Текст книги "Россия распятая"

Несмотря на разруху и огонь войны, у меня сохранилась «Выпись из метрической книги родившихся за 1897 год», свидетельствующая о том, что 13 августа родилась раба Божия Ольга – моя мать; а 26 сентября ее крестили. Родители, как отмечено в документе, «горный инженер, коллежский советник Константин Карлович Флуг и законная жена его Елизавета Димитриевна, оба православные и первобрачные. Восприемниками были: надворный советник Николай Николаевич Арсеньев и жена полковника Наталья Дмитриевна Григорьева. Совершил таинство крещения протоиерей в церкви Святого Спиридона, что при Управлении Главных Уделов в Санкт-Петербурге».

Наталья Дмитриевна Григорьева, жена генерала Ф. А. Григорьева (в девичестве Прилуцкая), была родной сестрой моей бабушки Елизаветы Димитриевны Прилуцкой-Флуг, которая в семейном кругу звалась Джабиком и умерла в блокаду в январе 1942 года. Как, где и когда умерла тетя Наташа Григорьева – я не знаю.

Образ дочери К. И. Арсеньева Марии – матери моей бабушки, вышедшей замуж за Димитрия Прилуцкого, – сохранился на старом дагеротипе, который я храню и, рассматривая его, словно погружаюсь в атмосферу далекого прошлого.

Правда, должен отметить, что от ее образа веет не Петербургом униженных и оскорбленных, а Петербургом – столицей великой империи, духовные богатства которой созидались и множились поколениями, когда каждое сословие могучего государственного организма России имело свою честь, свободу и уверенность в правоте своей великой державы.

Знали бы они, какая катастрофа ожидает их потомков и какой мученической жертвой многомиллионного геноцида падут они в кровавой мясорубке «Великой Октябрьской социалистической революции». Сколько пало их на полях братоубийственной гражданской войны! Сколько расстреляно и сослано!

Из всех войн я признаю лишь войны освободительные – войны в защиту Отечества. Из всех революций можно признать лишь одну национально-освободительную. Только ее путь прям и светел, как у всех Божиих деяний. Все прочие революции – сатанинские, несущие нищету, вырождение и смерть. XX век доказал это… Только национальная революция, а не эволюция губительных реформ может спасти угнетенный и обреченный на геноцид народ.

* * *

Я долго не мог найти церковь Святого Спиридония, в купели которой крестили мою мать Ольгу.

В который раз разворачивая вчетверо сложенное свидетельство о крещении матери, я искал, где находится или находилась церковь Святого Спиридония. Никто не давал ответа на вопрос, что значит «Управление Главных Уделов». В словарях тоже ничего не нашел. Спросил у друзей-петербуржцев. «Честно говоря, не знаем – наверное, взорвали большевики еще до войны!» Наконец с радостью нашел в Петербурге четыре тома редкостно роскошных книг, в столь ценных для книголюбов шнелевских переплетах. Юбилейное издание – форзацы из муара с золотым тиснением орнамента – «Столетие уделов. 1797–1897». В день своего коронования 5 апреля 1797 года Император Павел I издал акт, который вошел затем в основные законы Российской Империи: это было «Учреждение об Императорской Фамилии». Новый закон имел в виду главным образом установить в России на незыблемых основаниях порядок престолонаследия. Так, введен был целый ряд законоположений, устанавливающих источники, размеры и средства обеспечения содержания членов царствующего дома.

«…Желая обеспечить состояние Императорской Фамилии на вечные времена без отягощения государственного бюджета, – говорится в книге «Столетие уделов», – Император Павел I, с изданием «Учреждения»… отделил для этого особые недвижимые имущества, числившиеся в составе государственных владений под именем дворцовых волостей и деревень, назначил доходы от них исключительно на содержание особ царствующего дома. Имениям этим дано было наименование удельных, а для заведования ими учреждено было отдельное ведомство – Департамент Уделов, с особым министром во главе».

Думаю, что любознательному читателю, не говоря уже об историках, будет интересно изучить этот труд, сравнить с уложениями царствующих дворов Европы – не говоря уже о современных владыках XX века: президентах, королях и олигархах…

…На Литейном, в роскошном доме, фасад которого украшен кариатидами, ныне находится Всероссийский нефтяной научно-исследовательский геологоразведочный институт. Равнодушная вахтерша сказала, что никакой тут церкви нет и не было. Мне вспомнилось, что в Императорской академии художеств тоже была церковь во имя Святого Спиридония, где отпевали многих известных художников, в том числе Врубеля. Когда я учился в институте имени Репина, церковь была преобразована в актовый зал, где проводились комсомольские и партийные собрания и где частенько выступали перед студентами не только президент Академии художеств СССР А. М. Герасимов, но и члены всемогущего президиума Академии. Именно здесь в 1953 году нас всех собирали для того, чтобы объявить о смерти Сталина. Ныне, приезжая в альма-матер, радуюсь, что церковь Святого Спиридония восстановлена!

В объемистой книге «Лавры, Монастыри и Храмы на Святой Руси» нашел наконец, где была церковь Святого Спиридония при Главном Управлении Уделов. Церковь находилась в здании управления на втором этаже над комнатами председателя департамента. Она украшена колоннами коринфского ордена… Иконостас белый, деревянный с позолотой, сделан по рисунку профессора Розанова, строившего церковь (она располагалась на Литейном проспекте).

Храм был построен во имя Святого Спиридона, жившего в IV веке от Рождества Христова и бывшего епископом города Тримифунта на острове Кипр. В энциклопедии Православной Святости (Москва, 1997) о Спиридоне читаем: «Житие святителя Спиридона поражает удивительной простотой и силой чудотворения, дарованной ему от Господа. Он исцелял больных, пробуждал мертвых, низводил дождь на поля, укрощал стихии, изгонял бесов, сокрушал идолов… Святитель был пастухом на о. Кипр».

Известно, что епископ Спиридон принимал участие в I Вселенском соборе, столь важном для истории Православной святой апостольской церкви, «…где совершил чудо, наглядно явив доказательство Единства во святой Троице. Взяв в руки кирпич, он стиснул его и разложил на три составные части: из кирпича вышел огонь, потекла вода, а глина осталась в руках чудотворца. «Се три стихии, а плинфа (кирпич) одна, – сказал святитель, – так и в Пресвятой Троице – три Лица, а Божество Едино». В России святитель Спиридон почитается вместе с Николаем Чудотворцем в один день – 6 декабря. Разумеется, Никола-угодник, святой заступник Божий всех плавающих, плененных и страждущих, занимает особое место в русском религиозном сознании и памяти народной. Великая тайна заключается в том, что провинциальный архиерей из Малой Азии, архиепископ Мир Ликийских, так тронул славянскую душу, что стал покровителем далекой православной России, и ему молились, взывая о помощи, как в бедных деревенских церквах, так и в роскошных златоглавых столичных соборах. Будучи на острове Кипр, посетив кафедральный собор в городе Ларнака, я заметил, что в храме находится очень много русских икон – даров русских православных братьев еще до революции. Спускаясь по ступеням, ведущим в подземную часть церкви, увидел надпись, гласящую, что здесь покоится «Лазарь, друг Христа». Не скрою, что в первый момент я был несколько шокирован такой неожиданной и странной надписью, но вспомнил, что в Евангелии умерший Лазарь действительно назван другом Христа. Кто не знает о чуде воскрешения Лазаря? На наших русских древних иконах часто можно видеть изображение человека, который прикрывает нижнюю часть лица, поскольку труп Лазаря смердил, будучи погребен в склепе, вход в который был закрыт могильной плитой. «Лазарь, изыди вон» – приказал свершающий чудо воскрешения из мертвых Христос – Сын Божий. И друг его воскрес и вышел из могильного склепа. Воскрешенный Лазарь был долгие годы митрополитом на острове Кипр, что подтверждается многими историческими свидетельствами.

Меня, человека XX века, потрясло это великое Чудо. В моей душе художника родился замысел: в ветреных сумерках, на берегу моря, где о камни разбивается прибой, спиной к нам стоит одинокий человек. Он смотрит на тревожно багровый закат солнца, лучи которого – как распятие. Всей душой своей он устремлен к лежащей за морем Палестине, словно прозревая в этих лучах скорбь и муку Христову и в шуме ветра постигая таинство последних слов распятого Учителя: «Пошто покинул меня, Отче?»

Эта картина, среди других моих новых работ, была показана на моих выставках в Москве и Санкт-Петербурге в 2000 году от Рождества Христова.

Павел Андреевич Федотов занимает особое место в русском и мировом искусстве. Его видение мира, казалось бы, столь жанровое и бытовое, заключает глубокий философский подтекст, озаренный настроением. Реалистический дар Федотова сродни Гоголю с его фантастической реальностью «смеха сквозь слезы», сочетающей комедию с трагедией загадочно странной души русского художника.

Федотов появился в русском искусстве неожиданно, сказал свою правду и тем оставил глубокий след в нашем осознании мира, мира ушедшего и такого современного. Бывший офицер лейб-гвардии Финляндского полка, с помощью своего кумира Карла Брюллова, на которого он так не был похож ни в жизни, ни в творчестве, достиг вершин мастерства виртуозного рисунка и чарующей непосредственности восприятия жизни.

Сюжеты его картин, словно лежащие на поверхности жизни, таят в себе великую глубину постижения мира. Федотов – подлинный реалист во всей своей глубине и всесторонности. Слова Гоголя, сказанные о Пушкине, унесшем с собой тайну, которую мы до сего дня пытаемся разгадать, можно отнести и к Федотову.

Никто из художников, кроме Павла Андреевича, не сопровождал свои картины стихами. Читая их сегодня, задумываешься, то ли они были объяснением к его картинам, то ли картины – иллюстрациями к его стихам. Но бесспорно одно: Федотов, как никто, с беспощадной правдой отражал жизнь, будучи великим колористом и рисовальщиком Его стихи кажутся порой неумелыми и наивными в сравнении с магией реализма его картин и рисунков. Утверждаю с уверенностью, что такого рисовальщика жанровых сцен Европа не знала. Даже Домье и Гаварни меркнут перед его гением. Затерянные в необъятных просторах России и блеске имперской столицы, его жизнь и творчество еще далеко не изучены.

В октябрьском номере журнала «Старые годы» за 1907 год, ставшего ныне драгоценным раритетом, в статье «Малоизвестные произведения П. А. Федотова» находим упоминание о коллекции рисунков, «исполненных Федотовым с натуры в семье Флугов» (собственность К. К. Флуга, моего деда). В журнале напечатаны три репродукции с рисунков из этой коллекции.

* * *

После революции в нашем загородном доме в Дибунах, принадлежавшем моему деду, действительному статскому советнику К. К. Флугу, был организован детский сад, а ныне размещается какое-то учреждение. У деда Константина Карловича были портреты наших прадедов кисти Лампи, огромная коллекция старых русских монет и медалей воинской славы России, но главное, о чем я скорблю – это потеря многих рисунков и работ Федотова, который был другом семьи моего прадеда Карла Карловича Флуга, вольнослушателя Академии художеств. Ныне в Третьяковской галерее и Русском музее хранится множество рисунков и портретов семьи и знакомых К. К. Флуга. Когда умер двоюродный дядя деда Егор Гаврилович, то Федотов, используя натурный рисунок, сделанный со своего покойного друга, написал маслом портрет «Е. Г. Флуг со свечой» (широко известный читателям по монографиям и многочисленным репродукциям; он находится ныне в экспозиции Русского музея), передав в опущенных глазах и освещенном свечой лице его ум и благородство. Помню семейное предание о том, что для «Утра свежего кавалера» позировала горничная Флугов, а при написании фигуры жеманной невесты в «Сватовстве майора» был привлечен для наброска даже Карл Карлович. Рисунки в саду с горничной, с гувернанткой сохраняют правду жизни давно ушедшего. Я помню, в нашей семье говорили о том, что когда А. И. Сомов (отец знаменитого «мирискусника» К. Сомова) работал над своей монографией о Федотове, вышедшей в Санкт-Петербурге в 1878 году и ныне ставшей библиографической редкостью, то мой прадед и, очевидно, дед давали ему какие-то справки и пояснения. Несмотря на революционные вихри, когда почти все, что было в семье, утеряно и уничтожено, чудом сохранились листы, вероятно, написанные моим дедом Эти записи нигде не опубликовывались и представляют, как мне думается, интерес для всех, любящих русское искусство, в частности творчество Федотова.

Считаю своим долгом познакомить с ними читателя.

«Из рассказов моего покойного отца об известном русском художнике – жанристе и поэте Павле Андреевиче Федотове – у меня сохранились о нем следующие отрывочные сведения.

Федотов, тогда (в сороковых годах) офицер Лб. Гв. Финляндского полка, приходил очень часто к родителям моего отца, в 15 линии Васильевского Острова, в деревянный дом моей бабушки, который в настоящее время принадлежит мне. Познакомился он с ними случайно, если не ошибаюсь, зайдя однажды напиться, как-то идучи мимо и почувствовав себя дурно. Павел Андреевич очень некрасив собой, но при разговоре лицо его оживлялось и делалось красивым, симпатичным, приятным; глаза были у него умные и выразительные. Бабушку мою Шарлотту Францевну Флуг он очень уважал и любил за ее любезное и душевное обхождение и был дружен с моим отцом, посещавшим одно время Академию художеств и отзывчивым к поэзии и искусству. Несколько раз в неделю заходил он к ним, чувствуя себя, как одинокий человек, особенно хорошо в семейном кругу. Свои жанровые картины рисовал он по вечерам за семейным столом моей бабушки, а мой отец обыкновенно в это время читал что-нибудь вслух.

Павел Андреевич был большой юморист… Когда заходила речь о его материальном положении, а нужно заметить, что он всю жизнь свою страшно бедствовал, П. А. говорил моей бабушке: «Мой отец так неосторожно служил, что ничего мне не оставил».

Об одном умершем толстяке, любившем хорошо и много покушать, он говорил, что ему на кресте следовало написать соответствующую эпитафию, в которой, между прочим, находились бы следующие слова: «И пусть вырастет на могиле куст, и на каждой ветке пусть будет по котлетке».

Когда речь заходила об общих знакомых и он не мог припомнить фамилии того или другого лица, то брал мелок и несколькими штрихами быстро набрасывал на ломберном столе черты вышеупомянутого лица, и выходило так похоже, что сейчас же узнавали по рисунку, о ком шла речь. Раз П. А. присутствовал на похоронах какого-то немца и, придя к бабушке моей, стал рассказывать, как много было народу, и кто был из знакомых. На вопрос бабушки, как понравилась речь пастора, последний ответил, что почти ничего не понял, так как по-немецки знал плохо, понял только некоторые слова пастора…

Когда же бабушка спросила об имени пастора, П. А., не зная его, подошел к ломберному столу и начертил мелком портрет, в котором сейчас же узнали пастора Яна.

По рассказам моего дяди, отец Федотова участвовал в Турецкой кампании и жил с одним приятелем в палатке, причем прислугой у него была турчанка, так привязавшаяся к Федотову, что по окончании кампании поехала с ним в Россию и сделалась женой Федотова, а потом и матерью Павла Андреевича.

Об этом, а равно и других эпизодах своей жизни, часто рассказывал П. А. моим домашним, разгуливая по аллеям нашего в 15-й линии гядя или сидя на большой террасе под окрашенной в зеленый (а-ля бильярд) цвет крышей. За обедом он всегда был душой общества, непременно читал свои стихи, между прочим, «Женитьбу майора». На существующей его картине «Сватовство майора» для фигуры жеманной невесты позировал мой покойный отец, а в лице жениха майора он изобразил самого себя. Затем в картине «Утро после пирушки» женщина, показывающая дырявый сапог чиновнику с полученным накануне орденом в петличку, срисована с нашей старой прислуги Настасьи – жены артельщика Федора Яндовина, выкупленного моим дедушкой из крепостного состояния. Уходя от нас по довольно уединенным улицам, Федотов часто останавливался у кабачков и трактиров, вглядываясь в типичные лица гуляющих людей для своих эскизов.

Под конец жизни П. А. сошел с ума и был помещен в больницу всех Скорбящих по Петергофскому шоссе. «Матушка моя, – писал К. К. Флуг, – часто посылала ему на квартиру покушанье, зная, что у него изобилия не было». Он помешался от безнадежной любви и наяву и во сне говорил про какую-то Юлию. В нашей семье помнили строчки безумного художника: «Хожу ли я, брожу ли я, все Юлия, все Юлия».

У моего отца была драматическая картина Федотова, на которой последний изображен в больничном халате с наголо бритой головой, а на заднем плане в дверях – его любимый старый денщик.

Все этюды и картины, рисованья Федотова мой отец тщательно собирал, но, отдав однажды одному знакомому, обратно не получил и только спустя много лет случайно увидел свою коллекцию в магазине Бегрова, который просил за нее 1500 рублей».

«П. А. Федотов… бабушке моей Шарлотте Францевне Флуг говорил: «Дворник Ваш богаче и счастливей меня. Мне необходимо бывать на балах в Зимнем Дворце; что стоит один мундир, а должен он быть с иголочки; шелковые длинные чулки стоят в Английском магазине 40 руб. ассигнациями, но я еще должен взять карету, а на «ваньке» меня и к подъезду Дворца не пустят».

Федотов любил аккомпанировать свои песни на гитаре, на которой очень хорошо играл»…

* * *

У тети Аси в их доме в Ботаническом саду над столом до войны висел чудный карандашный рисунок «К. К. Флуг читает книгу», по-моему, он был передан в Русский музей. У нее же хранилась семейная реликвия – пачка старых фотографий-репродукций с никому не известных рисунков П. А. Федотова. Сами рисунки, как и вся коллекция, оставшаяся от прадеда, были разграблены во время революции.

Помню, как Т. А. Дядьковская, сотрудница Русского музея, работавшая над монографией о Федотове, принесла дяде Коле и тете Асе письмо от Игоря Грабаря с просьбой оказать ей помощь в работе и предоставить сохранившиеся материалы о художнике. И большинство фотографий были переданы ей. Три фотографии остались, и теперь они у меня. На одной из них рисунок, где мой прадед К. К. Флуг беседует с садовником. На обороте выцветшими чернилами написан адрес, по которому на Васильевском острове находился наш дом.

Личность и великое искусство трагического и странного художника П. А. Федотова, тесно связанная с судьбой моего рода, является частью и моей жизни. Я помню, как в темной, холодной комнате (тогда как в других лежали мертвые родственники – бабушка, тетя, и жуткой пустотой зияла комната, где умер отец) при свете коптилки на меня неотступно смотрели с портрета кисти Федотова глаза моего прадеда. Словно времена остановились, и они до жути пристально внимали из 40-х годов XIX века всему ужасу катастрофы своих потомков в 42-м году века XX.

Много лет спустя, накануне своей смерти, моя тетя Агнесса Константиновна передала этот портрет по настоянию дирекции Третьяковской галереи в знаменитый музей национальной живописи. Несколько лет назад, придя в Третьяковскую галерею, я увидел под стеклом витрины все в том же знакомом овале рамы на глухом зеленом фоне незабываемые глаза прадеда. Мне стало страшно, мгновенно встал в памяти ушедший, но незабываемый кошмар блокадных дней. Под этим портретом от голода умерла моя мать…

И еще я вспомнил, как незадолго до войны стоял с матерью в Александро-Невской лавре в дни юбилея великого русского художника П. А. Федотова. Запомнилось грустное надгробие Мартоса, прекрасные траурные марши в мраморе, посвященные великим людям России. Помню, кто-то говорил, что, когда вскрыли могилу А. Меншикова, сподвижника Петра Великого, увидели, что он был похоронен в красных суконных штанах.

После блокады, живя в пустом, безумно одиноком городе, мы, ученики средней художественной школы при Академии художеств, любили рисовать в Александро-Невской лавре храмы, отраженные в воде узкого канала; оскверненные, заброшенные, заросшие бузиной фамильные склепы великих людей ^– России: Мусоргского… Чайковского… Федора Михайловича Достоевского… Надгробия прошлых веков поросли травой и были так непохожи на кресты и памятники XIX века. На кладбище стояла тишина, только за оградой на Неве кричали птицы и изредка тревожно гудели буксиры. Старые кладбища навевают просветленную грусть. С трудом раздвигая заросли кустарника и высокой травы, читаешь едва разбираемые надписи на могилах и приобщаешься к таинству неудержимо бегущего времени, бессилию человека перед загадкой смерти.

Врезались державинские слова на одном из надгробий екатерининских времен:

 
Река времен
в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей…
 

Или еще одна надпись, исполненная шрифтом XVIII века, прочитывалась сквозь мох: «Путник, остановись, я, как и ты теперь, гулял среди могил»… Много-много раз, в разные периоды жизни, смотря на черный мраморный крест надгробия Федора Михайловича Достоевского, старался вникнуть в высеченные на нем, словно золотом ржи, по-старославянски мудрые слова Евангелия: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».

По сей день, приезжая в мой город, я с волнением вхожу под арку Александро-Невской лавры. Помню прочитанное в детстве: когда хоронили Суворова, похоронное шествие вдруг остановилось перед аркой. Катафалк с гробом великого полководца, генералиссимуса был так высок и на нем было столько цветов, что многие засомневались, пройдет ли он в ворота лавры. Но один из шедших за гробом старых солдат, ветеран суворовских походов, ободрил многотысячную толпу: «Суворов всюду проходил и здесь пройдет – не останавливайтесь!» И впрямь, Суворов прошел и на этот раз в свой последний путь в вечность. На своей могиле, как известно, он просил начертать просто: «Здесь лежит Суворов».

Входя в знаменитый акрополь направо, там, где могила Достоевского, я вспоминаю его в те давние послеблокадные годы, когда его еще не коснулась кощунственная рука советского партийного руководства. Они поступили просто: сровняли с землей те захоронения, которые им казались неважными для истории. И вот теперь, как на вырубленной делянке, мы видим лишь одинокие могилы великих людей России. Среди них – и скромное надгробие Павла Андреевича Федотова…

* * *

Памятники истории и старины: старинные книги, гравюры, картины, мебель – всегда заставляли меня приходить в неописуемое волнение, и не только, наверное, потому, что от соприкосновения с ними будоражились некие генные токи, пробуждающие историческую память о наших предках… Сколько любви и духа несут они в себе через века и годы!

Быт XX века создан машинами. Современная мебель, например, как и архитектура, – глуха и мертва. Все это создано не душой, и не искусством, и не энергией любящего, творческого человека. И потому не затрагивает чувства. Я любил рассматривать, словно вынесенные со дна Атлантиды, старинные открытки, литографии, гравюры, репродукции с картин старых мастеров. С детства меня окружала красота, которая была во всем: в облике великого города, старинной мебели, картинах и книгах.

Красота интерьеров, сопровождающая жизнь всех сословий России, неотрывна от исторического бытия русского народа. Интерьеры домов сословия дворян, купцов или крестьян отличались своей красотой, присущей как крестьянской избе, так и роскошному дворцу царского сановника. Любопытно, что известный Стендаль, побывав с армией Наполеона в России, с восхищением писал, что красота дворцов вельмож превосходит французские. Мебель из карельской березы, созданная в мебельных мастерских князя Мещерского при Екатерине Великой, поставила его в тупик. Он решил, что, скорее всего, это английская мебель. А ведь когда-то в Москве был музей русской мебели, который закрыли в 30-е годы. До сих пор не существует капитальных трудов по истории нашей мебели от древних времен до новорусского стиля, который советские искусствоведы презрительно называли «псевдорусским». Мебель эта осталась только в музеях как экспонаты эпохи. А ведь было время, когда эта красота была органической частью бытия русского народа…

Как и всегда, будучи в родном городе, я зашел в антикварный магазин на Наличной улице. Помню, первое мое в детстве посещение с отцом комиссионного магазина на Невском оставило в душе восторг от увиденных там люстр, огромных картин в духе Тьеполо, строгих голландских портретов с дивно написанными складками шелка и бархата, грустных руин Рима, воспетых Пиронези, благородных образов русских вельмож – все это напоминало не магазин, а музей.

Сколько грабили Россию, дограбливают и сегодня… Но до чего же неисчислимы богатства, накопленные трудом наших предков. Взять, например, икону, или, как называли в советское время, древнерусскую живопись. Иконы жгли, уничтожали, продавали за границу – ведь надо было щедро финансировать мировую революцию. Количество их в России, как известно, исчислялось миллиардами. Не случайно сам Троцкий и его жена Н. Седова ведали награбленными ценностями русских церквей. Я сейчас имею в виду не живопись, а золото, серебро и драгоценные камни, которыми были так богаты сельские наши храмы. Сейчас, разумеется, уже не купишь за тридцать рублей, как я купил когда-то, туалет XVIII века, или павловские стулья по десять рублей, или Боровиковского за символическую сумму… И вот, войдя в антикварный магазин на Наличной в начале 90-х годов, я увидел иконы XIX века с пестрящими от многочисленных нолей этикетками цен.

Дойдя до витрины, я обратил внимание на дорогостоящую ростовскую финифть, разбитую, но тщательно склеенную. Перевел взгляд на маленький холстик, приблизительно 30 на 20 сантиметров, и в глазах потемнело: Федотов! Не веря себе, прошу открыть витрину и, сдерживая волнение, равнодушно спрашиваю у продавщицы: «А это что за барынька?» А про себя думаю: «Мать друга Федотова – Дружинина! Но ведь ее портрет находится в Русском музее». Перевернул темный от времени маленький холст. Читаю бирку: «Неизвестный художник XIX века. Портрет. Цена – 5 тыс. рублей». Кто-то в ухо из-за спины говорит: «Илья Сергеевич! С каких пор вы «копиюхами» стали интересоваться? Купите лучше эту икону Спаса. Сорок пять тысяч, по-нынешнему – даром! Хоть и XIX век, а красиво!» Сдерживая прерывающийся голос и не выпуская из рук портрет, говорю: «Выпишите, пожалуйста, чек».

В библиотеке, в последней монографии о Федотове (очень скучной и вяло написанной, как и большинство книг советских искусствоведов) нашел портрет М. П. Дружининой. Около 1848 года. Сравниваю по миллиметрам: «Это не копия!» Мчусь на первый этаж к реставратору. «Как ты думаешь, что это?» – спрашиваю его. Тот долго смотрит. «Уж больно на Федотова похоже, – говорит, – оригинал-то вроде в Русском музее, а этот портрет явно не «копийный». – «Да, но от оригинала-то отличается, – говорю я, – и детали отличаются, пол даже на два пальца ниже, но написано с таким же мастерством».

Через несколько часов темный лак был удален. Я уверен: Федотов! Реставратор, видя мой восторг, говорит, смотря на торговый ярлык: «В любом случае – даром. По-старому 50 рублей».

В Москве я повесил портрет на стену напротив давно купленного мною портрета Федотова «Неизвестная». Когда с моим новым приобретением знакомились друзья-художники, все в один голос говорили: «Конечно, Федотов. Но почему два портрета?» – «Почему, почему, – раздражался я. – Один написан для друга, а второй мог быть сделан для его матери. Авторское повторение. Подчеркиваю: не копия, а повторение. То, да не то».

И вот, когда я писал эти строки, мы вместе с моим другом пересмотрели все имеющиеся в доме книги о Федотове. У меня есть все монографии о нем, кроме, как считали в нашей семье, самой лучшей – Сомова. И если даже сам А. Дружинин, один из ближайших друзей Павла Андреевича, в своих прекрасных воспоминаниях о Федотове не упомянул ни словом о портрете своей матери, то вдруг в монографии Ф. И. Булгакова «Павел Андреевич Федотов и его произведения» (Санкт-Петербург, 1893) на с. 34 читаем: «Кроме перечисленных произведений П. А. Федотова, в списке А. И. Сомова значится еще несколько таких работ художника, которые принадлежали или принадлежат следующим лицам; Г. В. Дружинину в Петербурге – два портрета М. П. Дружининой (сидящая фигура в боскете из плюща)».

«Вот это да!» – воскликнули мы и с жаром кинулись вновь рассматривать портреты – репродукцию находящегося в Русском музее и недавно купленный в Петербурге.

Я не сомневался более в его подлинности. К сожалению, наши искусствоведы зачастую «ленивы и нелюбопытны». В истории искусства их учат скользить по поверхности, а если речь идет о живых художниках, то, принадлежа к определенным группировкам, они свирепо обрушиваются на инакомыслящих; не любимый мною Белинский справедливо заметил, что «нет критики без любви».

Как нам не хватает людей, подобных Грабарю, Стасову, Маковскому, Бенуа, барону Врангелю и Дягилеву, как не хватает любви и уважения к миру и жизни художника! И если кто-то и понимает, с моей точки зрения, в атрибуции произведений искусства, то это или серьезные реставраторы-практики, или влюбленные в искусство коллекционеры.

Я не могу назвать себя коллекционером, но искусство – это моя жизнь. Я был вынужден несколько лет по причине нищеты заниматься реставрацией найденных и спасенных мною художественных произведений. Что же касается экспертизы и экспертов – это больной вопрос нашего времени. Безусловно, существуют честные, знающие и бескомпромиссные эксперты. Но, к сожалению, мы все чаще и чаще сталкиваемся с фактами недобросовестно выданных экспертами сертификатов, определяющих достоинство того или иного произведения. Увы, и в эту область вторглась коммерция. Столь же печальны факты, когда ошибочное заключение дается невеждой, считающим себя экспертом. С каждым днем проблема научной экспертизы становится все более и более актуальной, а эпизоды, связанные с этой сферой, принимают иногда скандальный характер.