Текст книги "Ничей современник. Четыре круга Достоевского."

Семьёй Ивановых – 37-летней любимой сестрой Верой Михайловной, её мужем – «прекраснейшим и добродетельнейшим человеком», доктором и статским советником Александром Павловичем, их девятью детьми (среди которых юная племянница Соня: ей будет посвящён «Идиот») – не ограничивается его летнее общество. Дети Ивановых приглашают к себе на лето товарищей и подруг; здесь же обретаются студенты Межевого института, по добросердечию хозяев разделяющие с ними дачное житьё. 44-летний Достоевский без видимых усилий вписывается в эту пёструю молодую компанию; более того, по свидетельству очевидцев, становится «первым затейником всяких развлечений и проказ»[443]443
  Нечаева В. С. Из литературы о Достоевском: Поездка в Даровое // Новый мир. 1926. № 3. С. 138. В своё время старейшая исследовательница Достоевского Г. Ф. Коган, по ее устному свидетельству, готовила статью, посвящённую пребыванию писателя в Люблине.


[Закрыть].

Это единственная в его жизни пора, когда словно бы отодвинулись все его печали и беды. Он чувствует себя уважаемым и любимым. За отсутствием собственной семьи он обретает её идеальный суррогат. Он даже вызывает из Петербурга («из холеры») своего пасынка Пашу Исаева – видимо, желая приобщить сироту к радостям семейной жизни «в одном из прелестнейших местоположений в мире и в приятнейшей компании»[444]444
  Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 28₂. С. 165.


[Закрыть].

Он выходит к обитателям ивановской дачи, как всегда, тщательно одетый – «в крахмальной сорочке, в серых брюках и синем свободном пиджаке»[445]445
  Нечаева В. С. Поездка в Даровое. С. 138. Умение аккуратно и чисто одеваться – его неизменная черта. Современники отмечают у него всегда белоснежное бельё – при некоторой изношенности верхнего платья (ср.: у лермонтовского Печорина из-под сюртука выглядывало ослепительно чистое бельё, «изобличавшее привычки порядочного человека»). Поэтому крайне неубедительно свидетельство (правда, свидетелю в то время было не более четырёх лет, и он говорит со слов своей матери), что Достоевский-дачник был тогда «какой-то мрачный, лохматый, одетый небрежно» и т. д. (Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. С. В. Белова. СПб., 1993. С. 180). Это пример «обратного действия» мифа, когда уже существующий стереотип как бы проецируется на «воспоминания современников».


[Закрыть]. Он – душа этого дачного общества, которое оживляют «несколько очень хорошеньких и взрослых барышень» и которое в количестве до 20 человек дружно отправляется на весёлые ночные прогулки. Он принимает «самое деятельное участие» в театральных представлениях, сценарии которых сам же и сочиняет. Он является перед восхищённой аудиторией то в виде судьи «в красной кофте сестры, с ведром на голове и в бумажных очках», то закутанным в простынь – тенью отца Гамлета, то в качестве сочинителя экспромтов, тайно предвосхитивших будущие откровения обэриутов:

 
По дороге по железной
Шёл племянник мой Карепин.
Человек небесполезный
И собой великолепен!
 

Впрочем, не все его стихотворные опусы столь безобидны. Когда владельцы Люблина купцы первой гильдии Голофтеев и Рахманин («новые русские» здешних мест) приглашают дачную публику на званый – с фейерверком – обед в честь собственных именин, Достоевский заявляет сестре, что явится на это торжество только при условии публичного оглашения сочинённого им спича:

 
Красуйтесь, радуйтесь, торгуйте
И украшайте Люблино.
Но как вы нынче ни ликуйте,
Вы оба всё-таки …![446]446
  Нечаева В. С. Поездка в Даровое. С. 140.


[Закрыть]
 

Никогда – ни до, ни после – он не чувствовал себя так непринуждённо и вольно. Он даже изменяет обычному распорядку своих занятий – вместо неизменных ночных бдений встаёт около девяти часов утра и трудится до обеда. Вторую половину дня и вечер он проводит у Ивановых. Но, как свидетельствует его племянница, порой в разгар веселья удаляется к себе на дачу, прося зайти за ним минут через десять; а когда приглашаемые являются – он, поглощённый работой, «сердился на пришедших и прогонял их». Впрочем, вскоре возвращался сам, «весёлый и опять готовый к продолжению игры»[447]447
  Там же. С. 139.


[Закрыть]. Homo scribens (человек пишущий), он одновременно и homo ludens (человек играющий): одно, впрочем, предполагает другое.

«Рассказывать о своей работе он очень не любил», – добавляет воспоминательница. Он не любил рассказывать о своей работе, которая вершится прикровенно и требует высшего напряжения душевных сил. Здесь, в Люблине, пишутся важнейшие главы «Преступления и наказания».

Странное дело. Один из самых сумрачных, разрывающих душу мировых романов создаётся в, казалось бы, совершенно неподходящей для этого обстановке – среди буколических затей, в атмосфере лёгкого невинного флирта, под переливы звонкого девического смеха. Сама жизнь представляется отдыхом и забавой. Но, видимо, именно такой контекст способствует появлению текста, ибо служит своего рода эстетическим противовесом «слишком серьёзному» романному действу. Произведение рождается по закону контраста: неизвестно, выиграл бы роман, если бы он создавался исключительно в «самом отвлечённом и умышленном городе на всём земном шаре».

Между тем лакей Ивановых, посланный ночевать к Достоевскому (для вспоможения на случай припадка), «решительно отказался это делать в дальнейшем», так как, по его словам, жилец «замышляет кого-то убить – все ночи ходит по комнатам и говорит об этом вслух»[448]448
  Нечаева В. С. Поездка в Даровое. С. 138.


[Закрыть]. (То есть ночная работа всё-таки имела место.) Любопытна эта не отмеченная никем подробность – стремление проговаривать вслух романные диалоги (что, возможно, реализуется в будущих диктовках Анне Григорьевне).

Еще в декабре 1865 г., отправив в редакцию первые главы «Преступления и наказания», Достоевский пишет М. Н. Каткову (сохранился только черновик): «Если Вы намерены печатать роман мой, то покорнейше прошу редакцию “Русск<ого> вест<ника>” не делать в нем никаких поправок. Я ни в коем случае не могу на это согласиться»[449]449
  Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 28₂. С. 147.


[Закрыть].

Неизвестно, остались ли эти слова в окончательном варианте письма. Но поправки в романе сделаны были.

В майскую книжку «Русского вестника» не вошла встреча «убийцы и блудницы» – посещение Раскольниковым Сони Мармеладовой и чтение ею вслух из Евангелия сцены воскрешения Лазаря. Редакторы (Любимов и Катков) решительно потребовали изменений – по причинам сугубо идеологического порядка, «в опасении за нравственность». «Эта переделка большой главы стоила мне, по крайней мере, 3-х новых глав работы, судя по труду и тоске, но я переправил и сдал»[450]450
  Там же. С. 166. Мы предполагаем, что эта глава подверглась некоторой редактуре со стороны Каткова уже после её переделки Достоевским. См.: Волгин И. Л. Пропавший заговор. С. 145–148.


[Закрыть], – пишет Достоевский А. П. Милюкову. «Тоску» не мог не заметить один из юных обитателей Люблина. По его словам, после поездок в редакцию (по отдалённости дачи обременительных, как помним, и в финансовом отношении) Достоевский «возвращался домой недовольный и расстроенный». Однако он никогда не жаловался, «так что никто из нас не знал, какие места романа исчезли бесследно для читающей публики»[451]451
  Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 56, 58.


[Закрыть].

Остаётся пожалеть, что автор не доверил первоначальную версию этой злополучной главы вниманию своих люблинских сожителей: может, что-нибудь и сохранилось бы в пристрастной памяти века. Однако за всё лето он ни разу не почтил публику чтением вслух каких-либо собственных творений (кроме шутливых стихов, разумеется). И окружающие были столь деликатны, что «никто и не решался предложить ему книгу». Или, добавим, журнал, в котором печатался создаваемый в Люблине текст. А ведь этим памятным летом выбор журнального чтения не столь велик: «Современник» и «Русское слово» запрещены ещё в мае.

…Что ж: достижения московской полиции оказались куда более скромными, нежели успехи полиции нравственной в лице Любимова и Каткова. Два последних так или иначе добиваются своего; власть же остаётся ни с чем.

Достоевский возвращается в Петербург в десятых числах сентября (примерно через неделю после казни Каракозова). А ещё через две недели его в очередной раз спохватываются в первопрестольной:

33389/2371

Секретно

Господину Московскому Обер-Полицеймейстеру

Полицеймейстера 1-го Отделения

Получено 29 Сентября 1866 года Рапорт

Вследствие отношения Канцелярии Вашего Превосходительства от 22-го Июля сего года за № 1393, имею честь донести согласно с рапортами ко Мне Частных Приставов, что Отставнаго Подпоручика Федора Достоевскаго на жительстве во вверенном мне Отделении не оказалось, в случае же прибытия его, надлежащий надзор за ним учреждён быть имеет; о чём буду иметь честь донести своевременно.

Полковник <нрзб> № 333. 28 Сентября 1866 года[452]452
  ЦИАМ. Ф. 46. Оп. 13. Д. 21. Л. 11.


[Закрыть].

Полковнику придётся ждать долго: Достоевский появится в Москве только в конце марта следующего, 1867 г. И сопровождать его будет молодая жена.

…После смерти Марьи Дмитриевны он с трудом переносит семейное одиночество. Он стремится к новому браку. Но измучившая его Аполлинария Суслова с насмешкой отвергает его брачные притязания. Не отвечает взаимностью и 22-летняя Анна Васильевна Корвин-Круковская, объяснение в любви к которой с горестью подслушивает её 16-летняя сестра Соня (будущая Софья Ковалевская), сама по-детски влюблённая в автора «Униженных и оскорблённых». Незадолго до Люблина, в марте 1866 г., во время поездки в Москву, он неожиданно делает предложение 20-летней хохотушке Марии Сергеевне Иванчиной-Писаревой, подруге его племянницы Сонечки Ивановой. Но получает отказ, тем более обидный, что он облечён в классическую стихотворную форму:

 
Пылает сердце старика,
Окаменелое годами[453]453
  Нечаева В. С. Поездка в Даровое. С. 143–144.


[Закрыть].
 

45-летний Достоевский отдаёт явное предпочтение молодым девушкам[454]454
  Правда, в Люблине он делает «полупредложение» невестке главы семейства Ивановых – Елене Павловне. Пикантность ситуации состоит в том, что у избранницы ещё жив муж (правда, он весьма болен) и зондаж Достоевского носит, так сказать, прелиминарный характер. Елена Павловна – почти ровесница Достоевского (моложе его всего на два года), и можно предположить, что ей предназначалась роль утешительницы и сиделки в близкой «холодной старости». Позднее Достоевский был озабочен тем, не внушил ли он Елене Павловне неоправданные надежды.


[Закрыть]. Он внутренне ориентирован на большую разницу лет, хотя прекрасно сознаёт сопряжённые с этим опасности. Для него 1865–1866 гг. – время «предсвадебных ожиданий» или, если угодно, томлений. При этом брак мыслится им в том числе и как творческая необходимость.

В люблинском (двухмесячном!) сидении это состояние эротической напряжённости сублимируется мощной и, видимо, приносящей огромное наслаждение творческой работой (что можно было бы назвать «болдинским эффектом»). Однако стремление к «перемене судьбы» не оставляет Достоевского. Сама его встреча с Анной Григорьевной – в октябре 1866 г., ровно через месяц после отъезда из Люблина – воистину провиденциальна. Работа над «Преступлением и наказанием» вступает в завершающую фазу; одновременно пишется (диктуется!) «Игрок». Можно представить ту духовную эманацию, которая исходила в это время от автора. Этого не могла не почувствовать 20-летняя Анна Сниткина. Она полюбила Достоевского «вперёд», «заочно» – чисто по-женски угадав главное в нём.

Но, с другой стороны, и сама Анна Григорьевна – как бы продолжение люблинского лета. Она воплощает в себе дух той молодой интеллигентной компании, которая окружала Достоевского и, очевидно, споспешествовала его работе. Современники не зря отмечают исключительно весёлый нрав второй жены Достоевского: эта её черта не могла не производить умиротворяющего действия во время их не столь безоблачной брачной жизни.

Если Достоевский и женится «по закону контраста», то для него лично это конгениальный закон.

Через полтора месяца после свадьбы он с Анной Григорьевной едет в Москву. И вслед за ним, натурально, отправляется документ.

С.-Петербургского Обер-Полицеймейстера

Канцелярия

Отделение Секретное

Секретно

31-го Марта 1867 года. № 2077

Господину Московскому Обер-Полицеймейстеру Состоящий по Высочайшему Повелению под секретным надзором отставной Подпоручик Фёдор Достоевский, сужденный в 1849 г. по делу преступника Буташевича-Петрашевского, – выбыл 29 Марта в Москву.

Сообщая об этом Вашему Превосходительству, имею честь покорнейше просить сделать распоряжение о продолжении за Достоевским означенного секретного надзора, и о времени выезда его из Москвы меня уведомить.

Генерал-Лейтенант Трепов[455]455
  ЦИАМ. Ф. 46. Оп. 13. Д. 21. Л. 12.


[Закрыть].

Надо на сей раз отдать должное оперативности Петербурга: Москву извещают о «выбытии» Достоевского буквально на следующий день, и при этом даже правильно называют его нынешний чин. Далее всё идет как обычно.

К № 941

Секретно

5 апреля 1867. № 860

Господину Полиц<еймейстеру> 1 Отд<еления> С.-Петербургский Обер-Полицеймейстер отношением от 31 минувшего марта за № 2047 уведомляет меня, что проживавший в С.-Петербурге, состоящий под секретным надзором отставной Подпоручик Фёдор Достоевский, сужденный в 1849 г. по делу преступника Буташевича-Петрашевского – 29 Марта выбыл в Москву.

Давая об этом знать для зависящих распоряжений в дополнение к предложению моему от 22 Июля 1866 года за № 1393 к учреждению означеннаго надзора за Достоевским, в случае прибытия его на жительство во вверенное Вам отделение, предлагаю Вашему В<ысокоблагоро>дию об учреждении надзора и о последствиях онаго мне донести[456]456
  ЦИАМ. Ф. 46. Оп. 13. Д. 21. Л. 13–13 об.


[Закрыть].

К счастью, «последствия онаго» укрылись от бдительности властей. Иначе медовый месяц Достоевских (совпавший, кстати, с Великим постом) мог бы протекать и под секретным призором полиции, буде, конечно, последняя обнаружила новобрачных. Но 8 апреля они выезжают в Петербург. А ещё неделю спустя надолго покидают Россию.

…Секретный надзор над автором «Идиота» формально будет снят в 1875 г.[457]457
  См.: Нечаева В. С. Когда был снят секретный надзор за Достоевским // Русская литература. 1964. № 2. С. 170–172; Литературное наследство. Т. 86. С. 599–603; Волгин И. Л. Последний год Достоевского. С. 173–183.


[Закрыть] В том же списке освобождаемых от полицейской опеки лиц будет значиться еще одно имя: титулярный советник Александр Пушкин.

Часть II. В кругу словесности

Глава 1
Долг, равный жизни[458]458
  Глава посвящена трём произведениям Достоевского 1859–1864 гг., созданным в жанре записок: «Село Степанчиково и его обитатели», «Записки из подполья», «Игрок».


[Закрыть]

Мартын, который ест мыло

1 октября 1856 г. унтер-офицер расквартированного в городе Семипалатинске Сибирского линейного батальона № 7 Фёдор Достоевский был произведён в прапорщики. Высочайшим указом Правительствующему Сенату от 17 апреля 1857 г. ему было возвращено потомственное дворянство. Еще через два года, весной 1859, бывший политический преступник и арестант Омской крепости был по его просьбе «уволен… от службы с награждением следующим чином и обязался по отставке иметь жительство в г. Твери»[459]459
  Цит. по кн.: Гроссман Л. П. Жизнь и труды Достоевского. С. 90.


[Закрыть].

Ровно десять лет прошло с той апрельской ночи, когда его, молодого, но уже вкусившего славы литератора, деятельного сотрудника петербургских журналов, подняли с постели и, описав его рукописи и книги, препроводили сначала в здание у Цепного моста, а затем в Петропавловскую крепость. За плечами осталось многое: долгие месяцы следствия по делу «о преступной пропаганде»; эшафот на Семёновском плацу, где он вместе с другими петрашевцами провёл несколько «невыразимо страшных» минут в ожидании смертной казни расстрелянием; четыре года пребывания в Мёртвом доме; годы солдатчины и военной службы… Впереди была свобода – правда, относительная, ибо въезд в обе столицы был по-прежнему запрещён и секретный надзор оставался в силе, но всё же – свобода. Впереди была неизвестность…

Десять лет имя его не появлялось в печати. За это время успело вырасти новое поколение читателей. Там, в России (где всё происходящее отсюда, из Сибири, виделось смутно и запоздало), совершились огромные перемены.

Умер император Николай I. На престол вступил новый государь, с которым связывали горячие упования и надежды. Россия проиграла Крымскую войну. Шла глухая борьба вокруг проектов освобождения крестьян. В обществе, в журналистике, в литературе повеяло новым духом. Все общественные силы ободрились и пришли в движение.

Достоевскому было 37 лет – возраст гениев. Но там, где иные из них, например, Пушкин, завершили свое поприще, ему предстояло вступить на него вновь.

Надлежало вернуться в литературу.

Надлежало вернуться в литературу, которая за десятилетнее его отсутствие вовсе не стояла на месте. Умер Гоголь. Неизмеримо вырос авторитет литературных сверстников Достоевского – тех, с кем он когда-то начинал свой писательский путь: Некрасова, Тургенева, Салтыкова, Гончарова, Григоровича… На литературном небосклоне всё ярче разгоралась «сверхновая» – восходящая звезда Льва Толстого.

Никому из названных литераторов не приходилось начинать дважды – в том смысле, в каком это выпало Достоевскому. Никто из них никогда не преследовал цель: явиться из забвения и восстановить имя.

Ещё в 1855 г., почти сразу же после выхода с каторги, Достоевский задумал произведение, которое в письмах из Сибири он именует «комедией» и которое, по словам автора, постепенно перерастает в «комический роман». Этот большой, «величиною с Диккенсов», роман пишется, очевидно, на протяжении двух лет, и именно с ним связаны самые смелые авторские предположения. Достоевский намерен заявить о себе крупно и убедительно (во всяком случае, не менее впечатляюще, чем своим дебютом – «Бедными людьми», которые постоянно упоминаются в его сибирских письмах как некий эталон и точка отсчёта). Но к исходу 1857 г. работа неожиданно прекращается. «…[В]есь роман, со всеми материалами, сложен теперь в ящик»[460]460
  Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 28₁. С. 289.


[Закрыть], – сообщает он в Петербург донельзя огорчённому такой новостью брату Михаилу Михайловичу, который с нетерпением ждёт обещанного шедевра.

«Второй дебют» оказался не столь скорым, как это задумывалось вначале. И наряду с внешними факторами, препятствующими творческой работе (затяжной, осложнённый многими драматическими коллизиями роман с Марией Дмитриевной Исаевой, сомнения, разрешат ли печататься, неудобства воинской службы и т. п.), – наряду с этими вполне извинительными причинами следует указать ещё одну – не столь явную, но капитальную. Это колебания сугубо творческого порядка – выбор художественной позиции.

Автору «Бедных людей» предстояло совладать с рядом непростых обстоятельств. Перед публикой – чьи вкус и требовательность, как он предполагал, заметно возросли – надо было явиться не только во всём блеске не утраченного и даже преумноженного таланта, избегнув перепевов и самоповторений, не только настоятельно напомнить о своём писательском существовании, но и превзойти собственные художественные достижения. Надо было отважиться на риск, на эксперимент, взять новый тон, установить новую точку зрения. Следовало найти необычные изобразительные средства. Следовало «сцепить» жизнь персонажей с ещё не вполне понятным самому автору общественным интересом. И пускай его литературные сочувствователи уже не изумят какого-нибудь современного критика, как некогда они изумили Белинского, радостным криком: «Новый Гоголь явился!» – они, по крайней мере, должны иметь основания толковать о «новом Достоевском».

Большой «комический роман» откладывается в долгий ящик.

Достоевский чувствует, что для крупного художественного полотна ему не хватает ни прежнего опыта, ни теперешнего, весьма скромного, знания современной действительности. Поэтому он в корне меняет свою творческую стратегию. Вместо одного «комического романа» силы направляются теперь на две новые работы, возможно, усвоившие какие-то элементы прежнего замысла. Произведения создаются почти параллельно, с преимущественным вниманием то к одному, то к другому из них. На это уходит весь 1858 г. Наконец, в марте 1859 г. писавшаяся медленно, мучительно и трудно повесть «Дядюшкин сон» (которой сам автор крайне недоволен и с которой он не связывает уже никаких надежд) появляется в «Русском слове». Повесть проходит практически незамеченной.

Теперь можно было сосредоточиться на романе.

В отличие от нелюбимого «Дядюшкиного сна» «Село Степанчиково» – детище любимое. Оно ставится выше «Бедных людей», и от него ожидают эффекта. «Не знаю, оценит ли Катков (издатель “Русского вестника”. – И. В.), но если публика примет мой роман холодно, то, признаюсь, я, может быть, впаду в отчаяние. На нем основаны все лучшие надежды мои и, главное, упрочение моего литературного имени»[461]461
  Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 28₁. С. 326.


[Закрыть].

Катков романа не оценил и вернул его автору; в свою очередь, автор должен был возвратить взятые вперёд 500 рублей. По поручению младшего брата Михаил Михайлович Достоевский затевает переговоры с Некрасовым: публикация романа в «Современнике», журнале со славным именем и с направлением, уже сама по себе была бы большой удачей.

Сидя в Твери, куда он вместе с женой, Марией Дмитриевной, прибывает в августе 1859 г., Достоевский нетерпеливо ждет известий.

Но рок преследует «Село Степанчиково». Некрасов не отвергает рукописи, считая, очевидно, нравственно невозможным отказать тому, кому он обязан успехом своего «Петербургского сборника»[462]462
  Там в 1846 г. впервые появились «Бедные люди».


[Закрыть] и кто недавно вернулся из «мрачных пропастей земли», но предлагает крайне невыгодные гонорарные условия. Как всегда мнительный (и к тому же остро нуждавшийся) Достоевский мог усмотреть в этом факте признаки явного к себе пренебрежения. Но дело было не в «торгашестве» Некрасова, как пытался уверить брат Михаил Михайлович: роман редактору «Современника» не понравился.

Обладающий колоссальной литературной интуицией, Некрасов допустил едва ли не единственный в своей редакторской практике промах. «Достоевский вышел весь. Ему не написать ничего больше», – так звучал его приговор, приведя который, очевидец добавляет, что редактор в данном случае «сильно, нехорошо, нерасчётливо ошибся», ибо Достоевский «в ответ взял да и написал “Записки из Мёртвого дома” и “Преступление и наказание”. Он только делался “весь”»[463]463
  Цит. по кн.: Григорович Д. В. Литературные воспоминания. Л.: Academia, 1928. С. 422.


[Закрыть].

Как бы то ни было, «Село Степанчиково» пришлось не ко двору двум крупным журналам. Умудрённый печальным опытом, Михаил Михайлович вновь зондирует почву – на сей раз у А. А. Краевского, издателя «Отечественных записок», где в 1840-х гг. печаталось большинство произведений его тогда уже знаменитого брата. Прижимистый Краевский дает тем не менее 120 руб. за печатный лист: цена вполне приемлемая и, главное, неоскорбительная. «Село Степанчиково» появляется в ноябрьской и декабрьской книжках журнала за 1859 г. Одновременно с выходом романа его автор возвращается в Петербург.

«Село Степанчиково» – единственное произведение Достоевского, действие которого разворачивается в помещичьей усадьбе. События вдвинуты в «раму», достаточно характерную для русской классической прозы; в этот фон легко вписались бы и тургеневские герои. Но если место действия для тогдашних читателей узнаваемо и знакомо (это своего рода условное литературное пространство)[464]464
  Время в романе тоже достаточно условное: 1840-е – 1850-е гг. Правда, в тексте есть одно более точное хронологическое указание. Илюша декламирует стихотворение Козьмы Пруткова «Осада Памбы»: впервые оно было напечатано в 3-м номере «Современника» за 1854 г.


[Закрыть], то образ действия совершенно необычен.

Происходящее совершается на протяжении одних суток (уплотнённость времени, редкая для «деревенской» – разумеется, в понимании XIX в. – прозы); персонажи «Села Степанчикова», мало напоминающие обитателей тихих дворянских гнёзд, сталкиваются с ситуациями, психологически весьма изощрёнными; ход событий нарастает стремительно, и сами события прерываются неожиданными скандалами и катастрофами.

Всё это признаки той романной поэтики, которая возобладает в творчестве Достоевского двух последующих десятилетий.

И ещё одна черта, впервые в такой полноте явленная в «Селе Степанчикове», получит в дальнейшем значительное развитие и, можно сказать, сделается для Достоевского структурной. Автор, только что переживший глубокую жизненную драму, выступает как тончайший ироник. Не только комизм отдельных сцен, но сам тон повествования, сам принцип организации художественного материала – всё это свидетельствует о новых и необычных для, казалось бы, такого «несмешного» писателя возможностях. Достоевский не просто умён, он ещё художественно остроумен. Ирония – в той или иной форме – неизменно присутствует на страницах его «послекаторжной» прозы (она особенно ощутима в таких произведениях, как «Бесы», «Дневник писателя», «Братья Карамазовы»).

«…[Т]ут положил я мою душу, мою плоть и кровь, – говорит Достоевский о “Селе Степанчикове”, – <…> …в нём есть два огромных типических характера, создаваемых и записываемых пять лет, обделанных безукоризненно (по моему мнению), – характеров вполне русских и плохо до сих пор указанных русской литературой»[465]465
  Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 28₁. С. 326. См. комментарии А. В. Архиповой в 3-м томе ПСС Ф. М. Достоевского (Л., 1972), а также: Туниманов В. А. Творчество Достоевского 1854–1862. Л., 1980.


[Закрыть].

Обычно строгий в самооценках, он позволяет себе в письме к брату выказать некоторую писательскую гордость. Ибо не может не ощущать своей художнической победы: Фома Опискин и полковник Ростанев действительно удались.

Румяный и белозубый богатырь Егор Ильич Ростанев, «если б его вздумали попросить посерьёзнее довезти кого-нибудь версты две на своих плечах, то он бы, может быть, и довёз». Душою полковник «чист как ребёнок»[466]466
  Ростанев часто краснеет, что, как правило, является у Достоевского признаком душевного целомудрия. Его отрицательные персонажи почти лишены этого свойства: кровь приливает к их щекам только как следствие ярости или досады, но никогда – стыда.


[Закрыть]. Именно это добро-душие и просто-душие делают его совершенно беззащитным перед происками людей непростых и недобрых. Самое гнусное намерение он готов перетолковать самым благородным образом. Его душевная пластичность почти безгранична – и это причиняет зло не только ему самому, но и его близким.

Полковник Ростанев – фигура необыкновенно цельная (пожалуй, не менее цельная, чем – в своём, разумеется, роде – Фома Фомич)[467]467
  Даже отсутствие чувства юмора (черта, редко прощаемая Достоевским его героям) не лишает образ Егора Ильича глубокого обаяния. Впрочем, полковник не понимает главным образом тонкой «литературной» шутки. Заметим попутно, что его комментарии «Осады Памбы» совершенно однотипны с примечаниями полкового командира к «Военным афоризмам» Фаддея Козьмича Пруткова (см.: Сочинения Козьмы Пруткова. М., 1976. С. 91–103). Но поскольку «Военные афоризмы» создавались позднее «Села Степанчикова» (а опубликованы были лишь в 1922 г.), позволительно поставить вопрос о возможном («обратном») влиянии на них текстов Достоевского.


[Закрыть]. Конечно, он не боец, но присущее ему чувство долга побуждает его на решительные поступки. Этот «мрачный эгоист» предельно альтруистичен. «Дядя не согласился бы быть счастлив один», – сообщает повествователь, как бы предвосхищая – конечно, на бытовом уровне – одну из капитальнейших идей будущей Пушкинской речи (о стремлении русского скитальца к «всемирному счастью»).

То, что Ростанев покорно подчиняется Фоме Фомичу, не удивительно: он бы мог подпасть под влияние и менее значительной силы. Удивительно другое: Фома Опискин простирает свою власть над душами многих людей (в конечном счёте даже таких, как Бахчеев – человек далеко не бесхарактерный). Причем почти абсолютное господство этого ничтожества, этого морального монстра основано не на каких-то атрибутах внешнего могущества (деньги, положение, слава); нет, оно, как это ни парадоксально, зиждется на сугубо моральных основаниях.

Именно в этом заключается самое страшное.

Ни чудовищное лицедейство Фомы Фомича, ни его незаурядная воля, пусть злая, но твёрдо и, можно сказать, искусно направленная, ни его поистине иезуитское умение превращать собственный публичный позор в публичный же триумф – ничто не смогло бы произвести такого неотразимого действия на обитателей Степанчикова, если бы они не были внутренне предрасположены к такого рода духовному рабству[468]468
  Знаменательно, что из всех обитателей Степанчикова явный отпор Фоме дают лишь Сашенька и Гаврила – ребёнок и слуга. Не исключено, что имя последнего ассоциативно связано с известным стихотворением Дениса Давыдова («А глядишь: наш Мирабо старого Гаврило за измятое жабо хлещет в ус да в рыло»). Думается также, что не случайно упоминание Гаврилой имени Пугачёва: он вспоминает о нём (хотя и в отрицательном плане) в тот момент, когда издевательства Фомы достигают предела.


[Закрыть].

И генеральша-маменька, совершенно заворожённая Фомой, и полковник Ростанев, благоговейно верующий в его учёность, и даже Настенька, недавно ещё ненавидевшая наглого приживальщика как своего заклятого врага, все они добровольно (в той или иной степени) подчиняются правилам чужой игры. Эта психологическая загадка кажется на первый взгляд неразрешимой. Попробуем, однако, выяснить, на какой собственно почве могли расцвести непомерные амбиции Фомы.

Трагикомизм ситуации состоит в том, что Фома Опискин берёт на себя, так сказать, моральную ответственность за всё происходящее в Степанчикове. И сами обитатели Степанчикова эту роль охотно ему доверяют. Им необходим внешний нравственный авторитет, и Фома, присваивая себе функцию совести, блистательно эксплуатирует эту человеческую потребность. Он выступает не столько даже от своего собственного имени, сколько от имени как бы персонифицированного в нём высшего духовного начала. И любой бунт, направленный против него лично, он пытается представить как посягновение на эту бдительно охраняемую им духовность. Его шутовство почти не поддаётся разоблачению, ибо сам шут апеллирует к высшим нравственным интересам. И потому зловещая фигура Фомы Опискина любопытна не только в чисто психологическом плане: она ещё и социально опасна.

«Диктатор» села Степанчикова, конечно же, мировой тип (как и Тартюф, с которым его часто сравнивают, хотя по «сумме зла», вернее, по своим потенциальным возможностям, Фома скорее шекспировский персонаж). Правда, все подобные определения весьма условны: «огромный типический характер», созданный Достоевским, не имеет прямых аналогов в европейских литературах.

Потребность тиранства носит у Фомы Фомича во многом самоценный характер. Недаром Мизинчиков говорит, что «это тоже в своем роде какой-то поэт». Фома бескорыстен в своём «искусстве для искусства»: его корысть не столько вещественная, сколько психологическая (хотя именно нравственное господство доставляет ему ощутимые материальные выгоды). Поэтому уличить его чрезвычайно трудно.

История Фомы свидетельствует о том, что человек низкий и ограниченный может при определённых условиях подчинить себе социум, навязать свою волю, задать тон. Бывший «читальщик» при всей своей бездарности обладает рядом специфических талантов. В частности, страшным в его руках оружием – «даром» слова.

Фома – человек книжный: разумеется, не в истинном значении, а в смысле усвоения внешних литературных форм (впрочем, это усвоение весьма относительно: присущее Фоме душевное хамство ярко проявляется и в языке, и в его беседах с крестьянами, в диалогах с Гаврилой и Фалалеем). Будучи существом глубоко неинтеллигентным, он использует в своей «идейной борьбе» нормативы книжной, «культурной» речи. Именно форма действует обольстительно на его слушателей. Беспросветное словоблудие Фомы облачено в «пристойные» словесные одежды. Его демагогия не воспринимается обитателями Степанчикова в качестве таковой, ибо правильная, литературно организованная речь («мелодический слог» Фомы!) уже сама по себе свидетельствует в их глазах о значительности произносимого.

Можно поэтому сказать, что у Фомы Фомича форма как бы пародирует содержание: ханжа и лицемер, он предстаёт перед нами в обличье моралиста и духовного просветителя; неуч и графоман выступает от лица науки и образованности[469]469
  Не случайно Фома так рьяно оберегает свою культурную монополию и так болезненно реагирует на малейшую возможность соперничества (появление Сергея Александровича, приезд Коровкина и т. д.). Интересно сравнить эту психологическую ситуацию с той, какая изображена В. Шукшиным в его рассказе «Срезал»: деревенский демагог Глеб Капустин озабочен тем, чтобы дискредитировать в глазах мужиков приехавших из города «кандидатов» и тем самым поддержать свою репутацию эрудита и всезнайки. (В этой связи см. также с. 620 настоящего издания.)


[Закрыть]. Он ввергает окружающих в мир призраков (иными словами, форм, лишённых содержания), в мир торжествующих мнимостей, с которыми справиться тем труднее, чем настоятельнее Фома апеллирует к христианской нравственности и здравому смыслу одновременно.

При этом Фома Фомич абсолютно глух к таким оборотам речи, которые не поддаются логической формализации. В этом отношении характерен следующий эпизод. Несчастный Фалалей, тот самый, которому снится бесконечный сон про белого быка, имел неосторожность заявить: «Натрескался пирога, как Мартын мыла!» Фома Фомич производит по сему случаю строжайшее следствие.

– Помилуйте, полковник, разве говорят такими фразами в образованном обществе, тем более в высшем? Сказал ты это или нет? говори!

– Ска-зал!.. – подтверждает Фалалей, всхлипывая.

– Ну, так скажи мне теперь: разве Мартын ест мыло? Где именно ты видел такого Мартына, который ест мыло? Говори же, дай мне понятие об этом феноменальном Мартыне!

Молчание.

– Я тебя спрашиваю, – пристаёт Фома, – кто именно этот Мартын? Я хочу его видеть, хочу с ним познакомиться. Ну, кто же он? Регистратор, астроном, пошехонец, поэт, каптенармус, дворовый человек – кто-нибудь должен же быть. Отвечай!

– Дво-ро-вый че-ло-век, – отвечает, наконец, Фалалей, продолжая плакать.

– Чей? чьих господ?

Это вползание в мир абсурда, ибо образное мышление – а «Мартын» в известном смысле образ, усвоенный народным сознанием и вошедший в поговорку[470]470
  Выражение записано Достоевским (под № 251) в «Сибирской тетради», которую он вёл на каторге. Ср.: «Потерял Мартын отцов алтын» (Пословицы русского народа. Сборник В. Даля: В 2 т. Т. 1. М., 1984. С. 83).


[Закрыть] – ни в малой мере не подчиняется законам формальной логики (в данном случае дотошность Фомы в чём-то схожа с буквалистским подходом полковника Ростанева к стихотворению Козьмы Пруткова). С таким же успехом мучитель Фалалея мог бы задаться вопросом, откуда в пословице «На безлюдье и Фома дворянин» взялся этот самый Фома и какова его генеалогия[471]471
  Кроме известных ассоциаций, связанных с именем Фомы (Фома Кемпийский и др.), не следует ли указать и на эту, не учтённую в литературе о «Селе Степанчикове» пословицу? Один из ее вариантов: «На безлюдье и сидни в честь» (см.: Пословицы русского народа. Т. 1).


[Закрыть].

Достоевский в «Селе Степанчикове» устами повествователя даёт развёрнутый и подробный анализ характера главного героя, чего, заметим, в своих позднейших романах он старается избегать: там глубинная характеристика персонажей осуществляется в основном не описательно, а через сцепление поступков и ситуаций. И всё-таки в образе Фомы Фомича, как и во всём тексте «Села Степанчикова», оставалось много нерасшифрованных моментов – недомолвок, намёков, иносказаний.

Это прежде всего относится к «литературной» линии романа.

Литература – в том или ином виде – «внесценический персонаж» «Села Степанчикова» (даже лакей Видоплясов – автор сочинения «Вопли Видоплясова»[472]472
  Подобное название носит одна из нынешних музыкальных групп, что, кстати, может свидетельствовать и о некотором влиянии Достоевского на современную массовую культуру.


[Закрыть]). В тексте прямо или косвенно упоминаются Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Козьма Прутков, Писемский, Полевой, Сенковский, Дружинин, Петрарка, Вольтер, Радклиф, Эжен Сю, Поль де Кок и даже такие писатели, как забытый ныне Бегичев или уже тогда мало кому известный Бороздна; фигурируют журналы «Современник» и «Отечественные записки». Такая насыщенность текста литературными реалиями создаёт особую художественную атмосферу.