Текст книги "Запасный выход"

На турбазе работал бар, и через десять минут она принесла мне банку «Туборга» с этим потным толстяком. Я пил, вертел в руке банку, смотрел на этого толстого, истомившегося от жажды мужика, на горы, на необыкновенно яркое небо, на свою любимую, а она стояла передо мной и улыбалась. Ей было девятнадцать лет. Я думал, что счастлив.

Наверное, я сейчас обесцениваю. Леон говорил, что я очень люблю обесценивать.

Правда, почему от вида родных березок человек может чувствовать счастье, от запаха волос своего малыша человек тоже может чувствовать счастье, а от горького холодного пива в жаркий день рядом со своей возлюбленной не может? Так что – да, я просто был счастлив, действительно был счастлив. Мне было двадцать семь лет (самые худшие годы виделись уже благополучно прошедшими), я был здоров и полон сил, мир стелился передо мной именно так, как ему полагается стелиться, – ласковой летней дорогой или пусть даже веселой, сверкающей под солнцем лыжней, а вдоль дороги или лыжни тянулись полки бесконечного гипермаркета, которые ломились от всевозможных благ.

И вот теперь мне пришлось учиться радоваться дорогам без алкоголя, заниматься любовью или бродить с любимой по Москве без алкоголя, работать и отдыхать без алкоголя, воспитывать ребенка без алкоголя. Я думал, что дело во внутренних проблемах, в том, что со мной в детстве неправильно обошлись родители, а в зрелом возрасте – любимая, в том, что у нас такая страна, но Леон сказал, что это все отмазки. Что просто надо учиться заново. И я стал учиться.

Июнь

ЕГЭ и болиголов

Седьмого июня я под песни кукушек и соловьев закончил обшивку тесом стен снаружи. Восьмидесяти квадратных метров стен. А третьего июня у Васи прошел первый экзамен ЕГЭ.

Экзамены являлись друг за другом, как четыре страшных всадника на конях разных мастей, – история, английский, русский и обществознание, – и я видел, как у любимой появляются на лице новые морщинки.

Я не виню нашего сына за то, что он готовился к экзаменам и сдавал их не так, как хотелось бы его родителям. Изо всех сил стараюсь не винить. Это ведь бессмысленно и вредно – винить подростков, обижаться на ветер, гололед или на свой возраст, злиться на повышение цен или на политиков. Мне кажется, что даже наши предки, мазавшие маслом и кровью губы своих домашних идолов или стегавшие их прутиками при неудачном исходе дела, делали это без особых эмоций, буднично так, как зубы вечером почистить, – на богов ведь тоже бесполезно обижаться. Подростки – это и есть молодые бессмертные боги, у которых вместо нектара в крови играют гормоны.

Один человек курил и потом умер от рака легких. Другой принимал наркотики и стал всем противен. А еще какие-то люди вместо того, чтобы готовиться к экзаменам, тупили в телефоне и стали скучными людьми. Вот, пожалуй, и все, что мы могли сказать нашему сыну.

Еще мы могли показать ему печальные Волчьи Тундры Кольского полуострова под плоским и близким небом и преломить там с ним испеченную на костре лепешку, укрывшись от ветра между исполинскими камнями. Показать горы Алтая, водящие хороводы и играющие в свои семирадостные игры под высоким голубым куполом, и развести маленький огонек под костровой лиственницей Отту-тыт. Погулять по вечернему Суздалю, по заросшей травой Старой Рязани, по кривым переулкам Китай-города, по березовой посадке в нашей деревне, где крепкие белые грибы пучатся на тебя, толкаясь друг с другом, словно бурые бычки. Мы могли ходить с ним в музеи и на лыжах, читать вслух стихи и интересные книги, заниматься английским, колотить сараи и украшать новогоднюю елку, удить рыбу и разглядывать птичьи гнезда, могли водить на скалолазание, баскетбол или даже в «Макдоналдс».

Показывали, гуляли, ходили, читали и водили.

Достаточно этого или нет?

Моя Любка думает, что недостаточно. Я еще не составил своего мнения. Но в любом случае мы страшно волновались и злились на нашего ребенка и друг на друга.

Даже утренний дайвинг в сетевых морях стал напрягать. Детская книжка дописана, теперь мы с моей Любкой оба сидим в основном на сайтах и форумах, посвященных содержанию лошадей, а там много тревожного.

Мыт, сап, колики, ламинит и ХОБЛ[3]3
  Хроническая обструктивная болезнь легких.


[Закрыть]. Травмы незаметные, которые приводят к ужасным последствиям, и травмы заметные, с картинками, после просмотра которых тревога зашкаливает. Глисты, оводы, переломы, катаракты, потертости, отеки верхнего нёба, эндемический зоб, дерматиты и аллергические реакции…

Неправильное устройство денников, неправильное устройство кормушек, неправильная почва, неправильное питание, неправильная седловка, неправильная работа на корде, неправильное стачивание зубов…

В середине июня Любка вычитала, что для коней очень вреден болиголов. Мы обратились к определителю растений, и на следующий день после Васиного экзамена по обществознанию бродили вокруг нашего участка, рассматривая различные зонтичные растения. Теперь мы могли поддержать беседу не только о Кире Муратовой, но и о вредном для лошадей вехе с длинными пальчиками растопыренных листьев, ядовитом болиголове с красноватыми потеками на дудке (мы обнаружили его ближе к ручью), о морковнике, который тоже стал для нас узнаваем в лицо, вернее, в стебель – граненый, с продольными ребрами жесткости. Зонтиков морковника (нежелательного, но не такого уж пугающего), виднелось больше всего. Мы были перволюдьми, которые знакомятся с травами, щупают стебли, трогают венчики и вслух называют друг другу их имена, чтобы привыкнуть к ним и запомнить.

– На форуме лошадников написано, что нужно выполоть весь болиголов там, где они будут пастись, – сказала Люба. – Одна из лошадниц так написала.

По пояс в траве мы оглядывали заросли разнотравья между ручейком Кривельком, зарослями акации, которые сами собой образовали живую изгородь, и катухом нашего будущего коня.

Выше всех поднимались раскрывающиеся, но еще не расцветшие зонтики морковника, веха и болиголова. Чуть ниже торчали зеленые метелки конского щавеля (его кони, оказывается, не едят), поднимались репейник и расторопша. Кое-где круглыми клумбами аппетитно темнел клевер, до него (особенно после дождя) лошадей, вроде, не советуют допускать. Здесь и там виднелись елочки нежелательного хвоща, скоро между ними будут желтеть ядовитый зверобой и лютики. Мы смотрели на землю новыми глазами в тревоге и ответственности. На некоторые растения глядели с признательностью и удовольствием. Тимофеевка, овсяница, райграс, мятлик, костер безостый, ежа сборная. На мелкотравье зрела полевая клубника. Заглядывали в телефоны, сверяли картинки и натуру, срывали и несли друг другу.

Растительная пестрота, наблюдаемая нами раньше словно бы из окна мчащегося автомобиля, распадалась на составляющие.

Наверняка в гуще травы скрывались и какие-то еще неведомые нам, но вредные, а иногда и смертельно опасные для коня растения. Стоит только подумать об этом, как накатывает тревога.

Помимо того, что мы плохие родители, не сумевшие привить ребенку всего того, что должны прививать ответственные родители, мы еще и коня погубим в первые же пять минут, выпустив его на поляну с растениями-убийцами. А как же паслись все мои саврасые, малыши, айгыры и воронки на Алтае, где никто не пропалывал для них бескрайние пастбища? Ну, они были, наверное, научены матерями в детстве, они провели на этих пастбищах всю жизнь, не то что наш будущий конь Феня, который прожил жизнь в городской конюшне.

Хор осуждающих лошадников, вернее, лошадниц, уже выстроился в наших головах как в античной трагедии, чтобы презрительно позорить нас, осваивающихся на земле приматов, не научившихся еще скотоводству, берущих коня, чтобы его погубить.

А все же интересно теперь оглядывать привычный пейзаж. Он немного изменился, как только мы узнали новые для нас имена – морковник, вех и болиголов, как только конский щавель, полевой хвощ и клевер стали для нас что-то значить, как только мы стали различать тимофеевку и расторопшу. И, нужно сказать, что это довольно любовное занятие – бродить с женщиной по высокой траве, разглядывать растения, наклоняться к ним, ощупывать стебли и запоминать форму листьев. Это ничем не хуже, чем бродить вместе по залам музея или улицам незнакомого города. Даже лучше, поскольку на наших выселках перволюдей никто не видит и можно всегда ласково похлопать любимую по попе или поковыряться в носу.

В общем, рекомендую.

– Знаешь, это безумие какое-то – выпалывать болиголов, – сказала Люба и взяла меня за рукав, чтобы самой было не так страшно. – Я как-то не готова к такому. Нужно, наверное, доверять ему в некоторых вещах.

Мы еще не видели нашего коня, не успели привыкнуть к нему и полюбить, но нам почему-то удалось ему довериться, что, к сожалению, не очень выходило с нашим ребенком. И мы не стали пропалывать.

* * *

Я утеплил катух, настелил в нем пол и подшил потолок. Купил железных столбов и начал осваивать сварку, присобачивая к столбам маленькие перекладинки с дырками для гвоздей – к ним будут крепиться жерди. Потом вкопал и залил бетоном эти двадцать три тонких столба и два толстых для ворот.

Из своего катуха конь Феня будет выходить в загон, огороженный жердями на столбах. Это будет левада – новое для нас слово с форумов лошадников. В этой леваде с ним можно будет заниматься, здесь можно будет его кормить и поить. А дальше, через ворота, он сможет попасть на большой выгон, огороженный электропастухом – лентой, которая бьет электрическим током. Там он будет пастись.

Еще я протяпал и окучил картошку.

Вася хорошо сдал два экзамена и еще два сдал плохо.

А потом умолкли кукушки, в осокорях вдоль ручья Кривелька стали кричать совята, и наступил июль.

Июль

Дандур, Пынсур и устаревший Бабель

Сто лет уже такого не было. Вдвоем, Любка в белом платьице, окна в машине открыты, мы отъезжаем от дома в путешествие. Самый конец июля.

Сначала грунтовая дорога, которая идет от ворот нашего дома.

Это маленькая, личная, накатанная нами дорога. Я прокашиваю траву между колеями несколько раз за лето. По ней ездим только мы или те, кто к нам приезжает. Та самая, о которой пел старый хоббит Бильбо Бэггинс: «Бежит дорога от ворот в заманчивую даль». Две колеи среди дикой травы ведут от нашего дома до поля с пшеницей, огибают край поля и взбираются на асфальт, а дальше – весь мир. Перед машиной долго бежит куропатка, пока не сворачивает в траву.

Взбираемся на асфальт, молчим, ветер выдувает из нас остатки довольно бессмысленных разговоров, которые мы вели, нет, не вели, мы их устраивали последние недели.

– Я не сделала для него того, что хотела сделать, – говорила Люба. – Не додала… Сколько книжек, сказок можно было… Работа, работа, потом старалась быть для тебя. Теперь жалко, ужасно жалко и поздно, а ты не можешь просто побыть рядом и вынести мои… Я не хочу, чтобы ты советовал. Не хочу, чтобы ты что-то предпринимал. Я уже вообще ничего не хочу. Я хочу просто погрустить рядом с тобой и чтобы ты был… чтобы смог вытерпеть. Тебе некомфортно. Ты хочешь, чтобы я всегда была веселой. Ты относишься ко мне как к объекту…

Я тоже достаточно много подобного говорил, но уже не могу вспомнить все то важное, о чем говорил. Даже обидно: убеждаешь-убеждаешь любимую, а на следующий день не можешь вспомнить, в чем убеждал.

А ведь как накатывало! Я наливался обидой, гневом, каждый раз что-нибудь очередное ясно прозревал и пытался открыть Любке глаза на вдруг ставшие для меня очевидными вещи. Я четко видел ее болезненную, даже маниакальную упертость, боязнь меняться для нашего благополучия. И она так же упрекала меня в слепоте и боязни измениться.

А теперь мы ничего не говорим, смотрим по сторонам. Это чудесно – ничего не говорить.

Проезжаем дубовую посадку. Вокруг поля – наполовину убранные, они более блеклые. Те, которые еще не убрали, – тяжко желтого цвета.

Возле нашего дома когда-то проходила линия засечной черты, отделявшая Дикое поле от русских поселений, кочевников – от земледельцев. А мы катимся из нашего простенького воинственного подстепья, от великой Степи на север, в сторону великого Леса. Там уже не до разборок между оседлыми и кочующими, там, в этих чащах, как я прочитал во время утреннего плавания в информационном океане, идет борьба монотеизма с анимизмом. Ну или раньше шла, а теперь стала не слишком актуальна.

Вообще, это интересная очень тема – великий лес и ползучее, растительное лесное язычество, проникающее в поддерживаемое государством прогрессивное христианское учение. Невозможно жить в лесу и не быть анимистом. Я мог бы начать пересказывать все то, что прочитал, а потом дополнительно нагуглил в часы утреннего дайвинга, но неохота. Мы никуда не выбирались вместе уже сто лет, последние недели без конца варились в обидах, а теперь расслабленно едем в машине, отходим от ЕГЭ, подачи документов в вуз и всего, что с этим связано.

Когда пытаешься понять своего сына и у тебя это плохо выходит, когда ты видишь, что любимая глядит не на тебя, а только на него, а уголки рта у нее горестно, по-старушечьи смотрят вниз, жизнь кажется сбывшейся совершенно неправильным образом.

По вечерам ссоры стихали от усталости, я когда-то наблюдал, как похожим образом притихает к вечеру лесной пожар, чтобы с утра опять усилиться. И мы снова бессильно глядели, как сын откладывает день за днем подачу документов в университет и смотрит сериалы, наконец, подает, но криво подает, и тут прием документов заканчивается, а нашего сына не принимают.

Скажем спасибо неведомым силам, которые держат в деканатах тетенек, берущих под крыло всех молодых людей – отрешенных и розовощеких, расслабленных и амбициозных, умных и быстрых, влюбленных и не от мира сего. Тетенька по доброй воле идет к универовским программистам, программисты хакают систему, и документы нашего опоздавшего сына оказываются принятыми. Мы тогда на радостях опять поругались.

А теперь любимая рядом в белом платье. Мы в путешествии. Обсуждаем перголу, которую кто-то устроил у своего дома в соседней с нашим селом Васильевке, обсуждаем клумбу с мальвами в Поляках, но мы еще не близки. Мы как будто договорились оставаться лишь добрыми приятелями.

Едем.

Дорожные указатели постепенно погружают нас в неясное бормотание этого пространства на иных языках: Лукмос, Чёмбар, Свинчус, Ерахтур, Лашма, Сынтул, Колпь, Нарма, Дандур, Нинур, Пынсур. Нам по-своему что-то шепчут давно вымершие нацменьшинства – воинственная мурома и кроткая мещера.

Это успокаивающе действует.

За рекой Окой, которая тут делит Лес и Степь, окна деревенских домов поднимаются заметно выше от земли, побеленный кирпич сменяется деревом, выкрашенным в темные цвета. После Касимова и до самого Владимира любое увиденное в окошке место мы видим впервые, об этом приятно думать.

Циклопическая Троицкая церковь на тысячу двести человек в Гусе-Железном, население которого составляет тысячу восемьсот. Отправив боеспособных мужчин сражаться, все женщины, дети и старики этого населенного пункта сегодня вполне могут затвориться от врага в церкви. Заросшие пруды в этом Гусе-Железном, два магазина, где мы покупаем булки и кефир. Все это мы видим впервые и думаем, что теперь это все наше.

Во Владимире навигатор на телефоне ведет нас от Клязьмы на Соборную гору такими узкими и крутыми улочками, что наша маленькая машина то не вписывается в повороты, то чиркает днищем по мостовой на крутых изломах горок.

Золотые ворота, Дмитровский и Успенский соборы, ужин на открытой веранде кафе, прогулка за руку по ночному городу от кафе до наших апартаментов, снятых на ночь. Проезжая Мещеру, перепрыгивая в машине речки по мостам, надо проговаривать вслух: ока лашма сынтул нарма дандур нинур пынсур клязьма. Проговоришь это – и любимая в белом платье многое тебе простит, а ты ей простишь.

И правда, мы с любимой уже чуть ближе друг к другу – ходим ладошка в ладошке, но виду пока не подаем.

Утром открыточная церковь Покрова на Нерли, потом (леса на время отступили) чуть всхолмленные поля с перелесками, срисованные с упаковок молочных продуктов. Георгиевский собор в Юрьеве-Польском, булочки и квас в магазинчике в торговых рядах, земляные валы этого древнего города, внутри которых шиферные крыши домов и сараев, огороды, теплицы, отцветшая картошка, уложенные на грядки стрелки лука, заборы, сушащееся на веревках белье, кошки и спутниковые тарелки. Люди, можно сказать, в кремле живут.

Мы едем в гости в активную конюшню «Вольные кони», а по дороге увидели за вчера и сегодня четыре домонгольских храма. На их стенах – доброжелательные львы, похожие на котов, марширующие птицы, кентавры с телами барсов, «процветшие» хвосты зверей. Селфи на фоне белокаменных резных стен, солнце, лето.

Ночуем в бывшем домике кордегардии на набережной Костромы. В закатных улочках этого города мы окончательно прощаем друг другу единые государственные экзамены нашего сына. В темноте долго сидим за столиком кафе на дебаркадере и смотрим на огоньки по волжской воде. А потом любим друг друга в бывшем домике кордегардии.

Назавтра еще два раза переезжаем через Волгу, оставляем позади Ярославль, нас опять обступили леса. Заезжаем в Середу, узнаем дорогу и, наконец, останавливаемся у круглого беленого дома, верхний этаж которого отведен для людей, а нижний – для лошадей. Дом построен из соломенных блоков и не имеет углов, чтобы те, кто обитают в нем, никогда не могли быть загнаны в угол.

Нас встречают сестры Настя с Дашей и маленькая улыбчивая собачка. Задние ноги собачки отказываются ей повиноваться, заплетаются, мешают друг дружке, но, кажется, нисколько не влияют на настроение, по крайней мере, в этот ясный летний день, когда приехали гости.

– Ее усыпить хотели, а потом отдали нам, – говорит Даша.

Собачка весело сопровождает нас к беседке, все тело ее выражает готовность наговорить нам самых приятных вещей, какие только возможны, она вся в ожидании приятного общения, поэтому поневоле замедляешь шаг, чтобы дать ей возможность управиться с непослушными конечностями.

В вольере видны еще две остроухие лаечные морды, в лесу в колодах живут вольные пчелы, у которых никто не забирает мед, под ними построили свою юрту муравьи, которых приходится подкармливать, чтобы они не обижали пчел, только недавно отсюда увезли в далекую Японию волка, которого Настя терпеливо убеждала отказаться от кусания и убедила. Ну и еще из первого этажа круглого дома время от времени выглядывает то рыжая, то черная лошадиная физиономия.

Нас сразу до лошадей не допускают. Надо дать отсидеться и успокоиться, чтобы вся дорожная или городская взбаламученная муть немного осела в приезжих. Сидим в беседке.

Даша чаще, чем сестра, улыбается, старается рассказать что-нибудь интересное или забавное, а Настя больше приглядывается.

Она, Настя, вышла к нам в валенках на босу ногу. Синие глаза и соломенного цвета чуть взлохмаченные волосы. С лошадьми с детства и, наверное, знает «лошадиное слово», она даже смотрит на нас, как смотрят лошади – долго и непонятно, без особой мимики. Кажется, что она их доверенное лицо, оценивающее гостей по неведомым критериям, чтобы не допустить к своему табуну нежелательных или опасных.

Собачка тычется мокрым носом в руки, приваливается к ноге, мы пьем, а потом уже и не пьем чай, рассказываем, что ждем коня Феню, что устраиваем ему теплый катух и леваду, где он будет ходить в ограде, что планируем огородить электропастухом выпас, я иногда отхожу и курю. Слушаем, как Даша завела коров, она всегда хотела коров – и вот теперь у нее есть коровы, неимоверное количество молока, сыра и забот с этими коровами. Слушаем про всякую другую живность, обитающую в активной конюшне или в окрестностях. На небе расклеены белые редкие облачка, вокруг нас расстилается выпас, на горизонте стоит лес, мы на выселках небольшой деревушки. Долго тянется теплый безветренный полдень. Настя ровно и спокойно смотрит голубыми-преголубыми глазами то на меня, то на Любу, мы поглядываем на нее, ждем.

А потом уже и перестаем ждать: в конце концов, мы доехали туда, куда ехали, вокруг стрекочет лето и поле, и дорога, наверное, уже выветрилась из нас.

И тогда Настя вдруг говорит:

– Ну, пойдемте к лошадям, познакомимся.

В помещении первого этажа нас окружают лошади. Они предпочитают проводить здесь часы сиесты – прохладно, нет слепней. Низкорослая лошадка мезенской породы поглядывает искоса, со стороны, а большинство подошли вплотную и изучают гостей с бесцеремонным интересом, лицом к лицу. Большого черного жеребца привлекла моя борода, он расталкивает остальных, пробирается ко мне и с детским любопытством дикаря ощупывает ее губами. Отходит, задумывается, потом возвращается и еще раз, скашивая, выпучивая вперед глаза, осторожно прикасается мордой к растительности на моем лице.

Кто-то почесывается лбом о мою спину, рыжая кобыла протиснулась сквозь других, заложила уши, пригнула голову, выворачивает морду в мою сторону, скалит зубы. Я робею, я уже давно оробел, по спине бегают мурашки от количества больших, да просто огромных животных, обступивших меня. Я поглядываю на Настю, а она с таким же ровным вниманием, с таким же чуть лошадиным интересом смотрит в ответ.

Я легонько отталкиваю рукой шею крысящейся кобылы, она отходит, чтобы развернуться и с удовольствием повторить угрожающий маневр. Жеребец через спины мешающих ему товарищей снова тянется к бороде, мне кажется, что я читаю на его морде изумление. С другой стороны на меня смотрит лошадиный зад. Не хочу показывать испуг, но мне сильно не по себе. Я – капитан Кук среди обступивших меня островитян. Нет, я скорее Гулливер в стране гуигнгнмов: «Кобыла тотчас встала с циновки и приблизилась ко мне; внимательно осмотрев мои руки и лицо, она отвернулась с выражением величайшего презрения; после этого она обратилась к серому коню, и я слышал, как в их разговоре часто повторялось слово “еху”».

Мне, как и Гулливеру, нравится запах на этом острове лошадей посреди Ярославской области, где никто ни на ком не ездит. Куда Настя собрала сирых, неуправляемых и отчаявшихся. Кто-то из них бился и страшно кусался, кто-то был травмирован и брошен, кто-то нападал на старушек возле сельпо заради сахара и круп. Теперь они свободно пасутся, скучают по Насте, когда она уезжает по делам, и стремглав несутся встречать ее после разлук.

Затем занимаемся с рыжей кобылой в крытом вольере, Настя показывает самые простые упражнения, которые помогут нам наладить контакт с конем Феней, а потом мы все вместе идем пастись.

Мягкое предвечернее солнце, золотой ореол вокруг лошадей в контровом свете, аппетитный хруст, с которым они срывают траву. Я сижу на бревне, курю, скромная лошадка мезенской породы, стеснявшаяся близко знакомиться поначалу, выедает траву почти из-под моей ноги. Бабель тихонько нашептывает мне строчки из своей «Конармии» о мире как майском луге, по которому ходят женщины и кони.

Передо мной действительно ходят женщины – Даша с обезножевшей собачкой на руках, Настя в валенках и с весело торчащими в разные стороны неодомашненными волосами, моя Любка, очарованная темной кобылой по кличке Баккара. И ходят кони, наклонив к земле головы, подстригают траву, общаются. Помахивают хвостами, сходятся и расходятся, ударяют задней ногой себе по брюху, отгоняя мошкару.

– …Почему? Я могу сесть в любой момент. Я их всех седлала и ездила на них. Я просто не хочу. Мне так интереснее с ними, – говорит Настя Любке.

Я ощущаю, что Бабель никак не подходит к данному моменту. Он излишне визуален, кинематографичен, он чересчур красив.

У Бабеля слишком яркий майский луг, слишком глянцевая молодая зелень без единого комара или слепня. У Бабеля слишком ярко блестят налитые крупы и распущенные гривы коней и женщин, их нужно немедленно начинать гладить и похлопывать. И коней, и женщин у Бабеля тянет тут же использовать – взнуздывать, скакать, обладать. Ну на худой конец хотя бы фотографировать. Даже с майским лугом хочется что-то сделать, поваляться на нем, что ли.

А сейчас слишком расслабленно светит предзакатное солнце, слишком много негромких, спокойных звуков вокруг, мирных, земляных, травяных и конских запахов висит в неподвижном воздухе. Когда я сижу здесь, на ласковом пространстве, покрытом невысокой травой, когда меня пустили в свой табун и пасутся рядом большие животные, когда у меня, наконец, построен свой собственный дом, когда есть любимое дело, когда я двенадцать лет уже не пью, когда вырос сын, а мы с женой все так же влюбленно ходим за ручку по улочкам старинных городов, – сейчас я пытаюсь подобрать другие слова.

Я прощаюсь с бабелевскими строчками, они хорошо служили мне раньше, они отражали чудесную молодость моего мира.

Они отлично подходили к тому моменту, например, когда мы с Игорёшей Савинским в нашем сорокадневном патрулировании границ заповедника мчались на конях за браконьерами в тех местах, где берут начало два ручейка – один течет на север и спустя какое-то время рекой Обью впадает в Ледовитый океан, а другой течет на юг и под конец пересыхает в монгольских пустынях. Это просто красиво – в двадцать пять лет промчаться в ночи с ружьями в руках за браконьерами, когда вы с этими браконьерами – единственные люди на много десятков километров в диких местах, в высокогорной тундре у подножия хребта Цаган-Шибэту. А потом, после погони, оглаживать шею взмокшего Пыштака.

Или Бабель со своими строчками уместен, когда ты с Айгыром взбираешься и взбираешься по крутому склону, делая короткие остановки на пятачках ровной поверхности, одинаково с ним тяжело дыша, стоя вплотную к нему и преодолевая крутые участки бегом, чтобы лошадь не укатилась вниз по камням. А перед вами расстилается небывалая по красоте картина гор, горок, скал, сходящихся долин и острых вершин хребта вдали, который делит в этих местах Западную и Восточную Сибирь. И ты снова чувствуешь, что Айгыр – почти неотъемлемая часть тебя или, лучше сказать, придаток, и любуешься собой – таким большим, расширенным, мощным.

Или когда тебе, Сереге Буданову, Рыжке и Керату удалось в ноябре перейти речку Суу-Катар по узенькому ледовому мостику высоко над водой, текущей среди гигантских валунов.

И тебя не волнует – хочет ли скакать в ночи твой Пыштак по болотистой кочковатой тундре, хочет ли Керат рисковать жизнью, скользя и быстро перебирая ногами на ледяной перемычке над черной каменистой рекой, и главное – чувствуют ли они тоже эту радостную близость к тебе, большому и мощному, на фоне фантастических по красоте декораций.

Но мир стремительно меняется в размерах. Он, когда-то бескрайний, съеживается на глазах, становится постиндустриальным, заполняется людьми, полосами отчуждения вдоль магистралей, заборами, мусором, вышками сотовой связи, произведениями современного искусства, новыми смыслами. За время моей недолгой жизни количество народа на планете удвоилось, мы теснимся лицом к лицу с человеческим и нечеловеческим в перенаселенном гетто, из которого нет выхода.

Скоро я разделю свое маленькое освоенное пространство на берегу ручейка Кривелька с иной формой жизни, с тем, кого мне будет очень трудно понять. И я суечусь, тороплюсь в тревоге, пытаюсь успеть. Надо подобрать что-то новое вместо строчек из Бабеля.

Мне приходит в голову цитата из «Эпоса о Гильгамеше». Я не читал «Эпос о Гильгамеше», эти две строчки попались мне в какой-то научно-популярной книжке и врезались в память. Я даже не знаю, о ком в них идет речь. И вполне ли подходят эти строчки на замену?

 
Вместе с газелями ест он травы,
Вместе со зверьми к водопою теснится…
 

Строчки нравятся, тем более что ничего более подходящего не приходит в голову. Трудно подбирать новое вместо старого. К старому привыкаешь, оно становится родным, хорошим, даже если уже не работает.

И вот на теплом старом бревне посреди теплого поля с бродящими по нему конями и женщинами я начинаю гуглить и узнаю, что травы вместе с газелями ел некий Энкиду.

Четыре с половиной тысячи лет назад этот Энкиду был изготовлен из глины богиней-матерью и был равен по силе царю Гильгамешу. Жил в полях, охранял диких животных от охотников и питался их молоком, разрушал ловушки, уничтожал ловчие ямы, понимал язык зверей, и те его не боялись. Потом был соблазнен храмовой проституткой по имени Шамхат, потерял из-за этого способность есть с газелями и тесниться со зверьем у водопоя, стал соратником Гильгамеша и побеждал вместе с ним всяких чудовищ, например, чудовище Хумбабу.

Это всё из Википедии. Интернет ловится не очень, ждешь, ждешь, потом открывается какая-то чепуха.

«Энкиду наносит больше всего урона из всех четырех атак. Его сила магии равна 200, и он игнорирует защиту цели. После появления на поле боя всех трех мечей и в случае использования Гильгамешем этой атаки мечи начнут светиться, и Энкиду нападет на вражескую партию. Используется тот же спрайт Энкиду, что и в Final Fantasy V».

Так, это не то.

А вот еще: «В связи с обнаружением еще одной относящейся к “Эпосу о Гильгамеше” глиняной таблички в коллекции Корнеллского университета установлено, что храмовой проститутке Шамхат понадобилась не одна неделя, как считали раньше, а целых две, чтобы склонить Энкиду к жизни в социуме».

Мне кажется, что даже две недели – это необыкновенно быстро. У меня одомашнивание заняло годы и состоялось окончательно только после строительства своего дома.

Но тут я вижу, что мой табун уже ушел, прячу телефон и бегу догонять.

И потом медленно, переходя по два-три шага, останавливаясь пощипать траву, поговорить или просто постоять-помолчать, мы все – люди, лошади и приветливая собачка с непослушными ногами – идем в сторону леса. Потом фотографируемся, и кобыла Баккара прибегает позировать. А потом мы прощаемся.

– Я тогда вам ссылок по мягким методам работы с лошадьми накидаю. Вы на английском сможете смотреть? И вообще, все у вас получится, не бойтесь!

Гляжу на Настю и клятвенно обещаю себе подтянуть английский и заодно снова взяться за французский.

Баккара подняла и принесла Любке в зубах брошенный на землю чомбур, потом недоуздок.

В Ярославле мы не смогли найти свободных мест в гостиницах и ехали всю ночь до нашего дома, по очереди ведя машину. Пока рулила Любка, я дремал. Когда занимал водительское сиденье сам, то думал о том, подходят ли строчки про Энкиду на замену Бабелю.

Август

Приезд Фени и близкие отношения с местностью

В середине августа нам привезли коня.

Я беспокоился, как коневозка съедет под горку с асфальта на нашу полевую дорогу, поэтому пошел ее встречать. Люба отправилась со мной.

В последние несколько месяцев стоило мне начать уточнять какую-либо информацию о лошадях: какой высоты нужно строить катух, размер дверного проема, высота ограды, количество сена на зиму, интернет тут же выдавал мне что-то пугающее, грозящее будущему питомцу травмами, болезнями, психическими расстройствами или даже опасным для меня поведением.