Текст книги "Ich любэ dich (сборник)"

8

 
Мать-река, называемая Хатун!
Сгибающийся твой спинной хребет,
Наполняющееся вымя твое,
Сжимающаяся щель твоя,
Выступающие лопатки твои,
Огромная подмышка твоя.
Ты обладаешь необъятным телом.
Царственная земля-вода,
Совершаю жертвоприношение.
 

Г. Р. Галданова, «Доламаистские верования бурят»

Как-то мы с ней ехали из Новосибирска в Барнаул на электричке, смотрели в окно. Еще голые тополя вдоль железнодорожного полотна были усажены мохнатыми гнездами, грачи гроздьями сидели на деревьях, перескакивали, перепархивали с ветки на ветку.

– Ужасные гнезда! – сказала моя любимая.

Она так же реагировала на колонии ракушек-балянусов на беломорских скалах, на стаи клопов-вонючек, оседавших в скалах на Золотом озере, и даже на скопления бабочек-капустниц, слетавшихся иногда на влажную землю и тыкавших в грязь хоботками.

– Когда кого-то слишком много, то я боюсь потеряться. Я боюсь, что меня не станет. Мне иногда снится такое.

Ну что же, я ее легко могу понять, я родился и вырос в самом большом городе Союза, я тоже боюсь потеряться. Поэтому я не стал уговаривать ее, убеждать, что грачи хороши, что нормальные люди любят бабочек в любых количествах, что лесные клопы не кусаются.

Те же балянусы – чудесные безобидные создания, на всю жизнь прикрепленные к субстрату и защищенные сверху коническим панцирем, который здорово хрустит под сапогами, когда бредешь берегом моря. Во время отлива они глухо спят в темноте своих домов, а с приливом раздвигают створки круглого отверстия, похожего на дымник алтайской деревянной юрты, и высовывают что-то вроде руки с безвольными мягкими пальцами, которая болтается в прибое, словно слабо машет кому-то. Набрав на себя всякой питательной мелочи, рука скрывается в домике.

Они иногда путешествуют, но совершенно неосознанно – живут на днищах морских судов, я даже один раз видел здоровых балянусов Coronula Di-adema, усевшихся на коже кита.

– Меня пугает, как они размножаются и живут. Они кишат!

И меня это пугает. Речь о том, что даже таким чудесным делом, как размножение, балянусы занимаются тоже совершенно неосознанно. Просто потому, что пришел июнь, июль, прилив, отлив или какой-то другой срок. Я уже один раз побывал таким балянусом, когда неосознанно распрямил и заполнил спорами какой-то загиб у бывшей одноклассницы.

Конечно, я испугался, когда у любимой одновременно с началом американского вторжения в Ирак начался свой прилив.

– Потому что я просто хочу ребенка, – говорила она.

Я не был точно уверен в том, что это именно ее желание, а не Юлино.

– А ты вообще можешь никогда этого не захотеть. Если мы будем ждать твоего желания, мы можем никогда не дождаться, – убеждала она меня.

Я ощущал себя уродцем, лишенным отцовских чувств.

– Просто сделай мне ребенка. Дальше я справлюсь сама. Я хочу, чтобы это был твой ребенок.

Это, наверное, был комплимент или проявление любви, я точно не знаю.

И вот в самом начале января таксист повез нас по сонным праздничным улицам, проскакивая на красный свет, уговаривая мою любимую, чтобы она потерпела и не родила раньше времени.

В это утро, еще толком не проснувшись, я неловко стриг ногти на ногах любимой женщины (нам сказали, что роженица должна отдаться в руки врачей с подстриженными ногтями), собирал в сумку ее вещи, натягивал на нее теплые колготы, пока она хваталась за живот и кривила лицо, заполнял за нее анкету в приемном покое, мыл ее в огромной душевой с необыкновенно скользким кафельным полом, держал за плечи, пока она лежала на столе и толкалась ногами во время схваток, пятьдесят пять раз командовал ей: «Дыши, дыши!» – и глубоко дышал вместе с ней. Это, конечно, сближает, даже если вся эта беременность и роды тебе сто лет не нужны.

Любимая сказала, что я отлично справился с ролью мужа беременной женщины, был заботлив и мягок. Потом, когда мальчик родился и несколько минут провел на груди молодой матери, принюхиваясь и прислушиваясь, мне вручили это плотненькое тело с поджатыми ножками и велели одевать, пока рядом доктор Катуков штопал роженице разрывы.

Катуков справился быстрее, чем я. Он хлопнул меня по плечу и заверил, что будет лучше прежнего, «с вытачкой». А у меня детская голова с влажными черными волосиками все никак не влезала в шапочку. Мальчик морщился, кряхтел и вертелся.

– Не налезет. Чепчик слишком мал. Неси так, – посоветовал доктор.

И мы провели три дня втроем в комнате с видом на заснеженные, разрисованные граффити гаражи. Любимая отдыхала, а я показывал мальчику ржавые гаражи и снег в окне и потихоньку объяснял ему, что он видит.

– Он пока ничего не видит, – сказала Люба.

Глазки действительно были довольно мутными, но я все равно продолжал обучение, пытался установить контакт – мне предстояло любить этого человека.

Мальчик мне нравился, я думал, что у меня получится любить его. Он показал, что не боится трудностей, довольно активно, даже слишком активно, как отметил Катуков, выкарабкивался на свет, а родившись, сразу засунул в рот половину кулака и начал сосать, пока сестра уговаривала его закричать.

Надеюсь, я приносил пользу: любимая была слаба и беспомощна, не хуже малыша. Мы не отдавали ребенка нянечкам, были все время вместе в комнате, которая на время стала нашей. Когда надо было кормить или когда любимая хотела подержать малыша, я приносил сына к ней в постель, иногда он спал в своей маленькой кроватке, а остальное время я носил его на руках. Первую ночь ему, видимо, было не по себе, он все время пытался заплакать, и я сидел у стены по-турецки, держа сверток с ребенком на коленях, так ему было спокойнее.

Наш мальчик родился в один год с Фейсбуком. В год моего рождения, кучу времени назад, придумали первую компьютерную мышку, вернее, деревянную коробочку на колесиках, которая называлась «Индикатор X-Y-позиции для устройств с дисплеем». А в год рождения любимой вышли первые «Звездные войны». Не знаю, важно ли это.

По крайней мере, в эти три дня, проведенные в роддоме, мы с любимой снова были вместе, нам было хорошо.

9

– Дорогой друг! – ответил на это У Юн. – Стоит ли тут долго размышлять? Из тридцати шести возможных выходов бегство является наилучшим

Ши Най-ань, «Речные заводи»

Я хотел увезти ее в Кызыл-Кайю, где над речной излучиной стоит высокая красноватая скала, где на полянах хватит травы на корову и лошадь, где под толстыми березами я наметил чудесное место для дома. Мы бы летели вместе среди безлюдных прекрасных пространств в нашем маленьком обитаемом доме, такие привязанные друг к другу и необходимые. Ну не глупо ли это?

Она хотела родить ребенка. Мы бы стали меньше спать, больше работать, глядели бы друг на друга новыми, усталыми и нежными глазами, любили бы друг друга бережнее. Мы полетели бы вместе в новом порыве с нашим ребенком, как рабочий и колхозница с серпом и молотом.

Ребенок не сработал.

Нужно было изменить ситуацию. Мы старались. Она сделала дома ремонт, мы вместе клеили обои. Я свозил ее в Европу.

В Берлине на дискотеке девушка Мартина спросила, значит ли что-нибудь имя моей любимой. Я перевел. Мартина засмеялась и сказала, что ей нравится такое женское имя. Можно сказать – Ich любэ dich!

В начале зимы любимая упала, гуляя с нашим мальчиком, прямо под окнами дома. Она поскользнулась на ровном месте и потихоньку завалилась на бок на утоптанный снег. «Скорая» увезла ее в шестьдесят четвертую больницу – перелом тазовой кости. Когда любимая смогла передвигаться на костылях, нас выписали и направили в онкологию – треснувшая кость была поражена опухолью, поэтому и сломалась. Скорее всего, саркома.

Приехали ее родители, после праздников мы должны были ложиться в онкологический центр на Каширке.

На Новый год любимая надела платье, сапожки, сделала себе прическу и маникюр. Легла на кровать, опершись на локоть, волосы падали на плечи, на грудь. В разрезе платья была видна ажурная резинка чулка. Это было слишком вызывающе для консервативных родителей моей любимой. Но старики держали свое мнение при себе, все были подчеркнуто веселы.

Носили с кухни огромные блюда с салатами и винегретами. Стол определили прямо у ее кровати – любимая была центром праздника. Указывала, как лучше сервировать стол, сразу цапнула с блюда пару виноградин, повязала на голову себе и мальчику мишуру. И все спрашивали ее, куда и что ставить – куда салаты, куда свечи. Новый год – ее любимый праздник. А завтра еще и ее день рождения, традиционное продолжение новогодних безумств и посиделок с сюрпризами, обещанием чудес и мандаринами.

Мы с тестем успели быстро и укромно посидеть в кухне и пахли вовсе не мандаринами, но это нам легко прощалось. Праздник – он и есть праздник. Сегодня можно выразить свои чувства, можно и поплакать, провожая все, что уходило. Радостно встретить новое. Любимая явно что-то встречала, она была такая красивая, постоянно хохотала и выглядела очень соблазнительно.

К половине двенадцатого сели и начали есть, слушать, когда ударят куранты. Шампанское выпили залпом. Уголки губ у тещи чуть задергались и поползли книзу, но она, ахнув, убежала на кухню – вовремя вспомнила про мясо в духовке. Все шло путем. Праздник был необыкновенный.

Разрезали огромный кусок запеченной с чесноком говядины. На улице с новой силой запищали и начали взрываться петарды. Наш мальчик, сидящий на коленях деда, робко сказал «уа», все удивились и обрадовались, потом начали на разные голоса тоже кричать «Ура!». Начали его целовать и вдруг одновременно вспомнили про подарки – вовсе из головы вылетело. Новый год, а про подарки забыли!

Мальчик был очень возбужден, хотел сразу собирать найденный под елкой автоцентр с заправкой и долго не мог заснуть. Когда его уложили, то вроде и праздник уже подошел к концу. Теща в кухне мыла посуду, чтобы не откладывать на утро; тесть, правда, еще тяжело сидел за столом, держал рюмку, наполненную до краев полчаса назад, тряс головой и повторял:

– Давай там, птенчик. Это все – чепуха. Просто напрягись немного. Главное там, чтобы это… Главное, ты знаешь, как, что и чего там, по большому счету…

До операции успели сходить в кино на «Ночной дозор». Опять долго готовилась, красилась и одевалась, была радостная и торжественная. Нес ее до кинотеатра на плечах, костыли в руке – у нас кинотеатр в двух шагах с домом. «Можно вас сфоткать?» – спросили две молоденькие девчонки на улице.

Десятого поехали ложиться. Теща осталась с ребенком.

Операцию назначили на послезавтра. Соседи в палате нормальные – одна из Воронежа, другая из Курска. Поворчали, конечно, что москвичку подселили, да еще так быстро операцию назначили, когда люди неделями ждут.

На следующий день бегал по городу – доделывал последние дела. Купил судно, эластичные бинты, получил деньги.

Утром в день операции гуляли по коридору, сидели на креслах в уголке. Потом пришло время завтрака, и она настояла, чтобы я съел ее порцию, ей все равно нельзя было. Каша не лезла в горло, но любимая очень хотела, чтобы я хорошо питался и не портил себе желудок. Про желудок говорили минут десять, как будто вырезать должны были именно его. Потом любимая сдалась, и у нее покраснел нос.

– Говорят, там очень холодные столы. Оля сказала – лежишь голая на холоднющем железном столе. Это, наверное, ужасно.

Но она справилась, даже погляделась в стеклянную дверь и поправила волосы.

– Там еще эту идиотскую шапочку нужно надевать, чтобы волосы не мешались. Я в ней как дура буду выглядеть.

Поставили тарелку в окошко для грязной посуды и пошли к палате. Костыли поскрипывали.

– Слушай, я хочу Александра Ашотовича попросить, чтобы он не выбрасывал эту мою косточку, которую он отрежет.

– Зачем она тебе? Где мы ее хранить будем?

– Она моя. Мне ее жалко.

Наконец вместе с сестрой повезли ее в операционную. Любимая лежала на каталке, укрытая простыней, и покорно смотрела по сторонам. Спустились в лифте на третий этаж, прошли длинный коридор, и дальше меня не пустили. Расставание, как в аэропорту.

Жалко, что не пустили, я мог бы дышать вместе с ней или держать за плечи.

Онкологический центр на Каширке построен в стиле «брутализм». Брутализм – это когда вся твоя городская тоска смело, широкими, так сказать, мазками выражена с помощью необработанного бетона. Если тут и есть радость с надеждой, то какие-то странные, расчеловеченные. Это как радость при чтении лозунгов, сводок статистики или передовиц в газетах.

Внутри центра есть все, что нужно больному и его сиделкам, – аптеки, магазины, кафе, обмен валюты и, по-моему, даже почта. Я отправился в столовую и взял бутылку пива. Сидел, жмурился от солнца в широких окнах, пил пиво и представлял, как Ашотыч срезает мясо с косточки, которую нужно удалить.

Достаточно хорошо представляю, как выглядит эта косточка, – сколько раз разделывал скотину и убитых животных. Когда-то, когда я бежал с бывшей одноклассницей по мосту через замерзшую реку, мне казалось чересчур плотским и жизненным ощущение чужой ладошки в моей руке. Слишком непохожим на мечту, книгу или сновидение. Теперь, сидя в кафе, я вспоминал запах убоины и думал о том, что Ашотыч сейчас чувствует плотный, мясной запах внутренностей моей любимой. Грустно и опять слишком жизненно.

– Шов – пальчики оближешь, – похвалился мне Ашотыч по телефону через три часа. Я даже ему позавидовал, так он был доволен. – Подходи через десять минут.

Любимая увидела меня и начала плакать.

– Прекращаем реветь, – нараспев скомандовала сестра, но любимая не послушалась.

Лежала в голубой шапочке, красивая и немного пьяная, и не слушалась. Мы ехали на грузовом лифте наверх, с третьего на наш седьмой.

Может быть, она ожидала, что очнется от наркоза, а я уже совсем другой – правильный и легкий в использовании. Или думала, что ей откроется что-то важное и взрослое. Наконец она собралась с силами, подышала и пожаловалась:

– Они забрали мою косточку. – И опять заплакала.

– Они забрали твою косточку, чтобы проращивать и исследовать опухоль, – объяснял я, но меня не слушали.

В палате на двух человек лежали мы с любимой, Оля с Колей и Лена с Федей. Сиделки стоили пятьдесят баксов в день, к тому же мы им не доверяли. Все три женщины в палате были прооперированы примерно в одно и то же время. И все ждали результатов анализов.

По вечерам мы с Колей и Федей составляли стулья, на которые ложился один из нас, и закатывали в палату каталку для второго. Третий муж ночевал в коридоре на диванчике.

Утром мы брились, чистили зубы, умывались, сворачивали матрасы, вывозили каталку и будили того, кто спал на диванчике. Курили на лестничной площадке. Потом опорожняли привязанные к кроватям больных пакетики с мочой, умывали своих жен и делали им массаж. Шли за завтраком, здоровались с соседями по коридору, узнавали новости. По очереди везли женщин на перевязку. Для того чтобы вывезти Олю и Лену, приходилось вывозить кровать с любимой в коридор.

Следили за капельницами, когда они заканчивались, перекрывали шланги и звали сестер. Ходили по очереди в магазин, иногда вместе шли в кафе, брали себе обед и по соточке. Приносили купленные деликатесы и делились ими со всеми. По очереди мыли палату и небольшой участок коридора перед ней – это было условие, на котором нам разрешалось жить в больнице.

Успокаивали все вместе тех жен, которые плакали, рассказывали анекдоты и истории из жизни. Шутили над женскими слабостями и глупостями, получая укоризненно-благодарные взгляды. Вечером смотрели телевизор, иногда делали посередине палаты «поляну» и произносили однообразные тосты за скорое выздоровление.

Иногда облучали палату кварцевой лампой. По понедельникам скрывались в кафе во время обхода заведующего отделением.

Днем, пока любимая спала, я включал ноутбук и, устроившись около изножья кровати, работал. Я быстро привык к этой жизни, радовался, что попались хорошие соседи. Знал по имени всех врачей и сестер, освоился в лабиринтах этого здания, по которому ходил по-домашнему – в тапочках. Вечно усталый Ашотыч иногда заглядывал в палату, вручал мне карту и говорил отвезти любимую на УЗИ, на рентген или на томографию. Мне даже нравилось.

Я протирал ее камфорным спиртом, в который добавлял немного шампуня, относил на четвертый этаж анализы, мерил температуру, звал сестер, когда любимая просила вколоть обезболивающее.

Нам разрешили садиться, потом вставать. Потом в здании случился пожар, вернее, задымление. Уже приготовились к эвакуации, но возгорание быстро потушили. Начал катать любимую по коридору на кресле.

Один раз пришлось съездить по делам в город, меня сменила теща. В троллейбусе, на обратном пути, я продышал в замороженном окошке дырочку и смотрел в нее на огоньки ранних сумерек. Чувствовал себя неуютно и хотел быстрее обратно в больницу. Вернувшись, ревниво переложил по старому вещи в тумбочке, где теща навела свой порядок, сделал еще раз массаж, провел комплекс упражнений.

– Лишний раз не помешает, – сказал я, не доверяя другим сиделкам.

У Оли подживала оперированная рука, руку поместили в пластиковый лубок и подвесили на шею. Лена пока даже не садилась – удалить всю опухоль на позвоночнике не удалось, Федя поворачивал ее на бок, лицом к нам, когда хотелось пообщаться, или на другой бок, чтобы она могла побыть одна.

– Девчонки, давайте сегодня вечером маникюр сделаем? – как-то предложила Лена.

Вечером мы сдвинули им кровати, и женщины парили руки в больничных белых ванночках в форме бобов, убирали заусеницы, стригли ногти, подтачивали, придавая нужную форму, потом красили их друг другу.

– Завтра Ашотыч а-бал-деит, – решили женщины, выставив перед собой ладони и рассматривая их.

Потом нас выгнали курить и о чем-то шептались, опять плакали.

Потом мы накрыли «поляну» и налили больным по тридцать грамм сухого красного вина. У любимой и у Ольги закружилась голова.

Такие здесь были радости.

На следующий день проводили очередной сеанс химии Лене. Мы сидели и смотрели, как яд в капельнице по капле попадает в Ленкину кровь. Федя бегал с тазиком, поворачивал Ленку, когда ее тошнило. Она, свешиваясь с кровати, держалась за его шею, вызывающе алели ее полированные ногти.

Целых две недели мы не принимали никаких решений, жили по придуманному не нами распорядку, были вместе, помогали соседям по палате и принимали их помощь. У нас была всего одна простая мечта.

Потом мы вышли на улицу и долго-долго шли по снегу до ворот, где нас ждало такси. Наша мечта сбылась и закончилась – это была не саркома. Это была, сказал Ашотыч, гигантоклеточная доброкачественная опухоль, это была отмена приговора, это было помилование.

Оля махала нам из окна, ей позже сделали вторую, потом третью операцию. Лена умерла в том же году.

А моя любимая ковыляла в шубке на костылях по снегу и, задыхаясь, говорила:

– Буду жить как хочу. Буду жить так, что мне все равно, что подумают. Буду какой захочется – злой, гадкой, плохой. Ну и что!

Дома нас ждал наш мальчик.

10

Наконец, осенние ветры окончательно прогнали летний зной, и наступила осень. Говорить об этом много не стоит, получится длинно, а совсем не сказать – как будто тоже нехорошо.

Ши Най-ань, «Речные заводи»

Это не опухоль, объяснил вышедший к нам врач, передавая снимки моего мозга. Действительно, не опухоль, подтвердил другой врач, к которому мы пошли на следующий день. Это, скорее всего, последствия микроинсульта. Приходите месяца через два, посмотрим в динамике.

Ясность откладывается.

Я, немного оробевший, привыкающий к своему неправильному телу, возвращаюсь на дачу.

– Накаркала Шурка Борисова, а ты ей так и скажи: не дождетесь! – советует мне Володя, сосед. Показывает фигу на сухом колючем кулаке, тыкает фигой воздух. – Скажи, не дождетесь, гадкие.

Мы оба смеемся. А может, они и правда не дождутся? Сейчас, когда я смотрю на костистое, со впалыми щеками, но живое, бодрое Володькино лицо, когда у него из-под ровных усов, из желтоватых зубов вкусно торчит сигарета, когда он в новой куртке, чистых кроссовках, я верю, что они не дождутся.

Я тоже закуриваю, дым плывет от нас в сторону посадки, вялое солнышко освещает битые морозом травы, голые деревья.

Шура Борисова пришла тогда на стук моего молотка посмотреть как и что. Я заканчивал обрешетку на крыше новенькой терраски, торопился успеть до дождей.

«Ты меня не спросил, а я бы тебе сказала, что колидор нужно было с другой стороны дома делать».

Терраску она называла «колидором».

«Ладно, делай. Только не переделай. Отдыхать тоже надо. А то у нас строил один. Все тоже сам делал. И не доделал, потому что уходился от своего строительства. И достроить не успел».

– Скажи – хренушки вам. Не дождетесь! Правильно я говорю?

Володя опять тычет фигой в сторону Шуркиного дома. Видно, она ему тоже что-то напророчила. Но сейчас мы не боимся. Хорошее утро – подморозило, подсушило, иней на траве посверкивает.

Володя четыре года назад, в сорок лет, сделал вроде бы совершенно уже бессмысленную вещь – перестал пить. Не бросил, а именно перестал, без соплей, кодирования, Анонимных алкоголиков, реабилитационных центров, без новых горизонтов, без работы, без любимой женщины. Без особой тяги и срывов.

Невысокий, добродушный, щуплый, но цепкий, два раза учился заново ходить и говорить после запоев – до сих пор не каждый раз разберешь, что сказал. Учился на тракториста и работал трактористом, пока не распался колхоз. Женился, развелся, лишили родительских и водительских прав. Живет с матерью, старшим братом и взрослой дочерью.

Перестал пить. Снялся с учета, купил старенькую «шестерку» – «ведро с болтами», как он говорит, – восстановил права, таксует потихоньку. Не тоскует, не жалуется. Завел подругу, ездит к ней, когда хочется «потыкать».

С ним легко – у него врожденный такт, а еще талант психолога, впрочем, тут, в деревне, все хорошие психологи, когда имеют дело с москвичами. А у Володи еще и такт. С ним не так сильно чувствуешь, что ты чужой.

– Ладно, сосед, не буду задерживать. А то мне нужно еще съездить в одно место.

Делает маленькую паузу, дает мне возможность поинтересоваться. Я интересуюсь – куда собрался?

– Да к одной в Красное. Новенькая, прощупать надо. Звонила уже два раза, ждет. Все, давай.

А я иду к своему новому объекту строительства. Терраска давно закончена, теперь на очереди – баня. Она уже почти готова. Осталась еще самая малость.

Я теперь научился строить.

Кое-как запихнешь в себя завтрак, глотнешь, обжигаясь, чай и бежишь из дома. Проходя вдоль картошки, смиряешь шаг, издали уже глядишь на неровный кусок земли, где предстоит работать. Уже десять раз его всего изглядел пытливым глазом, по-куриному наклоняя голову в разные стороны, исходил, выкосил траву с него, искурил тут много табаку. Это уже не просто земля, я уже наизусть помню все ее неровности, я уже вижу ее по-другому.

Покуришь еще, потянешь удовольствие, а потом приступишь.

Вбил первый колышек. Тяну шнурку в одну сторону на три метра – еще колышек. Вторая сторона треугольника – у меня четыре метра, значит, гипотенуза должна выйти – пять. Ползая на четвереньках, переставляю колышки, и вот наконец у меня получился прямой угол.

Снова закуриваю. Всего-то появился прямой, строгий угол, обозначенный тонкой бечевкой, а кусочек моей земли изменился. Я его изменил.

На вид угол не очень-то и прямой, он сглажен кочками, кротовыми кучами, раскидистыми осокорями, растущими вдоль ручья, качающимися травами, неровными, уже разваливающимися кустами картошки на огороде, расползающимися облаками, всем этим мягким и бессмысленным окружением. Я теперь буду мерить и мерить здесь свои прямые углы по вертикали и горизонтали, отчеркивать по угольнику карандашом на досках, прикидывать на глаз отвесом, отойдя от растущих стен и прищурив один глаз, а они будут сглаживаться неровностью бревен, кругляшами срезов, в глаза мне будут лететь опилки, гвозди будут гнуться, и в результате мои правильные римские углы срастутся с пейзажем и впишутся в него новой постройкой в самом конце нашей кривенькой улицы.

Я научился строить. Дофамин и серотонин впрыскиваются в кровь в нужное время и в нужном количестве, дарят предвкушение и удовлетворение, стены растут, мой сын наблюдает за мной. Я открываю глаза ночью, и моя стройка верно ждет меня, как подарок под елкой. По вечерам я трусь вдоль новых, еще ярко-желтых стен, как кот возле холодильника. Аккуратно сложенный пиломатериал таит в себе будущие формы, источает густые смоляные феромоны. Тысячи прикосновений к мягкой сосне бревен, к гладкой березе топорища, к прохладному дубу, к вязкому ясеню. Как по-разному они пахнут, откликаются на удар, подаются железу.

Еще немного, и любимая станет обживать новую постройку, как обжила уже дом и терраску. Я люблю на нее смотреть в эти моменты. Для этого я и строю.

Она закалывает волосы на затылке, вынимает из ящика кусок материи, разворачивает его, держит перед собой на вытянутых руках, прищуривается, откинув назад голову. Она никого не видит вокруг, ее лицо сосредоточено, она выпячивает губы и по-детски выпячивает вперед живот. Потом бросает на диван эту и разворачивает следующую тряпку.

Несет выбранный материал к окну и прикладывает к стене. Присборивает и прикладывает снова. Достает из-под стола швейную машинку, снимает с этажерки коробку с нитками. Мне лучше в этот момент уйти, не мешать ей, у нее нахмурены брови и изо рта уже торчат булавки, она не поддержит разговор.

Птицы так же молча и сосредоточенно таскают у меня паклю для своих нужд, выковыривая ее между венцами дома, на чердаке шершни из хрупкой желтоватой бумаги строят для своих личинок круглые дома, которым, наверное, не страшны землетрясения. Осы лепят на стены в сарае свои соты и еще маленькие постройки из глины, похожие на тандыры, в которых пекут туркменский чурек. Под коньком крыши трепещут и лепятся к фронтону ласточки – у них там каждую весну растет гнездо, которое падает осенью на крышу терраски.

На окнах появляются занавески, на подоконниках – крынки с букетами сухих цветов, на стенах – календари или полочки, крючки для одежды и полотенца. Я хожу за любимой с шуруповертом и смотрю, как она носит зеркало от одной стены к другой.

Теперь солнечный свет на полу процежен сначала ветками деревьев, а затем кружевной тканью занавесок, от зеркала сидят на стене зайчики, по краю кровати бежит кружевной подзор, буфет уютно погромыхивает посудой, когда проходишь мимо.

Грачи летают между березами с веточками во рту, мыши прогрызают дырки в матрасах, на нашем ручье валят деревья бобры, за забором выгуливает свой выводок куропатка, землеройки перекапывают грядки с морковью. Жизнь идет полным ходом. Любимая сажает цветы под окнами нашего дома.