Текст книги "Ich любэ dich (сборник)"

Илья Кочергин
Ich любэ dich

© Кочергин И. Н., 2018

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний

Ich любэ dich
Повесть

 
Я славлю себя и воспеваю себя,
И что я принимаю, то примете вы,
Ибо каждый атом, принадлежащий
Мне, принадлежит и вам.
 

Уолт Уитмен, «Песня о себе» (Перевод К. Чуковского)

1

– Уважаемые соседи, – продолжал У Сун, – не удивляйтесь и не пугайтесь! Хоть я и невежественный человек, но смерти не боюсь.

Ши Най-ань, «Речные заводи»¹1
  Здесь и далее – перевод А. П. Рогачева.


[Закрыть]

Мной распоряжается женщина в белом.

– Ложимся, голову на подставочку. Не шевелимся десять минут.

Буду лежать и не шевелиться, это не трудно, это все, что от меня требуется. Спросил, можно ли моргать. Рвение не оценили, ровным голосом ответили, что моргать можно. Нас таких тут тысячи, наверное, проходят, и все стараются быть исполнительными или веселыми.

Мне надевают наушники, закрепляют голову, суют в руку резиновую клизмочку со шнурком – ее нужно сдавить, если вдруг станет плохо. Я уезжаю в светлый туннель аппарата МРТ, который покажет мой мозг. Врач уходит и закрывает за собой тяжелую дверь.

Мое тело меня подвело, оно уже не заодно со мной. Вот оно дышит, шевелит пальцами ног, ведет себя, как будто ничего не случилось. Но мы оба знаем, что наша любовь ушла. У нас есть общие хорошие воспоминания, но они будут все меньше и меньше связывать нас.

Аппарат начинает работать – издает звуки, подходящие для научно-фантастических фильмов из далекого детства.

Я совершенно спокоен, я размышляю о том, что в перерывах между научно-фантастическими звуками неровное гудение аппарата напоминает хип-хоп, если лежишь дома в постели на четвертом этаже на Второй Рощинской, а его врубили на всю катушку в наглухо закрытой машине, припарковавшейся под окнами.

Еще я размышляю о том, что это странно – вот так лежать и думать о гудении аппарата, если тебе сейчас объявят приговор. И совсем не думать о приговоре. Это ненормально. Это просто какие-то игры, притворство, защита такая, чтобы не бояться.

У меня постоянно так – одна часть что-то делает, другая за ней наблюдает. Еще и тело со своими проблемами отвлекает. С ума сойти можно, но мне нормально, я привык.

Приходит эта женщина, врач, вывозит меня из тоннеля и предлагает выбор – вколоть «контраст» и послушать гудение еще десять минут или не вколоть. Спрашиваю – надо вкалывать? Надо. Стоит две тысячи.

Выбор несложный, надо – так надо.

Врач колет, равнодушно досылает меня обратно в тоннель аппарата, как снаряд в ствол гаубицы, и уходит.

«Контраст» означает, что приговор будет нехороший, что нужно определить границы опухоли. И я опять наблюдаю за собой, за тем, как я думаю о неизвестных мне принципах магнитной томографии, об автомобилях с хип-хопом. О том, с каким видом я буду говорить близким людям о границах опухоли, о том, с каким видом о границах своих опухолей говорили бы мне другие люди. С каким видом делали бы это известные люди прошлого и настоящего, герои книг и фильмов.

Испытываю также некоторое неудобство, что-то вроде стыдливости – они хотят видеть то, что я не показывал еще ни одному человеку: хотят взглянуть на мой мозг. Они делают его фотографические срезы в разных плоскостях. Она, эта врачиха, будет глядеть на мой мужской мозг.

И совсем не думаю о всяких неминучих вещах. Удивительно, какие уловки изобретает сознание. Это просто смешно, как человек уходит от принятия очевидного! Я мысленно усмехаюсь и качаю головой.

Когда выхожу из кабинета, вижу любимую. Она сидит у двери на стуле и ждет. Аккуратная, отложной воротничок лежит так, как будто его два часа подряд укладывали десять стилистов, волосы с закрашенными серебринками один к одному, тушь, помада, ноготки накрашены, лапки на сумке, потертая сумка на коленях. Она умеет так, старается для меня. Сегодня особенно постаралась на оглашение приговора, хочет меня поддержать.

Глядит мне в глаза изо всей силы:

– Я слышала, они «контраст» кололи?

Она по-настоящему боится, у нее все по-настоящему. Ну вот и я наконец тоже немного испугался, когда увидел ее взгляд.

Лежа в светлом тоннеле, я ни разу не вспомнил о ней. У меня были занятия поважнее – я наблюдал за собой.

2

План мой очень хорош… думаю, что немногим уступлю Сунь-цзы, обучавшему женщин военному искусству.

Ши Най-ань, «Речные заводи»

Как мы путешествовали с ней, пока она училась на скучнейшей своей экономике, пока была молодой и полностью мне доверяла! Каждый год летом мы уходили в лес на пару месяцев.

Иногда на перекурах я показывал ей путь на карте, водил пальцем по местам, где становали, где встречали зверей, где переходили вброд речки. Она послушно смотрела на помятый лист километровки у меня в руках, но линии синклиналей, столпившиеся на хребтах и в долинах, путали ее. Похожие на улиток обозначения кустарников наползали на буквы труднопроизносимых названий, километровая сетка не складывалась в долгие часы неровного конского шага. Карта для нее не имела, казалось, никакого отношения к диким ландшафтам вокруг.

Перед нами постоянно расходились в разные стороны десятки троп, и все они были звериные, проложенные, возможно, со смыслом, но совершенно без видимой для нее связи. Путь выбирал я, шел пешком. За мной двигался конь, в седле сидела она.

Мы видели в эти дни и недели много. Смотрели и видели целыми днями одно за другим тысячи деревьев – лиственниц с растрескавшейся красноватой корой, елей или кедров, вдали и рядом. Или скользили взглядом по зарослям карликовой березки и полярной ивушки, миллионы жестких веток шуршали нам по ногам в высокогорных тундрах, которые даже летом лежат в каком-то оцепенении. По горизонту медленно, как стрелки часов, ползли лесистые или голые вершины, беспорядочно и однообразно.

Следы чьих-то копыт и лап, хитрые узоры лишайника на камнях, голоса птиц, цвирканье белок, которые сердито дергали хвостами и сыпали сверху лесной мусор. Насекомые, туман по утрам, распластанные в воздухе крылья коршунов, топот убегающих оленей, бормотание воды в ручейках, глухой стук конских копыт по камням и корням. Тени, облака, шум дождя по веткам и листьям, шум ветра в деревьях и камнях, запах мокрой шерсти и конского пота, дым костров, аромат дикого мяса в котелке. Огромное количество информации.

Все эти звуки, запахи и картинки протекали сквозь сознание – что-то вымывали внутри, что-то подтачивали, замещали, очищали мысли от пыли и чужих желаний. Я думал, я планировал, что рано или поздно она захочет остаться здесь навсегда, что мы будем строить здесь новый дом и его светлые стены будут покрыты потеками смолы.

В одно лето, в конце августа, спустившись из тайги, мы гостили в деревне у Альберта, спали под козьими меховыми одеялами в его пятиугольной деревянной юрте – аиле, крытом еловой корой. Теперь нас окутывал настоявшийся дух молока и сливок, дымного очага и скотины, приторно пахли крепенькие, смуглые дети.

Я смотрел, как она играла с малышами Альберта и с соседскими. Сначала ребятишки робели, но, освоившись, с любопытством трогали ее волосы, колечко на пальце, даже мочки ушей. Она замирала от этих прикосновений. Было видно, как ей нравится, сидя на высоких нарах, быть зажатой между маленькими нетерпеливыми телами и рассматривать картинки в книжке.

– А это кто у нас такой? – спрашивала она. – Ух ты! Это лягушка в болоте сидит. Какая здоровая!

Бантики на детских головках шуршали, дети соскакивали с нар и, толкаясь, забирались обратно, говоря что-то по-алтайски.

Она читала вслух подписи на странице, полагая, что речь должна идти о лягушках.

– Бака́ тебенип-тебенип…

– Бака́, – тонко повторяла маленькая Диндилейка и прижималась головой к ее боку.

Огромные пространства и прекрасные пейзажи уютно прятались от нее снаружи, за бревенчатыми стенами аила, отверстие дымника в потолке впускало небольшой, но вполне достаточный свет летнего дня. Серединой этого мира был очаг. В громадном казане, похожем на перевернутое ночное небо, грелся чай, забеленный молоком, подслащенный солью, заправленный для сытости и запаха поджаренным толченым ячменем.

Дым, завиваясь, уходил вверх. Казалось, что этот круглый забавный домик без окон вращается вокруг дыма, как деревянная каруселька. Вращается вместе с ней и со мной, с головастыми крепкими малышами, с конской упряжью, висящей у входа. С посудой и тазами, с низенькими табуретками на земляном полу, со стрекотом саранчи снаружи, с запахом горной полыни.

Может быть, она захочет устроить где-нибудь неподалеку свой маленький центр мира, вокруг которого я проложу тысячи тропинок, готовя дрова, охотясь, уходя на покос или возвращаясь обратно.

Так и случилось, только центр своего мира она вскоре устроила на четвертом этаже девятиэтажки на Второй Рощинской улице в Москве.

Это путешествие было нашим последним длинным путешествием. И в конце его мы втроем, вместе с Альбертом, отправились в тайгу и посетили озеро Юлу-Коль, а потом прошли вдоль реки, путь для которой когда-то провел своим пальцем богатырь Сартакпай.

На Алтае, в устье реки Ини, жил богатырь Сартакпай.

Когда он охотился, ни одной птице не удавалось пролететь над его головой – он стрелял без промаха. Быстро бегущих маралов и осторожную кабаргу бил метко. На медведя и барса ходил один, держа в руке свою трехпудовую пику с девятигранным наконечником. Его мускулы были твердыми, как наросты на березе, хоть чашки из них режь. Поэтому его арчимаки – чересседельные сумки – не пустовали, к седлу всегда была свежая дичь приторочена.

Сын Сартакпая, Адучи-мерген, издалека услышав топот черного иноходца, всегда выбегал встречать отца. А жена сына, сноха Оймок, готовила старику восемнадцать разных блюд из дичи, девять разных напитков из молока.

Но не был счастлив, не был весел прославленный богатырь Сартакпай. Выйдет Адучи встречать отца, поглядит вниз по долине и уже издали видит, как низко опущена его голова. Длинная коса до самой земли болтается – иноходец чуть не топчет ее задними копытами, с другого бока лошади висит неподвижно в опущенной руке камчи из кабарожьей кожи с изукрашенной таволговой рукояткой. Тихо, невесело едет богатырь, не погоняет даже коня. Брови, разросшиеся, точно густой кустарник, почти закрывают темное лицо.

Сноха Оймок подает старику чашку, холодея от смутного ощущения, что делает что-то не так. Адучи-мерген, который сидит рядом с Сартакпаем и рассказывает новости, испытывает примерно то же самое. Хочется им угодить великому охотнику, да и просто хорошему человеку, а не знают как.

Они бы очень сильно удивились, если бы узнали, что Сартакпай и сам не понимает причины своего плохого настроения.

Сядет вечером, уставится взглядом в точку и сидит так, пока глаза не сомкнутся. И хорошо еще, если сомкнутся, а то иногда всю ночь просидит, как филин, глядя на угли в очаге. Соседские ребятишки заглянут к нему в аил, а потом пугают сестренку перед сном: «Уку, уку. Карган уку – старый филин сидит. Ночью встанет, тебя схватит». Скажут так и еще плотнее жмутся друг к другу под козьим одеялом – тюрканом.

А утром, еще потемну, заседлает Сартакпай своего коня и поедет думать в тайгу, там никто не мешает. Иногда так задумается, что зверя не заметит на склоне, проедет мимо – тогда стыдно даже становится, на самого себя старик злиться начинает. Домой-то без мяса возвращаться нельзя, люди знают, что он никогда не возвращается с пустыми арчимаками. Приходится коня на поляне в лесу стреноживать и у костерка ночевать.

От своих раздумий не был счастлив Сартакпай. Знал бы точно, что гнетет его, не так горевал бы, не так смотрел бы и на сына, и на сноху, не сидел бы, как филин, у очага.

Оймок увидит, что он на чашку уставился, – пугается: может, Сартакпай решил, что не чисто вымыта? На седле сына взгляд остановит старик – Адучи-мерген голову опускает: вдруг отец неполадку найдет? Сартакпай уже и сам начал примечать, что молодые невеселые из-за него ходят. Хочет со снохой пошутить:

– Эй, тьяраш кыс, красавица, почему тебя родители такое имя дали – Оймок, Наперсток? Я вот сына назвал Адучи – Стрелок!

Адучи совсем сожмется – не может он со стариком тягаться в стрельбе, лучше всех пускает стрелы Сартакпай. Высокий, сильный Адучи-мерген, далеко видит, крепко тетиву натягивает, но одну стрелу другой догнать не может.

Так они и жили.

И днем и ночью слышал богатырь Сартакпай плач зажатых горами алтайских рек. Напрасно бросались реки с камня на камень, напрасно ревели и стонали – не было им пути к морю. И задумал Сартакпай пробить алтайским рекам дорогу к океану. Улыбнулся, повеселел, прошла его печаль.

Позвал он сына:

– Ты беги к горе Белухе, поищи путь для Катуни-реки. А я отправлюсь на восток, к озеру Юлу-коль.

Приехал Сартакпай к озеру, спешился, пустил стреноженного коня в траву, а сам указательным пальцем правой руки тронул берег Юлу-коля, и за его пальцем потекла река Чулушман, а следом за ней с веселой песней устремились все попутные ручейки и ключи.

Но сквозь этот радостный шум услышал Сартакпай плач воды в горах Кош-Агача. Тогда он протянул левую руку и провел по горам русло для реки Башкаус.

Засмеялся от радости Сартакпай – левая рука у него не слабее правой. Но не годится такое дело левой рукой творить. Повернул он Башкаус к холмам Кокбаша и соединил две реки, влил Башкаус в Чулушман.

У Артыбаша богатырь остановился:

– Где же мой сын Адучи?

И Сартакпай послал черного дятла на Катунь поискать сына. Полетел Тамыртка-дятел, отыскал Адучи уже недалеко от Усть-Коксы, догнал силача. А тот вел воду все дальше на запад.

– Зачем на запад бежишь, Адучи-мерген? – крикнул ему дятел. – Отец твой ждет тебя у Артыбаша, на востоке.

– Э-э, поспешил я немного, – ответил Адучи и тут же повернул реку на северо-восток. – Через три дня с отцом встречусь.

Выслушал старик вернувшегося Тамыртку-дятла, поблагодарил его за услугу, подарил красивую красную шапку. С тех пор и повелось, что у дятлов голова красная.

Три дня ждал Сартакпай, пока дятел туда-сюда летает, и под указательным пальцем у него натекло целое озеро между гор – Алтын-коль называется, Золотое озеро…

За дни, проведенные в тайге с Альбертом, мы проехали мимо древних курганов Богояша с оградками для жертвоприношений и длинными рядами балбалов – врытых стоймя камней по числу поверженных витязем врагов. Любовались с ледниковых грив от подножия Шапшальского хребта на светлое зеркало Юлу-коля, откуда богатырь начал свой путь к Оби. Ночевали в избушке Узун-Оюк, возле которой Серега Спицын когда-то нашел старинное посеребренное стремя. Изба была поставлена на пригорке так, что от нее открывался прекрасный вид на горную безлюдную страну.

Затем, пока спускались по реке вслед за указательным пальцем Сартакпая, мы посетили урочище Каа-Тяязы, где нашел себе могилу неудачливый предводитель сойонов, воин Каа. Его тяжело ранили чуть ниже по течению в Саадак-Уртугеме, когда алтайцы, захваченные в плен, сумели развязать путы и сожгли все вражеские стрелы и луки. Проехали и Саадак-Уртугем, означающий «лук и стрелы сжег».

В последний вечер, перед тем как расстаться с нами, Альберт Кайчин рассказывал нам сказку о богатыре Сартакпае. Мы втроем пришли в тот день в избушку на ручье Андулу и заночевали там. Изба была поставлена в логу, рядом с небольшой поляной, где едва хватало травы на трех лошадей. Место было скрытое от ветра, костер ровно горел весь вечер, и мы сидели вокруг, а Альберт рассказывал:

– Вот этот Андулу, который рядом с нами бежит, тоже обрадовался, когда его старик освободил.

Дождь, который шел весь день, перестал, облака разошлись. Но лес был еще мокрый, мягкий, на ветках сидели капли. Вечером по склонам стекал белый туман. Речь Альберта звучала глухо, будто в комнате, обитой влажным войлоком.

Я слушал сказку. Я забыл о том, что в избушке на нарах лежит кофр с моими фотоаппаратами, хотя жалел потом об этом – могли бы выйти прекрасные снимки. Альберт сидел, подогнув под себя одну ногу, опершись рукой о колено, лыжная шапочка сползла почти на глаза, в которых была ночь и отражался огонь, а сзади него выступали из темноты толстые стволы елей. Потом он вскакивал и, стоя на полусогнутых крепких ногах, натягивал тетиву воображаемого лука, падал на одно колено и водил темным указательным пальцем по земле, оставляя в хвое борозды. Потом опять усаживался на пятки, подбирал русские слова, и его губы вытягивались вперед, когда он набирал воздух.

Я всегда подозревал, что фамилия Альберта Кай-чина происходит от слова кайчы, которое на алтайском обозначает народного певца-сказителя. Сам он говорил, что имелись в виду обычные кайчы – ножницы, может быть, просто не раскрывал полностью своих карт.

Сначала я даже не очень-то слушал само повествование – просто мне нравилось смотреть на возбужденное, выразительное лицо. Я знал эту легенду о богатыре, давшем алтайским рекам путь к морю. Но одно дело, когда на диване или в метро читаешь книжку, вышедшую в издательстве «Художественная литература», а другое дело, когда сидишь у огня и рядом с тобой ходят лошади, звучно срывают зубами траву, когда в сентябрьском небе светят яркие звезды и фигура сказочника колеблется в красных отблесках.

И постепенно меня захватила эта сказка. Она оказалась самой настоящей, живой и странной, какими бывают сказки, которые рассказывают по ночам, когда тебя обступает темнота.

Они, эти сказки, выковыривают такими же темными и твердыми, как у Альберта, пальцами какие-то глиняные черепки и обломки костей из ила на самом дне твоего сознания. Обтряхивают, трут об рукав, разглядывают, показывают тебе.

Чего только там нет!

Жили-были дед да баба… Сестра упала с качелей, а ты думал, что она сейчас умрет, и ждал этого с жалостью и нетерпением, ждал, что родители теперь будут любить только тебя одного. Но у меня не было сестры, откуда я это взял? У меня только старший брат.

А может, это про тот день, когда меня ударило током? Меня везли на каталке с обожженными руками по больничному коридору, а я радовался, что умру и не буду мешать родителям. Но ведь они меня любили и не хотели, чтобы я умер. Я им вовсе не мешал.

Мышка бежала, хвостиком махнула… Я плясал перед дедом, и он меня хвалил, своего внука. Сколько мне было, полтора года или два? Я же не могу помнить этого. Но у него были строгие, доброжелательные глаза. Он был старый большевик, большой, не меньше отца. Они оба могли проводить русла для рек или совершать другие полезные подвиги.

У моей любимой тоже был задумчивый вид. Она глядела на огонь, на светящиеся от жара малиновые угли, наверное. Или сквозь огонь. Ее пальцы в незавершенном, остановленном движении касались груди под горлом. Там, под грубой суконной курткой, под свитером, под кожей у нее прячется что-то важное. Она всегда касается этого места, когда волнуется или говорит от всей души.

По каменной осыпи прошел зверь – было слышно, как покатились камни, это отвлекло Альберта от легенды. Мы просили докончить рассказ, но он пообещал сделать это в следующий раз, поскольку пришло время укладываться спать. Год, два, десять лет ничего не значат для хорошей сказки. Она только интересней становится. И не исключено, что сказочник может прибавить или убавить что-то, глядя в повзрослевшие, а может, и постаревшие лица слушателей.

На следующий день он обнял нас, сел на своего серого и исчез в зарослях на другом берегу ручья, ведя в поводу двух лошадей. А мы с моей любимой отправились дальше пешком, и, надевая рюкзак, я пересказал вкратце, чем окончилась легенда о Сартакпае, прочитанная мной в книге.

Может, и зря я поспешил, нужно было дождаться окончания, обещанного моим другом Альбертом, фамилия которого, я все же считаю, происходит от слова кайчы, что значит – сказитель. Но я считал, что смысл легенды понятен, я даже видел себя довольно отчетливо на месте Адучи-мергена, а отец часто вспоминался мне таким же сильным и требовательным, как Сартакпай.

– А вы, перед тем как он умер, о чем-нибудь таком говорили? Он сказал тебе что-нибудь особенное? – спросила она, когда мы остановились попить из ручейка в середине дня, – видно, долго думала об этих вещах.

– Не говорил. Не помню. Ничего особенного.

На самом деле я не уверен, может, и говорил, но я тогда был сосредоточен на другом. Я наблюдал за собой, за человеком, который переживает один из коренных моментов своей жизни: возможно, в последний раз говорит со своим отцом. Пытается скрыть страх, нарочито легко смеется и шутит, приуменьшая важность момента. Если мы шутим, рассказываем анекдоты и несем чепуху, то, значит, момент не такой уж и важный, а операция, стало быть, предстоит не такая уж серьезная. Вот мы вроде как и отвели угрозу. Первобытная – или скорее детская – магия.

Магия не сработала.

– Жалко, – сказала она.

После возвращения в Москву из этого путешествия она поступила еще в один институт – на психологию, на заочку. Сказала, что всегда этим интересовалась.

Два института – это было ей вполне по плечу.