Текст книги "Творец реальностей. Часть 3. Фантазм"

Лицо Путина смягчилось и трое переглянулись – это были важные слова, очень нужные для них сейчас. Не столько льстящие самолюбию, сколько предлагающие осознать ответственность, лежащую на их плечах. И плечи у троих расправились.

– Хорошо, – мягко согласился Путин, – не буду спорить, хотя в этом вопросе и остаюсь при своём мнении. Однако хочу продолжить. Мы поверили Егору Николаевичу однажды и у нас всё получилось. Я думаю, что мы должны верить ему и в остальном. Если он считает для чего-то необходимым менять историю СССР в параллельном мире и ему требуется наша помощь, неужели мы откажемся ему помочь? Как вы считаете, друзья?

– Я уже своё мнение высказал, – подал голос Лавров, – я за любой кипишь, кроме голодовки!

И эта его шутка разрядила атмосферу. Все засмеялись, зашумели, задвигались. Бортников, улыбаясь, кивнул:

– Я с вами, ребята! Куда ж я без вас? У меня только один вопрос к Егору Николаевичу: как вы собираетесь, э-э-э, снимать наши матрицы?

– Не беспокойтесь, Александр Васильевич, я мог сделать это так, что вы даже не узнали бы об этом. Но во Вселенной есть правила, которые не могу нарушить даже я: требуется согласие реципиента.

– Это такой закон? – заинтересовался глава ФСБ.

– Да, – ответил Соколов, – называется «закон свободы воли».

Он видел, что Бортников ему не совсем поверил, но в этом не было ничего удивительного, ведь у него работа такая – не верить на слово никому.

Все как-то примолкли после слов капитана, и в наступившей тишине Путин предложил:

– Ну, что, раз все согласны, предлагаю обсудить детали. Вам слово, Егор Николаевич.

Глава

XIV

1978 год, СССР.

Егор долго не мог уснуть, ворочаясь с боку и на бок, вновь и вновь переживая события прошедшего вечера. Картинки этого вечера, одна за другой, всплывали перед его глазами, вызывая восторг и томление плоти. Ну, какой сон в таком состоянии, сами посудите?

Он думал о том, откуда взялась у него эта уверенность в себе, ведь он мог только мечтать о таком свидании? И как он только решился? Вот бы никогда о себе не подумал. Нет, конечно, как всякий подросток (да и не только подросток, конечно), в своих мечтах он именно таким себя и представлял, но мечты чаще всего так и остаются лишь мечтами. Реальность практически всегда очень далека от мечты. Но сегодня мечта и реальность совместились, разве только одно это не удивительно?

Заснул он далеко за полночь, естественно, как это любят говорить возвышенно, с её именем на устах. И был ему сон.

***

Он лежал на чём-то одновременном мягком, упругом, тёплом, бесконечно огромном и живом. И в то же самое время он лежал, качаясь на легких волнах бескрайнего океана. Высоко в небе горели яркие южные звёзды. И звёзды были вокруг него – вверху, внизу, с боков. Откуда-то сверху он смотрел на себя, лежащего на водах океана и любующегося звездами. Он был здесь и там одновременно. И во сне, как это и бывает во снах, это не казалось ему необычным. Кто-то нежно провел рукой по его щеке, и он повернул голову. Рядом лежала Ольга и одновременно не Ольга. Лакшми, вспомнил Егор, это моя жена и её зовут Лакшми.

– О чем задумался, супруг мой возлюбленный? – спросила его Ольга-Лакшми своим приятным мягким голосом с легкой, еле улавливаемой хрипотцой. Её волосы простирались меж звезд, сливаясь с ними и составляя то, о чем Егор, лежа на океанских волнах, думал как о Млечном пути. Нет, не так. Её черные волосы сливались с чернотой космоса, а звезды Млечного пути мерцали в них, словно бриллианты. Её волосы и были этим бескрайним космосом.

Он улыбнулся ей и ответил:

– Почему все женщины, солнце моё, даже если они богини, так любят задавать этот вопрос мужчинам?

– Потому что мы очень любопытны и хотим, чтобы мужчины ответили, что они думают о нас.

– Даже если это неправда?

– Кому интересна правда о том, что в этот момент мужчина думает, как бы ему починить свою машину? Женщины не хотят такой правды, они любят такую правду, которая нравилась бы им.

Лакшми расхохоталась, и Нараяна невольно улыбнулся навстречу ей:

– Ты опять шутишь и смеёшься надо мной. Кажется, это твое самое любимое занятие.

– Вот и нет. Вы, мужчины, даже будучи богами, не понимаете женских мыслей и не знаете, когда мы шутим, а когда говорим чистую правду. В отличие от нас, женщин, вы, мужчины, просты и прозрачны. Мы читаем вас как открытую книгу, а вы нас прочитать не можете. Мы подаем вам знаки, понятные любой женщине, но вы их не понимаете. А мы из-за этого расстраиваемся, когда любим вас.

– Да, – отозвался Нараяна, – женщины всегда непонятны, даже дочери. Но вы всегда привлекательны для нас, как привлекателен сыр в мышеловке для мыши. Нас тянет к вам, и мы теряем голову, иногда – в буквальном смысле. Не зря же все разведки на Земле и на других планетах активно используют «медовую ловушку»⁵⁹, чтобы завербовать нужного человека. Мы, мужчины, знаем об этом, опасаемся, но всегда неизбежно попадаем в расставленный капкан. Вероятно, это выше нас. Интересно, что это понимают и активно пользуются своими возможностями даже совсем маленькие девочки, манипулируя мальчиками как им вздумается.

Смех Лакшми разнесся по просторам Вселенной, порождая магнитные бури и вспышки Сверхновых. Нараяна смотрел на нее, свою вечную подругу, и не мог насмотреться. Любовался и не мог налюбоваться. И Лакшми, зная и видя это, наслаждалась упоительным чувством безраздельного владычества над мужчиной, когда стоит лишь шевельнуть мизинчиком, и он с радостью бросится совершать подвиги, сражаться с драконами и умирать счастливым, прижимая к губам крохотный платочек, как бы случайно оброненный дамой его сердца.

Но в глазах её Нараяна видел и другое: она его никогда не предаст, она всегда останется ему верной, она будет его ждать даже тогда, когда перестанут надеяться на чудо все остальные люди и боги. Ее любовь к нему вечна, как вечна и его любовь к ней. Проживая жизнь за жизнью в своих снах-иллюзиях, кем бы он ни был, когда бы ни жил, он всегда встречал её в самых разных образах. Неизменно всегда было лишь одно – её внешность и ее имя: Ольга или Хельга – Святая⁶⁰. Во всех жизнях она была его светом и его роком, его проклятием и его спасением. Приходила она к нему в виде девочки в школьном коридоре или в виде спившейся бомжихи в подвале, в виде инкарнации Серафима или боевой подруги – она всегда становилась спасением для него и частью его. А когда он выныривал из очередной иллюзии, умирая в придуманном и воплощённом мире, она всегда встречала его здесь, среди звезд, неизменно красивая и ласковая. И когда они сливались во всегда первом, даже если он был миллиардным, поцелуе, их слияние было таким полным, какого никогда не могут достичь мужчины и женщины из его иллюзий, как бы плотно они не прижимались и как бы глубоко не проникали друг в друга. Здесь, в их Вселенной, они просто становились частью друг друга, единым целым, одни новым существом. И от их близости рождались новые Галактики – еще такие смешные в своей юности, как и все дети.

Егор повернул голову и посмотрел на Ольгу, качающуюся рядом на волнах, раскинув руки в стороны:

– Оль, я люблю тебя.

Ольга только сладко зажмурилась, словно кошка. Егор подумал, что, если бы они не лежали на поверхности воды, она бы ещё и потянулась.

– Ну, что, гребем к берегу?

– Ага.

– Кто быстрее?

– А на что?

– На желание.

Ольга хохотнула:

– Знаю я твое желание, оно всегда одно и то же. Ну, ладно, догоняй!

И она рванула саженками к берегу как заправская пловчиха. Егор чуть замешкался, а она уже далеко впереди. Ну, ничего, сейчас он ее сделает!

Нараяна смотрел вниз и улыбался: дети, какие они все же еще дети!

– Как думаешь, кто приплывает первым? – азартно спросил он у Лакшми, возлежащей рядом с ним, среди сияющих звезд размером с его кулак, и тоже смотревшей вниз.

– О чем тут спорить? Конечно, я буду первой! – улыбнулась Ольга.

– Это мы еще посмотрим! – крикнул, догоняющий её Егор.

– А что тут думать, – пожала плечами Лакшми, всё и так ясно.

– И каково же будет твое желание? – не стал спорить Нараяна, не отводя глаз от состязания.

– Скоро узнаешь, любимый, – прозвучал в ответ голос с такой милой хрипотцой.

***

Утром Егор проснулся сам, даже раньше, чем обычно, несказанно удивив маму, привыкшую к его долгим побудкам. Отец был, как всегда, в рейсе.

Проснулся свежий и бодрый, заранее предвкушая, как он увидит Ольгу в школе, как подойдет, как обнимет! Эта картинка стояла перед его глазами, пока он завтракал, одевался, шел в школу. Но когда, наконец, дошёл и на перемене увидел её, понял, что все вернулось – страх, робость, нерешительность, густо перемешанные с обожанием. Он сидел на уроках и писал во всех тетрадях и учебниках только одно слово в разных вариантах – «Ольга, Оля, Оленька, Олечка» и даже (только никому!) – «Оленёночек». Обалдеть! Все это он обводил причудливыми вензелями, в которые вплетал буквы «ЯТЛ», что, как многие догадываются, значило: «я тебя люблю». Все-таки ему было всего лишь 15-ть, черт побери! Думать ни о чем другом он, понятно, был просто не в состоянии, хорошо, что учителя его сегодня не спрашивали, как будто сговорившись, решили войти в положение влюблённого юноши. Правда, Кузьма периодически делал попытки выпытывать у него о том, что там было вчера, когда он ушел, но Егор отговаривался тем, что ничего не было. Дескать, довел, попрощались, разошлись.

– Целовались хоть? – с затаенным восхищением, прикрытым видимостью безразличия и юношеского цинизма, спрашивал Кузьма.

– Ну, а как иначе? – с видом бывалого ловеласа солидно отвечал Егор.

– Ну и как оно? – опять допытывался Кузьма, жаждущий подробностей.

– Что как? – тянул время Соколов.

– Чётко, да?

– Нормально, как обычно, – отчего-то раздражаясь, отвечал Егор. Точно зная, что всё было вовсе не как обычно, всё было иначе. Но как, скажите, объяснить товарищу про розовый туман, в котором он плыл, про сердце, которое, то замирало, то неслось вскачь, про щенячий восторг, переполнивший его? Не поймет ведь, засмеет. Егор ощущал себя неофитом, приобщённым к древним тайным знаниям, которые Кузьме никак нельзя объяснить. Придёт время – сам поймет. Ну, или не поймет, если не повезёт.

А потом на перемене, бегом взлетая по лестнице, на повороте чуть не столкнулся с тремя подругами. И замер как вкопанный, успев выдавить на автомате: «Привет!». И всё, дальше забыл сразу все слова. Голова была пустая и звонкая как дом, давно оставленный жильцами. Егор пошарил там по углам, пытаясь найти хоть что-то и находя лишь голые стены. А подружки стояли на верхней ступеньке, и смотрели на него сверху вниз. Гомонящая толпа школьников обтекала их со всех сторон, как некую скульптурную композицию, которую зачем-то поставили посреди лестничного пролета. Олег смотрел на Ольгу, не отрываясь от ее лица, и уже даже думать не мог, не то чтобы еще и говорить. Первой не выдержала, конечно, язвительная Лена:

– Ну и что ты здесь встал? Давай уже – туда или сюда. Чего молчишь? Язык проглотил? Вчера уж больно разговорчивый был! – и они все трое дружно и весело захихикали.

– Что? – невпопад спросил Олег, слышавший, что она говорит, но не понимающий смысла слов.

– Щтё? – передразнила его Лена, уморительно тряся головой. Лариса при этом даже согнулась от хохота. И уже обращаясь к Ольге:

– Ладно, мы пошли, вы тут воркуйте, голубки. Хотя, вижу, что слова вам уже не нужны.

И взявшись с Ларисой под руку, они вдвоем стали спускаться вниз по лестнице, продолжая хихикать, видимо, в его адрес.

– Ну, что скажешь? – с вызовом, задрав подбородок, наконец, спросила Ольга, нарушив затянувшееся молчание.

И в этот самый момент опять – бинокулярное зрение, вата в ушах, нарастающий гул и последовавшее за ним раздвоение сознания. И вот уже не он, а тот, другой Егор, глядя на Ольгу, ясно увидел, что она сама очень боится, стесняется и именно от этого её вызывающий тон. А вовсе не от того, что она над ним посмеивается, как думал первый Егор, который – восьмиклассник. И тогда он сказал еще раз, громко и совершенно не стесняясь никого вокруг:

– Здравствуй, любимая!

Егор-восьмиклассник чуть в обморок не упал, услышав, как его губы произнесли этот страшный секрет при всех, да еще так громко, что проходящие мимо с любопытством стали оборачиваться на них. А второй Егор, опытный, старший, лишь спокойно улыбаясь, смотрел на свою Олю и говорил:

– Я тебя встречу после школы, провожу. У вас сегодня сколько уроков?

– Пять! – растерянно ответила она, тут же смутилась и вновь натянула маску снисходительности, – посмотрим, может, и проводишь. Ладно, я пошла, сейчас урок начнется.

– Я буду ждать тебя у ворот школы! – крикнул Егор вслед легко поскакавшей стройными ножками по ступенькам Ольге, вновь непроизвольно к этим ножкам прилипая взглядом. «Да ладно тебе, – была ему мысль или голос в голове, – это просто гормоны». Про гормоны Егор не очень понял, но решил на этом не зацикливаться.

Она не повернулась, лишь помахала поднятой рукой. А Егор вновь остался один, счастливый от того, что она не отказалась и, наверное, разрешит нести свой портфель. Тот, старший внутри него, лишь снисходительно хмыкнул. Ну и пусть! Это его любовь, а «старший» может что-то подсказать, если хочет, или вообще проваливать.

***

Сама же Оля Лаврентьева, придя на урок и усевшись за парту, в очередной раз задумалась о приснившемся ей сегодня необычном сне. Она обычно не помнила своих снов или быстро забывала, но этот врезался в память намертво.

Темный подвал (она откуда-то знала, что это именно подвал, а не что-то другое), весь пропахший запахами мочи, блевотины и ещё чего-то такого же тошнотворного, что она не могла даже определить. Тусклый свет огрызка свечи в алюминиевой кружке без ручки позволял рассмотреть лишь небольшое пространстве вокруг лежащей на полу бесформенной кучи тряпья – настолько грязного и засаленного, что цвет его невозможно было определить. На этом тряпье лежал человек (БОМЖ – всплыло незнакомое слово или, скорее, даже аббревиатура, она чуть напряглась и «вспомнила» расшифровку – Без Определенного Места Жительства) и он был мертв, как минимум, уже пару часов. Человек был грязным, заросшим длинными волосами и с такой же длинной и грязной бородой. И на голове и в бороде были сплошные колтуны, видимо, человек уже забыл, когда последний раз пользовался расческой. Руки, торчащие из рукавов грязного пиджака на голое тело были в цыпках и в расчесанных прыщах. Человек очень давно жил на улице, в таких вот подвалах или, может, в коробках, как показывают американских бездомных в программе «Международная панорама». Хотя в нашем климате в коробке зимой не проживешь.

Ольге почему-то совсем не было страшно. Наоборот, она была предельно собрана и деловита, как будто ей предстояло совершить какое-то чрезвычайное важное дело. Она всмотрелась в лицо бомжа и узнала его. Это был Егор. И опять кто-то в ее голове подсказал, что это Егор через сорок два года, Егор будущего. Она с жалостью всмотрелась в его лицо и слеза покатилась по щеке. Ольга подняла руку и растерла ладонью соленую влагу. Увидев собственную ладонь, мелькнувшую перед глазами, она рассмотрела ее внимательнее. Ладонь была грязной с коротко обкусанными ногтями и черной полосой грязи под ними. Осмотрев себя, насколько это было возможно в тусклом свете оплывшего свечного огарка, она поняла, что и сама одета в какие-то грязные тряпки, мало похожие на нормальную одежду. Я тоже бомж, поняла она, вернее – бомжиха. Открытие это не шокировало ее, простая констатация факта. Еще она «вспомнила», что давно уже живет с Егором в этом подвале, потому что, потому что…

Мысль ускользала и Ольга никак не могла уцепить ее за тонкий хвостик. Она словно бы видела эту мысль, как та проскакивала в пустой голове, а когда она хотела ее остановить (чем?), та юрко шмыгала между пальцами (пальцами?). Наконец, изловчившись, Ольга накрыла ее ладошкой и сразу все стало ясно.

Это очередная майя, иллюзия Нараяны и ей необходимо завершить этот этап. Она почувствовала как ее лицо, тело, одежда – все стало меняться усилием ее воли. Вокруг стало очень светло и этот свет исходил от нее самой – она светилась. Поднеся руки к лицу, она с улыбкой посмотрела на белую нежную кожу ладней с ухоженными ногтями. А где же бомжиха? – подумала она и сама себе ответила: – её нет и никогда не было, иллюзия развеялась.

Она еще раз внимательно посмотрела не мертвое тело на грязных тряпках и на этот раз не увидела в нем Егора – лишь пустая оболочка, иллюзия, майя – то, чего на самом деле нет. Как и этого подвала. Но для тех, кто живет внутри иллюзии, всё реально – вспомнила она и подумала, что даже она, божественная Лакшми, не сразу смогла избавиться от её пут. Нараяна, ее вечный супруг, создавал очень качественные иллюзии. Хотя сам предпочитал называть их реальностями. И она, прижимая к нему и целуя родные губы, называла его Творцом Реальностей, чтобы польстить ему. Он, понимая это, всё равно был всегда ей благодарен. А как иначе, ведь он – это она, а она – это он, они неразделимы.

Что ж, пора уходить. Она в последний раз окинула взглядом грязный подвал и грустная улыбка тронула ее губы. Несмотря ни на что, им было хорошо даже здесь, потому что вдвоем им хорошо везде и всегда. Но ничего никогда не кончается, просто одна иллюзия сменяет другую.

И вдруг, как это часто бывает во сне, перспектива мгновенно изменилась. Теперь уже Ольга видела этот подвал и лежащее на грязном тряпье пустое тело откуда-то сверху, с огромной высоты, но, тем не менее, очень четко и ясно.

Пламя на огрызке свечи вдруг вспыхнуло нестерпимо ярко и через секунду весь подвал одновременно полыхнул огнем. Всё, она сделала то, что должна.

Лакшми повернула голову и встретилась взглядом с Нараяной. Он улыбался и в его улыбке светилась такая любовь к ней, что она даже зажмурилась на мгновенье, но уже в следующий миг прижалась к нему, вдыхая его такой родной запах.

И проснулась с улыбкой на губах.

***

Егор поднялся выше и бросил сумку на окно у кабинета химии, где у них сейчас должен быть урок. Он положил локти на подоконник и прижался горячим лбом к холодному стеклу, всматриваясь в панораму школьного двора. Приятная прохлада остудила разгоряченный разум. А там, за окном, шел снег – какими-то невероятно крупными хлопьями, словно кто-то встряхнул стеклянный шар с игрушечным городом внутри и он сейчас оказался посреди сказочного мира. Егор смотрел на этот снег, на школьный двор, сияющий белизной. На засыпанную снегом хоккейную площадку. На невидимые сейчас беговые дорожки и торчащие из-под снега гимнастические бревна и лесенки. На утопающий в белом Комсомольский парк вдали, на укрытые снегом буденовки скульптурных комсомолки и комсомольца, вознесенных на белой стелле. Все это было знакомо с детства, каждая деталь открывающегося ландшафта, привычное и повседневное. Можно даже сказать будничное. Но в груди щемило и щемило так, словно он видит что-то такое далекое, очень родное, но давно почти забытое, что было когда-то, в далекой юности, полной своих юношеских проблем, забот, страхов и разочарований, которые кажутся смешными для взрослого человека. Как на свою собственную юность, где он встретил первую любовь, пронесенную через всю жизнь. Была ли эта любовь счастливой? – Да, была, поскольку она была взаимной и осталась в памяти зарубками незамутненной и чистейшей, как этот снег, радости. И – да, она была несчастной, поскольку у них не случилось быть вместе. Счастье было очень коротким. Что, в итоге, прекрасно.

Он думал о том, что это правильно. Первая любовь должна быть несчастной. Она никак не может выливаться в семейный быт, который её обязательно убьёт. Она должна остаться недосягаемым идеалом, несбывшейся мечтой, в щелочку увиденным раем. Тем, о чем ты всю свою жизнь будешь вспоминать, когда тебя спросят: был ли ты когда-нибудь счастлив? Тем, что напитает твои стихи и твою прозу, если случится. Или просто тем, что будет приходить во снах, если жизнь сложится иначе.

Девочка и мальчик, впервые испытавшие сладость поцелуя и томление страсти, никогда и ни за что на свете не должны вырасти, не должны превратиться в лысого небритого мужика и дородную крикливую тётку в бигудях. Они должны навсегда остаться там, в нашем прошлом – чистыми, юными, светлыми, не испорченными взрослой жизнью, которая портит всё, о чем мы мечтали в детстве.

***

Резкий хлопок по плечу выбил его в реальность.

– Ты чего тут застыл? Смотрю, пялится и пялится в окно, чего хоть там показывают-то интересного? – орал Кузьма в самое ухо.

А Егор с удивлением пытался понять, чьи это мысли он только что думал? Вроде бы, свои, но он сейчас совершенно так не считал. Более того, он был убежден в том, что они с Ольгой обязательно поженятся и проживут всю жизнь вместе и обязательно счастливо. А как иначе, они ведь любят друг друга!

– Звонок был? – повернулся он к Кузьме.

– Да давно уже! Может, не пойдем? Ну её, эту химию!

– Я пойду, а ты как хочешь, – ответил Егор, закидывая сумку на плечо.

И Кузьма, вздохнув, поплелся за ним.

Глава

XV

1978 год, СССР

Восемь часов вечера, на улицах почти никого – зима, лёгкий морозец, градусов так десять – двенадцать. Вдали светится стадионными прожекторами городской каток и доносится музыка. Совсем рядом, за спиной Егора – детская музыкальная школа, с правого торца которой притулилась двумя кабинетами детская художественная школа. В художку Егор ходил уже пару лет, ему нравилось рисовать. Он бы и в музыкалку пошел, но его не взяли, сказали, что нет слуха. Хотя их старая школьная училка пения, когда Егор пожаловался ей в порыве вызванного обидой откровения, успокоила его:

– Не переживай так, Егор, – сказала она, – скорее всего, у них просто был перебор поступающих. Со слухом у тебя и правда дело плохо, но есть один секрет, который я тебе открою: людей совсем без музыкального слуха не существует. Есть те, у которых он ярко выражен, а есть такие, как ты, у которых он почти не развит. Однако не все так печально, музыкальный слух можно развивать. Просто для того, чтобы развить его у тебя, требуется гораздо больше усилий и при этом с намного меньшим результатом. А зачем им это в музыкальной школе, когда хватает других, более одаренных? Вот, скажи, тебе какая музыка нравится?

– Pink Floyd, – не задумываясь, ответил Егор, – а еще Space.

– А почему они тебе нравятся?

– Ну, не знаю, музыка клёвая.

– Вот видишь, ты слышишь, что это действительно клёвая музыка, – рассмеялась учительница, – значит, слух у тебя есть. Если бы на свете существовал человек, у которого полностью отсутствовал бы музыкальный слух, такой человек просто не воспринимал бы никакую музыку. Он слышал бы только шум и беспорядочный грохот.

– Что же мне делать? – растерялся Егор.

– Делай то, что у тебя получается лучше всего. К сожалению, если даже развить твой слух, ты никогда не станешь даже просто хорошим певцом или музыкантом, а всегда будешь лишь посредственностью, это в лучшем случае. Кроме музыки в мире есть еще целая куча самых разных прекрасных занятий. Зачем тебе стараться и всё равно становиться посредственностью, когда можно стать хорошим специалистом в другой области? Стараться придется и там и там, но с совершенно разным результатом. Понял?

– Понял, – кивнул головой Егор и с тех пор музыкантом стать больше не пытался.

Сейчас, когда они с Ольгой стояли возле музыкальной школы, он вдруг вспомнил этот разговор. И вспомнил, как это называется – воспоминание по ассоциации. Цепочка проста: он видит музыкальную школу – она напоминает ему проваленный экзамен, что, в свою очередь, будит чувство перенесенной обиды, а так же чувство избавления от нее, дарованное старой училкой пения. Но на самом деле сейчас все это совершенно неважно и Егор выкинул это лишнее воспоминание из головы, потому что они с Олей сейчас целовались. А это у него точно получалось гораздо лучше, чем, скажем, петь песни.

Они целовались, и им было жарко. Он неуклюже обнимал ее, старательно и нежно, хотя было и не очень удобно. Сам он в зимней куртке, в перчатках, в кроличьей шапке с завязанными сзади ушами. Она тоже в зимнем пальто, вязаном шарфе, обмотанном вокруг шеи и свисающим концами спереди, в вязаной шапочке и в вязаных же варежках. Однако это комфортное неудобство невозможно было променять ни на что на свете. Попытавшись обнять Ольгу крепче, Егор, не желая того, уронил любимую спиной в сугроб, но не разжал рук. Так и упали вместе – она внизу, он получился сверху. Мягкий снег принял их в свои холодные объятия и так они лежали долго, не отрывая губ от губ. Время остановилось, время понеслось вскачь, время вообще не имело никакого значения. Времени не было.

Потом, через тысячу лет и несколько минут, он испугался, что ей тяжело под ним. Он вскочил, подал ей руку, поднял, рассмеялся:

– Я, наверное, тебя совсем раздавил? Тебе не больно?

Ольга молча прижалась губами к его щеке и прошептала в самое ухо:

– Глупый, мне было совсем не тяжело, зачем ты встал?

– Не знаю, я испугался…, думал…, хотел как лучше.

Она улыбнулась, ей была приятна и смешна его неуклюжая забота. На миг в ней, семнадцатилетней наивной девчонке словно проснулось что-то глубоко женское, древнее, передающееся с генами от бабушки к матери, от матери к дочери, но что трудно объяснить словами. Здесь и безумная любовь к этому мальчишке, и жалость к нему же, и даже какие-то чувства, сродни материнским. Ей захотелось прижать его голову к груди, но в этом не было никакой эротики, – прижать как голову ребенка, защитить своим телом от всех опасностей, обогреть, накормить, пожалеть и пообещать, что всё будет очень хорошо. Вот только сама она в этом вовсе не была уверена. Ведь она, что бы там ни думал Егор, и что бы ни думала она сама о себе, была всего лишь подростком. Она бережно поправила его шарф, аккуратно заправив под куртку выбившиеся концы, стряхнула с его шапки снег, очень удобно чувствуя себя в его руках.

А потом Ольга мягким, но твердым движением оттолкнула его и зашла прямо в сугроб, утонув в нем почти по краешек высокого сапога на «молнии». А Егор смотрел на нее и откуда-то точно знал, что она сейчас сделает, словно всё это уже было с ним однажды. Он знал, что она сейчас, сняв рукавичку, выведет пальцем на белом полотне снега слова «я тебя люблю» и поставит целых три восклицательных знака. Потом он ее спросит: «А кого – «тебя»?». Тогда она припишет перед фразой его имя и поставит запятую.

Ольга оглянулась на него, посмотрев очень серьезно, словно предупреждая взглядом: только попробуй рассмеяться! Потом сняла варежку с правой руки и ровным девичьим почерком вывела на снегу большими буквами такую знакомую фразу «я тебя люблю» и поставила один восклицательный знак. Егор замер, с сомнением глядя на этот единственный знак – нет, неправильно, не так! И Ольга, словно услышав его мысли и внимательно оглядев свое творчество, опять наклонилась и приписала еще два – всё, как он помнил!

Не веря самому себе, Егор произнес деревянными от холода и воспоминаний будущего губами:

– А кого – «тебя»?

И тогда она наклонилась в третий раз и приписала впереди фразы – «Егор» и поставила запятую. После чего выбралась из сугроба и прижалась к нему, словно враз замерзнув. Он крепко обнял ее за плечи и так они стояли, рассматривая снежное признание. Егор медленно, словно вспоминая слова, однажды им уже сказанные, произнес:

– Теперь нам надо пожениться.

Она задумалась, потом серьезно кивнула и, словно тоже вспомнив что-то, стянула варежки, сунула их в карман пальто. «Сейчас она даст мне колечко из набора «Неделька», – замирая подумал Егор и почувствовал, как мурашки побежали по его спине». А Ольга молча и торжествующе покрутила перед его лицом левой рукой, словно предлагая полюбоваться на два колечка «Неделька», украшавшие ее средний палец. Убедившись, что он увидел, она медленно и торжественно сняла с пальца одно из них:

– Давай руку.

Он засуетился, тоже снял перчатки, запихивая их в карман. Одна из них упала на снег, он быстро поднял и опять попытался засунуть в тот же карман, что никак не получалось. Тогда он сообразил, что карманов у куртки два и сунул злополучную перчатку в другой. Все это время Ольга очень серьезно следила за его мельтешением, лишь один раз, в нетерпении притопнув ногой.

Он протянул ей левую руку, но она хлопнула по ней ладошкой и, округлив глаза, с возмущением сказала:

– Ты что, вообще ничего не понимаешь? Правую давай!

Он протянул правую руку, и Ольга как-то очень торжественно надела на его безымянный палец тоненькое колечко «Недельки». Оно было немножко маловато, но на морозе, как их учили в школе, все тела сужаются. Поэтому с трудом, но колечко залезло на замерзший палец. «Потом будет не снять» – отчего-то радостно подумал Егор и тут же «вспомнил», что колечко лопнет, но будет держаться на пальце еще не один год. До тех самых пор, пока он сам не снимает его, решив, что с этой страницей его жизни покончено навсегда.

А в это время, всё так же торжественно, вытянув руки перед его лицом, чтобы он всё видел, Ольга стянула оставшееся колечко со среднего пальца своей левой руки и передала ему. Он повертел колечко в пальцах, не сразу сообразив, что должен делать, но потом понял и надел его на безымянный палец правой руки Ольги. На этот раз колечко было чуть великовато.

– Видишь? – строго сказала она Егору. – Теперь это наши обручальные кольца. Когда потом поженимся, ты купишь золотые.

Он согласно кивнул и опять вспомнил, что там (где «там»?) была еще булавка, не дававшая Олиному колечку слететь с пальца, и стал шарить по карманам. А Ольга, внимательно наблюдая за его суетливыми поисками, в это время все тем же очень серьезным голосом говорила:

– Теперь ты тоже должен что-то мне подарить. Так полагается.

– Кем полагается? – не удержался он.

– Полагается и все, не спорь! – тем же строгим голосом отрезала Ольга.

Он и не собирался спорить. Он, наконец, вспомнил. Точно, мама же ему на всякий случай всегда пристегивает к карману булавку. Какой может быть такой случай он не знал, но с мамой не спорил. Как не спорил сейчас с Ольгой. Какой смысл спорить с женщинами, если это всегда бесполезно? Но теперь Егор подумал, что, наверное, это и есть тот самый случай, который имела в виду мама. Нашарив пальцами булавку, он расстегнул ее и протянул Ольге:

– Вот, у меня больше ничего нет.

Но она вовсе не расстроилась, а, наоборот, удовлетворенно прошептав под нос «то, что надо», взяла булавку и застегнула ее на своём колечке сверху. Вот теперь кольцо село на пальце плотно. И Егор опять «вспомнил», что она будет носить это колечко вместе с булавкой, пока они не расстанутся, и она не уедет из города учиться. Что будет потом, он не знал, поскольку больше никогда в жизни её не видел.