Текст книги "Ich любэ dich (сборник)"

3

Когда же эхиритцы устраивали кровавые жертвоприношения своему тотему, то призывали его иначе:

Эреэн гутаар эсэгэмнай, Отец наш, пестрый налим!

С. П. Балдаев, «Родословные предания и легенды бурят»

Сколько чудесных вещей должно было произойти в мире, сколько хорошего и плохого должно было сложиться, чтобы она родилась!

Дед-бурят должен был уцелеть за пять лет финской и Отечественной, вернуться домой и только потом, когда уже появился на свет ее отец, по нелепой случайности погибнуть на работе в лесу. Маленькая девочка, ее будущая бабка, должна была не издать ни звука, сидя под кроватью и слушая, как забирают в лагеря родителей, потом одна на поездах пересечь половину континента и найти в Москве свою тетку, сталинскую соколиху, которая приютила ее.

Да просто даже родители должны были встретиться, а для этого папа должен был выиграть всесоюзную олимпиаду по математике, чтобы из деревни, которой уже и на карте не осталось, поступить в университет.

Понятно, что не может столько всего произойти только для того, чтобы родилась простая, обыкновенная девочка. Любому станет ясно, что родилась особенная. И она это чувствовала, была в этом уверена. И родители при рождении дали ей имя Любовь. Тоже, наверное, не случайно так вышло.

Взять хотя бы какое-то там польское освободительное движение, после которого ее предок по отцовской линии очутился в Сибири и украл из деревни Ко раскосую, луноликую прапрабабку. За поляком даже гнались два прапрабабкиных брата, но не догнали, поскольку не торопились выезжать и дали ему хорошую фору.

Этот вольнолюбивый шляхтич думал, что участвует в восстании или подхватывает на седло прекрасную азиатку по велению сердца. А нет, он был шестеренкой или, может быть, пружинкой в хитром механизме, только лишь исполнял свое скромное предназначение. Просто для рождения Любочки понадобилась толика гордой польской крови.

Впрочем, об этой семейной легенде она не очень любила вспоминать – была уверена, что ее старший брат Котька тоже не спешил бы с погоней. «Мелкую украли? – спросил бы он, не отрывая взгляда от компа. – Сейчас, пять сек, мам. Пять сек».

Ей больше нравилась легенда о другой прабабке, уже по материнской линии, красавице и хулиганке, повитухе и ведьме с разноцветными глазами, которая вроде как нагадала появление Любы и обещала передать ей свой дар. Люба наверняка была на нее похожа. Когда все складывалось удачно, когда везло или когда происходили дежавю, Люба вспоминала о ней.

Эта прабабка была мордвинка из Пензенской губернии, ее звали Акулина Кнестяпина. В детстве Любочка любила прилаживать эту фамилию к себе, вертясь перед зеркалом и воображая себя певицей, напевая в ручку от прыгалок и изящно перекидывая шнур. Фамилия подходила как сценический псевдоним. Она казалась звучной и тоже имела историю. Когда Иван Грозный шел на Казань и покорял по пути мордву, он производил, так сказать, перепись пришедших под его руку. Один из ее предков был записан как «князь Тяпин», а от него произошли Кнестяпины.

Однажды прабабка Акулина ушла в лес и пропала. Когда потом Любе порой хотелось все бросить и куда-нибудь пропасть, она тоже вспоминала о ней.

Новейшая семейная история была менее понятна моей любимой. Многое из жизни ее мамы и папы – случаи из их детства, сбывшиеся и не сбывшиеся желания, беды, удачи, порывы и страсти – как будто выбрасывалось за ненадобностью, не имело, с точки зрения родителей, практической ценности. А может, просто пока еще не превратилось в предания и легенды, хранилось где-нибудь, отлеживалось и созревало.

Готовясь родить, Люба несколько раз звонила своей маме и спрашивала о том, как родилась она сама, как вела себя в животе, часто ли толкалась и икала. Но мама забыла свою вторую беременность. Вместо этого Люба в очередной раз прослушала рассказ, что бабка Акулина, пропавшая в лесу вскоре после революции, умела останавливать кровь при родах и выправлять головку у появившихся на свет, делая ее аккуратной и круглой.

Любочка хорошо училась, правильно питалась, разучивала Рахманинова и Шопена, варила джинсы в хлорке и прогуливалась вечерами от сорок второго дома до девятнадцатого вместе с подружками. Под окнами медленно росли тонкие лиственницы, достигая верхушками пятого этажа. Ярко и весело светило беззаботное солнце, мама и папа были вечные и надежные, полненькие, любящие и по-домашнему уютные.

После «сибириады» для умных подростков она похвалилась маме: «На меня Кешка Пахомов внимание обратил».

«На тебя?» – удивилась мама, обжаривая лук.

Затем Котька, ее брат, поступил в универ на математику. Жизнь поменяла русло. Привычный детский распорядок уступил место ясному, мощному желанию.

Она срочно начала худеть, завивала ресницы щеточкой, освоила гитару, сменила пышные мохеровые кофты на узкие рубашечки, прорешала по пять раз все экзаменационные задачи прошлых лет, провалилась с первого раза, но затем, через год, все же поступила в университет на экономический факультет, получила студенческий билет и переехала в общежитие.

Первый ее курс прошел, как и мечталось. Скромное студенческое меню хорошо сказывалось на фигуре, впереди все было прекрасно, настоящее пьянило, можно было не торопиться и выбирать. Над кроватью был пришпилен портрет принцессы Дианы. В Академгородке золотились толстые сосны, безмятежно прыгали по веткам и подоконникам белки, горели отчаянным румянцем щеки молодых физиков, оказывающих ей внимание.

Темная азиатская кровь, голубая польская, горькая и сухая солдатская, неспокойная бабкина Акулинина. Предки толкались, делили ее, ждали.

Утро, чьи-то слова, музыкальная фраза, отблеск вечернего солнца в стеклах стоящего напротив корпуса, запах весеннего асфальта, бензиновый дымок едущего мимо автобуса – все имело особенное значение, гормоны вмиг затевали веселые игры, наилучшее будущее приближалось по пятьдесят раз на дню.

К лету Любочка поняла, что будет жить примерно такой жизнью до двадцати восьми лет, а затем выйдет по любви замуж и родит кучу детей.

Но летом, во время каникул, во время первого самостоятельного путешествия, она встретила меня и поняла, что это судьба. Ее подруги потом, когда они вместе сидели на даче, согласились, что это судьба, потому что любовь без проявлений судьбы, без загаданного-нагаданного, без счастливых неимоверных совпадений – это скучно. Судьба – это очень важно, это когда живешь на самой высокой передаче. И если повспоминать, то Любочка в кофейной гуще подростковых фантазий давно различала для себя именно такую любовь.

4

Кто хоть корочку мандарина попробует на озере Дунтинху, тот вовеки не забудет этого озера.

Ши Най-ань, «Речные заводи»

– Иностранцев каких-то привезли, – сказал Серега, вернувшись к нашему костру от катера.

Я пошел посмотреть.

По трапу в лучах прожектора, бившего с капитанского мостика, сбежала первая иностранка.

– Японка, – подумал я.

– Люба, – представилась она.

Она скрылась в темноте, а потом снова возникла рядом.

Итальянца спускали под руки.

– Его зовут Франческо, он музыкант и биолог, – сказала Люба. – Мы плыли одиннадцать часов, вся команда пьяная. Мы заперлись, боялись даже в туалет сходить. Одного из своих они ужасно избили.

– Идите к огню, погрейтесь, – пригласил я. – Фернандо, иди, вон, к костру садись.

– Только чуть-чуть, – устало согласился итальянец.

– Его зовут Франческо, – сказала Люба. – Это все, что он по-русски знает. Его вторую неделю спаивают. А это московские профессора с биофака, они будут исследовать пауков, а это Наташа, мы с ней поварихами к ним устроились.

По трапу спускались еще люди, похожие на туристов.

Так мы встретились.

Люба говорит, что было совсем не так, но это совершенно не важно. Может быть, она говорила другие слова, я говорил другие слова. Может быть, итальянец спустился сам, без посторонней помощи. Слова и окружающие люди совсем не важны и проскальзывают мимо сознания, когда в организме запускается чудесный химический процесс, что-то вроде аллергической реакции на любовную пыльцу, плавающую в воздухе.

На второй вечер мы с ней танцевали на открытой террасе барчика на турбазе Валерки Вагина.

Всего два года назад мы с Валеркой карабкались утром вверх по горе ловить лошадей, через каждые пять минут отдыхали, останавливали черные круги перед глазами после вчерашнего. Смотрели на раздражающе красивый пейзаж под ногами, на бездумное, без единой морщинки Золотое озеро.

– Господи, – горько сказал Валерка. – Как живем! Жили бы как люди, давно бы уже сгоняли к метро за пивом. Вот слушай, говорю тебе, через три года здесь будет бар с выбором разных напитков. Я тебе обещаю.

Я кивал, слушая пустые слова.

Валерка успел на год быстрее. И теперь мы танцевали в его барчике.

Наш с Любой роман начался у причалившего ночью катера на прекрасном Золотом озере, продолжился в тайге, на крохотном высокогорном озерке Чири, где московские профессора ловили стеклянными трубочками крохотных пауков, потом снова Золотое озеро, а потом ей пришлось ехать домой – она задержалась уже на две недели против обещанного родителям. Я сел на весла и отвез ее на другой берег залива, куда в тот день заходил катер. Простились сдержанно.

Просто туристка, думал я, отдохнула, развлеклась – и домой. Маарка Алдашев рассказывал – однажды провел ночь с очередной туристкой. Как светло стало, она заплакала, говорит: «Какой же ты страшный!» Плачет и гладит его по голове.

Просто лесник, думала Люба, разведенный, на восемь лет старше. Развлекся с туристкой – и опять в свой лес. Наташа про таких рассказывала.

Потом я пил в барчике у Валерки Вагина, сломал ему какую-то бетонную лавочку, хотел играть в бадминтон, украл калоши старой бабушки-алтайки, а потом Серега увел меня в тайгу. Нужно было забрать лошадей и оружие с дальнего кордона, где мы работали до этого и откуда перебрались на Золотое озеро.

В тайге было спокойно.

На седьмом километре подъема небольшой кабан с перепугу вылез на тропу передо мной. Его братья и сестры побежали вниз по склону, а он растерялся и, жмуря глаза, стал пробираться через высокую траву, пока почти не уперся мордой в меня. Я тронул его стволом карабина в лоб. Тогда он отпрыгнул и бросился догонять своих.

В Сурьязы за ручьем на тропу, сгорбившись, выскочила росомаха.

На Чульче встретился большой черный медведь. Мы стояли на правом берегу, он – на левом, и между нами была белая вода, бегущая со страшной скоростью. Еще был страшный шум от воды, кричать было бесполезно, поэтому Серега молча показывал медведю разные неприличные знаки, выворачивал из земли большие камни и потрясал ими. Я Серегу ни разу таким не видел – разошелся, покраснел, кинул на землю шапку. Медведь стыдливо отводил глаза, как собака, потом, оглядываясь, пошел от берега, его шерсть красиво лоснилась, жир на боках перекатывался. Мы отлили оба там же, на берегу, провожая зверя глазами, пометили, так сказать, территорию. Затем пошли дальше.

Заросли карликовой березки начали желтеть, горизонт отодвинулся – наступал сентябрь. В лесу было спокойно. Моя очередная молодость заканчивалась, но я не замечал этого.

Мы всегда любили ходить новым путем, пошли и теперь через скальники вдоль Чульчи, снимая по дороге чьи-то браконьерские петли на кабаргу.

Утром перед бродом я сказал Сереге, что продукты на зиму дешевле закупить в Новосибирске. Вернемся из тайги – могу съездить на всех купить.

– Я тоже так думаю, – сказал Серега. – Хорошая девушка. Найди ее, поговори с ней толком.

Осень наступала теплая и солнечная.

Любочку, блудную дочь, за опоздание сослали на дачу пропалывать клубнику. Приехали Мариша с Ленчиком на помощь, и вместе они управились за три дня. Моя любимая вернулась с дачи домой и решила устроиться на работу до начала учебного года. Она будет работать, зарабатывать и делать свою судьбу, потом будет учиться как ненормальная, закончит универ, защитит кандидатскую, а заодно и докторскую, пробьется, станет уверенной и жесткой, возможно, будет носить маленькие строгие очки.

До начала учебного года оставалось меньше недели, но она об этом не задумывалась. Она задумалась, какой стиль в одежде выберет к тридцати пяти годам, когда достигнет вершин в своей карьере, потом развернула газету объявлений. Может быть, официанткой в «Нью-Йорк пиццу»? Было бы неплохо.

На глаза попалось объявление: «Последний в этом году заезд на турбазу “Таежный приют” на Золотом озере». Это Валерка так свою турбазу назвал. Поставил на берегу красивый бар с терраской, туалет и десятка два палаток. И назвал это все «Таежный приют».

Люба позвонила Марише и попросила рюкзак, немного денег и резиновые сапоги. Купила несколько банок тушенки и сгущенки, чтобы не быть нахлебницей. С рюкзаком пришла к папе на работу, вызвала его вниз.

Папа даже не стал кричать, вздохнул и сел рядом на лавочку:

– Птенчик, ты у меня умная. Езжай, только глупостей не делай.

Раскрыл бумажник, поковырялся, потом достал все.

На турбазовском автобусе доехала до Золотого озера, утром их пересадили на катер. Любочка сидела пять часов на носу и готовила фразы, с которых начнет разговор. За эту ночь и за утро она проехала почти тысячу километров, думалось с трудом. От турбазы бегом пробежала последний километр через лесок, увидела крыши кордона, пошла помедленнее. Потом совсем тихо. Серегина жена Татьяна нашла ее на ступеньках летней кухни.

– Привет, Татьян. А где они?

– В тайге. Заходи.

– А когда вернутся?

– Да кто их знает? Может, через неделю, может, через две. Садись, давай супу налью.

За забором сутулилась крапива. Небо перечеркивали перья нежных оттенков, озеро лежало совсем гладкое.

– Ладно, я поеду тогда. Тут консервы, возьмите. Последний катер сейчас обратно отходит.

– Какой, на фиг, катер. На вот, ешь суп.

– Татьян…

– Садись, говорю. Бери ложку, я сейчас хлеб нарежу.

Упорная молчаливая азиатка из деревни Ко легко поборола гордого вспыльчивого поляка, солдат решил, что так тому и быть, а Акулина хитро поглядывала, ждала.

И опять пошла прополка клубники, только теперь на Серегином огороде. По вечерам щелкали кедровые орехи, сидя вдвоем на летней кухне, а вокруг керосиновой лампы летали ночные мотыльки.

Щелк.

– Они нерешительные оба. Раздолбаи они, что тот, что другой. Серега тогда ревновал, бесился, а замуж так и не звал.

Щелк.

– Потом и вовсе паспорт мой отнял, чтобы ни с кем другим расписаться не могла.

Щелк.

– С ними, как с младенцами… Их надо брать за руку и идти, они и пойдут…

Иногда врывался Мишка, который теперь вырос и зимует в Заполярье, на острове Врангеля.

– Едут!

– Мишка, убью, если опять врешь!

Судьба, это точно судьба. Как же здорово, когда она накрывает с головой, – потом даже вспоминать весело. И ждать приятно. Хотя временами ждала так сильно, что начинало мутить. Тело в такие моменты казалось не своим, она недоверчиво разглядывала и трогала свои руки, колени, пряди волос. Касания казались оглушающими. Но ей нравилось быть в своем теле, она была довольна.

Тишина, на дальних гольцах лег снег.

Ни радио, ни телевизора, никаких новостей. Да и куда складывать эти новости? Сказал бы кто, что вчера вот, 31 августа, трагически погибла принцесса Диана, не сразу бы поняла, спросила бы – какая такая Диана? Зачем погибла? Затем отмахнулась бы – потом, всё потом, не мешайте.

Через десять дней они и правда показались на другом берегу залива, Мишка погнал туда лодку, громко шлепая веслами. А Любочка бросилась задумчиво, как бы не торопясь, идти по песчаной косе навстречу, рванула обратно, заскочила быстро в баню, глянулась напоследок в осколок зеркала, стоящий на подоконнике.

Я не стал дожидаться, поплыл с конем под скалой, выбрался, бросил коня, побежал веселый, хотел обнять. По шапке, по воротнику, плечам, свитеру, да везде ползали лесные клопы-вонючки. В эти дни у клопов была массовая миграция. Иногда казалось – где-то вдали летит вертолет. Огромными стаями они текли по воздуху вдоль залива и оседали на скале, забиваясь на зиму в щели. Володька, живший по соседству, брал лопату и набивал клопами мешки – кур зимой кормить.

– Клопов стряхни сначала, а то запашок от тебя…

Засмеялась. Ее глаза казались разноцветными от солнца, отраженного в воде, от красноватых скал, от нависших над водой кедров, заснеженных высоких гольцов над тайгой и перечерканного высокими облаками неба.

Послушно и поспешно начал отряхиваться.

С ними, как с младенцами… Бабка Акулина умела выправлять головку, делая ее аккуратной и круглой. И мы выправим.

5

Согласно мифологическим воззрениям бурят, сила шаманки как женщины изначально отрицательная и вредоносная для мужчин.

Д. А. Николаева, «Женское шаманство в традиционной культуре бурят Предбайкалья конца XIX – начала XX веков»

Юля появилась в нашей жизни в начале нулевых.

– Она такая секси, блондиночка, – сказала любимая, крепко прижавшись к моему локтю.

Мы шли к метро от ее нового института. Мне нравилось встречать ее после занятий.

Что я мог представить, с моими устаревшими взглядами начала девяностых, когда мне говорили о секси-блондиночке? Платиновое каре, которое наверняка окажется париком, чулки в сетку, скуластая отчаянная куколка в обтягивающем кислотном или серебристом платье из ненатуральных материалов. К тому моменту, когда взгляды оформились, я уехал жить в тайгу и уже не обновлял их.

Но теперь мы уже отметили с друзьями наступление нового тысячелетия на Манежной площади, танцевали, оскальзываясь на пустых бутылках из-под шампанского под большим экраном, с которого нам что-то говорил новый президент, вернее, преемник. Уже забылся кризис 98-го, уже прозвучали в Москве первые взрывы, уже началась Вторая Чеченская, уже заработал Живой Журнал и умер Кастанеда. Девушки убрали до худших времен разноцветные лосины, честные мини-юбки, отважные высокие сапоги. Они надели строгие брюки и толерантные джинсы, спустились с каблуков, заботясь о своем здоровье и вырабатывая вкус. Наступала стабильность, а у меня вкус так и не выработался.

– Она пишет диссертацию и набирает себе группу. Слушай, я вообще так рада, что поступила сюда!

С неба в свет фонарей опускался замечательный снег. В освещенных изнутри продуктовых магазинах нас ждали тысячи чудес. Каждый день мы могли удивлять друг друга сказочными дарами – баночкой йогурта или ржаной лепешкой, мороженым или яблоком.

– …не просто группу, а команду. А потом вообще создать свой институт.

– Ты хочешь к ней?

– Конечно, ужасно хочу! Если она возьмет.

– Тебя обязательно возьмет.

Благодарный недоверчивый взгляд.

Мы дарили друг другу не только съедобные дары. Я приносил книжки, она учила новые песенки под гитару, я возил ее в Коломну или Архангельское, она сидела за швейной машинкой, а потом встречала меня в новой юбочке.

Через полгода она решила порадовать меня тренингом по психодраме. Я принял подарок – мне хотелось посмотреть на Юлю, которая занимала все больше и больше места в нашей жизни.

Юля оказалась невысокой, плотненькой, с широким лицом и небогатыми белыми кудряшками. Помоложе меня. Она сидела, поджав под себя ноги, на матах в спортивном зале школы недалеко от Нагатинской, по правую и по левую руку от нее вдоль стен заняли места будущие психологи.

Юля и правда притягивала к себе – от нее без всяких проводков можно было подзаряжать севшие аккумуляторы. Ее хотелось слушаться. Может быть, именно это хотела сказать моя Любка, когда говорила «секси».

Я один среди девушек. Моя среди всех самая хорошенькая. Гордая, что привела меня, волнуется. Приготовила ручку с тетрадкой, поглядывает – выдержу ли я такие посиделки? Выдержу. Она тоже отважно осваивала мой мир, где пахло конским потом, смолистым дымом, багульником и сырыми портянками. Тряслась верхом по неровным горным тропам, ночевала под звездами или в таежных избушках, где по нарам бегают мыши.

Итак, мы проводим расстановку по Хеллингеру. Так, как понимает этого Хеллингера Юля.

Рядом с ней садится девушка Маша. Черные вьющиеся волосы, очки, неплохая фигурка. Черный свитер, черные джинсы. Жалуется на трудности в сексуальных отношениях с мужем, еще она, кажется, ужасная мать. Мать-ехидна. Еще на работе «полный пипец». Затем идет путаный рассказ о детских травмах.

Я привольно разлегся на матах, слушаю Машу и вспоминаю время, когда у меня тоже было плохо с сексуальными отношениями, да и вообще со всеми отношениями, когда ушла первая жена, когда я улетал от пятидесяти граммов водки, мучился желудком и безденежьем, когда было тоскливо ложиться спать и страшно просыпаться. Мне казалось, что меня собьет автомобиль, мне казалось, что от меня пахнет чем-то нехорошим, и я постоянно принюхивался к себе.

Потом неожиданно позвонил Эрик Костоцкий с Алтая и сказал, что они все ждут меня.

Мои друзья ждут меня на Золотом озере, им будет здорово опять увидеть меня и снова сходить со мной в тайгу…

Трудно поверить, что тебя кто-то ждет и действительно хочет увидеть. Все еще оставалась надежда, что завтра тебя окликнет на улице прекрасная женщина и все пойдет хорошо. А послезавтра заработаешь кучу бабла, поедешь с этой женщиной, например, в Париж, будешь пить хорошее вино, закусывать устрицами, мидиями, улитками и даже отчего-то разговаривать на чистейшем французском языке, делая красивые и уверенные жесты.

Мне повезло, что я сумел плюнуть на эти светлые надежды. Купил билет на поезд и взял с собой старую, оставшуюся от отца байдарку. Потом собирал эту байдарку в поселке Аирташ под весенним проливным дождем и радовался этому дождю. Радовался, что все попрятались по домам и ко мне никто не подойдет и не будет задавать вопросов или проверять на твердость. Побросал свои вещи в нос и начал грести, планируя сделать тридцать километров за ночь.

Не одолел и десяти с попутным ветром. Силы ушли, и было холодно. Подошел к берегу, попытался развести костер, но он почему-то не разводился. Сидел на мокром бревне, курил и дрожал, потом опять погреб в темноту, с трудом удерживая весло деревянными руками.

Потом заметил огонек на берегу. Снова причалил, поднялся к одинокому дому и попросился переночевать. Сидел у печки, размякший от разговора, будто после бани, грел ладони о кружку с чаем. Слушал медленную, чуть заикающуюся речь Славки Сахневича, глядел, как его жена Мира укладывает спать расшалившегося Богдана.

А назавтра проснулся в доме новых знакомых один, нашел на столе оставленные для меня пирожки, золотые от утреннего солнца, и записку с пожеланием счастливого пути. Когда мне становится трудно, я вспоминаю эти золотые пирожки.

Все лето я провел с Эриком в тайге, а потом остался там работать.

…Маша с хорошей фигуркой уже закончила свой рассказ. Ее мать выбросилась из окна, а отец-алкоголик избил до смерти младшего брата.

Под руководством Юли она выбрала из числа сидящих вдоль стены себя саму, своего папу и свою маму. Расставила их в центре зала. Потом братишку и бабушку. Я оказался выбран в качестве мужа. Меня взяли за плечи, поставили куда-то между отцом и матерью и сказали: «Ты мой муж Саша».

Сама Маша уселась в сторонке и принялась наблюдать за происходящим.

И я стал Сашей. Глядел на остальных и старался делать что-то похожее. Юля подходила к каждому из выбранных родственников и спрашивала, что они чувствуют. Один говорил, что ему не хватает кого-то за спиной, другому было тяжело ощущать стоящую рядом фигуру матери. Третий вовсе хотел лечь и умереть. Юля понимающе кивала, поворачивалась к сидящей в углу Маше, поднимала брови, Маша плакала.

Я был мужем и старался хоть что-то почувствовать.

– Ну, как ты живешь про все это?

На меня смотрят внимательные Юлины глаза.

– В животе бурлит. И левая ладонь как будто холодеет. Я правда не уверен.

Юля поворачивается к Маше:

– Ты видишь? Маш, ты понимаешь про это?

Маша плачет.

Потом они выстраивают длинную череду бабушек и прабабушек, кладут какого-то мертвого родственника на пол и склоняются над ним, и я остаюсь в забвении. Сажусь на маты, потом откидываюсь на спину, потом неожиданно засыпаю.

– Муж, вставай.

Меня трясут за плечо, ставят рядом с Машей. Сзади нас длинная череда ее предков. Девушка, игравшая роль Маши, уходит в сторону, теперь главного героя всей драмы играет сама Маша.

– Возьми его за руку. Говори ему: «Я твоя жена, ты мой муж». Теперь ты ей говори: «Я твой муж, ты моя жена».

Маша смотрит на меня чистыми, верящими глазами и говорит, подаваясь всем телом вперед:

– Я твоя жена, ты мой муж.

Я нервно оглядываюсь на Любку. Но у нее такие же чистые, взволнованные, омытые чем-то новым глаза.

Признаюсь Маше, что я ее муж и люблю ее, а потом следует катарсис, и героиня начинает выстраивать новые отношения со всеми своими живыми и мертвыми родственниками. Она беспрестанно заливается слезами, затем вдруг становится серьезной и говорит всякие важные слова.

Я стою и держу незнакомую девушку за влажную, трепетную руку.

Люба благодарно смотрит на меня.

Перерыв на обед.

К вечеру второго дня настала моя очередь. Это Любка уговорила Юлю «расставить» меня. Это подарок, нужно его принять.

И я выбираю себя и своих родных.

Нет, ну это смешно – выбирать самого себя в этой куропачьей стае! Хожу в носках туда-сюда вдоль сидящих девушек, и они мне улыбаются, я у них один, у многих уже побывал мужем, братом или отцом.

В этом тренинге, вообще во всей этой психологии есть что-то слишком женское – все эти чувства, внутренние ощущения, постоянные озарения и открытия, слезы, отношения, проблемы. Это, конечно, раздражает.

Хоть еще один мужик сюда пришел? Хоть один Саша, Паша или Дима, которыми я побывал за эти два дня, пришел? Нет. Я один участвую в этих девичьих посиделках.

Это похоже на игру «Море волнуется раз, море волнуется два…». Или вот еще есть игра в ассоциации – такое тоже не очень солидное занятие.

Надо быстрее выбрать, и дело с концом.

Не помню большинства имен, поэтому просто даю руку одной из девушек и помогаю встать. Ставлю ее в центр зала, сообщаю ей, что теперь она – это я.

Девушка на две головы ниже меня, слушает, не поднимая глаз, сутулится. Ладошки сжаты в кулачки, волосы схвачены резинкой на затылке, стоит чуть косолапо, в бесформенных, мешковатых джинсах. Только сейчас толком ее разглядел, не замечал все это время. Незаметная она какая-то, зажатая. Хотя и страшненькой ее вроде не назовешь.

Гляжу на нее и вспоминаю, как проходил весь девятый и десятый класс в нарочито позорных пенсионерских ботах «прощай молодость», у которых все время ломалась молния. Делал вид, что мне плевать на внешность, и никто не мог обвинить меня в том, что я пижоню.

Учебники я почти не открывал, родители ошиблись, настояв на окончании десятилетки. Последние школьные годы я потратил на Джека Лондона и Арсеньева, на журнал «Охота и охотничье хозяйство», книгу Формозова «Следы лесных зверей» и прочую литературу, которая касалась таежной жизни, охоты и бесконечных пространств, которые располагались к востоку от Уральского хребта.

Трудно запоминать следы зверей по книжкам, трудно учиться разделывать лося и снимать шкурку с белки, разглядывая картинки и схемы в охотничьих журналах, трудно объяснить родителям, что ты хочешь от жизни. Но юношеские мечты – страшная сила. Длинный худой переросток с припухшими от переизбытка гормонов глазами и такими же припухшими детскими щечками считал, что у него получится.

Сидя в квартире с окнами, выходящими на Водовзводную башню Кремля, я учился плести сети, подшивать валенки, настораживать капканы и отличать след волка от следа волчицы.

Отец возвращался из своего института поздно. В пальто и шапке, едва разувшись, он спешил к телевизору, в котором решалась судьба страны. Хватал стул, ставил на середину комнаты, садился напротив экрана и через пять минут крепко спал.

Мать подбирала упавшую шапку, относила пальто в прихожую, звала к ужину. Отец, проснувшись, чертыхался под прогноз погоды, означавший конец новостей. Позже он приспособился смотреть вечерние новостные программы стоя, опершись о спинку стула.

Затем шел ко мне в комнату и печально смотрел, как я ловко орудую челноком, завершая очередной ряд сети-«сороковки». На полу валялись поплавки из скрученной бересты, старая сковородка для обкатки свинцовой дроби, на письменном столе я вырубал войлочные пыжи, которые могли пригодиться в охотничьем будущем.

Чаще всего, глядя на меня, отец молчал, убеждая и упрекая не меня, а себя. Знал, что, начни он говорить, не удержится и сорвется, накричит, выкинет в мусоропровод все эти поплавки и пыжи. Потому что уже давно пора бы делом заниматься, а не в игрушки играть.

Но отец все же молчал, глядел вокруг, жалел меня, трепал по плечу и шел проверять работы своих студентов.

…Я назначаю серьезную девушку Таню с простоватым, добродушным лицом своим отцом и тревожную девушку Вероничку – матерью.

Девушка Таня, повернув голову, печально смотрит на меня, совсем как отец, когда трепал по плечу и шел проверять работы студентов.

Отец уходил, и я снова погружался в свой мир, готовился, предвкушал лакомое будущее. Челнок с ниткой шел вниз и вверх, проскакивал в ячею, узел затягивался в пальцах, потом второй. В эту мою сеть по какой-нибудь холодной северной реке уже шел тяжелый, жирный чир с тупым мясистым носом, прогонистый хариус с нарядным спинным плавником, тянула на дно изжелто-черная щука, запутавшаяся зубами. Размечтавшись, я выбрасывал из лодки на берег возле промысловой избушки тяжелые серебристые слитки, пачкающие камни рыбьей слизью, вокруг суетились и плясали собаки. Часть рыбы я подсаливал и затаскивал на лабаз, часть квасил в яме на приманку.

Кого еще я пущу в свою сеть? Я мысленно пролистывал страницы. Муксун пойдет, голец. А кто такая палия? Палия? Это пробел. Я бросал сеть и шел к своим полкам, тянул за корешок нужную книгу.

Высшее образование, иностранные языки и прочие мелочи я оставил старшему брату, он вполне мог с этим справиться, а себе щедро выделил всю огромную Сибирь, ледоход на великих реках, синеющие дали обветренной тайги, заснеженные перевалы.

…Братом я взял девушку Машу, мужем которой успел побывать в первый день.

Они и правда в чем-то похожи, только брат сантиметров на тридцать повыше и килограммов на шестьдесят потяжелее. Мастер спорта по гребле на байдарке, сорок шестой размер обуви. Ходит, далеко выкидывая вперед ноги, высоко задрав голову и близоруко щурясь даже в очках. Часто спотыкается, рвет одежду о водосточные трубы, иногда падает. Вице-президент сахарной компании в Америке.

Я выбрал себе Восток, он – Запад. Мы единокровные, но разноутробные. И разница у нас с ним – одиннадцать лет.

Когда он поступал в институт, его мать уехала в Штаты. Брат остался в Союзе. Получил диплом, защитил диссертацию, девушка, в которую он был влюблен, стала его женой, они родили дочку. Жили сначала в однушке, потом в двухкомнатной квартире на Ленинском проспекте.