Текст книги "Тень от шпаги. Морфология литературного произведения"

«Она долго лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей казалось, она сама в темноте видела».

А вот глаза Анны в тот момент, когда Вронский встречает ее впервые:

«Когда он оглянулся, она тоже повернула голову. Блестящие, казавшиеся темными от густых ресниц, серые глаза дружелюбно, внимательно остановились на его лице, как будто она признавала его, и тотчас же перенеслись на подходившую толпу, как бы ища кого-то. В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы. Как будто избыток чего-то так переполнял ее существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда, то в улыбке. Она потушила умышленно свет в глазах, но он светился против ее воли в чуть заметной улыбке».

Загубленная Вронским лошадь – «двойница» Анны. Вот Фру-Фру перед скачкой:

«Фру-Фру продолжала дрожать, как в лихорадке. Полный огня глаз ее косился на подходившего Вронского».

А потом будет то, что мы уже прочли: «пред ним, тяжело дыша, лежала Фру-Фру и, перегнув к нему голову, смотрела на него своим прелестным глазом».

И это, при всех лошадиных отличиях, та же самая лошадь, которую бьют по глазам (вот-вот!) и убивают (переламывая ей хребет) в «Преступлении и наказании» Достоевского. Та лошадь – «двойница» старухи-процентщицы, что во сне Раскольникова совершенно очевидно. Но она же – «двойница» Лизаветы и Сони, которые между собой сами суть «двойницы». Поскольку мы говорим о мифе, то старуха-процентщица – это Баба-яга, Соня – это София, премудрость Божья, а Лиза – это архетипическая «бедная Лиза» русской литературы[3]3
  Лизой зовут не только героиню сентиментальной повести Н. М. Карамзина «Бедная Лиза» (1792) – повести, с которой началась русская проза, но и, например, героиню «Записок из подполья» Ф. М. Достоевского (1864).


[Закрыть]. И все это – ипостаси одного существа.

И у Лермонтова в романе «Герой нашего времени» – тот же миф: в конце повести «Княжна Мери» Печорин пытается догнать на лошади уехавшую любимую женщину (Веру) – и загоняет лошадь. В этом образе загнанной и погибшей лошади – и брошенная Печориным незадолго до этого княжна Мери[4]4
  «– Эта княжна Мери прехорошенькая, – сказал я ему. – У нее такие бархатные глаза – именно бархатные: я тебе советую присвоить это выражение, говоря об ее глазах; нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они будто бы тебя гладят. Впрочем, кажется, в ее лице только и есть хорошего… А что, у нее зубы белы? Это очень важно! Жаль, что она не улыбнулась на твою пышную фразу.
  – Ты говоришь об хорошенькой женщине, как об английской лошади, – сказал Грушницкий с негодованием».
  И тут глаза, и тут лошадь.


[Закрыть], и убитый им только что Грушницкий, и умирающая от болезни и несчастная в своей любви к Печорину Вера, да и сам Печорин, лежащий и плачущий в степи:

«Все было бы спасено, если б у моего коня достало сил еще на десять минут! Но вдруг, поднимаясь из небольшого оврага, при выезде из гор, на крутом повороте, он грянулся о землю. Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод – напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв последнюю надежду, попробовал идти пешком – ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал».

О. А. Кипренский. Бедная Лиза. 1827 год

Потом он видит своего коня еще раз:

«Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. За несколько верст от Ессентуков я узнал близ дороги труп моего лихого коня; седло было снято – вероятно, проезжим казаком, – и вместо седла на спине его сидели два ворона. Я вздохнул и отвернулся…»

Голова лошади. Рисунок А. О. Орловского. 1807 год

Князь Мышкин в романе Достоевского «Идиот» сначала видит фотографический портрет Настасьи Филипповны и только потом встречается с ней действительно:

«Но не доходя двух комнат до гостиной, он вдруг остановился, как будто вспомнил о чем, осмотрелся кругом, подошел к окну, ближе к свету, и стал глядеть на портрет Настасьи Филипповны.

Ему как бы хотелось разгадать что-то, скрывавшееся в этом лице и поразившее его давеча. Давешнее впечатление почти не оставляло его, и теперь он спешил как бы что-то вновь проверить. Это необыкновенное по своей красоте и еще по чему-то лицо еще сильнее поразило его теперь. Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто даже какое-то сострадание при взгляде на эти черты. Эта ослепляющая красота была даже невыносима, красота бледного лица, чуть не впалых щек и горевших глаз; странная красота! Князь смотрел с минуту, потом вдруг спохватился, огляделся кругом, поспешно приблизил портрет к губам и поцеловал его».

Князь целует портрет, для него он – живой. Настасья Филипповна, как и Анна Каренина, является прекрасной, страшной, непредсказуемой Прекрасной Дамой, самой жизнью в целом, и она тоже в конце концов гибнет.

Скажем несколько слов о том, откуда пришел этот элемент сюжета (появление сначала изображения, а затем живой дамы) и что за ним стоит.

Оживающими статуями, портретами, куклами просто кишит немецкая романтическая литература, особенно подробно и интересно эта тема разработана в произведениях Э. Т. А. Гофмана. Монаху Медарду, герою романа «Эликсиры дьявола» (1815), его Прекрасная Дама является сначала как Аврелия (однако он не видит ее лица), потом как святая Розалия, изображенная на картине (и он отождествляет ее с Аврелией), а затем – как Аврелия с уже открытым лицом – и он действительно узнает в ней святую Розалию с картины:

«Утренний свет пробивался многоцветными лучами сквозь витражи монастырской церкви; одинокий, в глубоком раздумье сидел я в исповедальне; только шаги прибиравшего церковь послушника гулко отдавались под высокими сводами. Вдруг невдалеке от меня зашелестело, и я увидел высокую стройную женщину, судя по одежде, не из наших мест, с опущенной на лицо вуалью; войдя в боковую дверь, она приближалась ко мне, намереваясь исповедоваться. Она подошла с неописуемой грацией, опустилась на колени, глубокий вздох вырвался у нее из груди – я почувствовал ее жгучее дыхание и еще прежде, чем она заговорила, был во власти ошеломляющего очарования. <…>

Мне не пришлось увидеть лица Незнакомки, и все же она жила у меня в душе, смотрела на меня чарующими темно-синими глазами… <…>

В церкви нашей был придел во имя святой Розалии с дивной иконой, изображавшей праведницу в час ее мученической кончины.

В ней я узнал свою возлюбленную, и даже платье на святой было точь-в-точь такое же, как странный костюм Незнакомки. Здесь-то, простершись на ступенях алтаря, я, словно охваченный безумием, испускал страшные вопли, от которых монахи приходили в ужас и разбегались, объятые страхом.

В минуты более спокойные я метался по всему монастырскому парку и видел – вот она скользит вдалеке по благоухающим равнинам, мерцает в кустах, реет над потоком, витает над цветущими лугами, повсюду она, только она!»

«Но вот двери распахнулись, вошел барон с Аврелией.

Едва я взглянул на Аврелию, как душу мою пронзил яркий луч, который воскресил и мои самые сокровенные чувства, и томление, исполненное блаженства, и восторги исступленной любви – словом, все, что звучало во мне далеким и смутным предчувствием; казалось, жизнь моя только теперь занимается, сияя и переливаясь красками, как ранняя заря, а прошлое, оцепеневшее, ледяное, осталось позади в кромешной тьме пустыни… Да, это была она, мое чудное видение в исповедальне! Печальный, детски чистый взгляд темно-синих глаз, мягко очерченные губы, чело, кротко склоненное будто в молитвенном умилении, высокая и стройная фигура – да нет же, это была вовсе не Аврелия, а сама святая Розалия!.. Лазоревая шаль ложилась прихотливыми складками на темно-красное платье Аврелии – совершенное подобие одеяния святой на иконе и Незнакомки в моем видении!.. Что значила пышная красота баронессы перед неземной прелестью Аврелии! Я видел только ее одну, все вокруг померкло для меня. Присутствующие заметили мое смятение».

Гофман, создавал свой роман «Эликсиры дьявола» по следам и под влиянием готического романа Льюиса «Монах» (1796):

«– Матильда! – сказал он взволнованным голосом. – О моя Матильда!

Она вздрогнула и быстро обернулась к нему. Это внезапное движение сбросило капюшон с ее головы, и ее лицо открылось вопрошающему взгляду монаха. С каким же изумлением он узрел точное подобие своей Мадонны! Те же безупречные черты, та же пышность золотых волос, те же алые губы, небесные глаза и то же величие – вот каким было дивное лицо Матильды. Вскрикнув от удивления, Амбросио вновь упал на подушки, не зная, видит ли он перед собой смертную или небожительницу».

«Видит ли он перед собой смертную или небожительницу» – ключевой вопрос. Небожительницу, видимо, можно увидеть только в виде изображения. А тут изображение словно оживает.

Человек эпохи Просвещения был уверен в рациональности и познаваемости мира. Так сказать, нужно лишь добавлять новые материалы в Энциклопедию – и все будет хорошо. Однако пришел Иммануил Кант и объяснил, что познавать мы можем только то, что нам позволяет наша, так сказать, «познавалка». И нам никогда не добраться до «вещей в себе». Такой подход необыкновенно удобен для научных занятий, но человек как художник им удовлетвориться не может. И вот он (художник) говорит: «Ну хорошо, мы не можем добраться до “вещей в себе”, но что если природа – живая? И не в смысле органической жизни растений и животных, а в широком смысле: за миром, как за занавесом или покрывалом, находится живое существо, которое видит конкретного человека и может обращаться к нему при помощи знаков?»

И тогда «вещи в себе» могут стать «знаками для нас». Сами мы не можем до них добраться, но они могут быть нам подарены, если мы согласимся с Тютчевым:

 
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
 

Романтики (немецкие, английские, французские) условно отождествили это живое существо, находящееся за покрывалом мира, с египетской богиней Изидой – и неоднократно описывали ее им явление. Именно в этом смысл оживающей картины или статуи.

Примечательно, что у романтиков подчеркнута такая черта Изиды, как ее особый взгляд. Богиня не видна, однако присутствует ее взгляд. Например, в повести Гофмана «Стихийный дух» мы читаем:

«– <…> Как вдруг в глубину души моей проник, точно молния, чей-то взгляд…

– Как, – вскричал Альберт, – взгляд без каких-либо глаз? И ты ничего не видел при этом? Это опять нечто вроде виде́ния без образа!

– Ты можешь считать это непостижимым, – продолжал Виктор, – что делать? Но никакого видения, ничего я не видел и, однако, почувствовал, что на меня устремлен взгляд…»

Изида – великая богиня-мать, хранительница всего живого. Потому не случайно ее явление в животной (например, лошадиной) ипостаси у русских писателей и поэтов. И в Древнем Египте она и ее сестра Нефтида могли представать в облике двух газелей, хранящих горизонт.

В дальнейшем Изида становится «Прекрасной Дамой» русского символизма, блоковской незнакомкой, которая одновременно есть и женщина мечты, и богиня, и Муза, и Россия. И даже может обернуться «степной кобылицей». И может быть погублена, как, например, в стихотворении «На железной дороге»:

 
Под насыпью, во рву некошеном
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая.
 

Да, это все та же Анна Каренина, все та же Настасья Филипповна. «Смотрит, как живая». «Это была не картина, а живая прелестная женщина…»

Кадр из фильма «Анна Каренина». 1914 год

Примечателен и взгляд Прекрасной Дамы (например, в стихотворении «Незнакомка») – словно оторванный от тела:

 
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
 

Любопытно прослеживать, что откуда и куда перешло. Однако, как справедливо выразился знаменитый писатель Лев Толстой, художник может «вдохновляться непосредственно тем, что есть в душе». И тогда невольно и неизбежно оживает древний миф.

Брюнхильда со своим конем Гране. Рихард Вагнер. Кольцо нибелунга (1848–1874 годы). В роли Брюнхильды – австрийская певица Амалия Матерна (первая исполнительница этой роли)

Приведу еще один пример этого оживающего мифа. В повести Михаила Пришвина «Корень жизни» (1933) рассказчику является «олень-цветок Хуа-лу, воплощенная в женщине»:

«Она замерла, окаменела, изучая меня, угадывая, камень я или могу шевельнуться. Рот ее был черный и для животного чрезвычайно маленький, зато уши необыкновенно большие, такие строгие, такие чуткие, и в одном была дырочка: светилась насквозь. Никаких других подробностей я не мог заметить, так захватили все мое внимание прекрасные черные блестящие глаза – не глаза, а совсем как цветок, – и я сразу понял, почему китайцы этого драгоценного оленя зовут Хуа-лу, значит – олень-цветок. Так трудно было представить себе того человека, кто, увидев такой цветок, прицелился в него из ружья и пустил свою страшную пулю: дырочка от пули так и светилась. Трудно сказать, сколько времени мы смотрели друг другу в глаза, – кажется, очень долго!»

«Во мне боролись два человека. Один говорил: “Упустишь мгновенье, никогда оно тебе не возвратится, и ты вечно будешь о нем тосковать. Скорей же хватай, держи, и у тебя будет самка Хуа-лу, самого красивого в мире животного”. Другой голос говорил: “Сиди смирно! Прекрасное мгновенье можно сохранить, только не прикасаясь к нему руками”. Это было точно как в сказке, когда охотник прицелился в лебедя – и вдруг слышит мольбу не стрелять ее, подождать. И потом оказывается, что в лебеди была царевна, охотник удержался, и вместо мертвого лебедя потом перед ним явилась живая прекрасная царевна. Так я боролся с собой и не дышал. Но какой ценой мне то давалось, чего мне стоила эта борьба!»

«У самого моря из песка, будто спина окаменелого чудовища, виднелось полузанесенное песком огромное дерево; от вершины его остались два громадных сука, и они торчали черные, узловатые, рассекая до горизонта голубое небо. На малых ветвях этого дерева висели белые круглые хорошенькие коробочки, – это были выброшенные тайфунами скелеты морских ежей. Какая-то женщина сидела спиной ко мне и собирала себе в баульчик эти подарки моря. Вероятно, я был еще под сильным влиянием грациозного животного возле дерева, опутанного виноградом, что-то в этой незнакомой мне женщине напомнило мне Хуа-лу, и я был уверен, что вот сейчас, как только она обернется, я увижу те прекрасные глаза на лице человека. Я и сейчас не могу понять, из чего это выходило и складывалось, ведь если мерить, рисовать, то будет совсем не похоже, но мне было так, что вот, как только она обернется, непременно явится передо мной олень-цветок Хуа-лу, воплощенная в женщине. И дальше, как бы в ответ моему предчувствию, как в сказке о царевне-лебеди, началось превращение. Глаза у нее были до того те же самые, как у Хуа-лу, что все остальное оленье – шерсть, черные губы, сторожкие уши – переделывалось незаметно в человеческие черты, сохраняя в то же время, как у оленя, волшебное сочетание, как бы утвержденную свыше нераздельность правды и красоты. Она глядела на меня настороженная, удивленная, казалось – вот-вот топнет на меня, как олень, и убежит. Сколько разных чувств проходит во мне, сколько мыслей туманом проносится, и в них как будто каких-то решений в мире неясного и непонятного, но слов, совершенно правдивых и верных, я и сейчас не найду и не знаю, придет ли в этом когда-нибудь час моего освобождения. Да, я так бы и сказал, что скорей всего слово свобода будет самое близкое название тому особенному состоянию, когда, поняв красоту необыкновенного зверя, я вдруг получил возможность продолжать это бесконечно далеко в человеке. Было – как будто я из тесного распадка вышел на долину Зусухэ, покрытую цветами, с бесконечным продолжением ее в голубой океан.

И вот еще самое главное: было два человека. Когда Хуа-лу просунула мне копытца через виноградные сплетения, один был охотник, назначенный схватить ее сильными руками повыше копыт, и другой – неизвестный еще мне человек, сохраняющий мгновение в замирающем сердце на веки веков».

Тень от шпаги
Двойник-убийца и двойник-спаситель в русской литературе

Faust. …Eile und morde. Sei der Pfeil meiner Rache!…

Teufel. Faust, ich gehorche…

Friedrich Maximilian Klinger, Faust’s Leben, Thaten und Höllenfahrt[5]5
  Из романа Фридриха Максимилиана Клингера «Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад»:
  Фауст. Поспеши и убей. Будь стрелой моей мести!..
  Черт. Фауст, я повинуюсь…


[Закрыть]

Сердце его забилось, как будто предчувствуя несчастие. Должен ли он был продолжать свои исследования? не лучше ли вовремя остановиться? Кому не случалось находиться в таком положении, тот с трудом поймет его: любопытство, говорят, сгубило род человеческий, оно и поныне наша главная, первая страсть, так что даже все остальные страсти могут им объясниться. Но бывают случаи, когда таинственность предмета дает любопытству необычайную власть: покорные ему, подобно камню, сброшенному с горы сильною рукою, мы не можем остановиться, хотя видим нас ожидающую бездну.

Михаил Лермонтов. Штосс

Легкомысленно играл я тайными силами, и вот теперь моя дурная воля, направленная невидимой рукой, достигла своей цели и поразила меня прямо в сердце.

Август Стриндберг. Inferno

Двойник подмигивает

Речь пойдет о литературе, но не только. Поэтому расскажу вам сначала одну реальную историю.

Сразу после первого издания моей книги «Прыжок через быка», посвященной «Хозяйке зверей» (она же Муза, она же Прекрасная Дама, она же Изида) и териоморфному, то есть звероподобному, звериному двойнику в литературе (двойнику-антиподу, помогающему герою либо губящему его), я встретился с одним философом и писателем (который также написал книгу о двойниках), чтобы подарить ему экземпляр.

Он пригласил меня в кафе, мы обменялись книжками и добрыми словами (на меня произвел сильное впечатление один его рассказ, который я прочел перед нашей встречей, а он оказался давним поклонником книг по моему методу чтения на иностранных языках, особенно гётевского «Фауста»).

Фауст. Гравюра Рембрандта

Мы стали говорить о двойниках, и я высказал две свои мысли. Во-первых, двойник-антипод может представлять собой не только злое начало (как двойник Христа Антихрист), но и доброе (как двойник Христа Иоанн Креститель). Во-вторых, двойник не есть воспринимающееся как нечто реальное и потому влияющее на дальнейший ход событий порождение нашего сознания, но есть реальное, отдельное от человека, хотя и связанное с ним существо. С первым философ согласился, а со вторым нет.

Когда мы встали из-за стола и собирались уже уходить, философа поманил один пожилой человек, сидевший за другим столиком. Я подумал, что это кто-то из его знакомых. Философ подошел к нему и некоторое время разговаривал. Когда мы вышли из кафе, он сказал: «Очень странная вещь. Этот господин спросил меня:

– Вы Михаил Илларионович?

– Да.

– Мы с вами где-то встречались, только не помню, где именно.

– И я не помню. Мне кажется, мы незнакомы.

– А я вас знаю, как видите. Может быть, мы виделись в милиции?

– Нет-нет, это совершенно невозможно! Я не бываю в милиции!

И так далее. Очень странная вещь».

На что я сказал: «Ну, вот видите, у вас есть двойник. Вполне реальный».

(На самом деле философа зовут не Михаил Илларионович, но и не, скажем, Николай Васильевич или Александр Сергеевич. У него довольно нетипичное отчество.)

Я не стал говорить философу, что эта странная история произошла по моему заказу.

Если отбросить мысль о моем безумии как непродуктивную, то возникает вопрос: как я смог все это устроить? Сразу приходят на ум два варианта: гипноз или розыгрыш. Я мог телепатировать господину за другим столиком имя философа и далее с помощью гипноза направить его действия. Или же я мог нанять актера. Есть даже фирмы, организующие подобные розыгрыши. В них иногда участвует множество статистов, например, весь персонал кафе и все люди, там находящиеся. Понятно, сколько такое может стоить. Я не потяну даже одного актера. Что касается телепатии и гипноза, то у меня нет таких способностей (никогда за собой ничего подобного не замечал).

Но у меня есть другая способность: способность влиять на какую-либо ситуацию подспудно, одним своим желанием, без своего непосредственного участия. Влиять благодаря моей связи с моим двойником. Потому что с помощью двойника иногда получается сделать так, чтобы внешний мир совпал с твоим внутренним миром, получается осуществить tat tvam asi[6]6
  Tat tvam asi – «то ты еси», это есть ты – «великое изречение» индуистов, смысл которого: все, что ты видишь и чувствуешь в мире, – это ты. Ты и есть этот мир.


[Закрыть].

Я на самом деле могу вызвать из себя, из своего внутреннего мира какую-либо внешнюю ситуацию. Однако при этом я не знаю, как именно все будет организовано. Про человека за другим столиком я ничего не знал. И не знал, о чем с ним говорил философ, пока мне об этом не было рассказано на улице. Я просто захотел, чтобы двойник дал о себе знать, чтобы он подмигнул. Я словно бы передал свой заказ в некую невидимую фирму, которая занимается организацией розыгрышей. И которую, видимо, возглавляет некто по имени Мефистофель. (Это шутка, хотя интересно по ходу разговора отметить, что Мефистофель – типичный звериный двойник. Он появляется из пуделя и устраивает судьбу героя.)

Самое же интересное в подобном влиянии на судьбу вот что. Господин за другим столиком пришел в кафе не по моей воле, а сам по себе. Мы сидели за разными столиками, пили, ели, разговаривали. А потом у меня вдруг возникает желание проиллюстрировать философу реальность двойничества. И господин за другим столиком оказывается орудием выполнения моего желания. Как такое может быть? Словно этого господина произвели в нужный мне момент – будто документ, написанный задним числом.

Это, конечно, странно, даже жутко. Однако не так ли вообще происходит творчество? Не так ли, например, Микеланджело ваял статую? Статуя уже была готова, существовала до того, как он начинал работу: ему оставалось лишь ее освободить.

Не верите? Вот и Вагнер не верил Фаусту (и имел на то, конечно, полное право, потому что берег свою психику):

 
Фауст
Заметил, черный пес бежит по пашне?
Вагнер
Давно заметил. Что же из того?
Фауст
Кто он? Ты в нем не видишь ничего?
Вагнер
Обыкновенный пудель, пес лохматый,
Своих хозяев ищет по следам.
Фауст
Кругами, сокращая их охваты,
Все ближе подбирается он к нам.
И, если я не ошибаюсь, пламя
За ним змеится по земле полян.
Вагнер
Не вижу. Просто пудель перед нами,
А этот след – оптический обман.
Фауст
Как он плетет вкруг нас свои извивы!
Магический их смысл не так-то прост.
Вагнер
Не замечаю. Просто пес трусливый,
Чужих завидев, поджимает хвост[7]7
  Перевод Бориса Пастернака.


[Закрыть].