Текст книги "Ничей современник. Четыре круга Достоевского."

Сонный квартальный, выдавший в этот поздний час расписку странному посетителю, вряд ли имел охоту углубляться в его прозу. Каждый из них исполнил свой долг. Разница заключалась лишь в том, что для человека, принесшего рукопись, долг этот был равен жизни.

Глава 2
Homo substitutus: человек подменённый
Достоевский и языческий миф

«Я не ветошка!»

Достоевский ввёл в русский литературный язык не только выразительное словечко «стушеваться» (вменяя это себе в особую писательскую заслугу – едва ли не большую, чем сочинение романов). Ему принадлежит также целый ряд выражений, довольно быстро ставших устойчивыми художественными формулами. Придуманные им обороты (и даже употреблённые в неожиданном качестве отдельные слова – например «арифметика») обрели мощный метафорический смысл. «Кровь по совести», «слезинка ребёнка», «идея, попавшая на улицу», «русский скиталец» и т. д. – все эти вербальные комбинации не есть отвлечённые философические понятия или символы: словно счастливые строки грибоедовской комедии, они тоже постоянно у нас на слуху.

 
О чёрная гора,
Затмившая – весь свет!
Пора – пора – пора
Творцу вернуть билет, —
 

нам, усердным читателям «Карамазовых», не надо объяснять, о чём, собственно, идёт речь.

Обогатился не только язык – обогатилось сознание. «Словечки» Достоевского, войдя в обиходную русскую речь, не могли не усилить её образную энергию. Одно из таких словечек – «ветошка». Однако доселе никогда не обсуждался вопрос ни о возможных реальных основаниях этой «метафоры», ни о её художественной «сверхзадаче»[504]504
  В двенадцатом выпуске альманаха «Достоевский и мировая культура» (М., 1999) опубликована статья Д. Л. Башкирова «Метасемантика ветошки у Достоевского». Судя по всему, автору осталась неизвестна эта наша работа, впервые напечатанная в журнале «Октябрь» (1996. № 3. С. 172–181).


[Закрыть].

«Ветошка» впервые возникает у Достоевского в «Бедных людях» – в эпистолярных гореваниях Макара Девушкина: «И ведомо каждому, Варенька, что бедный человек хуже всякой ветошки и никакого ни от кого уважения получить не может». Ветошка – последний по значимости предмет в иерархии материального мира. Это вещь, не имеющая ни определенной функции, ни цены, мнимость, лишённая устойчивой формы и пребывающая как бы на грани бытия и небытия. Она – знак маргинальности и ущерба. Сравнить себя с ветошкой – значит решиться на крайнюю степень самоуничижения. «Так что я и у этих господ, – продолжает Макар Девушкин, – чуть ли не хуже ветошки, об которую ноги вытирают…»

Итак, слово найдено: в «Бедных людях» оно может ещё показаться вполне случайным. Но вскоре этот мотив возникает вновь – на сей раз в «Двойнике». Повторяясь там с демонстративной навязчивостью, ветошка становится одной из сквозных повествовательных тем: слово-ключ, слово-пароль, слово-оборотень.

Вот как в сердцах аттестует себя господин Голядкин: «Ах ты голова, голова! ведь и утерпеть-то не можешь ты, чтоб не провраться, как мальчишка какой-нибудь, канцелярист какой-нибудь, как бесчиновная дрянь какая-нибудь, тряпка, ветошка гнилая какая-нибудь, сплетник ты этакой, баба ты этакая!..» И тот же герой с негодованием отвергает эти жестокие самообвинения: «Но, как ветошку, себя затирать я не дам. <…> Я не ветошка; я, сударь мой, не ветошка!»

«Я не ветошка!» – вопиёт господин Голядкин. Следует признать, что это мировой вопль. В нём – протест против расчеловечивания человека, превращения его в ничто. Господин Голядкин вкладывает в это повергающее его в такое расстройство слово какой-то очень личный и оскорбительный для себя смысл. Можно подозревать, что даже площадная национальная брань – в силу своей универсальной формализованности – показалась бы ему более академичной и поэтому не столь обидной. Ветошка – предметна, осязаема, социальна и в этом последнем качестве – непереносима.

И вот уже из речи героя прилипчивое словцо незаметно переходит в авторскую речь (имитирующую, правда, стиль господина Голядкина): «Может быть, если б кто захотел, если б уж кому, например, вот так непременно захотелось обратить в ветошку господина Голядкина, то и обратил бы, обратил бы без сопротивления и безнаказанно (господин Голядкин и сам в иной раз это чувствовал), и вышла бы ветошка, а не Голядкин, – так, подлая, грязная бы вышла ветошка, но ветошка-то эта была бы не простая, ветошка эта была бы с амбицией, ветошка-то эта была бы с одушевлением и чувствами и далеко в грязных складках этой ветошки скрытыми, но всё-таки с чувствами…»

В этой длиннейшей фразе слово «ветошка» повторено семь раз: сакральное число, употребляемое также для заклинаний.

Почему же так «привязалось» именно это речение? И вообще: откуда оно взялось?

Академические комментарии никогда не излишни

Комментаторы Полного (академического) собрания сочинений Достоевского, как водится, знают ответ. Они уверенно называют литературный источник. Это, по их мнению, роман И. И. Лажечникова «Ледяной дом»[505]505
  Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 1. С. 487.


[Закрыть]. Действительно, в главе третьей этого романа указанное слово наличествует – впрочем, во вполне нейтральном контексте и без какого-либо художественного акцента. Ветошкой назван здесь один из любимцев Бирона Кульковский: «Это нечто была трещотка, ветошка, плевательный ящик Бирона».

По логике комментаторов, Достоевский заимствовал свою лексику исключительно у литературных предшественников. При этом, однако, не берётся в расчёт, что ветошка – слово отнюдь не книжное, а скорее просторечное, повсеместно распространенное.

«Ветух, ветоха, ветошка – тряпка, тряпица, лоскут изношенной одежды, белья; подтирка». Так трактует это слово В. Даль[506]506
  Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1956. Т. 1. С. 188.


[Закрыть]. Лажечников употребляет его именно в указанном смысле. Его «ветошка» не обладает никакими «дополнительными» значениями и равна самой себе. Она, позволим себе заметить, не претерпевает никаких нравственных метаморфоз.

Разумеется, Достоевский читал «Ледяной дом». Но выводить отсюда, что он заимствовал «ветошку» исключительно из этого замечательного источника, всё равно как подозревать, будто бы название «Дядюшкин сон» ведет своё происхождение не иначе как от Александра Сергеевича Пушкина – на том основании, что в пушкинском лексиконе тоже можно встретить подобные интересные слова («Мой дядя самых честных правил…» или же «Исчезли юные забавы, как сон, как утренний туман…»). Сколь блистательные возможности открываются здесь для сравнительного литературоведения (и даже, как сейчас принято говорить, интертекстуального анализа)!

Формулу «человек-ветошка» комментаторы Полного собрания расшифровывают следующим образом. Это «обобщённое выражение судьбы забитого и униженного человека, страдающего от потери своих человеческих прав»[507]507
  Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 1. С. 487.


[Закрыть]. Тут не поспоришь: и Макар Девушкин, и господин Голядкин терпят очевидные неудобства «от потери своих человеческих прав». Правда, не совсем ясно, какие из этих прав им наиболее симпатичны[508]508
  Как сказал по сходному поводу наш современник:
Я устал от двадцатого века,От его окровавленных рек,И не надо мне прав человека —Я давно уже не человек.(Вл. Соколов)

[Закрыть].

Кроме того, в «Бедных людях» есть ещё один персонаж, служанка Тереза – «женщина добрая, кроткая, бессловесная», которую хозяйка «затирает… в работу, словно ветошку какую-нибудь». И хотя в последнем случае – ввиду бессловесности героини – трудно судить, соотносит ли она себя с указанным образом, социальная репутация «ветошки» остаётся неколебимой. Это, если угодно, один из синонимов «маленького человека».

Итак, «ветошка» связана (как непременно заметили бы наши школьные учителя, если бы в те баснословные времена мы изучали Достоевского) исключительно с униженным положением бедных чиновников Петербурга 30-х – 40-х гг. XIX в. Но, может быть, понятие, которое ввёл Достоевский, значительно шире привычных социологических характеристик? Не распространяется ли оно на человека вообще – на человека как такового, как тварное (или, если угодно, природное) существо? И не ориентируется ли при этом автор действительно на какие-то литературные тексты?

О каком же источнике может идти речь?

Это, как думается, «История государства Российского».

К вопросу о происхождении видов

Во втором томе своего труда Карамзин, повествуя о распространении христианства на Руси, сетует на то, что «успехи Христианского благочестия <…> не могли искоренить языческих суеверий и мнимого чародейства». Так, некие обманщики ходили по Волге, и, когда в ростовских землях (Ростова Великого, разумеется) сделался голод, они объявили, что «бабы причиною всего зла и скрывают в самих себе хлеб, мед и рыбу». При этом женоненавистники брались доказать своё обвинение экспериментально: «…люди приводили к ним матерей, сестер, жен; а мнимые волхвы, будто бы надрезывая им плеча и высыпая из своего рукава жито, кричали: “видите, что лежало у них за кожею!”» Таким образом были погублены многие невинные. Для выяснения дела был послан некий «Вельможа Ян». К нему, говорит Карамзин, привели «двух главных обманщиков, которые не хотели виниться и, доказывая мудрость свою, открывали за тайну, что Диавол сотворил тело человека, гниющее в могиле, а Бог душу, парящую на небесах; что Антихрист сидит в бездне; что они веруют в его могущество и знают всё сокровенное от других людей»[509]509
  Карамзин Н. М. История государства Российского: В 3 кн. М., 1988–1989. Кн. 1. Т. 1–4. Т. 2. С. 54.


[Закрыть].

Как можно догадаться, наглые злодеи пытаются оправдать свое неблаговидное поведение ссылкой на какие-то высшие мистические обстоятельства. При этом они не скрывают, что действуют именем дьявола. В свою очередь «Вельможа Ян» ответствует им как истинный христианин: «…лжета: сотворил Бог человека от земли, составле костьми и жилами и от крове, и несть в нем ничто же…» После чего приказывает повесить своих религиозных оппонентов на дубу.

Всё так, но при чём тут ветошка? Какое отношение имеет этот новейший литературный предмет к давним схоластическим спорам? Чтобы ответить на этот вопрос, следует обратиться к примечаниям, которыми Карамзин снабдил основной текст. В них прокомментирован и упомянутый выше сюжет. Наряду с другими источниками «последний летописец» приводит Ростовскую летопись. Именно здесь возникает интересующее нас слово. И притом в совершенно неожиданном контексте.

Итак: «…говорят волхвы: “Бог мывся в мовнице и вспотився, отёрся ветхом, и верже с небесе на землю”». И Карамзин тут же поясняет: «Ветх то же, что ветошка»[510]510
  Карамзин Н. М. Примечания ко 2 тому // Карамзин Н. М. История государства Российского. Кн. 1. С. 58.


[Закрыть].

Достоевский читал не только писателя Лажечникова. Он неплохо знал и Карамзина. «История государства Российского» – книга его детства, излюбленный предмет семейного чтения[511]511
  «Мне было всего лишь десять лет, – говорит Достоевский, – когда я уже знал почти все главные эпизоды русской истории из Карамзина, которого вслух по вечерам нам читал отец» (Дневник писателя. 1873. XVI. Одна из современных фальшей // Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 21. С. 134).


[Закрыть].

Правда, трудно предположить, чтобы юный читатель Карамзина простирал своё любопытство до того, чтобы скрупулёзно изу чать обширные авторские примечания к «Истории». Но если бы даже дело обстояло именно таким образом, мы всё же не рискнули бы утверждать, будто «ветошка» Достоевского находится в прямой связи с «ветхом» Ростовской летописи.

Но тут есть ещё один чрезвычайно важный момент.

Соединяя свидетельства различных источников, Карамзин вольно или невольно упустил (или, вернее, не обратил на неё внимания) существеннейшую подробность. Из его текста можно почерпнуть только то, что;

а) диавол, как это утверждают «волхвы», создал человеческое тело;

б) мывшийся в бане (мовнице) Бог отёрся ветхом, который затем был низвержен на землю.

Оба эти события существуют у Карамзина отдельно и никак не связаны между собой.

Между тем можно установить, что «ветх», которым отёрся Бог, и происки дьявола сосуществуют в рамках единого сюжета.

Об этом свидетельствует «Повесть временных лет»:

Они же [волхвы] сказали: «Мы знаем, как человек сотворен». Он же [Ян] спросил: «Как?» Они же отвечали: «Бог мылся в бане и вспотел, отёрся ветошкой и бросил её с небес на землю. И заспорил Сатана с Богом, кому из неё сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а Бог душу в него вложил. Вот почему, если умрет человек, – в землю идёт тело, а душа к Богу»[512]512
  Памятники литературы Древней Руси. Начало русской литературы. XI – начало XII века. М., 1978. С. 191.


[Закрыть].

Итак, ничтожная ветошка обретает в летописной интерпретации воистину глобальный онтологический смысл. Она есть та первичная субстанция, из которой возник, если воспользоваться ещё одним крылатым выражением, «гордый человек» – венец творения. При этом человек бывает раздвоен не в силу каких-то субъективных причин: согласно предложенной версии, он как бы двойствен изначально.

Читал ли автор «Двойника» «Повесть временных лет»? Во всяком случае, его знакомство с входившим в круг школьной литературы творением Нестора-летописца не менее вероятно, чем с трудами Лажечникова и Карамзина.

«Повесть временных лет» относит изложенные события к году 6579 от сотворения мира (т. е. 1071 от Рождества Христова). Со дня крещения Руси не минуло и века. Неудивительно, что речи волхвов производят сильное впечатление на ещё не вполне окрепших в «греческой вере» слушателей. Картина, рисуемая «вдохновенными кудесниками», воистину космогонична. Моющийся в бане (нам ещё предстоит выяснить, что это за баня) Бог (разумеется, дохристианский, языческий), вспотев, обтирается ветошкой, которую тут же выбрасывает за ненадобностью. Пропитанный божественным потом обрывок ткани (материя!) отныне предмет не простой, а сакральный. Именно из неё решено сотворить человека – причём, кажется, по обоюдному согласию сторон. Спор между Богом и дьяволом касается лишь технической стороны вопроса. Дело кончается компромиссом: человека телесного (так сказать, по остаточному принципу – из подсобных материалов) творит дьявол, Бог же вкладывает в дьяволово создание «душу живу». То есть в известном смысле Бог и дьявол выступают здесь как партнёры-творцы. И тот, и другой могут претендовать на обладание правами отцовства.

Надо признать, что авторы этой гипотезы неплохо разбирались в дуализме человека, или, как выразился бы Бахтин, учитывали его амбивалентную природу. В свою очередь, знатоки манихейства с удовлетворением подметили бы отсутствие у Бога каких-то особых преимуществ перед дьяволом, иными словами, равномощность высоких договаривающихся сторон.

Нет, всё-таки не писатель Лажечников вдохновлял писателя Достоевского! В «Ледяном доме» интересующее нас словоупотребление однозначно. «Ветошка» – это ругательство и ничего более. Оно указывает на заискивание перед сильными мира сего, подлость, низость души. Можно ли упрекнуть в этом самоотверженного Макара Девушкина? Или даже господина Голядкина, первого в ряду «подпольных индивидуалистов» Достоевского? Какое касательство к проблеме воскрешения и гибели человека имеет проходное лажечниковское словцо?

Но к этой проблеме напрямую относится драма, изложенная в «Повести временных лет». Бог борется с дьяволом: как сказано в «Братьях Карамазовых», полем этой битвы является сердце человеческое.

Или – весь человек.

Сатана там правит бал

Родиона Раскольникова мучит вопрос – не тварь ли он дрожащая? Выражение заимствовано из Корана – из переложенной Пушкиным 43-й суры:

 
…и мой Коран
Дрожащей твари проповедуй.
 

В «Евгении Онегине» присутствует тот же коранический образ:

 
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно…
 

Согласно дохристианскому языческому мифу, тварный человек произошёл из ветошки. Он в телесной своей ипостаси есть несовершенная – смертная и дрожащая – тварь.

«Человек-ветошка» и «тварь дрожащая» – оба эти определения восходят к нехристианским священным текстам (языческим преданиям и Корану).

Подобные «антиличностные» трактовки человеческой природы неприемлемы для христианства, где человек, созданный по образу и подобию Божию, выступает прежде всего как существо духовное, нравственное, заслуживающее спасения. То есть именно в том качестве, в каком хотел бы трактовать его Достоевский.

Но здесь возникает ещё один мотив.

Очевидно, сотворение человека из ветошки не входило в первоначальные намерения языческого бога. Но он по каким-то причинам (случайная утрата обретшей сакральное значение туалетной принадлежности?) вынужден принять предложенную дьяволом дихотомию. Так достигается раздел «сфер влияния». Человек как целостное творение Божие подменён его полутворением. Ветошка – символ подмены.

Именно в указанном смысле употребляет этот «термин» автор «Двойника».

«От него [Голядкина-младшего] ведь всё станется! – говорит господин Голядкин. – Ах ты, господи боже мой!.. И подменит человека, подменит, подлец такой, – как ветошку человека подменит и не рассудит, что человек не ветошка. Ах ты, господи боже мой! Эко несчастие какое!..»

Итак, ветошка – символ подмены. Homo sapiens, создание Божие, обращается в Homo substitutus (человек подменённый). Живой, тёплый, натуральный человек (человек вообще) может обернуться ветошкой, а на его место победительно устремляется кто-то другой. Господин Голядкин бессилен перед наглым самозванцем, Голядкиным-младшим. Кто же этот навязчивый персонаж?

Двойник господина Голядкина, Голядкин-младший, имеет, очевидно, ту же природу, что и ночной посетитель Ивана Фёдоровича Карамазова, в которого последний, по примеру Лютера, запускает стаканом. Дьявол – «обезьяна Бога» (в известном смысле его «отрицательный двойник», Антихрист). Тем легче удаются подобные карнавальные штуки «на человеческом уровне». «Царя подменили» – одна из излюбленных русских тем. Страшится, что его подменят, «как ветошку», и господин Голядкин. «Человек не ветошка»: с кем, однако, он отважился спорить, кому толкует о сём?

Ветошка, которой вероломно был «подменён» целостный человек у истоков творенья, этот «низкий» предмет вдруг становится объектом пристального художественного созерцания. Если даже подобный интерес носит случайный характер (впрочем, что в искусстве случайно?), он в высшей степени символичен. Глубинные пласты языческого дохристианского «фольклорного» сознания проступают в классической русской прозе.

Я не ветошка; я, сударь мой, не ветошка!

Дьяволу мало смертной плоти господина Голядкина. Ему подавай его бессмертную душу.

Вспомним самый колец «петербургской поэмы».

Он [Голядкин] впал, наконец, в забытьё… Когда же он очнулся, то увидел, что лошади несут его по какой-то ему незнакомой дороге. Направо и налево чернелись леса; было глухо и пусто. (Так исподволь возникает знакомая музыкальная тема – «Записки сумасшедшего». – И. В.) Вдруг он обмер: два огненные глаза смотрели на него в темноте, и зловещею, адскою радостию блестели эти два глаза. Это не Крестьян Иванович! Кто это? Или это он? Он! Это Крестьян Иванович, но только не прежний, это другой Крестьян Иванович! Это ужасный Крестьян Иванович!..

Кого разумеет господин Голядкин под враждебным и столь запоздало узнаваемым «он»? «Он» – так в народе эвфемистически именуют черта[513]513
  Кстати, Фёдор Павлович Карамазов, как бы предвосхищая изумительную стилистику советского новояза, аттестует своего сына Ивана знаменитой впоследствии формулой «не наш человек». Заметим, что «не наш» – также одно из народных обозначений лукавого.


[Закрыть]. И действительно, не дьявол ли увлекает за собой грешную душу Голядкина, пока карета доктора Рутеншпица мчит свою несчастную жертву в дом скорби? «Два огромных глаза», которые светятся в темноте «зловещею, адскою радостию», свидетельствуют в пользу такого предположения[514]514
  Кроме того, мотив похищения грешной души силами ада обыгран и в пародийной фамилии Крестьяна Ивановича – Рутеншпиц. «Шпиц» – это собачья порода: как и гётевский пудель, он может стать вместилищем сатаны. Попечительный доктор Рутеншпиц рекомендует своему пациенту некоторое развлечение: «…а вместе с тем и бутылки врагом не бывать: равномерно держаться весёлой компании». В этой связи нелишне вспомнить кабачок Ауэрбаха.


[Закрыть].

Если вглядеться, сатана заявляет о себе не только у позднего (карамазовский Чёрт), но и у раннего Достоевского. Правда, делает он это пока в высшей степени деликатно.

Один из ключевых эпизодов «Двойника» – бал в семействе Клары Олсуфьевны.

– Господа Бассаврюковы! – проревел во всё горло лакей, появившись в дверях кабинета. «Хорошая дворянская фамилья, выходцы из Малороссии», – подумал господин Голядкин.

Бассаврюковы – действительно «выходцы из Малороссии». Знаток и любитель Гоголя, Достоевский откровенно указывает на литературное родство. Ибо в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Басаврюк не кто иной, как чёрт. Надо полагать, господа Бассаврюковы – его ближайшие родственники.

Так кто же тогда правит бал у Клары Олсуфьевны?

Нечистая сила в «петербургской поэме» почти неотличима от натуральных людей. Её выдают лишь «ненастоящие» пародийные фамилии – Бассаврюковы, Рутеншпиц (т. е. шпицрутен). Дьявол просто глумится над малоначитанным господином Голядкиным. Потустороннее как бы прорывает в иных местах оболочку материального мира; слуги Мак-Фатума стараются затеряться в толпе «нормальных» персонажей. При этом Бассаврюковы, Двойник, Рутеншпиц – все эти мистические и, очевидно, соприродные сущности – никак не связаны между собой. Их связь – за пределами логики, они – щупальца потустороннего мира, удушающие господина Голядкина и уволакивающие его в бездну. Кто они – плод больного воображения героя или реальные слуги дьявола?[515]515
  Правда, грань между воображением и явью здесь весьма условная – как, скажем, и в кошмаре Ивана Карамазова, когда автор не даёт «ясного и недвусмысленного» ответа относительно происхождения карамазовского Чёрта.


[Закрыть] Автор «Двойника» предпочитает не обсуждать этот вопрос.

Вот какие следствия могут проистечь от ветха, случайно оброненного в мовнице.

Здесь самое время поговорить о бане.

Баня, равная вечности

Осмелимся утверждать: баня – один из сквозных образов Достоевского. Этот сюжет возникает в его произведениях по меньшей мере четырежды. И всегда – в сверхбытовом (т. е. не только «собственно банном») контексте.

Раскольников и Свидригайлов беседуют о вечности.

– Я не верю в будущую жизнь, – сказал Раскольников. Свидригайлов сидел в задумчивости.

– А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, – сказал он вдруг.

«Это помешанный», – подумал Раскольников.

– Нам вот всё представляется вечность, как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, этак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.

Интересно: в силу каких причин вечность «мерещится» странному собеседнику Раскольникова чем-то «вроде деревенской бани»? Навеян ли этот диковатый (чтобы не сказать страшный) образ исключительно игрой богатого свидригайловского воображения или же он связан с какими-то глубинными пластами памяти, более древними, нежели личное индивидуальное сознание героя?

Если Бог перед тем, как сотворить человека, моется в бане, тогда сама баня может выглядеть неким изначальным минус-пространством, своего рода протолабораторией творца. Баня есть обиталище Бога, иными словами – вечность.

«Помешанность», которую подозревает в Свидригайлове Раскольников, отнюдь не выглядела бы таковой в глазах всё тех же волхвов. Последние сумели бы оценить неслабый свидригайловский образ. Помещая своего Бога в «мовницу», они снабдили его отнюдь не белоснежными, тканными из драгоценных пряж рушниками. Невзрачная ветошка оказывается в данной ситуации метафизически более уместной. К традиционным банным аксессуарам относятся, конечно, как вековая закоптелость, так и пауки «по всем углам». (У Достоевского, кстати, пауки и прочие «сладострастные насекомые» – тоже образ повторяющийся, сквозной.) Мрачная картина, нарисованная Свидригайловым, – это, разумеется, не христианская вечность (хотя, собственно, что мы знаем о ней?). У этой «модели», как выясняется, имеется свой прототип.

Пребывание в такой вечности оскорбительно для пребывающего: если он, конечно, не Бог.

Вспомним: булгаковский Воланд разъясняет мёртвому черепу Берлиоза, что каждому даётся по вере его, – и отправляет назадачливого борца с бессмертием в милое его сердцу небытие. «Вечный дом» Мастера – это заслуженный им вечный покой. Свидригайлов, очевидно, заслужил баню. Причем пребывание в оной, должно быть, мало чем отличается от тысячелетней неподвижности Пилата, помещённого в неподвижное время и в сжавшееся до каменного кресла пространство. Любопытно, что один из героев другой истории, рассказанной Чёртом Ивану Карамазову (как и Берлиоз, убеждённому противнику будущей жизни), всё же преодолел соблазн такого отрицательного бессмертия и прошел-таки свой квадриллион километров.

Бог, пребывающий в бане, которая равнозначна вечности, мог сильно поразить воображение Достоевского – если вдруг допустить, что будущий автор «Преступления и наказания» ознакомился с «банным» сюжетом ещё в свои детские годы. Мальчик, естественно, воспитывался не на «Повести временных лет», а на Священном Писании. Заметим, что Бог-Творец – единственный неолицетворённый персонаж Библии. За шесть дней Он создаёт вселенную; Он борется с Иаковом; Он является Моисею на горе Синайской. Он величествен, всесилен и вездесущ. Однако при этом остается незримым, Его трудно представить «вживе». Бог, моющийся в бане, этот домашний, сказочный персонаж, гораздо ближе и понятней ребёнку, который, конечно, запоминает такие, сниженные до бытового уровня космогонические подробности.

Кстати: почему в рассуждении Свидригайлова баня названа деревенской?

В семействе Достоевских, в Москве, детей обыкновенно купали дома. Летом, в деревне, дело обстояло иначе.

«<…> В Черемошне, – вспоминает младший брат Достоевского Андрей Михайлович, – была небольшая баня, каковой в Даровой не было, и вот в эту-то баню мы почти каждую субботу хаживали всем семейством <…>»[516]516
  Достоевский А. М. Из воспоминаний // Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 75.


[Закрыть]. (Вспомним, что в «Братьях Карамазовых» именно в Черемашню отправляется брат Иван, чтобы попустить совершиться убийству.)

Баня (тем паче деревенская баня) не может не произвести впечатления на ребёнка. Если же имеется подозрение, что это ещё и «обиталище бога», она впечатляет вдвойне.

Небольшая («да почему же непременно огромное?»), закоптелая, с пауками по углам черемошненская баня – не она ли, часом, присутствует в жутком видении Свидригайлова?

Однако у автора «Записок из Мёртвого дома» имеются и другие примеры.

…Баня была по преимуществу простонародная, ветхая, грязная, тесная, и вот в эту-то баню и повели наш острог.

Место, куда попадают каторжные, мало напоминает скучное свидригайловское бессмертие. То есть это тоже в известном смысле часть вечности, но не той пассивной, равнодушной, бессобытийной, что привиделась Свидригайлову-мечтателю (прямому антиподу ранних мечтателей Достоевского). Эта вечность устрашает совсем другим: «Когда мы растворили дверь в самую баню, я думал, что мы вошли в ад».

Имя названо. Баня ассоциируется с геенной огненной, с Тартаром, с преисподней. Зрелище, как подметили иные проницательные современники, сравнимое со сценами из Данте.

Пар, застилающий глаза, копоть, грязь, теснота до такой степени, что негде поставить ногу <…>. Пару поддавали поминутно. Это был уже не жар; это было пекло (выделено нами. – И. В.). Всё это орало и гоготало, при звуке ста цепей, волочившихся по полу. <…> Грязь лилась со всех сторон. Все были в каком-то опьянелом, в каком-то возбуждённом состоянии духа; раздавались визги и крики <…>. Мне пришло на ум, что если все мы вместе будем когда-нибудь в пекле, то оно очень будет похоже на это место.

Сходство с преисподней выглядит тем убедительней, что здесь, в острожной каторжной бане, пребывают заведомые грешники, уже несущие земное наказание, уже влачащие свои железные цепи. С другой стороны, вполне очевидна амбивалентность бани-ада, где огонь и кипящая вода как бы знаменуют обряд очищения.

В любом случае баня – место не вполне посюстороннее.

«Татьяна, по совету няни…»

«Ты разве человек, – обращается слуга Григорий к Павлуше Смердякову, – ты не человек, ты из банной мокроты завёлся, вот ты кто…»

Григорий намекает на некое, не вполне, на его взгляд, обыкновенное происхождение своего воспитанника («от бесова сына и от праведницы»). «Банная мокрота» вполне сравнима с «ветошкой» – во всяком случае, в «иерархическом» смысле это явления одного порядка. Григорий – человек книжный, он усердный чтец «божественной» литературы: Четий-Миней, книг Иова, Исаака, Сирина и т. д. Он интересуется хлыстовщиной и, как можно предположить, знает кое-какие апокрифы. Правда, старый карамазовский слуга вряд ли знаком с «банной» версией происхождения человека в её летописном варианте. Однако нельзя исключить, что в его словах сказались отголоски каких-то народных поверий.

В русском фольклоре баня – место влекущее и таинственное.

 
На болоте баня рублена,
На сыром бору катана,
На лютых зверях вожена,
На проклятом месте ставлена.
 

Баня обладает мощным магическим потенциалом.

Почти во всех религиозных системах воде приписана сакральная роль. (Крещение у христиан, миква у иудеев, купание в Ганге у индуистов, омовение рук и ног у мусульман и т. д.) На Руси знаменита баня. «Репутация» её довольно двусмысленна. Хотя сам банный ритуал имеет в виду прежде всего сугубо гигиенические цели, можно сказать, что «идеологические» функции русской бани гораздо шире её бытового предназначения. Баня – точка соприкосновения с запредельностью, место встречи с потусторонними силами. Она отверста в миры иные. Гаданья, совершаемые в бане, тоже, конечно, связаны с её мистическим статусом.

 
Татьяна, по совету няни
Сбираясь ночью ворожить,
Тихонько приказала в бане
На два прибора стол накрыть.
Но стало страшно вдруг Татьяне…
 

Истоки этого страха очень древнего происхождения. Пушкинская героиня, очевидно, догадывается, на какого рода контакты обрекает она себя ради удовлетворения своего девичьего любопытства.

В бане не полагалось икон, а при входе в неё надлежало снять с себя крест. Если случался пожар и баня сгорала, то на баннище никогда не ставили никакие новые строения[517]517
  Очевидно, не случайно местом свершения «ставрогинского греха», в котором Достоевский якобы признался И. Тургеневу (и о котором Н. Страхов поспешил известить Л. Толстого), была избрана именно баня. Независимо от того, кто являлся подлинным автором этой исторической сплетни, он тонко уловил связь между характером «самого страшного» преступления и «обстоятельством места».


[Закрыть].

Л. Гумилёв упоминает о почитании на Руси духов умерших – навий (отсюда навьи чары) – культе, который сохранился вплоть до XX в. Баня играет в этих мистериальных действах не последнюю роль.

Эти духи – навии – требовали от живых людей немного: угощения в Чистый четверг и вытопленной бани с приготовленными полотенцами; на полу бани рассыпали золу с пеплом, а на другой день находили на золе следы, похожие на куриные, в чем усматривали доказательство посещения бани покойниками – «приходили к нам навии мыться». Разумеется, священники утверждали, что приходили бесы, но, самое интересное, факт под сомнение не ставили. После того как баню готовили для навий и поддавали пару, люди не входили туда до следующего дня. Весь обряд был отнюдь не обременителен[518]518
  Гумилёв Л. Н. Древняя Русь и Великая степь. М., 1992. С. 341. См. также: Гальковский Н. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси // Записки Московского археологического института. Т. 18. М., 1913. С. 5–7.


[Закрыть].

Итак, даже православные священнослужители не решались оспаривать особые функции бани, относя их, впрочем, к ведению бесов и допуская возможность проникновения через этот канал демонических сил. Конечно, Свидригайлов был бы очень удивлён, если бы ему сказали о связи его метафизических представлений с древними верованиями славян. Подозревал ли, в свою очередь, Достоевский, сравнивший каторжную баню с царством Сатаны, что эта его метафора не так далека от стойких народных поверий? Как бы то ни было, этот пласт мифопоэтического сознания присутствует в его прозе[519]519
  Об источниках этих представлений, восходящих к детским годам писателя, см. подробнее: Волгин И. Л. Родиться в России. Достоевский: начало начал. М., 2018.


[Закрыть].

В своей книге «Нечистая, неведомая и крестная сила» С. В. Максимов говорит: баня «издревле признаётся нечистым местом, а после полуночи считается даже опасным и страшным: не всякий решается туда заглянуть, и каждый готов ожидать какой-нибудь неприятности, какой-нибудь случайности и неожиданной встречи. Такая встреча может произойти с тем нечистым духом из нежити, который, под именем баенника, поселяется во всякой бане за каменкой, всего же чаще под полком, на котором обычно парятся. Всему русскому люду известен он за злого недоброхота»[520]520
  Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. М., 1989. С. 34.


[Закрыть]. Во время святочных гаданий баенник либо бьёт гадающего когтистой лапой (к беде), либо нежно гладит мохнатой и мягкой («как шёлковая») ладонью.

Конечно, это не «сам» ад, но некое его преддверие («предбанник»!), так или иначе с ним связанное. Здесь обитают, так сказать, маргиналы-«инферналы» тёмного царства. Наличие у баенника когтей и шерсти не оставляет сомнений относительно его родословной. Как, впрочем, не вызывает вопросов и происхождение всех остальных незримых обитателей бани. При этом сам здешний хозяин чем-то неуловимо напоминает того, кто некогда мылся в мовнице и обронил на землю ветошку. Уж не трансформировался ли таким странным образом в народном сознании один из персонажей языческого мифа? «В сущности, баенник старается быть невидимым, хотя некоторые и уверяют, что видели его и что он старик, как и все духи ему сродные: недаром же они прожили на белом свете и в русском мире такое неисчислимое количество лет»[521]521
  Там же. С. 37.


[Закрыть]. Конечно, этому скромному нечистому духу далеко до отёршегося ветхом языческого Саваофа. Столь же далеко ему и до «настоящего» дьявола. В «русском мире» он не претендует на какую-то космогоническую роль. Ему достаточно его домашних запечных лавров.