Текст книги "Ich любэ dich (сборник)"

Через десять лет развелись, и брат оставил жилье ей. Жил у друзей, иногда у нас, подолгу засиживался на работе. Я радовался, что он теперь так часто бывает с нами. Через полгода его сократили на работе, научный кооператив, который он организовал с коллегами, рассыпался. В почках нашли камни.

В больнице камни раздробили, брат подобрал на улице два осколка кирпича и, держа их на ладони, вернулся в наш дом. «Вот», – сказал он грустно. Моя мама очень испугалась, а я завидовал его чувству юмора.

Началась межпозвонковая грыжа. Брат ходил, согнувшись в пояснице, постоянно поправляя съезжающие с носа очки. Врач посоветовал почаще посещать бассейн: плаванье полезно для позвоночника. И брат пошел в бассейн «Москва», на месте которого теперь стоит XXС.

Мутный купол XXС совсем не отражает стаи галок, как отражал купол храма Христа Спасителя в рассказе Бунина. Стены XXС отлиты из серого бетона. XXС не соединяется с древним подземным ходом, ведущим вдоль реки от Кремля к палатам Малюты Скуратова, как соединялся старый храм.

Именно под землей, во время поисков библиотеки Ивана Грозного, в канализационной трубе, идущей от бассейна к Москва-реке, когда мы разбивали ломом кирпичную кладку, наверняка отделяющую нас от древнего подземного хода, я первый раз пригласил девушку на свидание. От волнения я бросил лом, забыл в канализации перчатки, мы выбрались с ней на заснеженную набережную, взялись за руки и бежали, все мокрые, не чувствуя мороза, через Большой Каменный мост.

Я наблюдал за собой. Мне нравилось, как мы бежим – молодые, красивые и здоровые – по ночному центру города, как отражаемся в глазах поздних прохожих, как чернеет вода под мостом в середине замерзшей реки. Небольшой теплоходик для чего-то регулярно ломал там лед.

Со мной была бывшая одноклассница, в которую я был влюблен всю старшую школу, пока ходил в «прощай молодости». Мне нравилось, как мы бежим. Я бы так и бежал, держась за руки, по пустеющим улицам, потом оставил бы город позади, миновал изъезженное Подмосковье, и мы неслись бы по полям и опушкам на восток и на север, до самой тундры – мягкой, кочковатой, пружинящей под ногами. Ага, вот так вот чувствовать ее присутствие рядом, чтобы можно было даже не поворачивать головы – просто вместе смотреть вперед и видеть все новые и новые горизонты.

Ощущение чужой, немного шершавой ладошки в потеющей от волнения руке казалось даже чересчур жизненным, слишком не похожим на сон, фильм, книгу или мечту. Девушка была слишком настоящая, живая.

В остальном, как я уже говорил, все было хорошо, удавались все слова, во время пауз выручали сигареты, мороз не морозил, тело не просило отдыха, не хотелось ни пить, ни есть, ни спать, все было в меру весело, в меру серьезно.

Свидание было в лесу. Утром мы с ней доехали на метро до Теплого Стана, сели на пригородный автобус и через полчаса шли по лесу. Под толстой сосной я разжег костер и посадил ее на туристические коврики. Она была послушна, молчала, терпеливо ожидая признания.

Я искал дрова, рубил дрова, топил в котелочке снег для чая, опять рубил, курил. Девушка тихонько сидела у костра, подкидывала вывалившиеся из огня веточки, кутала ноги в мою куртку. Прекрасные сухие ветки обнаружились на сосне, под которой я готовился рассказать о своей любви, и я полез на сосну.

Мы оба были очень сосредоточенны, для обоих это было первое признание, мы росли очень медленно, и к девятнадцати годам нам легче было забраться в городскую канализацию искать подземный ход, чем признаться в незамысловатых чувствах.

Подбирая подходящие для предстоящего разговора слова, я перерубил мертвый сук толщиной с мою ногу, он ушёл вниз и пробил туристические коврики. Он бы пробил ей голову или спину острым смолистым сколом, если бы она не отскочила проворно и не стояла на снегу в одних носках – мокрые сапожки сушились у огня.

Я спустился и сгоряча признался ей в любви.

Это было еще до развода брата, а после развода, после камней в почках, потери работы и жилья, после того, как его начала мучить межпозвонковая грыжа, врачи посоветовали брату больше плавать, вот он и отправился в бассейн «Москва». Мы часто ходили туда с отцом и с одноклассниками, иногда успевая на ранний сеанс до школы.

Без очков брат видел совсем плохо. Посетив душевую и проходя затем по холодному коридорчику к воде, он раздробил мизинец правой ноги о крантик на батарее отопления. На чугунных батареях были такие острые крантики, с которых всегда были сняты литые круглые ручки.

Когда мизинец поджил, брат снова пришел в бассейн, посетил душевую, осторожно обошел торчащий из батареи крантик и, поднырнув под перегородкой, удерживающей в раздевалках и душевых тепло, вплыл в окутанное паром пространство.

Нет теперь этого бассейна, под которым я при свете фонарика впервые увидел ответ в глазах девушки, впервые коснулся ее руки. Нет огромной купели в самом центре древней столицы, нет выложенного кафелем котлована для Дворца Советов, где любой человек в любой день, кроме санитарных, без всякой медицинской справки, с номерком от своего шкафчика на ноге мог войти вместе с согражданами в общую прозрачную воду. Зимой по вечерам было особенно уютно плыть в теплой воде среди городских огней под яркими лучами прожекторов, среди облаков пара и запаха хлорки. Рядом были река с изящным Каменным мостом и Кремль, рядом были Пушкинский музей и серая громада первого московского небоскреба, который вширь больше, чем в высоту.

Брат решил тихо грести по мелководью вдоль стенки, чтобы не мешать быстрым пловцам, здесь можно было встать на дно, даже согнувшись в три погибели от боли в спине. Легче всего ему плылось брассом, вернее, по-лягушачьи.

Теплая вода подавалась в бассейн из отверстий, расположенных в стенках недалеко от дна. Диаметр отверстий точно соответствовал толщине большого пальца ноги моего старшего брата. При очередном плавательном движении палец на левой ноге точно вошел в отверстие, застрял и был вывихнут.

Когда и этот палец поджил, брат уже не пошел в бассейн, а подал документы на выезд из страны. Он отправился на другую сторону Земли искать себе новый дом, новый бассейн и новую жизнь. В аэропорту Солт-Лейк-Сити брата встретила его мама. Он показался ей несчастным и исхудавшим, я так думаю. Его посадили на заднее сиденье, и брат, наверное, вертел головой и близоруко щурился по сторонам, задрав голову. Он был в Америке. При выезде из аэропорта под колеса выскочил велосипедист, они вильнули в сторону и врезались в столб.

Никто особенно не пострадал, даже брат – он всего лишь разбил себе нос о спинку переднего сиденья. Врачи приложили лед, вставили ему в ноздри ватные тампоны и спросили, болит ли где-нибудь еще? По-прежнему болела спина, и, поскольку медицинская страховка распространялась на всех пассажиров, брату почти бесплатно сделали операцию. Спина прошла, и через два месяца он нашел работу по специальности.

– Давай еще… ну, кого бы? Дочку, наверное, поставь, – руководит мной Юля.

Дочка – умненькая и неунывающая, дитя перестройки, дитя последнего сына Советского Союза. Она родилась в 1990-м, когда в Москве открылся первый «Макдоналдс».

Закончив наконец школу, я сделал первую вылазку за Уральский хребет – отработал в геологической партии на Камчатке и убедился в том, что сил на покорение Сибири у меня хватит. Гораздо большей помехой оказалось признание в любви бывшей однокласснице с гладкими ногами.

Я неловко осваивался в любви. Через неделю после признания состоялся секс.

– Всю неделю делала растяжку. Прочитала, что это облегчает дефлорацию, – призналась она.

Еще через неделю она сказала, что несколько дней секса не будет.

– Почему?

– Ну, ты понимаешь.

– Нет.

– У меня женские дела.

Я не понимал. Я мог перечислить все виды рыб, обитающих в Байкале, и вес самого большого осетра, выловленного в этом озере, навески бездымного пороха «Сокол» для основных калибров охотничьих ружей, я даже был в курсе таких интимных подробностей зоологии, как латентный период беременности соболя, но я не знал, что такое «женские дела».

Она объяснила. Сказала, что это бывает у всех женщин. Сказала, что это неприятно, иногда болезненно. Вообще, тяжело, и хочется, чтобы пожалели. А бывает даже так, что некоторые бюллетенят пару дней! А еще можно рассчитать, когда настанут следующие. На женщин влияет луна. Сегодня четвертое, значит, следующие начнутся примерно…

Я всегда был за тех, кому тяжелее, чем нам. Я жалел негров, которых регулярно угнетали в Америке, и индейцев, которых выгнали на бесплодные земли. Мне было жалко культуру майя и даже хазар. Хотелось как-то помочь малочисленным юкагирам и селькупам, но никого из них не было поблизости. Были женщины. Я с удовольствием уступал им место в транспорте, но это не снимало с меня врожденной вины.

Я вернулся домой и вымыл посуду. Подумал – и вымыл пол во всей квартире. Пропылесосил ковер. Начистил кастрюлю картошки и вытер пыль на шкафах влажной тряпкой. В семь часов, как обычно, вернулась с работы мама и встревожилась:

– По какому поводу такой сюрприз?

– Да просто.

– Нет, все-таки? – Она обводила глазами квартиру. Она не радовалась, а тревожилась. Ей и правда было неспокойно.

– Сегодня четвертое, – намекнул я. – Отдохни, я сварю картошку на ужин.

– А что? Какое-то событие?

– Мам, ну мы оба взрослые люди. Сегодня четвертое.

Мама так и не показала, что поняла. Пугливо вглядывалась мне в глаза, спрашивала, что случилось.

С моей первой любовью можно было не предохраняться. Девушка сказала, что детей быть не может. Где-то там у нее был какой-то загиб, в общем – всего один шанс на миллион. Я точно не понял, просто поверил, доверие необходимо в таких делах.

Любовь и молодость моментально распрямили загиб, и нам вскоре выпал тот самый шанс.

В одно солнечное утро я взял отгул и отвез ее в роддом, вернулся домой. Разогрел суп, попытался волноваться, но быстро отвлекся на книгу. Юрий Сбитнев описывал, как ехал на оленях по замерзшей реке вместе с последним шаманом из эвенкийского рода Почогир. Мороз был страшенный. Когда Сбитнев проваливался в забытье и начинало казаться, что он очутился в земле Дулю, олени останавливались и старый шаман Ганалчи тормошил его, растирал, приводил в чувство.

Я всегда легко проваливался в забытье безо всякого мороза. Поэтому мне ничего не стоило очутиться на замерзшей реке вместе с Ганалчи и с Юрием Сбитневым.

Позвонила мама:

– Как дела в роддоме?

– Не знаю, – ответил я.

– А ты не звонил?

До этого я не додумался. Через пять минут выяснилось, что девочка уже родилась, уже сколько-то весит и занимает в длину.

– Ты – моя дочка Тамарка, – говорю я важные для ребенка слова и ставлю девушку Динарочку немного в стороне от моих родственников.

Надо бы Тамарке позвонить. Сто лет уже не звонил.

Юля говорит поставить еще бабку. И деда, перед которым я когда-то плясал, деда большого, как Сартакпай. Ищу подходящие фигуры, хожу, вглядываюсь в глаза. Уже даже не стыдно участвовать в этом представлении – увлекся.

Бабка – деревенская девчонка, которую все детство таскал по стране ее отец, плотник, перебиваясь случайными заработками. Семь классов сельских школ, которые она иногда не успевала окончить до нового переезда. А потом на всю жизнь – красивая, запретная, сумасшедшая любовь, швырявшая ее то в Кремль на сталинские застолья, то в гладильный цех на швейную фабрику. И вот уже тридцать с лишним лет, похоронив деда, она продолжает любить в одиночку, встречаясь с ним во снах.

Дед, который одним росчерком красного или синего карандаша проводил русла рек, и по этим руслам текли материалы, товары и люди, оживляя огромного голема. Он вел под красными знаменами рабочих Путиловского завода в 1916 году, он шел в гору, пока голем рос и креп, он уцелел в скрежещущих страшных шестеренках холодного сердца. Обхитрил всех, обернулся соколом, пролетел, проскочил, выжил сам, сберег свою жену, детей и свою любовь, похоронил вождя, а потом, невредимый, ушел на пенсию. И еще воспоминания написал.

И другие деды не хуже – скакали, вертелись в мясорубке, на страшной карусели, которую сами и завертели, сражались друг с другом, любили, война их не убила, землетрясения не стерли, лагеря не сгноили. А потом вся эта героическая круговерть закончилась, лампочки погасли, и в лоток, вместе с мелочью сдачи, скромно выпал я.

Гляжу на себя со стороны – маленькая девчушка в мешковатых джинсах, с тощим хвостиком волос чуть косолапо стоит, уставясь в пол. Такой вид, словно стыдится чего-то. Хочется ей помочь, подставить сильное плечо или хотя бы освободить от этой роли, отпустить на свободу. Или уж добить, чтоб не мучилась.

Меня увлек этот кастинг, мне нравится, как я расставил свою семью, но дальше становится скучно. Юля быстро и уверенно выстраивает длинную череду моих уже безымянных предков, уводя ее в зыбкое прошлое – поколений на шесть назад. Задействованы почти все, моя любимая лежит на полу и играет какого-то мертворожденного младенца.

Дед с тяжелой челюстью и надписью «Rammstein» на майке болтает с тревожной матерью, они сидят, скрестив ноги, на матах, остальные родственники разлеглись – слушают Юлю, некоторые делают записи в тетрадке. Я все еще жду от них чего-то. Старался же, выбирал, расставлял.

Но сказке конец, найден безопасный, тихий скелет в моем семейном шкафу – оказывается, неизвестная мне крестьянская баба где-то на юге России родила мертвое дитя. Вследствие этого дедушка прадедушки сошелся с женой своего сына, и дальше все пошло наперекосяк. Если какие-то проблемы, все вопросы к дедушке прадедушки и его жене.

Девушки рады, они же помогли мне лучше узнать себя, разобраться в себе и по-новому на все взглянуть. Люба тоже довольна. Теперь нужно стоять рука в руке и говорить: «Ты мой муж….

– Вставай сюда, – говорит Юля.

– А давайте она доиграет мою роль, вернее, роль меня до конца, – говорю я. – Мне полезно будет посмотреть на себя, так сказать, со стороны…

– Вставай, вставай.

У них это, видимо, самая сладкая часть представления. Психотерапевтические дочки-матери.

Моей любимой неприятно, что я хотел закосить, но она все прощает, когда я называю ее женой на глазах у двадцати с лишним молодых женщин.

6

И поистине, когда он пускал в ход кулаки, небо покрывалось тучами и грохотал гром.

Когда же он действовал ногами, то и дождю с ветром становилось страшно.

Ши Най-ань, «Речные заводи»

– Вовка до сих пор вспоминает, как этот генерал, ее папаша, орал, тряс пистолетом и грозился пристрелить на месте, если Вовка не скажет, куда я увез его дочку. Но Вовка не сказал.

– А вдруг он бы застрелил его? – беспокоюсь я за дядю Володю, папиного двоюродного брата.

Отец усмехается:

– Ну, дело в том, что Вовка сам не знал, где мы. Поэтому он не мог сказать, даже если бы хотел.

А мы с ней сняли комнатку у какой-то бабульки, покупали черешню и местное вино, заплывали на дикие пляжики, куда с берега не спустишься, и загорали там целыми днями. А потом, когда мы наконец нашлись, генерал отправил ее от греха вместе с мужем в Ялту, в дом отдыха. Думал, наверное, она посидит там с ним, одумается, успокоится. А меня через недельку как раз в командировку послали в Крым, там на заводе они монтировали ректификационные колонны, а мы должны были отладить и запустить все это дело, помогали им. Я быстро управился, а потом пассажирским вертолетом – в Ялту. Там час лету, недалеко. Думаю, вдруг увижу ее?

И вот, представляешь, у меня один вечер в Ялте, и мне нужно найти в целом городе одну-единственную блондинку. Спустился к морю, думаю – не найду, так искупаюсь. Спустился, гляжу – вот она, на берегу сидит одна, смотрит вдаль, думает обо мне, наверное.

Я в стороне разделся, заплыл подальше, а потом повернул и в ее сторону поплыл. Сильных волн не было, а такой накат шел пологий. Я особо не высовывался, а потом уже перед самым берегом поднырнул в волну, и меня прямо к ее ногам вынесло. Я встал перед ней, как Афродита из пены. Вернее, как бог Дионис – красивый и веселый.

Но пока я нырял там, к ней, оказывается, уже муж подошел. А муж у нее боксер был, я уже тебе говорил. Поэтому я встал перед ней, улыбнулся и со следующей волной уплыл обратно в море.

Потом прошло много лет. Как-то иду к приятелю на день рождения. Адрес на бумажке был записан, нашел дом, подъезд, звоню в квартиру. В руках тортик, цветы для его супруги. И вдруг открывает она, блондинка. Побледнела, говорит: «Коля, ты!» Я, оказывается, адрес неправильно записал, ошибся домом.

Отец улыбается. Во время рассказа он никогда не уходит в воспоминания, не смотрит невидящими глазами куда-нибудь в окно или на шкаф. Он все время со мной, глядит на меня, ждет моего отклика. Это и не воспоминания уже, а были, которые можно передать по наследству. И он передает свои были, положив мне руку на плечо, улыбаясь мне. Иногда он заканчивает свои рассказы короткой моралью, которая должна помочь в моей будущей жизни.

К этой истории трудно подобрать подходящую мораль. Однако я жду, чем все закончится.

– Время пощадило ее, – великодушно завершает он.

– А боксер? – спрашиваю я.

– С боксером я тоже раз встретился. Как-то шел утром, перед открытием магазинов, по улице, и возле гастронома один алкаш подошел стрельнуть у меня двадцать копеек. Я его с трудом узнал.

– А он тебя узнал?

– Узнал. И попросил сразу рубль.

Я очень волновался после папиных рассказов. В его обширном героическом эпосе были десятки красивых драк, верные друзья и женщины фантастической красоты. Мисс Франция-62, с которой он целовался на борту яхты в Средиземном море, Ашхабадское землетрясение, во время которого он, подросток, вместе со своим отцом спас одиннадцать человек, отважный охотник Петр с Байкала, с которым он ходил в тайгу, генеральская дочь-блондинка… Я ревниво думал, что он прожил все возможные красивые истории и ничего не осталось на мою долю.

– Самая красивая (после твоей мамы, конечно) женщина в моей жизни встретилась мне в аэропорту города Улан-Удэ, когда мы ждали самолет. Билетов не было, а ей нужно было лететь, как и нам, в Иркутск. Она была наполовину бурятка.

Я не стал суетиться, подождал до начала посадки на рейс – вдруг ей удастся получить билет? Вокруг нее, сам понимаешь, помощников всяких полно вилось, она была необыкновенно красива. Но эти парни оказались слабоваты.

Потом, когда объявили посадку, я просто подошел, отодвинул этих ребят, взял ее за руку и повел по полю к самолету. И посадил в самолет.

– А как же без билета? Почему тебя никто не остановил?

– У них бы не получилось меня остановить.

Как же ему везло, моему отцу! Меня терзала мысль, что теперь, когда я знаю, как нужно действовать в данной ситуации, эта ситуация вряд ли повторится. Нужно, чтобы все сошлось еще раз – аэропорт, девушка, ей нужно лететь туда же, куда и мне. Все совпадет, а тут вдруг – бах, лишний билет найдется.

Потом, когда я впервые попал в Иркутск и бродил четыре дня по городу, я с волнением всматривался в женщин, которых пощадило время, пытаясь угадать, которая из них сидела четверть века назад в Улан-Удинском аэропорту.

Теперь подрос мой сын, и я понимаю, что у меня не получаются такие истории. Их вместо меня рассказывает сыну любимая.

– Мы ночью увидели в иллюминатор костер, а вокруг него бородатых мужчин в рыбацких сапогах и плащах. Наташка мне говорит – надо тикать с этого катера, как только он пристанет. Они нас защитят. Я сбежала на берег, и первый, кого я увидела, был твой папа. Он улыбался. За мной полез один пьяный катерист, а папа его отвел в сторону, что-то сказал, и катерист больше даже не смотрел на меня. Хотя такой пьяный был!

– А что ты ему сказал, пап? – спрашивает меня сын.

– Сказал, что эта девушка моя сестренка.

В глазах любимой небольшое, но ясно видное разочарование.

Да, я не умею создавать такие красивые сюжеты. Я лишь проигрываю некоторые неоконченные отцовские. Самая красивая женщина в моей жизни была встречена не в Иркутске, не в Улан-Удэ, даже не в аэропорту, но тем не менее оказалась ровно наполовину буряткой. Я женился на ней и живу с ней. Папе, наверное, было бы интересно.

7

Самые глубокие противоречия между людьми обусловлены их пониманием свободы.

Карл Ясперс

– Не, реально страшно, когда толпа на тебя идет. Биты, арматура, палки какие-то. Орут, рожи такие оскаленные. И что ты вчетвером против них сделаешь?

Костян отхлебывает из своей кружки.

– И главное, понимаешь, патроны у нас забрали, а оружие оставили. То есть мало того что изуродуют, тебе еще отвечать, что ствол у тебя отнимут.

– Да-а, – говорю я.

Мы с Костяном пьем пиво в кафе-стекляшке около метро «Тульская». Он с раздражением рассказывает неприятные моменты своей работы. Но злится он, конечно, не из-за работы.

– А еще тут было недавно – я тебе, по-моему, не рассказывал, – у нас телевизионщики сюжет снимали.

– Не, не рассказывал.

– Это вообще что-то. Короче, приказ – обеспечить помощь телевизионщикам. Они хотели снять, как мы проводим жесткое задержание. Надо помочь, ну, разыграть такую сцену. Самого молодого из наших, Мишку, посадили в машину в штатском. Он говорит: мужики, мол, только вы побережнее, не входите в роль сильно. Этот наш Коля, про которого я тебе говорил, отвечает: ну, понятно, какие вопросы, мы что, дураки, что ли?

Костя отодвигает кружку и хвостиком вяленого желтого полосатика рисует на столе схему – вот машина, вот так подходим, один здесь, другой открывает дверцу. Объясняет, как нужно задерживать.

– Короче, Коля ему вышибает дыхание и со всей силы лицом в асфальт. Мишка без передних зубов остался. То есть как пошли, так у Коли в голове и переклинило. Теперь Мишка за свой счет вставляет.

Я хочу спросить – почему за свой счет? Потом думаю, что вопрос не существенный. Даже в чем-то глупый. Скупо молчу, чтобы не выглядеть безнадежно штатским человеком.

– Не, ну вот ты со стороны скажи – это нормально, да? Если с головой не дружишь, иди лечись.

Мы сидим молча, допиваем пиво и просим еще по кружке. Костя раздраженно обдирает очередного полосатика, ребром ладони собирает мусор на столе в кучку, долго ровняет ее.

Выкуриваем по сигарете, тушим бычки. Потом Костя усмехается:

– Нет, главное, она учит, а сама что? Образец счастливой семьи, да? Теперь какого-то водопроводчика нашла.

– Сантехника.

– Существенная разница.

Теперь мы говорим о том, что нас объединяет, таких разных и непохожих. Теперь мы понимаем друг друга без слов. Мы частенько сидим с ним вот так, плечом к плечу, в каких-нибудь кафешках возле метро, облегчаем душу.

– Это уже который муж у нее? Третий, четвертый?

– Так дети у нее от разных, что ли?

– Да я хрен ее разберет, узнавал, что ли?

– Секси, блин.

– Таких секси надо в детстве из рогатки убивать. Костя сердито крутит бритой головой, наклоняет ее в разные стороны, как Брюс Ли перед боем, позвонки похрустывают, складки сзади на шее угрожающе шевелятся.

– Я, прикинь, Любке говорю – поехали на Алтай опять съездим, как раньше. Маралов послушаем, как они ревут. Знаешь, как они осенью ревут красиво?

– Подожди, маралы – это кто? Типа горные бараны?

– Не, олени такие крупные. Осенью, в октябре, ревут во время гона. Красиво, как на флейтах играют. Вся тайга гудит.

– Я бы посмотрел. Вообще, я бы с удовольствием в такие места съездил. Просто сел бы на пенек в лесу и просидел бы целый день. Помолчал бы. Ни о чем бы не думал.

– Вот, Кость, представь. Сидишь на пеньке, а на поляну выходит здоровый бык с рогами по семь отростков и ревет. С переливами, красиво. Ему другие отвечают. Лиственницы желтые, осины с рябинами красные, на гольцах наверху уже снег лежит.

– Да, что тут скажешь, красиво. Это они за самок бьются?

– Ага.

Мы опять курим.

– Так что? Ты ее зовешь, а Любка что? – вспоминает Костя.

– А она говорит – я могу потратить пять дней.

– И что?

– Да туда одна дорога неделю займет. Она же знает об этом. Говорит, если очень хочешь – заработаешь денег, наймешь самолет, вертолет. А если нелетная погода? Это, говорит, твои проблемы.

– Узнаю эту хрень, правда, узнаю. Это она, я сейчас скажу… Это она свои границы выстраивает.

– Да, это границы.

Мы с Костяном теперь специалисты, мы знаем много психотерапевтических понятий и словечек. Его Светка тоже учится у Юли. Мы с ним и познакомились на Юлином дне рождения, когда вся куропачья стая со своими мужьями собралась.

– Вот этому она реально их учит. Если у тебя нет денег на вертолет, значит, или ты по-настоящему не хочешь свою Любку везти, или ты импотент, никому не нужный. А меня, знаешь, что бесит?

– Проекции?

– Проекции – я уже привык. Меня бесит, что чувства и желания сдерживать вредно, оказывается! Это она их учит. Чувства и желания, типа, нужно сразу выражать. Как первобытные люди, да? Подойти так к Юле, сказать, мол, выражаю сильное желание потрогать вас за буфера.

– Она, знаешь, что ответит? Она скажет – я достойна большего!

Мы вместе замолкаем, сдерживаем подступившие чувства и желания на счет Юли и ее психотерапии.

Я смотрю на Костю, потомственного офицера, который хранит в шкафу медали и шинель своего деда-танкиста, дошедшего до Берлина, на Костин надежный профиль – и чувствую, что нужно признаться. Нехорошо так долго кривить душой.

– Я ведь ходил к Юле на личную терапию несколько месяцев.

– Мне Светка говорила. Даже в пример ставила. Я тоже собирался, но тут на Манежке эти беспорядки, потом Дубровка. Нас гонять на всякие учения постоянно стали. Короче, время не хватило. Ну а сейчас уж меня не заманишь.

Костя наблюдает за другими посетителями в зале, быстро оценивает вновь вошедших, иногда кратко характеризует их. Я не обращаю внимания на других, как обычно, наблюдаю за собой, иногда отвлекаюсь на Костю.

Мы поддерживаем друг друга, мы нормальные люди, пока сидим здесь плечом к плечу, чистим полосатика и болтаем. А потом мы расстанемся, вернемся каждый к себе домой, к Любке и Светке, и станем людьми, которых нужно еще улучшать и улучшать.

У меня наверняка шизоидная акцентуация, у Кости – параноидальная, если я правильно запомнил слова моей любимой.

Для того чтобы стать полноценными, мы должны ходить на личную терапию лет пять, не меньше. Вполне возможно, нужно еще на группу походить пару лет. Иногда это злит, иногда лишает сил, иногда мы бунтуем.

– И как она тебя лечила? Расскажи.

– Ну, разбирали мои отношения с матерью и отцом. Рассказывал ей про свое детство. Какие-то упражнения, уже не помню. Потом спрашивает меня, как я представляю себе идеальное будущее через пять лет. Я размечтался, говорю – мы с Любкой сидим на крыльце нашего деревянного дома… Она мне – нет, давай без Любки. Мол, как я представляю свое будущее, а не наше будущее. Я говорю – это мое будущее, что мы сидим вместе на крыльце. Так и не сошлись.

– Завидует просто. Ее водопроводчик, наверное, не хочет с ней сидеть вот так на крылечке. Ну и дальше что?

– Дальше со снами стали работать. Я записывал сны, приносил ей. Потом мне приснилось, что я в отцовских подштанниках, вернее, в бабкиных. Короче, отец как-то зимой додумался поддевать под брюки длинные старушачьи труселя. Они всегда в магазинах свободно лежали. Почти до колен такие…

– Знаю, знаю.

– Говорит – такие теплые, хорошие. Учил еще нас, что нужно следить, чтобы не застужать себе ничего. А мы с братом смеялись над ним. Ну вот, мне приснилось, что я сам в этих бабкиных штанах.

– И что Юля?

– Она мне говорит, что все, что тебе снится, это часть тебя. Это все ты сам. Поэтому мне нужно было представить себя этими самыми панталонами и рассказать, что я чувствую в связи с этим. Я пытался.

– И что ты чувствовал?

– Мудаком себя чувствовал. Больше не стал к ней ходить. Любка считает, что я просто испугался.

Костя вздыхает.

И мы расходимся по своим супругам.

А на следующий день вечером, после очередного семейного скандала, я опять курю на лестничной клетке, смотрю сквозь грязное стекло на темную улицу. Я уже перестал во время ссор отчаянно собирать старый рюкзак – все равно не могу убежать далеко, дохожу только до метро, а потом поворачиваю назад.

Тушу сигарету и поднимаюсь в квартиру. Иду к ней, устало сажусь, говорю, что задам только один вопрос, и все.

– Скажи, пожалуйста, какой смысл в этой твоей психотерапии? Ты всех хочешь вылечить? Или что? Умнее всех хочешь стать? Меня хочешь улучшить? Я такой не подхожу тебе?

Любимая тоже устала. Сидит бочком за кухонным столом, согнулась, волосы занавесили лицо. Эти скандалы очень выматывают.

– У всего должен быть какой-то смысл. Ты можешь назвать что-то, какую-то цель? Просто скажи – то-то или то-то. Можешь сделать такое одолжение? Скажи, какая цель?

Она поднимает голову, глядит пустым взглядом. Потом говорит:

– Цель – свобода.

И уходит спать.

Красиво у нее получилось, ничего не скажешь.

Уж я побольше, чем она, знаю про свободу. Я обонял, щупал, пробовал на вкус свою свободу, я ее иногда слушал целыми часами, сидя без движения. Свобода – это когда мир трогает тебя, приглашает поиграть, словно собачонка, припадая на передние лапы; когда ты выбираешь, что делать, а потом руки сладко лежат на коленях, тяжелые, раздутые от усталости; когда медленно, ощерившись от удовольствия, погружаешь натруженные ноги в холодный ручей; когда откидываешься на спинку стула и буквы сливаются, ты трешь покрасневшие глаза, а напряжение уже ушло и вымело, как ветер, из твоей головы все мысли, оставив только чудесное ощущение сделанной работы.

Беда только в том, что моя свобода как-то странно связана со стыдом. Быть свободным для меня довольно стыдно. Я наблюдал за собой, я знаю.