский обер-полицмейстер Крейц спешит в свою очередь озаботить собственных подчиненных (в деле сохранился лишь черновик):
Секретно
К № 1433. 25 августа 1864 г. № 1545 Г. Полицеймейстеру I Отделения С.-Петербургский Обер-Полицеймейстер от 20 сего Августа в № 4932 меня уведомляет, что состоявший
в С.-Петербурге по Высочайшему повелению, по делу преступника Буташевича-Петрашевского, отстав<ной> подпоручик Фёдор Достоевский временно выбыл в г. Москву.
<Давая об этом знать> В<ашему> В<ысокоблагород>ию, для распоряжения к продолжению помянутого надзора за Достоевским, в случае прибытия его на жительство во вверенное Вам отделение и предлагаю о <последующем> и о времени выезда Достоевского <нрзб> мне донести.
1546 повещ<ено> 2 отделения
1547 повещ<ено> 3 отделение[418]418
ЦИАМ. Ф. 46. Оп. 13. Д. 21. Л. 2. На полях правка.
[Закрыть].
На этот стереотипный запрос немедленно откликаются все полицейские округа:
24139/1461
Секретно
Получ<ено> 28 Августа 1864 г.
Господину Московскому Обер-Полицеймейстеру
Полицеймейстера 2-го Отделения
Рапорт
В исполнение предписания Вашего Сиятельства от 25 Августа за № 154 имею честь донести, что об учреждении секретного надзора за упомянутым в том предписании Отставным Подпоручиком Фёдором Достоевским, по вверенному мне Отделению распоряжение сделано.
Полковник Дурново № 3080
Власти обеих столиц не дремлют. Но обратим внимание на даты.
Достоевский выехал из Петербурга в Москву в десятых числах августа и пробыл там всего несколько дней (21-го он уже навещает томящегося в петербургском долговом отделении Аполлона Григорьева[420]420
Летопись. Т. 1. С. 466.
[Закрыть]). Таким образом, громоздкая государственная машина крутится вхолостую: фигурант уже давно вернулся домой.
Интересно: где же была полиция раньше? Ведь практически всё начало текущего 1864 г. Достоевский проводит в Москве – у постели угасающей в чахотке жены. Однако это не отмечено в полицейских анналах.
Марья Дмитриевна скончалась 15 апреля. Через три месяца в Павловске неожиданно умер старший брат Михаил Михайлович, самый близкий ему человек, издатель «Эпохи». «В один год, – пишет Достоевский другому брату, – моя жизнь как бы надломилась. Эти два существа долгое время составляли всё в моей жизни. <…> Впереди холодная, одинокая старость и падучая болезнь моя»[421]421
Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 282. С. 96.
[Закрыть].
Впереди были пять великих романов, счастливый брак, заграница, рождение и смерть детей, «Дневник писателя», поздняя слава…
Но и сейчас, несмотря на жизненные катастрофы, внешне всё выглядит прилично. Наблюдательный, как все доктора, Яновский в двадцатых числах июля 1864 г. встречает своего бывшего пациента в той же Москве в гостинице Дюссо: одет тот был «как всегда, безукоризненно, ездил на приличных извозчиках, платил всем и за всё самым добросовестным образом, имел деньги в кошельке и собирался за границу»[422]422
Достоевский. Статьи и материалы / Под ред. А. С. Долинина. Сб. 2. Л., 1924 (1925). С. 394.
[Закрыть]. За границу он действительно собирался («в Италию и в Константинополь»[423]423
Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 282. С. 97.
[Закрыть]) и даже получил иностранный паспорт. Однако навалившиеся заботы – осиротевшая семья Михаила Михайловича, громадные долги старшего брата по журналу, которые он, младший брат, берёт на себя, и т. д., – всё это удерживает его на родине. Недаром он несколько раз посещает Москву: «Выпросил у старой и богатой моей тетки 10 000, которые она назначала на мою долю в своем завещании[424]424
То есть поступил почти таким же образом, как в 1844 г., когда за 1 тыс. рублей серебром, выплачиваемые единовременно, он отказался от своей доли родительского наследства.
[Закрыть], и, воротившись в Петербург, стал додавать журнал»[425]425
Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 282. С. 118.
[Закрыть].
Именно за теткиными деньгами отправляется он в город своего детства. Непонятно только, почему именно эта августовская поездка привлекает внимание полицейского начальства. Ибо, как сказано, всё первое полугодие никакого беспокойства власти не обнаруживают[426]426
В «Книге о лицах, состоящих под надзором полиции Басманной части 3-го квартала» за 1864 г. (амбарная книга, справа вручную вырезан алфавит) Достоевский среди поднадзорных не значится (ЦИАМ. Ф. 1255–I. Оп. 8. Д. 62).
[Закрыть].
Что вообще представлял собой институт под грозным названием «секретный надзор» в 1860-е и 1870-е? Насколько он был эффективен и сильно ли досаждал надзираемым?
Примечательно, что до сих пор не обнаружено ни одного документа, который бы свидетельствовал о наличии специального наблюдения или каких-либо агентурных разработок в отношении «послекаторжного» Достоевского[427]427
Пожалуй, единственным исключением является рапорт старорусского уездного исправника Готского новгородскому губернатору от 25 сентября 1872 г., где помимо обычной информации о передвижениях писателя сказано: «Во время проживания в Старой Руссе Достоевский жизнь вёл трезвую, избегал общества людей, даже старался ходить по улицам менее многолюдным, каждую ночь работал в своем кабинете за письменным столом, продолжая таковую до 4-х часов утра…» (Русская литература. 1963. № 4. С. 198). Впрочем, подобного рода наблюдения не требовали особых агентурных усилий.
[Закрыть]. Правда, есть указания на возможность перлюстрации его корреспонденции внутри империи. Похоже, некоторые письма, посылаемые им из-за рубежа, также читались. Не укрылись от внимания агентов III Отделения и его посещения Герцена (в Лондоне в 1862 г.) и Огарёва (в Женеве в 1867)[428]428
«Я слышал, что за мной приказано следить, – пишет он из Швейцарии А. Н. Майкову 21 июля (2 августа) 1868 г. – Петербургская полиция вскрывает и читает все мои письма, а так как женевский священник, по всем данным (заметьте, не по догадкам, а по фактам), служит в тайной полиции, то и в здешнем почтамте (женевском), с которым он имеет тайные сношения, как я знаю заведомо, некоторые из писем, мною получаемых, задерживались. Наконец, я получил анонимное письмо о том, что меня подозревают (чёрт знает в чём), велено вскрывать мои письма и ждать меня на границе, когда я буду въезжать, чтобы строжайше и нечаянно обыскать» (Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 282. С. 309). См. также: Секретные инструкции Достоевского (Материалы Одесского архивного фонда) // Творчество Достоевского. С. 36–38; Жизнь и труды. С. 278–279, 293; Литературное наследство. Т. 86. С. 596–605; Волгин И. Л. Последний год Достоевского. С. 156–168.
[Закрыть]. Но эти невозвращенцы сами находятся «под колпаком». Что же касается России, здесь он был вверен попечительству полиции не тайной, но общей. А это в основном переписка – чиновников между собой. Надзор осуществлялся, надо полагать, достаточно формально и заключался главным образом в фиксации перемещений наблюдаемого лица[429]429
У государства не хватало сил на всё. Даже в конце 1870-х (в эпоху террора) в центральном аппарате III Отделения трудились всего 52 человека.
[Закрыть].
Итак, Достоевский давно в Петербурге. 25 сентября от апоплексического удара умирает только что выкупленный из долгового отделения Аполлон Григорьев. “Eheu!” (т. е. «Увы!») – заносит Достоевский в записную книжку: этим горестным вздохом отмечает он самые чувствительные свои потери.
Между тем 19 сентября московский обер-полицмейстер начинает получать наконец «отзывы с мест».
29808/1595
Секретно получ<ено> 19 Сентября 1864 г. Господину Московскому Обер-Полицеймейстеру Московского Полицеймейстера I Отделения
Рапорт
В исполнение предписания Вашего Сиятельства от 25 минувшаго Августа за № 1545 имею честь донести, согласно с рапортами ко мне Частных Приставов, что отставного подпоручика Фёдора Достоевского на жительстве в вверенном мне Отделении не оказалось; в случае же прибытия его надлежащий надзор за ним учреждён быть имеет, о чем буду иметь честь донести своевременно.
Частные приставы – это наиболее приближённые к общей жизни полицейские чины. Они Достоевского не обнаружили. Но ведь надо же как-то реагировать на летний петербургский запрос. И вот в ноябре (ноябре!) 1864 г. в деле появляется очередной документ:
М<осковский> Г<ородской> Т<елеграф>.
Депеша № 955
Подано на ст<анции> Адреснаго ст<ола> 25 Ноября 1864 г. 10 ч. 19 м.
Получено на ст<анции> Обер-Пол<ицмейстера> – 21 м.
Экстра. На № 519. Г. Раевскому[431]431
Очевидно, это столоначальник 5-го стола канцелярии московского обер-полицмейстера коллежский асессор Иван Васильевич Раевский (Адресная книжка… С. 181).
[Закрыть]Отстав<ной> прапорщик Фёдор Достоевский прож<ивает> Басманной ч<асти> 3 кв<артала> в д<оме> <Бенорабикина> № 34.
Казалось бы: наконец-то! Однако сам этот текст являет собой некоторую загадку. Допустим, писатель в августе мог останавливаться у своих родственников Ивановых: они живут как раз на Старой Басманной. Но вовсе не в доме № 34, а в здании Константиновского межевого института, где служит доктором глава семейства. И среди московских адресов Достоевского адреса, указанного в справке, мы не знаем.
Уж не вкралась ли в телеграфическую депешу какая-либо ошибка?
Позволительно, однако, предположить, что адрес реален. Это, очевидно, квартира, которую Достоевский нанимал для Марьи Дмитриевны с ноября 1863 г. по день её смерти. Именно здесь он жил зимой и весной 1864 г. Именно здесь писались «Записки из подполья»[433]433
В письмах Достоевского из Москвы конца 1864 – начала 1865 г. обратный адрес не указан: скорее всего, он получал корреспонденцию на адрес Ивановых. В первом томе «Летописи» на с. 436 есть ссылка на документ, хранящийся в ИРЛИ (№ 29511): Достоевский 20 января 1864 г. поселяется в «Басманн<ой> ч<асти>». Характер документа не указан. Что касается даты – это, очевидно, день регистрации.
[Закрыть].
Увы, осенью 1864 г. в «доме Бенорабикина» (или Беложаева, как более четко читается это имя в другом документе) разыскиваемый не проживает.
Между тем по итогам предпринятых разысканий московский обер-полицмейстер отправляет запрос:
Секретно
27 ноября 1864. № 1920
Полицеймейстеру 3 Отделения
По справке в Адресном Столе оказалось, что Басманной Ч<асти> 3 кв<артала> в доме под № 34 проживает отставной офицер Фёдор Достоевский.
Предлагаю В<ашему> В<ысокоблагоро>дию немедленно донести мне, не тот ли это Достоевский, за которым, по предложению моему от 25 прошлаго Августа в № 1547 следует иметь полицейский надзор[434]434
ЦИАМ. Ф. 46. Оп. 13. Д. 21. Л. 7.
[Закрыть].
Полиция, не слишком напрягаясь, ищет писателя уже три с лишним месяца. Но ныне не проходит и десяти дней, как на вопрошение начальства следует весьма интригующий ответ:
Господину Московскому Обер-Полицеймейстеру Полицеймейстера 3 Отделения
Рапорт
На предписание Вашего Сиятельства от 27 истёкшаго Ноября за № 1920, о доставлении сведения о проживающем Басманной части 3 квартала в доме <Беложаева> под № 34 Г-не Достоевском – не тот ли он самый Достоевский, за которым по предписанию Вашего Сиятельства от 25 Августа сего года за № 1547 следует учредить полицейский надзор, честь имею донести, что означенным предписанием велено учредить надзор за отставным подпоручиком Фёдором Достоевским; проживающий же в доме <Беложаева> есть отставной прапорщик Сибирскаго линейнаго баталиона Фёдор Достоевский.
Неодолимая российская неразбериха сбивает с толку ревностных разыскателей. О ком, собственно, идет речь?
В 1856 г. унтер-офицер Сибирского линейного батальона № 7 получает первый офицерский чин – прапорщика – и может наконец жениться. В 1859 г. он подаёт в отставку, по получении которой, согласно существующему порядку, награждается очередным чином. Однако в виде на жительство, выданном ещё в Сибири, он значится как прапорщик. Отсюда – «поручик Киже».
Неизвестно, как справилась московская полиция с появлением двойника. Но проходит два года – и автор «Записок из подполья» вновь ускользает от внимания местных властей. То есть он как бы на самом деле оказывается в подполье.
С.-Петербургского Обер-полицеймейстера Канцелярия
Стол 1
17 июля 1866 года. № 1570
Московскому Обер-Полицеймейстеру
Проживавший в Санкт-Петербурге, состоящий под секретным надзором полиции отставной подпоручик Фёдор Достоевский ныне выбыл в Москву.
О чём имею честь уведомить, Ваше Превосходительство, на зависящее распоряжение, в дополнение к отношению предместника моего от 20 августа 1864 год<а> за № 4932.
Свиты Его Величества Генерал-Майор Трепов
Новая бумага подписана новым петербургским обер-полицмейстером Ф. Ф. Треповым: он только что сменил своего «предместника» генерал-лейтенанта И. В. Анненкова на этом посту.
Указанная смена произошла не случайно. 4 апреля 1866 г. в Петербурге у решётки Летнего сада Дмитрий Каракозов стрелял в Александра II. Первое в отечественной истории публичное покушение на государя произвело на современников чрезвычайное впечатление (в том числе и на Достоевского, который, ошеломлённый, вбежал с этим известием к Аполлону Майкову[437]437
Былое. 1906. № 4. С. 299.
[Закрыть]). Происходит ряд назначений и перемен: теряет, как уже говорилось, свой пост обер-полицмейстер Анненков, начальник III Отделения В. А. Долгоруков заменяется П. А. Шуваловым. Упраздняется должность петербургского генерал-губернатора, которую занимал «гуманный внук воинственного деда» князь А. А. Суворов (именно он в 1862 г. уведомил Достоевского о том, что тот находится под секретным надзором). 12 апреля Суворов ещё успеет представить министру внутренних дел П. А. Валуеву просьбу Достоевского о выезде за границу для лечения. Валуев относится в III Отделение. Там накладывают резолюцию: «Иметь в виду. По возвращении доложить об известном вопросе» (очевидно, по возвращении государя или князя Долгорукова, который пока еще не отставлен)[438]438
Переписка дается по: Летопись. Т. 2. С. 63, 64, 66, 67.
[Закрыть]. «На этот раз, – пишет Достоевский Врангелю, – в выдаче паспорта за границу потребовались особые формальности, дело затянулось»[439]439
Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 282. С. 157.
[Закрыть]. Наконец, 4 мая только что назначенный начальником III Отделения Шувалов сообщает Валуеву, что «ко удовлетворению этой просьбы» он «со своей стороны препятствий» не встречает. А 17 мая Валуев в свою очередь уведомляет Шувалова, что по его всеподданнейшему докладу государь император «повелеть соизволил разрешить проживающему в С.-Петербурге под секретным надзором отставному поручику Фёдору Достоевскому отправиться за границу для пользования от падучей болезни». Писатель на сей раз высочайше поименован поручиком. Надо полагать, это не повлекло новой служебной переписки.
…Однако он не поедет в чужие края. «Преступление и наказание», первые главы которого уже печатаются в «Русском вестнике», удержит автора в России. Он направляется в Москву – дабы обговорить с М. Н. Катковым условия и сроки дальнейшей публикации романа.
Автор ещё не ведает, что проведёт в Москве всё это долгое лето.
Он пишет А. В. Корвин-Круковской: «Правда, грустный, гадкий и зловонный Петербург, летом, идёт к моему настроению и мог бы даже мне дать несколько ложного вдохновения для романа; но уж слишком тяжело»[440]440
Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 282. С. 158.
[Закрыть]. Чтобы описать «гадкий» Петербург, необходимо отдалиться от него. Пребывание «на месте преступления», т. е. в контексте того, что одномоментно изображается, пагубно для художества: это именуется ложным вдохновением. Не лучше ли взирать на предмет из «прекрасного далёка»?
Достоевский выехал в Москву 12 или 13 июня. Полицейская сопроводиловка от 17 июля, как водится, опаздывает на месяц.
Останавливается он, как всегда, в гостинице Дюссо близ Малого театра. И хотя каждый день обедает в Московском трактире, пьет квас и гуляет в Кремлёвском саду, «нестерпимая жарища, духота, а пуще всего знойный ветер (самум) с облаками московской белокаменной пыли, накоплявшейся со времен Иоанна Калиты (по крайней мере, судя по количеству), заставили меня бежать из Москвы»[441]441
Там же. С. 165.
[Закрыть]. Бежать – в Люблино, к милому его сердцу семейству Ивановых, где рядом с их дачей «за половинную цену» нанимается «особая дача» – каменное двухэтажное строение, в коем кроме него никто не живёт. (Собственно, он занимает одну большую комнату, служащую ему кабинетом и спальней.) Приходится, как он выражается, «накупить хозяйства» – подсвечников, чаю, сахару, самовар, чашки, кофейник, «даже одеяло» и взять напрокат мебель. Люблино – в пяти вёрстах от заставы, близ Кузьминок: извозчик туда из города стоит порядочно – от полутора до двух рублей.
Обо всём этом подробно сообщается в его письмах. Если бы они подвергались перлюстрации, полиция с лёгкостью установила бы местопребывание неуловимого гостя.
Лето 1866 г. – совершенно исключительная пора в жизни Достоевского. И не только в силу экстремальных обстоятельств: до конца года надо успеть закончить роман и сверх того до 1 ноября согласно кабальному договору вручить издателю Ф. Т. Стелловскому новую повесть объёмом в 10 печатных листов. Дело не только в этом. Всегда трудившийся без свидетелей, он в первый и последний раз оказывается в совершенно необычной для себя обстановке. Он творит среди молодёжи, «на людях», в новой и непривычной ему среде[442]442
Краткое пребывание Достоевского в бекетовской ассоциации на рубеже 1846–1847 гг. было лишено (да и не предполагало) родственной теплоты или вовлечённости в общие досуги.
[Закрыть]. Этот опыт приоткрывает нечто глубоко сокрытое в нём.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
