Текст книги "Атакую ведущего!"

2

В январе сорок четвертого наши войска под Корсунь-Шевченковским окружили крупную группировку врага. В «мешке» оказалось 65 тысяч гитлеровцев.

По данным разведки, на юго-западе за нашим двадцатикилометровым перешейком фашисты сосредоточили большое количество танков. Они хотели прорвать этот перешеек и вывести через него окруженных. Однако где находятся эти танки, наше командование не знало. На их розыск и послали Александра Гридинского.

…На той стороне аэродрома «илы» запустили моторы и порулили на взлетную.

– Денисов! – раздалось в наушниках. – Как слышишь меня? Я – Гридинский!

– Гридинский! Слышу нормально. Запускаю двигатель!

Штурмовики взлетели первыми, мы – за ними. Минут через десять впереди, прямо по курсу показалась темная масса окруженных войск врага. Левее белела чистая полоса снега. Это и был так называемый «коридор» или «перешеек», отделявший наши войска от фашистских.

Эфир безмолвствовал. В наушниках не было слышно даже привычного шороха. Во всем чувствовалась огромная напряженность. Многие наземные радиостанции были настроены на волну Гридинского. В этот момент и нашей пехоте, и артиллеристам было очень важно знать, где находится танковый таран врага. От Гридинского ждали ответа на два вопроса: где и сколько?

Наших разведчиков фашисты встретили плотным зенитным огнем. Страшно было смотреть, как огненные струи перекрещивались в небе, словно лучи прожекторов, и неотступно преследовали штурмовиков. Но Гридинский и его напарник, казалось, не замечали их. Они спокойно делали отвороты влево, вправо, прощупывая внимательным взглядом каждую балочку, каждый овраг или рощицу. Так они дошли до города Шполы. Не обнаружив танки и здесь, Гридинский повернул обратно. И вдруг по радио раздался его ликующий голос:

– «Изумруд»! Я – Гридинский. В районе села Лысянка, в лесу, вижу большое скопление танков!

Сразу включилась в работу мощная радиостанция командующего фронтом генерала Конева. Радист попросил повторить координаты и, поблагодарив разведчиков, передал им разрешение идти домой.

Навстречу нам, густо коптя небо моторами, одна за другой шли к обнаруженной цели девятки штурмовиков. Сверху парами ходили истребители. Я слышал по радио их переговоры друг с другом, узнавал голоса своих боевых друзей, летчиков второй эскадрильи.

После посадки по пути на КП я зашел на стоянку к штурмовикам. На крыле могучего «ила» сидел на парашюте Саша Гридинский. Лицо у него было красное и потное, будто он только что вышел из бани.

Саша слез с крыла, и мы стали осматривать его машину. На броне возле кабины пулями была исцарапана краска. На правом крыле зияло отверстие от зенитного снаряда. Гридинский присел, чтобы осмотреть «живот» самолета, на котором виднелись большие вмятины.

– Это мне над Лысянкой дали осколочным, – сказал Саша, проведя пальцами по одной из них.

– Да-а, здорово тебя отделали…

Гридинский ласково похлопал ладонью по крепкой броне «ила», сказал:

– Выдержал мой «горбатый». Спасибо и конструктору Ильюшину, и рабочим, которые его делали. Мировая машина!

3

В апреле наш авиакорпус перелетел в Молдавию. На наш аэродром приземлился и полк штурмовиков. Как правило, мы базировались вместе с «илами», охраняя их от налетов вражеских истребителей. Это сближало нас, и земная, если так можно выразиться, дружба помогала нам и в воздушных боях.

Нас, летчиков, разместили по домам в ближайшем селе. Мы с Гридинским оказались соседями. Жил он в хате старого молдаванина Иона. Это был высокий, еще крепкий старик. Черная баранья шапка, пышные вислые усы, плотная фигура – все в нем напоминало мне гоголевского Тараса Бульбу.

В то утро я зашел за Гридинским, чтобы вместе идти на аэродром. Саша еще спал. Дядя Ион осторожно вошел в его комнату, тряхнул Сашу за плечо и ласково произнес:

– Сынку! Буна деминяца, доброе утро! Вставай, пора германа бить.

Вздрогнув, Гридинский вскочил с койки и, бормоча что-то спросонья, нырнул под кровать, схватил сапоги и начал натягивать их на босые ноги. Старик, скрестив руки, улыбался. Наконец, окончательно проснувшись, Саша стал умываться. Дядя Ион пошел запрягать быков.

Гридинский выпил на завтрак кружку парного молока, которым хозяйка угощала его каждое утро, мы вышли во двор и поехали на аэродром на подводе дяди Иона. Старик возил с речки песок, помогая нашим солдатам выравнивать летное поле, и нам было по пути. Когда мы вброд переезжали небольшую речушку, быки остановились на перекате и потянулись к журчавшей воде. Дядя Ион сидел молча, ожидая, пока они напьются, о чем-то думал. Потом перевел взгляд на своего квартиранта, сказал:

– Сынку, я все хотел спросить тебя… Ты – командир, ахвицер?

– Командир, – ответил Гридинский. – Командир эскадрильи, дядя Ион.

– Это что за чин? В старое время такого не было.

– Тогда, дядя Ион, и авиации не было. Если брать мою должность по-пехотному, то я – командир батальона как бы, понятно?

У старика от удивления подскочили брови:

– Да-а! Интересно… А ведете вы себя с солдатами просто, обыкновенно. Да я, бывало, когда служил в царской армии, перед его высокоблагородием батальонным за километр во фрунт вытягивался, взглянуть на него не смел.

– Такое было время, дядя Ион, – усмехнулся Гридинский. – А мы родились при Советской власти. Я – в крестьянской семье, а вот Сережа, мой друг, – в семье рабочего…

Старик покряхтел, словно не решаясь задать какой-то очень важный для него вопрос, но все же не выдержал, спросил:

– Сынку! А может, ты и… коммунист?

– Да, член партии, – спокойно ответил Гридинский.

Дядя Ион слегка отшатнулся назад:

– У тебя что ж, папир или мандат какой есть, что ты коммунист?

– А как же! Есть и партийный билет, дядя Ион. Сейчас покажу… – И Гридинский полез в карман гимнастерки.

– И подержать его можно? – с необычной робостью поинтересовался старик.

Помедлив секунду, Гридинский протянул ему билет. Грубыми, слегка вздрагивавшими пальцами дядя Ион взял книжицу и, отведя подальше руку и прищурившись, стал по складам читать:

– «Все-со-юзная… Ком-муни-стическая пар-тия боль-ше-ви-ков…»

Он долго еще молча шевелил губами, потом задумчиво произнес:

– Да-а… Значит, правда. Коммунист…

Он помолчал, о чем-то размышляя. Быки уже напились и мотали хвостами, отгоняя мух. Дядя Ион очнулся, взмахнул хворостиной и зычно закричал:

– Хей, холера, хей!

Быки лениво дернули подводу и стали взбираться по дороге на гору. Мы с Гридинским вскоре спрыгнули на землю, поблагодарили нашего возницу и пошли к своим самолетам.

На пологих склонах холмов вовсю цвели виноградники. Над аэродромом звучала чудесная молдавская музыка. Это играли на скрипках и свирели молдаване, строившие капониры для самолетов. С музыкой, судя по всему, им работалось легче.

4

Незаметно подоспел июнь. Наши войска вели бои с противником, перешедшим в наступление севернее города Яссы. В этих боях отличилось наше соединение. Авиационным полкам вручались гвардейские знамена, а летчикам, техникам – нагрудные гвардейские знаки.

Вечером после торжественного вручения такого знамени нашему полку командование устроило праздничный ужин, на котором присутствовал наш комкор дважды Герой Советского Союза генерал Рязанов. Когда все уселись за столы, генерал встал с места и поздравил нас, новоиспеченных гвардейцев, с высоким званием. Мы дружно подняли стаканы и кружки.

Вскоре в столовой стало шумно, то и дело раздавался смех. Баянист заиграл мелодию популярной фронтовой песни, и все охотно затянули:

Бьется в тесной печурке огонь…

На этом вечере, как всегда, душой компании был Саша Гридинский. Он был неистощим на шутки и выдумки, весело, заразительно хохотал. И кто бы мог подумать, глядя на этого жизнерадостного парня, что жить ему оставались считанные часы…

Словом, вечер получился на славу, разошлись поздно. Однако рано утром летчики и техники уже хлопотали у своих самолетов. Начинался новый фронтовой день.

В тот день Гридинский был свободен от полетов: на его машине меняли мотор. Техники работали дружно, и к вечеру самолет был готов к облету.

Гридинский сначала опробовал мотор на земле, потом пошел на взлет. Набрав высоту, стал испытывать мотор на разных режимах. Вместе с Сашей полетел его техник Грехов. Он сел в заднюю кабину на место стрелка-радиста.

Летал Гридинский довольно долго, наконец запросил разрешения на посадку. Получив «добро», пошел на снижение. Неожиданно со стороны солнца, клонившегося на закат, из долины реки Реут выскочили два «мессершмитта». Это были, судя по всему, вражеские охотники. Они с ходу набросились на самолет Гридинского. Мы сразу поняли, что за штурвалами «мессеров» сидят опытные асы.

И раньше фашисты действовали так же: используя холмистую местность, подкрадывались на бреющем к аэродрому или к переправе и расстреливали самолеты, автомашины из пушек и пулеметов, а потом трусливо, по-шакальи ныряли куда-нибудь в низину и удирали домой. Мы не раз охотились за ними и не только постоянно дежурили в кабинах, готовые мгновенно взлететь, но и патрулировали в воздухе. К тому же на высоких холмах сидели наши наблюдатели с радиостанциями. Однако поймать фашистов никак не удавалось. Вот и на этот раз они нанесли нам новый, жестокий удар.

– Саша, Саша! Смотри, снизу атакуют «мессеры»! – успели передать с командной радиостанции Гридинскому. Но Саша сам уже заметил вражеские самолеты и круто развернулся им навстречу. Не мог он допустить, чтобы фашисты атаковали наши зачехленные самолеты. Не будь его теперь в воздухе, они бы набросились на беззащитные машины.

Трудно было Гридинскому одному на тяжелом штурмовике справиться с двумя юркими истребителями врага. Фашисты упорно наседали на штурмовик сзади, но Гридинский пока что увертывался, подставлял «мессерам» свой бронированный нос.

Затаив дыхание, следили мы за неравной схваткой. Несколько наших летчиков бросились к своим истребителям, чтобы взлететь и помочь Гридинскому. Но никто не успел этого сделать: слишком скоротечной была схватка.

Вдруг раздался как бы удар грома, и сверху посыпались обломки вражеского истребителя. Это Гридинский, улучив момент, дал по фашисту длинную очередь из пушек и пустил вдобавок пару реактивных снарядов. Но другому немцу удалось нанести ответный удар.

Самолет Гридинского не рухнул на землю, а, напротив, необыкновенно мягко и даже изящно сел на границе аэродрома и замер у самой лесополосы. Когда мы подбежали к нему и открыли фонарь, Саша был уже мертв. Откинув голову назад, сжимая руками штурвал, он, казалось, по привычке «переводил дух» – это было его выражение.

Сидя у пулемета, умирал его верный товарищ Петя Грехов, насквозь прошитый вражеской очередью.

…Похоронили мы их вместе, на окраине аэродрома, под виноградными лозами.

Музыкант

В то погожее майское утро я возвращался из разведки. Сел, зарулил самолет на место, газанул в последний раз мотором и выключил зажигание.

В наступившей блаженной тишине расстегнул привязные ремни, откинул их на борта кабины и снял с потной головы шлемофон. Расслабившись, минуту, другую сидел неподвижно. Потом взглянул налево и увидел у крыла машины техника по спецоборудованию.

– Фотографировали, товарищ капитан? – спросил он.

Я кивнул головой. Техник подошел к хвосту самолета, открыл люк и стал снимать фотоаппарат.

Я тем временем вылез из кабины, осмотрелся. Возле палатки, где размещался КП эскадрильи, собралась большая группа людей.

– Что это за сборище? – спросил я у своего механика Колпашникова.

– Понятия не имею, товарищ командир, – ответил тот, озабоченно осматривая самолет.

В это время ко мне подошел адъютант эскадрильи капитан Самохин. Улыбаясь, доложил:

– Товарищ командир, нашего полку, как говорится, прибыло. Двух летчиков и трех сержантов прислали.

– Отлично! – обрадовался я и спрыгнул с крыла на землю. – Подмога никогда не помешает.

Я направился к вновь прибывшим. Они дружно отдали мне честь. Среди новичков выделялся немолодой сержант с большими, словно у запорожца, усами и солидным животиком. На его крупной голове раздваивалась глубоко натянутая пилотка. Тут же я распределил их по экипажам. Сержанта Ковальчука, так звали «запорожца», направил к моему заместителю Рябову, у которого не хватало моториста. После полета, дело было уже вечером, подходит ко мне Рябов и говорит:

– Товарищ командир! Ну зачем присылают нам таких стариков? Отправляли бы их в обоз, или писарями в штаб, или в какую-нибудь роту караульную охранять самолеты… Ну что я буду с ним делать?

Стоявший рядом инженер эскадрильи Смагин удивленно посмотрел на Рябова:

– Да какой же он старик? Мне сорок два, а он на год моложе…

Двадцатидвухлетнему Рябову сержант действительно казался стариком. Работая у самолета, Ковальчук старался не отставать от молодых, неуклюже ворочал тяжелые баллоны с кислородом и сжатым воздухом и все же частенько останавливался, вытирая пот с лица. Он всегда вовремя замечал меня, украдкой застегивал воротничок гимнастерки и прилежно, хотя и не совсем построевому, ладонью вперед, отдавал честь.

Вскоре после прибытия пополнения состоялось партийное собрание эскадрильи. После ужина я пошел на КП. Люди в основном собрались. Следом за мной явился сержант Ковальчук. Он осторожно пробрался в угол комнаты, сел на свободное место. Секретарь партбюро капитан Гвоздев пересчитал про себя присутствовавших и открыл собрание.

– Товарищи! В нашу парторганизацию прибыл новый коммунист – сержант Ковальчук. Пусть он коротко расскажет нам о себе. Как считаете? Пожалуйста, Яков Иванович!

Все взоры обратились к сержанту. Ковальчук слегка побледнел. Он встал и, теребя вздрагивающими пальцами пилотку, начал рассказывать свою биографию:

– Ну, родился я у тысяча девятьсот первому роци, верней году, в Винницкой области, в крестьянской семье. В первую мировую добровольцем ушел в Червону Армию. Дрался на Украине с бандами Петлюры, Махно. В двадцать третьем в Харькове состоялся военный парад, я участвовал в нем. Шли мы тогда по площади в лаптях – может, кто видел такой снимок? Потом служил в одной из авиационных частей, механиком хотел стать, або летчиком, но врачи по зрению не допустили. Мы обслуживали тогда огромный, вроде этажерки, четырехмоторный самолет «Илья Муромец»… – тут сержант сделал паузу. – Началась Отечественная война, и я ушел в партизанский отряд. Под Знаменкой был ранен. Когда наша армия освободила Винницу, вернулся домой. Узнал, что за связь с нашим партизанским отрядом фашисты повесили моего отца, спалили хату. К счастью, уцелела моя семья: мать, жена, двое детей. Добрые люди на соседнем хуторе вовремя спрятали. Посмотрел на все это – и пошел в военкомат.

Все слушали рассказ Ковальчука, затаив дыхание. После собрания, когда выходили из помещения, многие задержались у двери, уступая дорогу Ковальчуку.

Майские дни в ту пору стояли по-летнему теплые, и мы после ужина всегда собирались недалеко от столовой. Рябов, сидя на пустом ящике, пилил на стареньком баяне, подбирая какую-нибудь несложную мелодию. Летчики вполголоса перебрасывались шутками, в которых довольно едко высмеивались музыкальные способности замкомэска. Однажды, привлеченный музыкой, к нам незаметно подошел Ковальчук. Он был в тот день в наряде на кухне. Стоит в стороне, слушает и таким нежным взглядом на баяниста поглядывает, что я не выдержал, спросил:

– Ковальчук, музыку любите?

Он смущенно улыбнулся:

– Да! Люблю… Сам когда-то играл, товарищ капитан.

– На баяне?

– И на рояле тоже…

– Так попробуйте! Не стесняйтесь. Рябов, а ну одолжи сержанту инструмент.

Ковальчук, нетерпеливо потирая руки, подошел к Рябову:

– Уж разрешите, товарищ старший лейтенант?

Рябов вскинул на Ковальчука удивленные глаза и молча снял ремни. Ковальчук взял баян в руки, осмотрел его внимательно, словно бесценную вещь. Надев ремни на плечи, он уверенно пробежал по клавишам своими тонкими, длинными пальцами. Летчики сразу притихли и придвинулись ближе. Ковальчук огляделся, ища место, где бы сесть. Рябов так же молча встал и пододвинул ему фанерный ящик из-под макарон, на котором сидел сам. Ковальчук сел, окинул всех веселым, даже озорным взглядом и спросил:

– Ну, что сыграть прикажете?

Командир первой эскадрильи, стоявший рядом, сказал:

– Да нам все равно, Ковальчук, что вы сыграете. Но конечно, лучше повеселее что-нибудь, из нашего фронтового репертуара. Ну хотя бы «Синенький скромный платочек…».

– Хорошо. Сделаю, – с уверенностью сказал Ковальчук.

Он сжал губы, серьезное, даже торжественное лицо, склонил голову влево, к баяну, и заиграл «Рассвет на Москва-реке» – вступление к опере Мусоргского «Хованщина».

Чарующие звуки баяна полились в вечерней тишине. И что за чудесная мелодия! Так и виделось, как, озаряя восток, в предутренней дымке выплывало солнце, похожее на расплавленный металл. Вдруг ясно слышался рожок пастуха, мычание коров… Мне почему-то вспомнились село и дом бабушки и как она чуть свет выгоняла корову Пеструшку в стадо. И до того на душе стало и светло и тревожно, что даже в горле защипало.

Когда сержант кончил, я, не сразу очнувшись, взглянул на летчиков. Они стояли не дыша. Не заметил, откуда и когда собрался народ. У старых раскидистых ив, за спиной баяниста, стояли летчики соседнего штурмового полка, девчата с метеостанции, располагавшейся рядом, наши оружейницы… И мне подумалось: «Как же чутка душа русского человека к прекрасному!»

Совладав со своим волнением, я спросил Ковальчука:

– Яков Иванович, где же вы так научились играть?

– Я, товарищ капитан, консерваторию окончил, – просто, без рисовки сказал сержант, – работал солистом в областной филармонии.

– Вот оно что – консерваторию!

Начались танцы, и Ковальчук играл вальсы, фокстроты, танго, а когда заиграл «Синенький скромный платочек…», неожиданно для всех к сержанту подошла Полина Зубкова, секретарь комсомольской организации первой эскадрильи, и сильным приятным голосом запела. Песню подхватили все. Потом пели русские, украинские песни. И вдруг кто-то громко крикнул:

– Баянист! А ну, давай цыганочку!

Все расступились в сторону, освобождая место. И тут снова голос:

– Белаша, цыгана сюда!

На середину круга выбежал небольшого росточка черноглазый летчик. Красив и строен он был в новой шерстяной гимнастерке, темно-синих брюках, хромовых сапогах. Два боевых ордена поблескивали на груди. Еще без музыки, словно для разминки, Белаш отбил чечетку, раскинул руки в стороны и замер в ожидании.

Ковальчук начал медленно, с выходом. Белаш молодецки встряхнул кудрявыми волосами и легко пошел по кругу, прихлопывая руками по голенищам сапог. А когда на середину вышла Полина Зубкова, Белаш будто расцвел весь. Блеснул белозубой улыбкой и, кажется, уже не плясал, а, чуть касаясь земли, летал в воздухе!

К образовавшемуся кругу подошли командир полка Дерябин и комиссар Хрусталев.

– Комиссар! – сказал Дерябин. – Смотри, какие у нас таланты. Удивила меня Зубкова.

– А что ж удивительного! – улыбнулся Хрусталев. – Поля перед войной культпросветучилище окончила.

Дерябин взглянул на часы раз, другой и незаметно, кивком головы, подозвал меня. Вместе со мной к нему подошли командиры первой и второй эскадрилий Чернобаев и Харламов.

– Не пора ли, друзья, на отдых? – строго сказал Дерябин. – А то завтра чуть свет в бой.

На этом первый концерт Ковальчука окончился, но с того дня сержант стал душой полка. Летчики и техники повеселели, не говоря уж о наших девчатах. Какими бы напряженными ни были воздушные бои (нам приходилось делать по четыре-пять вылетов в день), вечером, начищенные и принаряженные, мы спешили к столовой. Тут уже играл Ковальчук.

Однажды к нам в полк прибыл по делам службы офицер из вышестоящего штаба. Днем он сидел в канцелярии, работал с документами, а по вечерам вместе с нами слушал музыку, так же восторгаясь искусной игрой баяниста. Закончив работу, штабист уехал. На следующий день в полк пришла телеграмма: «Сержанта Ковальчука для прохождения дальнейшей службы срочно откомандировать в штаб воинской части…» Узнав о телеграмме, мы сразу поняли, чьих рук это дело.

Вечером, после полетов, летчики окружили замполита Хрусталева:

– Товарищ майор! Как же это получается? Почему это мы должны отдавать им Ковальчука? Может, им еще и баян в придачу подарить!

Особенно горячился Рябов, который брал у сержанта уроки музыки.

– Спокойно, товарищи! Приказы старших не обсуждают, а выполняют, ясно? Идите ужинайте, я вас понял.

Хрусталев, конечно, понимал, какое благотворное влияние оказывают концерты Ковальчука на летчиков, поднимая им настроение, помогая легче переносить тяготы боевой работы. Он и рад был бы не отдавать баяниста, да как нарушить приказ?

Вывел комиссара из затруднительного положения стоявший рядом с ним врач полка Смирнов. Он выждал, пока летчики не ушли, и сказал замполиту:

– Дмитрий Васильевич, у меня есть один вариант. Ковальчук на днях обращался в лазарет по поводу болезни желудка. Пока будут разгораться страсти, положу-ка я его в госпиталь на обследование. И человека подлечат, и время пройдет, возможно, все само собой утрясется. – Смирнов хитро усмехнулся. – Потом заберем его обратно к себе. А сейчас отправим телеграмму: «Сержант Ковальчук подозрением на язву желудка лежит в госпитале»…

Когда в полк прилетел главный врач авиакорпуса, мы поняли: этого опытного, видавшего виды полковника на мякине не проведешь. В полку его встретили ласково. Довольствовали по летной норме. Как-то во время ужина мы со Смирновым подсели к нему за стол.

– Товарищ полковник, – осторожно начал я, – у вас, безусловно, хорошо. Люди там уважаемые, но в годах. Понимаете? А у нас здесь сразу два полка: штурмовой и истребительный – сотни молодых ребят! И девчата есть. Работа у нас, вы знаете, какая. Вечером после боев отдохнуть хочется, и песню спеть и потанцевать. Как нам без баяниста?

Полковник и сам, прохаживаясь вечером, видел, как веселились люди. Короче, после недолгих колебаний он сдался. Уезжая, сказал врачу полка:

– Диагноз о подозрении на язвенную болезнь у сержанта Ковальчука подтверждаю. Пусть служит у вас.

Смирнов, увидев вскоре лейтенанта Рябова, обрадовал его:

– Слушай, Рябов! Ты, как самый заинтересованный товарищ, можешь ехать в госпиталь за Ковальчуком.

– Есть, товарищ капитан!

Рябову дали для Ковальчука брюки, гимнастерку, сапоги. Мы его ждали с нетерпением.

Поздно вечером Рябов приехал один – молчаливый, хмурый. Его окружили летчики, подошел и Смирнов, спросил:

– Где же Ковальчук?

– Был я у него, – тихо начал Рябов свой рассказ. – Шоферу приказал не выключать мотор. Как увидел он меня, обрадовался. Взглянул на сверток, все понял. Я шепнул ему: заходи, мол, в туалет, переоденься, а потом выпрыгнем в окно – машина ждет. А он говорит: «Не знаю, что и делать? Участники художественной самодеятельности дают сегодня концерт для раненых. И я там выступаю».

Пошли мы в зал, а там народу – яблоку негде упасть! Все места на стульях, скамейках заняты, даже на подоконниках сидят. Передняя часть зала и все проходы сплошь заставлены носилками с тяжелоранеными. Иные забинтованы с ног до головы, словно куклы. Невдалеке от рояля, у стены, в металлическом кресле на колесиках, сидела молоденькая красивая девушка с прической под мальчика. Что-то странное было в ее фигуре. Присмотрелся, а одеяло, там, где ноги должны быть, колышется. Без ног она, братцы! Прямо комок подкатил к горлу… Начался концерт. Вышел наш Ковальчук. В новой гимнастерке, брюках. Хромовые сапоги, видно, у кого-то взял напрокат. Он, как настоящий артист, поклонился, посмотрел в зал и растерялся. Топчется на месте, сдвинуться не может. Видимо, Якова Ивановича поразил вид большого количества раненых. Когда они лежали по своим палатам, это не так бросалось в глаза. А собрали вместе – зрелище оказалось не из легких. Потом он подошел к роялю… Ребята, вы не представляете, как он играл! Я, конечно, не силен в классической музыке, шпарю на слух и не могу сказать, что именно он играл, но только сегодня я понял – это настоящий музыкант.

Я украдкой посматривал на лица раненых, на ту девчонку и видел, как восторженно блестели у них глаза, как замерли они, затаив дыхание.

Когда прозвучал последний аккорд, Якова Ивановича просили играть еще и еще. Он не отказывался… После концерта я подошел к нему, пожал руку. У него был усталый вид крепко поработавшего человека. Даже гимнастерка на спине была мокрой. Но в глазах была радость. И я уже не посмел предложить ему ехать со мной. Нельзя ему, ребята, бросать раненых, понимаете? – горячо закончил Рябов. – Его место там, среди них!

Никто из летчиков не проронил ни слова…