Текст книги "И Маркс молчал у Дарвина в саду"

Плачущая лошадь

В сияющий первый день октября 1881 года Полли около полудня опять улеглась на полу, перегородив порог. Никто, и уж тем более он, не мог выйти из дома, не споткнувшись о ее светлое, хотелось даже сказать курчавое, тело. Во всяком случае, если этот кто-то хотел пройти через главный вход.

Разумеется, Чарльз именно так и поступит. Разумеется, в двенадцать он, как всегда, выйдет из гостиной, набросит накидку, обмотается шалью, чтобы по возможности избежать простуды, и удивится, увидев лежащую в дверях Полли.

Как всегда, голова ее лежала на левой лапе чуть набок, совсем чуть-чуть, что придавало морде нежность и даже соблазнительность, а вишневым глазам, направленным вверх на высокого хозяина, – максимальную выразительность. Противостоять этим глазам не было никакой возможности. Да Чарльз и не пытался. Как и каждый полдень, он споткнется об нее, изобразит страшное удивление, на что Полли со всей силы, как только позволят легкие фокстерьера, радостно взвизгнет. Затем вскочит и от счастья начнет на него прыгать.

Постаревшая вместе с Чарльзом мадам теперь иногда не дотягивалась своей короткой бородой до его длинной, как они здоровались много лет. Поскольку семидесятидвухлетнему Чарльзу было уже трудно нагибаться, а Полли – высоко подпрыгивать, оба, когда получалось, испытывали удовольствие, к которому сначала незаметно, а потом от раза к разу все больше примешивалось облегчение, что еще раз удалось коснуться бородами.

Как всегда, приветливые глаза Полли вырвали у Чарльза рефлекторное объяснение в любви, и он, не раскрывая рта, тепло, низко помычал. Тоже слегка склонив голову набок. Потом взял трость и вышел к осеннему сверкающему солнцу. Собака тут же взяла на себя роль проводника, обернулась, словно убеждаясь, что хозяин идет следом, и побежала.

Трость постукивала о камни, и Чарльз выпрямился, как велел ему доктор Беккет: «Во время оздоровительных прогулок не забывайте вытягиваться и расправлять грудную клетку. Трижды в день – ходить прямо, широкими шагами и как следует дышать!»

Чарльз вбирал в себя октябрьское солнце и осенний воздух, пахнущий первыми умирающими листьями, напа́давшими на большую лужайку перед домом, а Полли, как и полагается жизнерадостной собаке, держала хвост торчком, о чем писал Чарльз в своей книге о выражении эмоций у человека и животных: «Когда собака всем довольна и бежит впереди хозяина крупной эластичной рысью, она обыкновенно держит хвост кверху, хотя совсем не так напряженно, как в гневе».

Разумеется, Чарльза интересовали и хвосты коров и лошадей. Во время прогулок он любил смотреть, как соседские коровы скачут от удовольствия и смешно закидывают хвосты.

Чарльз, с гордостью глядя на свою Полли, на ее поседевший и облезший с возрастом хвост, вспомнил Томми. Он часто наблюдал, как, переходя на галоп, конь опускал хвост, чтобы снизить сопротивление воздуху.

– Ах, Томми! Мне так тебя не хватает. Старый проказник… – Трость постукивала, а Чарльз, как частенько в последнее время, говорил сам с собой. – Хоть Эмма и не захотела признать, тогда у тебя в глазах стояли слезы.

Полли что-то услышала, обернулась и, увидев, что хозяин, погруженный в мысли, смотрит прямо перед собой, засеменила дальше.

Томми, его последняя верховая лошадь… Однажды, уже старый, он споткнулся, упал и перекатился по Чарльзу. Верный конь, казалось, был безутешен, может, даже слышал хруст и треск ребер в груди у Чарльза. Тот лежал в траве и стонал, а Томми тыкался носом ему в бедро, словно желая сказать: «Вставай! Ты можешь ходить. Покажи мне». Но Чарльз не мог. Его пришлось нести в дом, и он видел, как Томми, опустив голову, стоял на лужайке и плакал. Когда выяснилось, что любимого не разбил паралич, Эмма не могла найти слов для выражения радости, однако тут же вышла из себя, услышав, как он опять приписывает животным человеческие чувства.

– Ах, Эмма! Ты просто не хочешь согласиться с тем, что мы все родственники.

Трость застучала сильнее. Чарльз с силой упирал ее в каменистую землю.

– Да, и с тобой, моя дорогая Полли.

Собака повернула голову и тихо гавкнула.

Довольно долго они молча шли друг за другом. Потом Полли затявкала, спугнув бойкую синицу, что-то клевавшую между камешками щебня на дорожке. Птице надо объяснить, решила собака, что тут имеет право ходить только она одна. Синица перепорхнула на яблоню и уселась на нижнюю ветку. Да отстань ты от меня со своим правом. Синичий щебет заявил в ответ, что старой тявкальщице ее не достать даже на такой небольшой высоте. Поводя черно-белой головкой, она выпевала свои куплеты, теряющиеся в теплых лучах осеннего солнца.

Вдруг синица размазалась. Семенившая Полли тоже, хвост ее странным образом раздробился. Чарльз остановился, обхватив набалдашник трости.

Опять головокружение. Он закрыл глаза, чтобы избавиться от навязчивых искаженных картинок, и, осознанно дыша, попытался унять волнение. Раз, два, три. Он просчитал вперед, потом обратно.

Считать, складывать, вычитать – простая или, в зависимости от состояния, сложная арифметика служила ему терапией уже много лет. И когда сознание грозило померкнуть, не раз помогала.

Двадцать. Двадцать один. Двадцать два. Вернулась Полли, ласково потыкалась в колено. Сердце билось безо всякого ритма. И слишком сильно. Чарльз чувствовал, как стучит в горле. Двадцать три. Двадцать четыре. На двадцати семи до него дошло, что он самым жалким образом скрючился над тростью. Осторожно попытался немного распрямиться. Расправить грудную клетку. Сердцу требовалось больше места. Но грудь сопротивлялась всем попыткам, в ней по-прежнему было тесно. В голове прозвучало: «Ходить прямо, широкими шагами и как следует дышать!»

На сорока двух Чарльз открыл глаза: животные и растения в саду вернули себе четкие очертания. А хвост Полли – обычную, полагающуюся фокстерьеру форму. Осталось только небольшое недомогание.

Гуляющие снова двинулись вперед, но Полли уже не хотелось бежать впереди. Замедлившись, она тащилась около хозяина и часто поднимала к нему голову.

– Ах, Полли, – сказал Чарльз, – ты идешь у ноги. А ведь совсем этого не любишь. Ты моя дорогая.

Они приблизились к узкой тропинке, отходившей в сторону теплицы. Здесь, как всегда, появилось искушение забыть о просьбе доктора Беккета отключаться от работы хотя бы на время прогулок, и тут же дали о себе знать угрызения совести. Но он испытывал такое удовольствие, когда срывал в теплице пару листиков или кормил росянку мухой. А еще хотелось поговорить с хмелем, пусть постарается и проползет последние полметра до воткнутой в землю палочки за высчитанное Чарльзом время, тем самым предоставив ему нужные данные для списков.

Заметив, что Чарльз собирается свернуть, Полли обмякла. Она наклонила голову, перестала махать хвостом, у нее опустились уши и отвисла нижняя челюсть. Глаза поблекли. Чарльзу было известно ее выражение полнейшего уныния, он называл его «тепличной мордой». Та появлялась, стоило Полли увидеть, как Чарльз лишь на миллиметр отклоняется к тропинке. Иногда он делал это, чтобы обвести ее вокруг пальца. Собака терпеть не могла прерывать прогулку и ждать.

Грустная Полли улеглась у двери, так как ни разу еще не удостоилась разрешения войти. Она уже много лет как не жаловалась. Очевидно, Чарльз не предполагал в собаке достаточно изящества, чтобы пройти между горшками, шпалерами и стеклянными сосудами с различными химическими жидкостями для экспериментов, куда он помещал фрагменты растений, и не устроить побоища. Или при проведении требующих особой тщательности опытов он боялся, что собачья шерсть исказит результат.

Чарльз зашел в теплицу и полил небольшую грядку разносортных бобов, которыми занимался последние недели. Один росток вытянул из земли, тщательно промыл и, высушив полотенцем, положил в нашатырный спирт. При послеобеденном рабочем обходе, начинавшемся в половине пятого, он внимательнее рассмотрит его под лупой и сравнит со взрослым бобом, препарированным им утром, в первый обход, продолжавшийся, как всегда, с восьми до половины десятого. Точнее, он препарировал корешки, поскольку с некоторого времени опыты Чарльза были связаны с чувствительностью кончиков корней. Вернее, с их геотропической чувствительностью.

– Я вас выведу на чистую воду, – пробормотал он, закрывая банку со зловонным аммиаком.

Чарльз уже довольно давно выдвинул гипотезу: кончики корней у растений соответствуют мозгу у низших животных, стало быть, растения прячут голову в землю. Он был убежден, что там надо искать орган, позволяющий растениям определять направление гравитации.

– Надеюсь, я доживу до окончания этих опытов, – тихо произнес Дарвин.

Установить местоположение органа – одно, но все равно остается непонятным, почему на отвесном склоне растения растут вертикально. Иными словами, как они ищут и находят центр Земли, чтобы под воздействием гравитации корни опустить в землю, а стебли и листья устремить в противоположном направлении. И это безо всяких мускулов.

Уже много недель он наблюдал за корешками бобов, чьи кончики ампутировал. Присовокупив к и без того тяжелой травме еще одну, он велел изготовить приспособление, при помощи которого можно накренять подвешенные горшки до 180 градусов. Иными словами, бобам приходилось преодолевать не только ранение, но и головокружительный наклон. Смогут ли они, тем не менее, найти вертикаль? Обладают ли поврежденные корни способностью к полному исцелению и восстановлению чувства ориентации? Или, беспомощно тыкаясь в земле и не зная, где верх, где низ, жалко погибнут?

Чарльз поставил банку с замоченным в нашатырном спирте бобом на стол у двери, чтобы удобнее было потом забрать, вытер руки о полотенце и, задумавшись, вышел.

Полли радостно вскочила, тут же приняв чинный вид, как в начале прогулки, и они пошли дальше. Оставив огород с травами слева, они легким кивком поздоровались с помощницей на кухне, возившейся возле мятного куста и приближавшей осуществление мечты Чарльза о баранине под мятным соусом на обед. Пройдя пару шагов, Чарльз обернулся.

– Скажите, дорогая Мэри, вы когда-нибудь видели, чтобы улитки обгрызали вашу мяту? Или они у вас питаются только салатом?

Взгляд Мэри выразил смущение, поскольку она не поняла, Дарвин действительно не знает или хочет ее проверить.

– Насколько мне известно, улитки не любят мяту, по крайней мере когда есть салатные листья, – учтиво ответила она. – Но мы все равно приготовили отпугивающую улиток вонючую жидкость с холодным кофе. – И быстро добавила: – Я надеюсь, вы не против.

За долгие годы службы в Даун-хаусе от Мэри не укрылось: мистер Дарвин часто принимает сторону животных, даже если те набедокурили. В защитной речи он обычно напоминал: животные следуют только своим инстинктам и делают то, что в ходе эволюции возложила на них природа.

Чарльз кивнул Мэри, прощаясь, коснулся шляпы и пошел дальше.

Садовник уже издали увидел приближение Дарвина и обрадовался. В первые годы службы он открывал рот, только когда его спрашивали, и то говорил коротко и застенчиво. Но по мере совместного старения все чаще осмеливался даже без предварительных вопросов сообщать свои наблюдения, если они казались ему необходимыми для ботанических изысканий хозяина.

Нередко в определенное время, когда Дарвин совершал оздоровительные прогулки, он крутился около дорожки, чтобы подготовиться. Если хозяин шел как человек, полностью погруженный в свои мысли, садовник не окликал его. Если же смотрел открытым взглядом, мог чем-нибудь поделиться. Правила игры знали оба.

Дарвин пробил брешь в поначалу затрудненном процессе общения, рассказав садовнику о ночном поведении своего хмеля, несколько недель жившего возле его кровати в коробке из-под кексов. Выяснив ранее среднюю скорость роста хмеля днем – два часа восемь минут на один оборот, существенных отклонений не наблюдалось, – теперь он хотел знать, с какой скоростью растение оборачивается вокруг шпалеры в полной темноте.

В том разговоре он открыл садовнику свои дальнейшие планы: навесить на росток хмеля грузик и выяснить, при каком весе растение сдастся и прекратит рост. Подробное описание того, как надо натягивать нити, взвешивать грузики и фиксировать рост, подействовало на садовника таким образом, что почтение к знаменитому естествоиспытателю незаметно перешло в любовь.

Изначально скромный садовник, считала Эмма, сам перенял качества ползучих растений, поскольку, если уж ему показалось, что собеседник интересуется ботаникой, высвободиться из его когтей было непросто. Стоит обратить к нему пару приветливых слов, жаловалась Эмма, вы рискуете запутаться в сетях цветистых рефератов о вьющихся растениях. Он уже без труда различал растения опирающиеся от растений корнелазящих, усиконосные от листолазов и каждому посетителю и соседу рекомендовал ознакомиться с книгой хозяина «Движения и повадки вьющихся растений», которую сам прочел не один раз. Он берег книгу, обернув ее в обложку, и очень гордился дарственной надписью: «Верному садовнику Даун-хауса и любителю сlematis montana и humulus lupulus, всегда помогавшему автору словом и делом, Ч. Дарвин, 1867».

Когда Дарвин и Полли подошли поближе, садовник, отметив призрачную бледность хозяина и погруженный в себя взгляд, удалился за бирючину.

У большой березы, где дорожка делала поворот почти на девяносто градусов, Полли капнула на камень пару капель и подняла взгляд на хозяина. Даже долгие годы не смогли примирить Чарльза с ее привычкой. Камень он считал священным. Это была могила Томми, не случайно помещенная у ограды из бирючины на том месте, где несущая всадника лошадь обычно набирала скорость и переходила на галоп.

Полли чуть смущалась, так как, конечно, понимала тихое ворчание, всякий раз издаваемое Чарльзом. Но иначе не могла. Довольная, она перегнала хозяина. Тот заметил легкую неровность ее походки, то, как она переставляла лапы, и невольно вспомнил отца и брата. Неприятностей с бедрами хватало. Он и сам уже не первый месяц ходил с тростью.

Полли замедлила шаг, чтобы он ее догнал. Чарльз не только испытывал по отношению к собаке дружеские чувства, но и осознавал анатомическое родство. Именно тождественность конструкции могла привести к тому, что у всех родственников бедренная кость натирала суставную впадину. Отвратительная история.

Убийца Бога

Когда коляска доктора Беккета остановилась у Даун-хауса, Полли залаяла от восторга, выразив тем самым и радость Чарльза, устроившегося в шезлонге и каждые две-три минуты встряхивавшего пробирку с углекислым аммонием и экстрактом из кончика бобового корня. Когда доктор вошел – в сопровождении Джозефа, который взял у него пальто и тут же, слегка поклонившись, удалился, – Чарльз в двух словах объяснил, зачем нужно сильно встряхивать, однако сразу понял, что обычно с таким интересом слушавшему его доктору не до того. Дарвин удивился, поскольку во время последнего визита ему показалось, Беккету интересен результат эксперимента с корешками. Похоже, интерес испарился. И Дарвин стал лаконичен.

Доктор, как всегда, поставил чемодан возле шезлонга на столик красного дерева, имевший правильную высоту и стоявший на нужном расстоянии, так что во время осмотра удобно было вынимать инструменты и давать возможность Чарльзу следить за каждым своим движением.

Беккет с силой пригладил волосы, надел очки, несколько раз поморщился, чтобы они как следует сели, и раскрыл блокнот, правда в него не глядя. Вместо этого он с некоторым лукавством сказал:

– Кстати, я был зван к новому пациенту. Вам может быть интересно.

Дарвин испытал облегчение, так как, судя по всему, именно новый пациент явился причиной равнодушия к его опытам, и к нему вернулась надежда, что потом все-таки удастся кратко изложить доктору исход эксперимента.

– Вы говорите загадками. Ну, давайте уж…

– Врачебная тайна, разумеется, не позволяет мне рассказать слишком много. Но имя едва ли кому-то повредит. Что ж, нового пациента зовут Маркс. Карл Маркс. Вам доводилось о нем слышать?

Дарвин выпрямился на шезлонге, коротко ругнулся на колющую боль в тазобедренном суставе, два раза с силой встряхнул пробирку и сказал:

– Послушайте, дорогой Беккет, вы, конечно, познакомились со мной как с голубятником, а сейчас застали за встряхиванием корешков. Но все же я вовсе не полный неуч в том, что касается экономической стороны нашей жизни. Вообще-то вам это должно быть известно. – Он на секунду ткнулся носом в пробирку. – Помнится, мы не так давно говорили о бирже. Мои ценные бумаги вложены надежно. Я рекомендовал и вам как можно скорее купить акции той же железной дороги. Если вы еще не успели, поторопитесь! Маржа более чем радует.

– Ах, вы же знаете, биржевые спекуляции не по мне. Лучше я буду выставлять непомерные счета за визиты, особенно знаменитым пациентам. – Доктор Беккет поморщил нос и рассмеялся.

Дарвин, который уже не раз указывал на слишком низкие, с его точки зрения, гонорары доктора и даже вычислил смехотворную почасовую ставку, еле заметным движением руки отмахнулся от акций.

– Однако вернемся к мистеру Марксу. Естественно, мне не раз попадалось его имя. Правда, «Таймс», если не ошибаюсь, в последнее время о нем не писала. Сегодня вокруг него меньше шума. И вот вас к нему приглашают. Он болен? – Не дожидаясь ответа, Дарвин добавил: – Говорят, наша королева не слишком счастлива, что этот смутьян пребывает в ее стране. И тем не менее мистер Маркс, кажется, выпустил в мир пару понятий, поставивших оружие вожакам рабочих перед фабричными воротами. Однако он не должен забывать, как ему повезло, ведь английское правительство дозволяет беспрепятственно жить здесь всем, кто подвергается политическим преследованиям. – Дарвин встряхнул экстракт с корешками и заглянул в пробирку.

– Мистер Маркс наверняка рад, что может здесь жить. Его экономка рассказывала мне, как трудно постоянно находиться в бегах, да со всем скарбом и, конечно, часто болеющими детьми. Но хотя Лондон по сравнению с нависшей над ним угрозой прусской тюрьмы – рай, можете не сомневаться, за ним наблюдают и здесь. Вы ведь не думаете, будто Бисмарк оплошал и не попросил наше правительство о судебной помощи? В подобных вопросах все верхи едины, именуют они себя консерваторами или либералами. У немцев очень суровые законы против социалистов, при помощи которых они преследуют всякого, кто левее кайзера Вильгельма.

– А вы заодно с социалистами?

– Честно говоря, я раздвоен. С одной стороны, они мне очень симпатичны, а с другой – меня приводит в ужас мысль о революции. Я с сочувствием читаю Чарльза Диккенса и желаю всем Дэвидам Копперфильдам хлеба, носков и кроватей. Но непременно ли сразу нужна революция? Реформы были бы мне милее. – Доктор Беккет повесил на шею стетоскоп. – Однако соглядатайство отвратительно. Все письма левым иммигрантам, как мне теперь известно, перехватываются и изучаются. Может быть, скоро выдастся возможность поговорить с самим Марксом. Еще мне очень хотелось бы услышать, когда и прежде всего где он ожидает революцию. Разумеется, я подниму эти вопросы, когда он наберется сил.

Дарвину давеча послышался некий упрек своему умению управлять финансами и захотелось объясниться.

– На случай, если мои биржевые дела вызывают у вас сомнения, должен вам сказать, я не бессердечный капиталист. Я полностью за то, чтобы помогать бедным. И платить сообразное жалованье. Но этот коммунизм… – Он почесал бороду, как иногда делал, не продумав фразу до конца. – Я вижу, насколько огромно разнообразие людей, не иначе обстоит дело с орхидеями и зябликами. Боюсь, оно слишком велико, чтобы всех сделать равными. Мне кажется, издатель «Таймс» попал в точку, написав, что Марксов анализ ситуации, насколько его можно понять, до некоторой степени верен, но вот предложенное решение – нет. С эксплуатацией рабочих необходимо покончить парламентским способом, а не кровавой революцией. Я вообще не могу видеть, как летят головы. Совершенно неважно, кому они недавно принадлежали. Помимо гильотины и победы пролетариата существуют и другие возможности улучшить условия жизни неимущих. – Дарвин засопел и почти забыл про пробирку.

Глядя на задыхающегося, бледного пациента, доктор Беккет решил оставить политическую дискуссию. Кроме того, ему не терпелось поделиться еще кое-чем. С озорным блеском в глазах он сказал:

– Представьте, у него в кабинете стоит ваша книга! Нет, не точно, не стоит – лежит. И, как бы лучше выразиться, в разброшюрованном виде. Во многих местах торчат закладки. Маркс явно читал ее основательно. Впрочем, скорее боролся с ее содержанием. Во всяком случае, разнообразные травмы налицо. Для некоторых страниц, судя по всему, исход поединка оказался летальным.

По лицу Дарвина мелькнула улыбка.

– О какой же книге вы говорите?

– Ну уж не про орхидеи. Впрочем, кто знает, может, он и ее читал. Маркс, кажется, просто глотает книги. Я имею в виду, разумеется, «Происхождение видов».

Доктор Беккет с любопытством смотрел на Дарвина. Но тот вроде не сильно удивился. Пробиркой он указал на книжный шкаф.

– Обернитесь, пожалуйста, посмотрите, что там стоит.

Доктор Беккет подошел к шкафу и прошелся взглядом по множеству корешков.

– Нет, левее. Еще левее. Полкой ниже. Да, здесь. Нет, еще чуточку левее. Вот, прямо перед вами. Зеленая книга.

Доктору Беккету пришлось дважды поморщиться, поправляя очки, потому что, согнувшись да через стекло, в котором отражался кабинет, читалось плохо. Прозвучало, как будто он читал по буквам:

– К-а-р-л М-а-р-к-с. К-а-п-и-т-а-л. Ну вы даете! Могу достать?

– Разумеется.

Доктор распахнул стеклянную дверцу, вынул книгу, открыл ее и в сильном изумлении прочитал дарственную надпись: «М-ру Чарльзу Дарвину от искреннего поклонника. Карл Маркс. Лондон, 16 июня 1873 г.» Беккет тут же обратил внимание, что разрезаны только первые страницы.

– Много вы не прочли.

– Это же немецкий! И предложения у него еще длиннее и запутаннее, чем латынь, которая мучила меня уже в школе. – И Дарвин, содрогнувшись всем телом (что передало необходимую встряску пробирке), презрительно фыркнул, как будто считал такого рода тексты не просто плохими, а прямо-таки омерзительными.

Едва дождавшись конца реплики, Беккет добавил:

– Могу вас заверить, и по-английски понятно не больше. Книгу уже перевели. Коли так получилось, я сегодня ночью снова взялся за этот талмуд. Ужасно. Больше всего мне хотелось выразить сочувствие отважному герою-переводчику. И вдобавок подарить бутылку отличного виски. Адова работа, без сомнений.

– Будем надеяться, он верный сторонник коммунистического учения, с радостью потрудившийся на благо революции.

– Даже для коммуниста страдания от Марксовой латыни должны быть чрезмерны.

– Перевод вообще опасная тема. – Дарвин воодушевился. – Знаю по собственному опыту. И могу вас уверить, с каждой книгой я перестаю спать и все спрашиваю себя, о каком переводчике издатель думает на этот раз. Представьте, если работа достанется человеку, ничуть не интересующемуся цветочной пыльцой или усоногими! Чудовищная мысль. И прежде всего – причина скольких ошибок!

Вернув «Капитал» на место, доктор Беккет провел пальцем по тисненым золотым буквам на корешке.

– Мне действительно интересно: то, что я так мало понял, объясняется моими недостаточными знаниями или нехваткой у автора дара слова? До глубокой ночи я искал интересный пассаж, о котором мог бы с ним заговорить. Ведь чтобы задать приличный вопрос, нужно хоть что-то понимать.

– Ну, может, тут есть и плюсы. Если автора никто не понимает, его высказывания легче уйдут в небытие. Возможно, стиль убережет нас от революции. – Глаза у Дарвина озорно сверкнули. – Во всяком случае, мое вам глубокое сочувствие.

– Благодарю. Около половины второго я испытал сильное желание зашвырнуть книгу в угол. Особенно меня разозлило, что в предисловии Маркс утверждает, будто бы изложил вопрос популярно, поскольку иначе его трудно понять. А потом пошло-поехало. Форма стоимости, величина стоимости, субстанция стоимости вывели меня из себя уже на первых страницах. Я попытался плохонькими словами записывать на листочках собственные определения, но через пару страниц они рушились как карточный домик.

– Бедняга.

– Вы смеетесь надо мной.

– Отнюдь. Только понимаю, что оказался умницей, не разрезав последующие страницы.

– Нырнув наконец в постель, без сил от накопления капитала и его же экспроприации, я не смог уснуть. Сегодня утром за чаем у меня гудела голова и было ощущение человека, который купил слона и теперь не знает, куда его девать.

Дарвин рассмеялся. При этом у него отошли газы, и он смутился. Что напомнило вежливо ничего не заметившему доктору о работе. Он наконец вернулся к блокноту, быстро пробежал записи, сделанные во время последнего визита, и спросил:

– Средство для укрепления сердца уже подействовало? Дайте-ка я сперва послушаю пульс.

Он сосредоточенно считал, пальпировал – дольше, чем обычно. Дарвин забеспокоился. Доктор Беккет несколько раз перекладывал пальцы и начинал заново. Узкое костлявое запястье он держал так осторожно, как будто оно могло разбиться. Что дало Дарвину повод спросить, все ли в порядке. И еще он сообщил о возвращении старого врага.

– Вы о тошноте?

– О ней тоже. Но я имею в виду стеснение в груди. Сегодня ночью у меня было странное чувство: как будто сердцу там, где оно сидит, не хватает места, и оно постепенно опускается вниз. Хотя я знаю, что анатомически это, разумеется, невозможно, чувство не отпускает. Оно наваливается, стоит проснуться ночью, и всерьез приходится размышлять: а может, такое все-таки бывает?

– В сердце есть другие неприятные ощущения? Нарушения сердечного ритма? Боль? Может, оно стучит?

– Да, увы. Мое сердце не просто спокойно опускается. Оно опускается, бунтуя! Да и вообще в теле неспокойно. Сегодня ночью нервные стволы ощущались как вибрирующие скрипичные струны. Кто тут уснет?

Пока Дарвин рассказывал, сердце его перешло на галоп. А когда вдобавок начало спотыкаться, он левой рукой коснулся бороды. Глупая привычка. Вообще-то движение оканчивалось не у цели, не на левой стороне груди, напротив того хлопотного места, где он чувствовал крупные сосуды, прикрепляющиеся к сердечной мышце. Иногда бессонными ночами у него возникало ощущение, будто сердце, сокращаясь, взбивает кровь, и только тогда она может выйти из желудочков. В такие мгновения он воочию видел розовую пену, несмотря на нежный цвет таившую в себе нешуточную угрозу. Дарвин знал, почему он бросил изучать медицину. Он не вынес бы зрелищ, связанных с врачебной практикой.

– У вас опять учащенный пульс. Сейчас мы немного смягчим сердце и нервы. Я дам средство, которое успокоит.

Дарвин, как всегда, был согласен.

– А вы можете сделать еще что-то против болезненных движений в кишечнике? Кроме того, я боюсь, что желчь опять застоялась и вместо пищи переваривает мои внутренности.

Доктор Беккет подождал, пока Дарвин, осторожно, чтобы не причинить боль бедру, медленно ляжет, и прощупал ему живот, не найдя ничего тревожного.

– Всего-навсего ваше повышенное газообразование. Сегодня следует особенно внимательно следить за тем, чтобы лежать совершенно горизонтально или сидеть очень прямо. Тогда кишечный сок сможет течь свободно.

Доктор налил из графина немного воды в стакан, стоявший на письменном столе, достал из чемодана бутылочку, набрал пипеткой молочную жидкость и, капнув в воду, дал выпить Дарвину, который больше ни о чем не спрашивал. Потом потянул за звонок, и тут же явился Джозеф. Держась за скрипучую ручку двери, он с легким поклоном спросил, чем может быть полезен. Беккет попросил чашку теплого молока с глотком бренди.

Когда дворецкий удалился, доктор сказал:

– В ближайшие дни необходимо больше покоя, чем обычно. Я потом поговорю с Джозефом, он позаботится. Если я вправе дать совет, сегодня и завтра не работайте после обеда. Для вашего здоровья было бы лучше проводить опыты только по утрам, а потом отдыхать.

Когда доктор записывал в блокнот препараты и дозы, Дарвин лаконично заметил:

– Мне скоро конец.

Беккет прикусил нижнюю губу, взял кашемировый плед и, сложив его в длину, почти нежно укрыл старика.

– Вы ведь тоже так считаете?

– Нет. Просто вас скрутило. Никакой серьезной опасности нет и в помине.

Дарвин левой рукой почесал бороду.

– Эмма безутешна. Она полагает, я своим неверием погубил нашу совместную будущую жизнь. Мне трудно смотреть, как она страдает. Все надеется, что меня можно переубедить. Если я обращусь всерьез, твердит она, Бог простит меня и в последнюю секунду.

– И в угоду ей вы вернетесь к старой вере?

– А вы бы вернулись? Это был бы обман, поскольку тогда мне пришлось бы притворяться перед Эммой. И перед нашим священником Томасом Гудвиллом, который, как вам известно, мне дорог как друг. Кроме того, оба, конечно, поймут, что я ради мира выделываюсь. Актер я никуда не годный.

– Я бы на вашем месте тоже так не поступил.

Дарвин протянул руку под одеялом, и доктор Беккет, мгновение помедлив, пожал ее.

– Знаете, – сказал Дарвин, – более чем печально, что мы оба хоть и все отрицаем, но не в состоянии дать никаких положительных ответов. Мой отец – крупный врач, и в этом его сходство с вами, я говорю в самом буквальном смысле слова… – Дарвин улыбнулся, вспомнив своего папа трехсот фунтов весом и двух метров ростом. – Я имею в виду ваш метод исцеления и общения с пациентами. Так вот, мой отец за два месяца до смерти сказал: к своему удивлению, дескать, в преклонном возрасте он отмечает у себя детские припадки.

– Что он имел в виду?

– Судя по всему, в конце он все сильнее испытывал потребность в объяснениях, что мы так хорошо знаем по детям. За нашими я наблюдал в их детстве с большим интересом. Меня это часто забавляло, поскольку все в мире обязано было иметь смысл и пользу. Обезьяны, например, существуют для зоопарка. Солнце, чтобы давать людям свет. Трава, чтобы животные могли питаться. – Перед тем как продолжить, Дарвин наклонил голову и посмотрел доктору Беккету в глаза. – А знаете, дорогой Беккет, уже довольно продолжительное время я отмечаю детскую потребность в разъяснениях и у себя. Мои нудные занятия все чаще оставляют у меня вязкое чувство незавершенности. За жизнь я насобирал огромное количество фактов, разрезая, разымая, разделяя, расчленяя природу, причем как можно мельче. Пока у меня не начинали гореть глаза. Я заказал столяру маленькую скамеечку, поскольку после многомесячной работы с микроскопом у меня сильно болели запястья, я боялся, как бы руки совсем не отнялись. – Он помолчал. – О чем я? Мир развалился для меня на кусочки.