Текст книги "Запасный выход"

Ну хорошо, пусть непоголовный и необязательный. Пусть проработанных на терапии людей, тех, кто сумел избавиться от обид, зависимого поведения, да просто даже непьющих алкоголиков, пусть их ждут налоговые льготы и ежегодная бесплатная путевка на море. Это была бы настоящая культурная революция.

А пока проработанных не начинают поощрять и ставить в пример, психотерапия – палка о двух концах, ибо во многой осознанности много печали и брезгливости к непроработанным. И чтобы достигнуть уровня бодхисаттвы и осознанно любить людей, тут надо, наверное, все свои жизни положить в нескольких перерождениях на эту самую психотерапию.

В общем, хорошее дело, но невозможно построить царство божие в одном, отдельно взятом индивидууме.

Поэтому никого не агитирую, даже и не распространяюсь особо, что хожу к психотерапевту. Просто по четвергам беру на работу пару чистых носков, чтобы вечером разуться у Леона в прихожей, сразу пройти в туалет и переодеть там носки перед началом терапии.

Если этого не делать, то весь час буду ощущать, как пахнут мои ноги после целого рабочего дня, проведенного в офисе в ботинках. А если делать, то каждый раз испытываю небольшое унижение, запершись в ванной и физиологично, как-то по-женски шурша там полиэтиленовым пакетиком. Потом выхожу в прихожую и прячу этот пакетик с влажными вонючими карасями себе в рюкзак.

Да и просто сидеть напротив Леона, чувствовать себя клиентом – это не способствует повышению самооценки.

– Мы отлично молчим! – прерывает Леон мои раздумья.

Я с неохотой отрываю взгляд от пола перед собой – последние пять минут занимался тем, что направлял свои ступни в свежих черных носках то параллельно, то перпендикулярно паркетинам на полу и, наблюдая за этими перемещениями, смутно размышлял. Ну хоть краска ушла с лица от этих размышлений.

Последнее, что я успеваю сделать, прежде чем вернуться к Леону, – закончить с утопическими мечтами о городах солнца, в которых поощряют осознанных людей, и удивиться тому, почему в реальности наше государство не разгонит всех этих психотерапевтов и анонимных алкоголиков, впаяв для профилактики каждому по «двушечке»? Особенно бросившим пить алкоголикам: они, по-моему, абсолютно бесполезны для государства, даже, можно сказать, вредны. Справившийся с зависимостью человек, пожалуй, делается слишком независимым.

– Это здорово – вот так посидеть, помолчать. Иногда это действительно полезно. У нас осталось… – Леон смотрит на часы на стене, которые мне тоже отлично видны, – осталось чуть меньше пятнадцати минут, можно договориться и действительно провести их в таком комфортном молчании, если ты хочешь.

У Леона, как всегда, вид удовлетворенного жизнью человека, который бодр, который радуется самому себе и всему, что происходит вокруг него. Которому его удовлетворенность жизнью не мешает испытывать веселый интерес к окружающему и окружающим.

Соглашусь посидеть в тишине – он проведет оставшееся время с присущим ему удовольствием и интересом, увлеченно уткнувшись в планшет, что-то выстукивая там пальцем и улыбаясь. И его уверенный пофигизм не позволит мне даже разозлиться на него. Он, типа, такой. Что с него взять, если ему хорошо и интересно жить вне зависимости от того, идет работа с клиентом или не идет.

– Ладно, давай дальше работать, – отвечаю я.

– Давай. Помнишь, на чем мы остановились?

– Помню. Мы остановились на том, что ты предложил мне произнести фразу «Я настоящий мужчина» и прислушаться к ощущениям.

– Но ты пока так и не произнес. Тебе что-то мешает это сделать?

– Конечно мешает.

– Что мешает?

Я тоже взглядываю на настенные часы. Рядом с креслом Леона стоят еще и высокие напольные часы, они тихо отсчитывают время в собственном деревянном шкафчике со стеклянной дверью. У них плохо читаемый циферблат, а маятник оканчивается огромным желтым латунным диском. Часы медленно шевелят этим полированным диском, когда я гляжу на них.

На журнальном столике передо мной, рядом с коробкой с бумажными салфетками (для тех, кто плачет и сморкается в минуты инсайтов и осознаний), стоит еще маленький будильник. Все циферблаты показывают, что я не уложусь в оставшееся время, если возьмусь рассказывать, почему произнесение этой фразы вызывает у меня затруднения.

Ведь если даже говорить коротко, если отбросить моих простодушных прадедушек и прабабушек, послушно ходивших за сохой, если даже отсечь деятельных бабушек с дедушками, которые намутили немало и снабдили потомков интересными былями и добытой в центре Москвы жилплощадью, если отвечать коротко и по существу, то это, наверное, займет несколько дней с перерывами на еду и краткий сон. Я превращусь в первобытного сказителя, мою повесть хорошо бы сопровождать треньканьем на каком-нибудь двухструнном инструменте и горловым пением. Или еще такие рассказы возможны в дороге – в поезде у темного окошка с плывущими в нем далекими огоньками, если ехать через всю страну ну или через полстраны с подходящими попутчиками – бесплатными слушателями, в отличие от психотерапевта.

Мне кажется, если совсем ужаться и говорить коротко, то можно было бы начать с майских событий во Франции в 68-м году, с этой попытки изменить мир, выйдя сообща на улицы. С этой романтической революции, сгнившей еще до своего начала, с этого яркого и грустного события, ощутимым результатом которого всего лишь стало то, что Франция «за неделю перешла от серых брюк к лиловым». Меньше чем через год моего отца, доцента на кафедре процессов и аппаратов химической технологии, послали туда на стажировку. И, вернувшись, он зачал меня.

Отец просто родился для таких романтических революций, он был чудесный советский мачо поколения Высоцкого и Визбора. Азартно двигал науку, жил в полную силу, хорошо дрался, ходил в туристические походы, состоял в партии, возился с аспирантами, как с родными детьми, и верил в людей. Но, видно, надышался там, в этой просравшей свою революцию Франции, ароматом пораженчества и печали. И сам не заметил, как надышался. Вернулся домой и сразу зачал меня.

Помню, что отец частенько хватался за голову и спрашивал маму: почему у них, у нормальных родителей, вдруг растет дурачок?

Затем в рассказе мне стоило бы перейти к затянувшемуся моему детству. Это, как я уже рассказывал, было лучшее детство в лучшем для детства месте. Я рос в полной семье в большом парнике. Или, если кому-то нравится, можно назвать это время и место не парником, а теплицей или оранжереей. В ней поддерживалась одинаковая температура, в ней не было ни Бога, ни выбора, ни других неприятных вещей, которые могут навредить всходам или нежным орхидеям. Тишина, неизменность температуры и правил, искусственная подсветка. В таких условиях даже пораженческие и слабые здоровьем дети (такие как я) хорошо подрастают. Но не успело мое детство толком закончиться, как парник снесли и взрослеть пришлось заново – уже на незащищенном грунте, в новой стране и по новым правилам и понятиям. Это, пожалуй, можно назвать «травмой развития».

Интересная же, в принципе, история. Согласитесь, что интересная. Если ее рассказать несколько раз подряд, припоминая новые и новые детали, подыскивая удачные сравнения, подключая коротенькие рассказы о прочитанных книгах и встреченных людях, которые оказали на меня влияние или судьба которых показалась мне интересной и показательной, то вполне можно разобраться в том, почему мне так трудно произнести эту дурацкую фразу. И, разбираясь, заодно получить удовольствие от рассказа, от того, как собственная жизнь становится поучительной историей. И слушать, мне кажется, интересно такие истории. Я вот, например, люблю слушать стариков, когда они погружаются в воспоминания. Если они хорошо рассказывают, то есть если у них получается задать удачный ритм и придерживаться его, то меня начинает клонить в какой-то полусон, не мешающий, а, наоборот, способствующий восприятию рассказа, в медитативное такое состояние. И в левом ухе периодически тренькает какой-то звоночек от уюта и удовольствия.

Но ничего этого не выйдет, поскольку Леон ждет моего ответа.

И нужно смирять свой перфекционизм, отказываться от развернутого, с отсылками в прошлое и будущее ответа. И если уж на то пошло, можно, в принципе, обойтись одной фразой. Я так, конечно, не люблю делать: что это за история, если она состоит из одной фразы? Но гештальт-психотерапевты не любят историй, они любят контакт.

– Многое мешает чувствовать себя мужчиной… Вот, например, то, что я сижу тут с тобой и занимаюсь психотерапией, это сильно мешает.

Леон оживился, отложил планшет, подобрал ноги под себя, сидит по-турецки и улыбается. С этими терапевтами бывает скучновато: часто ты заранее знаешь, что им нужно сказать. Вот и сейчас я знал, что моя фраза ему понравится.

Итак, Леон с удовольствием участвует в контакте.

– Настоящие мужики не ходят на личную терапию?

– Конечно не ходят.

– Ага, а почему? Мачо нельзя заниматься такими вещами?

– Можно, конечно. – Меня опять обступают часы, напоминая, что на вдумчивый разговор не стоит рассчитывать. Надо продолжать коротко, по возможности эмоционально и не особо задумываясь. Только так и нужно нормально, по-человечески общаться с психотерапевтами, да и вообще, наверное, с людьми. – Но на такие дела, как психотерапия, у нормального мужика просто нет времени.

– А чем он занят? Настоящий, опять же, мужик? – Леон улыбается, заложив руки за голову, сцепив большие ладони и теперь уже выпростав из-под себя ноги, тоже большие. У него, наверное, сорок шестой размер. – Деньги зарабатывает? Сражается с врагами?

– Настоящий мужик делает дело своей жизни. И не может оторваться, поскольку дело очень интересное и важное.

Напольные часы молча все отрицают, укоризненно качают плоским желтым лицом и едва слышно цокают чем-то там в механизме. Леон веселится.

– И почему же ты тогда не занимаешься этим всепоглощающим делом?

Я опять опускаю голову, и кровь приливает к лицу.

Вот такие мучения и унижения я еженедельно испытывал у Леона. А потом возвращался домой и видел, что моя любимая довольна. Она понимала, что мне тяжело дается психотерапия, и ценила мои усилия. Я снова казался ей храбрым и продвинутым. Я делал это для нее.

Меня поддерживала мысль, что так не может продолжаться вечно. Что-нибудь изменится, и в скором будущем я заживу хорошей, настоящей жизнью.

Что я делал в остальные дни? Могу рассказать, как я работал. Мы все понимаем, что это мало кому интересно, даже мне скучно это вспоминать, но ничего не поделаешь, нужно же как-то помочь с бэкграундом.

Так что можно воспринимать эти страницы как музейные экспликации и таблички, которые, как мне кажется, становятся тем более длинными, чем более современным становится выставляемое искусство.

* * *

Один из старейших в России журналов загибался.

Пачки этих журналов в моем детстве в обязательном порядке валялись на дачах всех друзей и знакомых. Потрепанные номера постоянно встречались мне во время юношеского расширения географии – на геологических базах, в поселковых «заежках» и таежных избушках. Они идеально подходили для того, чтобы завалиться на койку, пробежать глазами полстраницы и мечтательно уставиться в потолок. Лежишь себе, например, посреди разноцветной сибирской осени и читаешь про охоту на крокодилов в Африке или жизнь индейцев в амазонских лесах. А потом обсуждаешь это со своими случайными соседями или попутчиками.

Но теперь цифра стремительно разъедала издательство, и прежде всего от него отваливались приложения и сопутствующие издания.

На волоске висела судьба и нашего отдела бумажных путеводителей.

Издательство занимало отдельный особнячок с маленькой озелененной территорией, огороженной забором. Между липами были высажены молодые елочки, стояли лавки и беседка, возле которой отмечали корпоративные праздники. Дворник Женя из Молдавии с удивительной тщательностью выметал дорожки, а в зиму воздвигал вдоль них ровные, отбитые почти по струнке сугробы. Наши женщины наперебой хвалили его за аккуратность и трудолюбие, с похожей пристрастностью охотники хвалятся своими хорошо работающими по какой-нибудь дичи собаками.

Мне часто хотелось на перекуре попросить у Жени лопату и с азартом покидать снег, но, конечно, это выглядело бы слишком вызывающе – развлекуха не по чину; такое, наверное, мог бы позволить себе только главный редактор, и я, докурив, покорно возвращался за свой стол, к своему компьютеру.

Если редакции «толстых» литературных журналов еще оставались редакциями, где можно было почувствовать некое подобие семейной, творческой атмосферы, то здесь был именно офис, здесь была отчужденная офисная работа.

За несколько месяцев до закрытия отдела к нам пришли две Маши, до этого они работали в крупном книжном издательстве в подразделении, выпускающем книги рыболовной и охотничьей тематики. Одна – побойчее, ее поставили начальником нашего отдела, другая держалась незаметно, сливалась с фоном, как выпь в тростнике.

Изредка эта вторая Маша, кутаясь в шаль, не глядя ни на кого прямо, вдруг начинала тихим голосом вспоминать свои редакторские будни на прошлой работе.

– Такие попадались интересные слова! Вот, например, – «мормышка». Представляете? Мормышка! Что-то такое уютное и ужасно смешное. Я даже сначала не поверила, что действительно есть такое слово – мормышка. Потом разобралась, какой-то там опять крючок очередной, типа блесны. Или восклицание «Чу!». Оно часто у охотников в рассказах встречается. Мне казалось, что этого сто лет уже не существует, а вот – у них почти обязательное…

У этой Маши даже румянец на щеках появлялся, когда она отваживалась говорить. Она, постоянно поправляя очки, возбуждалась от своей храбрости, но потом вдруг спохватывалась и замолкала.

Лена-большая, занимавшая стол позади меня, часто сопела и легко возмущалась по любому поводу; если бы она перестала возмущаться, нарушился бы уютный порядок жизни в отделе. Вика, верстальщица, всегда сидела с умной, чуть ленивой улыбкой, Аркадий каждый день ходил по комнате и громко рассказывал, что его поразило в каких-нибудь поездках, Андрей дергал себя за брови и невпопад смеялся непонятно чему – каждый делал то, к чему был склонен. А я почти каждый день стыдился. Кто-то же в нашем коллективе должен был взять на себя эту роль.

Стыдился, что хожу к психотерапевту. Что слишком много пил, что теперь бросил и не пью. Что работаю редактором, а не главным редактором. Часто было непереносимо просто обнаруживать себя сидящим за столом в этом офисе. Я тогда с удивлением смотрел на окружающих и поражался их бесстыдству, даже завидовал им – как спокойно и с улыбкой могут они глядеть мне в глаза, когда я вижу, чем мы все тут занимаемся. Конечно, я стыдился и за них тоже, хотя об этом меня никто не просил, просто я легко подсаживаюсь на стыд. Хотя, если подумать, чему тут за них и за себя было стыдиться? Мы все жили как могли в понятном и общем для всех живых организмов стремлении переработать как можно больше того, что нас окружает, извлечь что-то полезное для себя из окружающей среды, потребить и накормить потомство.

Мы в нашем отделе перерабатывали пространство. Точили его, как жуки-древоточцы, превращали в труху, мы ферментировали пространство словно бактерии, производили то, что можно скармливать другим бактериям – туристам, которые в свою очередь приносят человечеству деньги.

Люди, любящие писать, писали для нас о Болгарии и Соловках, Париже и Киеве, а потом присылали в редакцию свои тексты. Эти люди по старинке именовались авторами. Практически все они пытались писать очень весело и необычно. И я целыми днями старательно убирал веселье и необычность, уничтожал в текстах восторженные вспышки регионального патриотизма и ироничные приступы столичного пренебрежения, избавлялся, в общем-то, от всего, что двигало авторами, и оставлял сухую информацию, которую тщательно проверял в Гугле.

Затем заказывал бильд-редактору фотографии и тоже их проверял, поскольку на картинке могло оказаться совсем не то здание, какое описывалось в тексте. Я по многу раз перетаскивал желтого человечка на нужное место карты и путешествовал по разноязыким улицам в сервисе Google Street View, сличая фасады и номера домов, облики храмов. Это были странные странствия по улицам, где у прохожих размыты лица, а у машин – номерные знаки.

Прекрасные города, ландшафты, церкви и древние памятники далеких стран, – все это, сто раз уже изжеванное в прежних путеводителях, заново пропускалось через мясорубку авторской необычности и шутливости, фильтровалось, переписывалось мной иногда заново и проверялось. Разбивалось на маршруты, маркировалось, дополнялось фирменными фишками, отличавшими именно наши путеводители. Пространство делалось легко усвояемым, а мы получали свою зарплату. Большинство туристов не может самостоятельно потреблять и усваивать пространство, как человек не может усваивать пищу без помощи бактерий.

Ну ладно, я увлекся и погорячился ради красного словца и оригинальности, как и упомянутые мной авторы. На самом деле, конечно, туристы и сами могут потреблять и усваивать пространство. Только это получится долго и невыгодно. Дикие птицы кормятся сами и тоже как-то дорастают до нужного размера и веса. Но выгоднее и быстрее выращивать бройлеров.

Поэтому мы выкраивали из ландшафта и выбрасывали поля и излучины рек, леса и болота, овраги и вырубки, пустыри и дачные поселки, спальные районы, обочины проселочных дорог, самодельные мостики через зарастающие ручьи, одинокие березы и сельские кладбища, заброшенные узкоколейки, заросли донника или крапивы, забытые полустанки и бобровые запруды на маленьких реках.

Мы готовили концентраты и щедро сдабривали их глутаматом натрия.

Далее заказывались карты маршрутов, Тая их составляла, и я проставлял точки. Что еще? Подписи к фотографиям, подписи к шмуцам, подписи к картам. Адреса достопримечательностей, телефоны музеев, ресторанов, отелей и магазинов, часы работы, адреса сайтов, стоимость билетов (взрослым, детям и студентам), стоимость экскурсий. Каждой достопримечательности необходимо было присвоить какое-нибудь количество звездочек, чтобы обозначить ее место в рейтинге интересности. То же с ресторанами и отелями.

И как тут ни старайся, многие вещи приходилось делать наугад, поскольку Маша уже подгоняет, автор не знает, интернет умалчивает.

Я вел читателей по нехоженным мной, неполюбленным и часто неинтересным мне пространствам, советовал им, какие стоит привезти из поездки сувениры, какие рецепты местной кухни стоит освоить, что заказать в ресторанах и куда сводить детей. Я был скучающим экскурсоводом по целому миру. Моя любимая не может теперь затащить меня ни в один тур, я устал от достопримечательностей, я не хочу видеть каналы Амстердама и озеро Севан в Армении, творения Гауди в Барселоне или замки Луары. Я стал невосприимчив к культу поклонения туристическим святыням и новым местам. Говорят, что работники колбасных цехов, на глазах у которых совершается таинство мясопереработки, часто не употребляют в пищу сосиски и колбасы.

Затем главный редактор требовал что-то добавить, а что-то сокращал. Толстые пачки бумаги летели в корзину, и книгу переверстывали.

Главный редактор был ухожен и молод, держался уверенно. Но он был всего лишь очередным за последнее время в нашем журнале.

Новый дизайн, слова-вспышки, яркие цветовые пятна. Большие цифры. Цифры считываются легко и быстро. Двенадцать лучших… восемь самых вкусных… пять новых… Это напоминало цитаты из средневекового тибетского медицинского трактата «Чжуд-Ши». Заслуженный журнал с полуторавековой историей и путеводители стараниями главного редактора выглядели настолько современно, были настолько грамотно сделаны, что нащупать их взглядом в киосках печати или книжных магазинах было невозможно среди таких же ярких и профессионально исполненных обложек. Забавно, когда старики выглядят по-молодежному и шарят в трендах современной моды, но любим мы их не за это.

За главреда я тоже стыдился, опускал глаза, чтобы не видеть, как он, такой свежий и стильный, в таких узких брючках и в таком большом кабинете с прозрачными стенами ведет доверенный ему корабль к неминуемому и неизбежному, при этом отдает какие-то команды, вырабатывает новые стратегии, чувствует себя профессионалом. Нельзя, конечно, стыдиться за свое начальство и жалеть его, это оскорбительно выглядит, но такой уж я. И поэтому главред всегда смотрел на меня с некоторым сомнением: работу вроде делает хорошо, но мутный.

На меня и прошлый директор мой, в том, прежнем издательстве, для которого я ездил по стране и составлял путеводители, тоже часто поглядывал с сомнением.

Я легко к ним устроился тогда, в прежнее мое издательство, – я всегда легко устраиваюсь на работу и произвожу на людей хорошее впечатление. Мне кажется, что алкоголики в большинстве своем очень милые и симпатичные люди, им по незнанию можно легко довериться.

Со мной поговорили директор и главный редактор, задали несколько вопросов, дали задание сделать пробный маршрут по одному из городов Золотого кольца. Я справился быстро и качественно. И ездить далеко не нужно было – Сергиев Посад под боком, час на электричке из Москвы.

Мне понравилось – я обошел с камерой и штативом вокруг лавры, посетил заодно Музей игрушки, поснимал виды. Побродил и внутри монастыря. Теплый сентябрьский денек, пышные, хорошо поднявшиеся на осенней закваске пирожки облаков по небу, в кофре пара баночек «Золотой Бочки». Белый шатер Зосимы и Савватия Соловецких на фоне синего неба, вообще много белого и золотого на синем фоне, купола, флюгера, паломник с бородой, кормящий голубей у ворот. Сгонял даже на автобусе к Черниговскому скиту, наснимал красного, кирпичного с золотым на синем, опять же, фоне и на фоне желтеющей листвы, прошелся по дорожке, выстланной могильными плитами. Есть там такая.

Хорошая работа – путеводители составлять. А написать текст – так все же мы в институте курсовые писали, только с интернетом это стало гораздо проще.

Шел обратно к остановке от Черниговского скита мимо серой панельной трехэтажки в окружении гаражей и веревок с сушащимся бельем. Рядом – заброшенные корпуса какого-то цеха. На плече кофр со сменными объективами, в руке штатив, с шеи свисает камера. На лавочке у гнилой песочницы двое в трениках, олимпийках и нечищеных туфлях.

– Стой, сука.

Начали вставать и подыскивать слова. Встали, наконец. Не пьяные, просто очень усталые. Каждое действие взвешивается – взвешивается нужность этого действия, выгодность, перспективность. И, по большому счету, если философски глянуть на любое действие, то его тщетность и суетность так выпукло выступают, что ужас охватывает и отчаяние.

Постояли, махнули рукой. И сели обратно. Мир не изменить, не улучшить. И я тоже дальше молча пошел по своим делам. Так вот и разошлись. Я и не думал, что очень скоро и сам стану экономить любое движение и бороться с тщетой любых усилий.

И я стал ездить. Сначала по Золотому кольцу. В свое Золотое кольцо я включил побольше маршрутов, не стал экономить на городах. Дней десять жил в Ярославле, в пустовавшей квартире профессора-филолога, который отдал мне ключи, бродил по самому Ярославлю и по городам вокруг него: по Костроме и Тутаеву, Рыбинску и Ростову. Потом ночевал в тихой, впавшей в беспамятство Нерехте, скрипел снегом в пустом зимнем Угличе, где все хозяева музеев радовались в несезон любому посетителю. А уж автору путеводителя и вовсе оказывали душевный прием. Надолго задержался в Музее водки, где быстро нашел общий интерес с его устроителем.

Я встречал красный морозный рассвет с бутылочкой коньяка в Муроме, грел пиво за пазухой в Юрьеве-Польском, где не было даже гостиницы, закусывал водку огурцами над левитановским вечным покоем у Воскресенской церкви в Плесе. От вечного покоя и мартовского солнышка меня тогда страшно развезло, но к ночи я уже был в Иванове. В Суздале я громко пел с каким-то человеком в санях, в которых катают туристов.

Увлекся ночной съемкой. С собой берешь плоскую бутылочку дешевого коньяка, а что-нибудь поосновательнее терпеливо ждет тебя в гостиничном номере. Ждет, когда ты вернешься с трофеями на карте памяти в фотоаппарате, скинешь куртку и завалишься на кровать просматривать снимки. И вот ты бродишь в темноте по древним земляным валам Переславля-Залесского или по снежным мостовым Гороховца, в которых весенние ручьи проточили глубокие ущелья. В одно из ущелий, глубиной гораздо выше колена, я все же угодил, поскользнувшись и съехав с покатого края промоины. Слегка подвернул ногу и хромал. Джинсы и куртку пришлось потом в гостинице оттирать от грязи и сушить.

В этом маленьком деревянном Гороховце во время выхода на ночную съемку я видел девушку в золотой кольчужке. Пробирался к центру в темноте чуть не на ощупь, перешагивая то на правую часть тротуара, то на левую, боясь снова угодить ногой в журчащую расселину посередине, и услышал сзади волшебный, совершенно волшебный, ни с чем не сравнимый мягкий звон, позванивание такое. И скоро меня обогнала эта девушка в золотой, поблескивающей даже в темноте ночи мини-кольчужке и расстегнутой курточке. Она ловко перескакивала на высоких каблуках туда и сюда над промоиной, светлые распущенные волосы летали в такт ее шагам. Вскоре выбралась на освещенную площадь, протиснулась сквозь толпу курящих парней и скрылась в дверях, из которых доносилась музыка. Я никогда до этого и после не встречал девушек в золотых мини-кольчужках. Интересно, как ощущается девичье тело сквозь такой материал?

Я сдал «Золотое кольцо» – фотографии и текст, транспортные билеты и чеки из гостиниц, уложившись в нужный срок и в несколько меньшую сумму на дорожные расходы. И отправился на Север.

Я пил и похмелялся в Архангельске, в Петрозаводске, в Вологде, под стенами Кирилло-Белозерского и Ферапонтова монастырей, на речке Варзуге на Кольском полуострове и других северных местах.

В старой Ладоге я ночевал в шатрах викингов и потерял там свой фотоаппарат. Утром викинги разыскали меня, опухшего, похмелявшегося с казаками и какими-то латниками, и вернули камеру. Потом все они эффектно лупили друг друга по щитам тупыми мечами на большой поляне у шатров, а я снимал их.

На речке Варзуге, куда в начале лета приезжали со всей страны любители ловить семгу, я настойчиво предлагал всем рыболовам бороться на руках и ни у кого не смог выиграть.

Мне казалось, что это весело и душевно – вот так по-простому общаться с людьми, переходить из шатра в шатер исторических реконструкторов, принимать протягиваемые тебе рога, полные вина из бумажных пакетов, с готовностью и смехом болтать обо всякой чепухе, хвалить сшитые ими костюмы. Или брататься с рыбаками и дарить друг другу уловистые блесны. Общение, одним словом, открытость людям и веселье.

В Кириллове я поехал с веселыми водителями туристических автобусов париться в бане в какой-то деревне, мы прыгали с мостков в какое-то озеро, вели о чем-то ожесточенные споры и размеренные беседы. Самое трудное было правильно одеться после бани, и я потерял там трусы и носки. С утра заглянул в магазин возле монастыря купить новые трусы. Пожилая продавщица покачала головой с ласковой укоризной:

– Это ты, что ли, с Серегой в Добрилове в бане гудел? Там, поди, и потерял.

Что это, как не приобщение к местной, локальной жизни? Приобщение и есть.

В поезде из Вологды проснулся в вагоне под неспешную речь высокого мосластого мужика, беседующего с двумя пожилыми женщинами в платках:

– Она разная, береза, бывает. Есть вот глушина. А есть чистуха. Лист на язык пробуешь и сразу поймешь, кто она есть. Если чистуха, у ней лист гладкий, а у глушины наоборот – у ней шершавый лист, на языке как тертуха. На веники в баню – это только чистуха. И уголь раньше только с нее жгли – хоть водку чистить, хоть на порох. А у глушины лист твердый, с нее веник плохой. Ее только на дрова.

– А у нас по-другому говорят. У вас вот вы говорите чистуха, да? А у нас называют веселка. Видите, у всех по-разному. Это от местности зависит. Даже, знаете, в соседних деревнях иногда по-другому говорят. У нас вот сокорь, а в соседней Марфинке они, марфинские, скажут – ветла.

Ну а это вообще погружение во что-то исконное и, как говорится, аутентичное.

Киев, Тюмень, Тобольск, Ялуторовск, Великий Новгород, Иркутск, Улан-Удэ…

Когда пьешь, впереди всегда смутно маячит эта недостижимая трезвая жизнь. Светлая полоска на горизонте, обещание утраченного рая, призрачная свобода. Обретя трезвость, ты вернешься в свои восемнадцать лет, будешь весел, прост и здоров, мир развернется перед тобой ласковой летней дорогой с треском кузнечиков и уютными васильками.

И вот в какой-то момент твоих сил хватает на то, чтобы засунуть голову в петлю трезвости и опрокинуть под собой табуретку. Ни одна капля больше не освежит передавленное горло, ноги впустую будут плясать в воздухе, лишенные привычной опоры, глаза выкатятся в немом удивлении: вот, оказывается, она какая, долгожданная трезвая жизнь – болтайся ни жив ни мертв.

Но и к этому подвешенному состоянию можно привыкнуть. Под тобой со временем неторопливо нарастут какие-нибудь терпеливые кораллы, какие-нибудь трудолюбивые муравьи нанесут песчинки и хвоинки, и ты нащупаешь пальцами ног опору, переведешь дух. Будешь стоять, ловя равновесие, на носочках, в ожидании настоящей жизни подгоняя крепнущую привычку.

А потом уже – бах! – стоишь на своих двоих, петля сброшена, привык удерживаться, вроде и тяга улеглась, но и времени ушла хренова туча на всех этих муравьев и на кораллы. Здоровья не прибавилось, а убавилось, с работой все сначала нужно начинать. В семье вообще все кувырком пошло, потому что любимая ждала твоей трезвости в сто раз нетерпеливее тебя самого, ей тоже казалось, что вот-вот настанет прекрасная жизнь с тем прежним, влюбленным в нее, молодым и сильным.

И никакой ласковой летней дороги, да и не сильно хочется, раз уже нельзя присесть на обочине с васильками и утолить жажду холодным пивом.

Знаете, раньше на банках «Туборга» был нарисован такой толстяк, вытирающий лысину платком как раз на обочине дороги. Там, правда, не было васильков, но это не так уж важно. Это картина датского художника Эрика Хеннингсена. В 1900 году решили, что она поможет продавать пиво. Через сто лет она стала мешать продажам: тучный потный человек в штанах с необыкновенно высокой талией вызовет отвращение у любого современного подростка. А жалко, что его убрали с банок, у меня с этой картиной связаны приятные воспоминания.

Я признался в любви своей будущей жене на маленьком высокогорном озере, а на следующий день, это был очень жаркий день, мы спустились на турбазу. Долго спускались, поглядывая друг на друга в изумлении от своей любви, иногда касаясь руками, улыбаясь и почти не замечая окружающих. У турбазы я присел в тени под деревом, а она спросила у меня, что бы мне хотелось получить в подарок на именины. Это был день моих именин. И я ответил, что не отказался бы от холодного пива.