Текст книги "Собрание сочинений. Том 1. Поэзия"

Стихи для огненнокрылого пса

 
«Далеко ли вы собрались?» –
Спросил я королей.
«Настолько далеко, чтобы,
вернувшись, мы могли сказать:
“Мы где-то были…”»
 

Боб Дилан

 
мы встанем из гробов, где мы лежали, думая о жизни,
и мы с тобой пойдем
по невесомым вздохов переулкам – пойдем ежевечернею прогулкой
и оросим кусты в невидимом саду
 
 
у нас есть столько сил и столько вожделений,
что завтра мы изменим то, что назовут вчера,
и в судорожные вечера
нас поведет живучий рак-отшельник
– туда, где раковины образов лежат
 
 
да, здесь была стоянка человека…
пустые створки все расстались с мясом,
и их блаженная сверкающая масса
лежит, как разродившиеся самки:
уже вне боли
– но еще вне счастья
мой пес, неужто ты и я, хоть и прожгли крылами
дырку в небосводе,
не заслужили бóльшую свободу,
чем эта высохшая скорлупа?
 
 
какой мальчишка запустил из трубки
горошину с насмешливым лицом? –
– о, все мы одурачены юнцом!
и мы заблудимся в безудержном тумане
и не найдем двери в стакане,
и мы залаем горько и покаянно:
«верните слову слова содержанье!»
 
 
и мы вернемся от Элеазара
с молчанием и страхом на устах,
но что скрываем мы, и чем
наш вызван страх?
возможно,
жаждой следующей прогулки.
 

Возвращение

 
Зверь времени линяет секундами.
Сколько дворников!
Сколько собирателей пуха!
Пересекаем коралловый песок в неясном свете.
Сколько ловцов ставит сети!
Звук перебирается, прижимаясь к стенам.
Из уха в ухо – от бесконечных лун на интегралы скрипок.
Что сталкивается на небесах:
пустые звезды или значение судеб?
Тени кругом – все в мантиях судей.
Мы возвращаемся в дом.
Возвращаемся в дом.
 
 
Выйди, сынок, встань на порог.
Это день возвращенья, ибо кости к суставам
стремятся.
Сколько мы ни уходим – круглое время.
Магеллан, Магеллан – ты седеешь,
но покинуть орбиту не смеешь,
так как время – почти что арбуз.
 
 
Совершенно кругло и лысо:
на планете король и крыса –
можно миловать, можно казнить –
все равно неразрывна нить
между futurum и plusquamperfectum.
 
 
Может свет невесомый гнить
между звездами, словно солома –
просто слишком время огромно
при гниении света звезд.
 
 
Мы возвращаемся в дом.
Возвращаемся в дом.
Только дело не в том, что мы постарели
и серый наждак беспробудной щетины
залег среди хрупких морщинок.
 
 
Дело совсем не в том.
 
 
Даже когда мы моложе были
и звуки музыки плыли
беспрерывным святым полотном,
выходя из дома – мы направлялись в дом.
 
 
Я возвращаюсь в сиянье и блеске –
сгнивший остаток былого начала.
Встреть, как встречала!
 
 
В расцвете, упадке или гниенье –
все на пути возвращенья.
 
 
И непониманье и откровенье –
все в возвращенье.
 

Косари

 
Трава привстала на носки корней.
Обабок потный в капюшоне листьев,
Качаясь на чешуйчатой ноге,
Заворожил осклизлые грибы.
 
 
Он – дервиш
Поющих луж, проселков,
Косарей, лежащих на листве
Вокруг истлевшей бочки, из которой
Полтысячелетия сочится мед.
 
 
И ржавчина и гниль на месте кос
Нисколько не смущают захмелевших –
Они безумно смотрят на покос.
 
 
Их дождь корит, гноя густые травы,
Но самый старший косарь говорит:
«Там, где мы хоронили наших предков,
Все смешано насмешливо и зло,
То тимофеевки клонится колос редкий,
То вежливо бормочет плевелье.
 
 
Кто вложит шибболет в цветущие уста?
Кто лезвие направит, не робея?
Мы знаем, что косы ждет орхидея,
Но к орхидее не пройдет коса!
 
 
Ведь все меняется, не глядя, лепестками,
И охмуряет этим меткий глаз:
Вот горицвет пылал огонь-цветками,
Но глянь – и там пырей, где он погас.
 
 
И меткий глаз становится глупей,
И гнева царского предожидает шея:
Изменник воронов – из рода голубей
Иль ворон, только статью похищнее?
Никто нам не подскажет, как нам быть.
Пришла пора косить, да только что косить?
Мы на краю покоса коченеем!»
 

У сельской дороги

 
Грязь унизить нельзя.
Попирай хоть ногами –
Только всхлипнет, глотая твой след.
Серо-коричневая, все та же –
Равнодушный кисель,
Исхлестанный жизнью проселка.
Грязь и после тебя будет жить.
 
 
Дождь ударит лиловыми копьями в землю.
В этот день и в душе, и в земле
Грязь смешается с каплей небесной:
И в ошейнике комнаты тесно,
На цепи у погоды тоскливо.
 
 
Грязь потом отстоится,
Возникнет туман –
Изгоняемый дух недостойных желаний,
Разгоняемый ветром, он тщетно
Ждет найти пограничье своих очертаний.
Вот и чистые игры заплещутся в охре,
Игры выползков, и обнажившись на дне,
Все следы амальгамою влаги зажгутся:
Тело луж ослепительно! – очи огромны!
И нескромны, как жизнь нескромна
К тайнам исчадий своих…
 
 
Недостойные жизни – достойны лишь зла и добра.
Тем, кто истинно есть – тем прилична иная судьба:
Терминатора света и тьмы; в оседании мути
Наблюдать проясненье кристальное сути.
 
 
Грязь добром не унизь!
Там, где грязи подходы открыты –
Жди рождения новых открытий.
А иначе ты сам
С болью своей и любовью –
Лишь безумный агент страховой,
выживший в атомном пекле,
Что, размахивая пачкой горелых листков,
Ищет под пеплом наследников.
 

«В этом безмолвном пруду ослепленной Земли…»

 
В этом безмолвном пруду ослепленной Земли
Города – как кувшинки: раскрывают соцветья лишь ночью.
 
 
Веря – молчи. Но не веруя – тоже молчи,
Ибо каналы твоих восприятий висят на цепочке,
На брелоке всенощного стража Петра.
 
 
Если где-то в рай и открывается дверь,
Может, совсем не тебе, но по звону полночных небес
Понимаешь – кому-то
Ты воспарению чувств бессловесно поверь,
Ибо подошва твоих восприятий
Кремнистой дорогой разута.
 
 
Вряд ли столь важно,
кто
пропуск в Эдем получил,
Когда в полвторого тебя фонари погружают в затменье,
Важно, что есть эта ДВЕРЬ –
ну а ты иль не ты –
выше и выше вовек твоего разуменья.
 
 
Женщину встретив полночной порой,
не доверься глазам,
Различающим ясно лохмотья и выступы плоти:
Может, это – ниспосланный грешнику ангел небес?
Только глаза загрубели, и сердце бесстрастно колотит?
 
 
Пьяного встретив – песни за райское пенье прими
(в это ли время ушам неразумно поверить?)
Так в этот час обратится в дорогу тупик,
И на бетонной стене обнаружатся двери.
В игры невинные
с тенью и светом играй.
В сердце великая
смена эпох происходит.
 
 
Может, сейчас
на тебя
благодатно нисходит твой рай,
Лишь потому,
что к кому-то
он вправду нисходит.
 

Молчаливый соловей

 
купальщицы ногой босою море крови топчут
тепла ль еще? не застудит ли грудь?
Мой Соловей, пропой им, не забудь,
шипом прокалывая сердце, песню,
с которой Лодочника провожал ты в путь.
 
 
того, кто спился от работы вечной,
кто знает, что на берегу ином
их встретят тени вьющихся растений
и те же муки – год за годом, день за днем.
 
 
да, песня та была всем песням песнь!
в ней не было ни звука: сочетанье
ритмических фигур молчанья
и в гармоническом порядке
ты слил с молчаньем пустоту
и дал нам зримый образ неживого тела,
хранящего живую красоту.
 
 
ведь то был самый лучший похоронный марш!
 
 
и с этой песнею купальщицы вошли
в кровь по соски, и закипела пена,
маня их, словно некая сирена,
нырять, и пить,
и грезить наяву.
 
 
«Все то, что жизнью выпито из вас,
вам возвращает смерть, не требуя оплаты.
И Демоны, как верные солдаты,
Вас охраняют в этот час.
 
 
Ваш ложкой выскобленный мозг
не дал бы вам таких наитий,
как этот Лодочник пропитый,
осуществивший перевоз…»
 
 
Пой, Соловей, храня молчанье!
Им, промолчавшим жизнь насквозь,
Пусть станет лучшим наказаньем –
на темя – капли старых слез…
 

У зерцала вод

 
ночные экзорцисты беспардонно
изгнали дух тумана из пучины
студеной лужи
ее эпилептический эллипс
дымился раскаленной сковородкой,
и плавали по ней зрачки
 
 
для Вас глазунья, госпожа Безумье!
из лучших глаз – все на показ!
 
 
тонуло в озере за отраженьем отраженье,
и в озеро бросались прототипы,
ныряя до изнеможенья
 
 
уж бездыханных полон берег
 
 
одетые, нелепо собираются опять
они, пожалуй, только в это верят –
лишь в то, что повторяется опять
 
 
небрежно голова сидит на шляпе,
подходят плохо руки к пиджаку,
ботинок жмет нога
 
 
они не пожелали скрыть тоску –
свое очередное развлеченье
 
 
вот у зерцала вод собрался весь народ
и просит воротить вчерашний день,
когда еще не умирала тень,
когда еще само несло теченье
 
 
теперь руками надо им без промедленья
грести самим, чтоб не почить в воде
тень, первым ты была предупрежденьем!
 
 
кто вычел легкость из струенья вод?
виновных обнаружили, и вот
детей своих бесстыдных и нагих
они в огонь бросают, как в цунами,
поднятое вещающими снами,
что снились им, когда они в траве
играли с сестрами в волнующие игры
 
 
здесь, у зерцала вод, идет расправа,
но пенная вода и правых и неправых
зеленою ладонью накрывает
 
 
та нежная вода, что ты пила,
та темная вода, которой стала,
та пенная вода, откуда родилась
 

Пловец

 
Тени сгущались в чернила,
ими писались кляузы
на улиц ярких лентах
темными подворотнями.
Плакали глупые ивы
в зеленые воды страха,
падали спелые слезы –
универсальное рвотное.
В зеленые воды страха
гляделось такси одноглазое,
скользило по ним, ведомое,
как лодка на перевозе.
В зеленую воду с грохотом
сыпался щебень смелости –
былые колонны храбрости,
разрушенные морозом.
Скручивались и спутывались
прозрачные волосы вечности,
как водоросли подводные,
хватающие за руки…
…пловец был последним камушком,
на откуп случаю брошенным,
последним героем Магии,
последнею жертвой Науки.
Пловец был всплеском и выкриком
в зеленом зеркале стонущем,
нелепым пеплом ярости,
плевком разъяренного гнева
И те, кто на берег выплыли,
уже почти растворившиеся,
кидали ему с их облака
небес спасательный круг.
 
 
В зеленые воды страха
входили глупые женщины,
взвизгивая от удовольствия,
пробуя воду ногой.
В этой визжащей массе
нелепо пловец барахтался,
укутан водой, как Истина,
в воде, словно Ложь, нагой.
Ах, быль, разновидность небыли!
Пловец, разновидность тонущего!
Нашей борьбы с океаном
нелепая подноготная…
Плакали глупые ивы
в зеленые воды страха,
падали спелые слезы –
универсальное рвотное
 

Ложе

 
А тени скрадывают тени
И лунных дисков на воде бобы –
Плоды чудовищных растений,
Корм пастырям, ушедшим во гробы.
Акриды с диким медом и мокрицы –
В сиянье глаз пред балдахином дань
Хитином ослепляюще искрится
И освещает синюю елань.
 
 
Фиалковые лица ослепленных
Животворят сияющий покой.
Живую дань Царь Насекомых
Берет дряхлеющей рукой.
И мы пришли, два локона сиреньих,
Уступленных прибрежным валунам;
Два листика, дрожащих в опасенье
Прервать счет гипнотическим слонам.
 
 
Слонов считали, потому что сонно
Все плавало вокруг, а спать мы не могли,
Взволнованные плеском патефона
Пруда округлова с лучом вместо иглы.
И чуялось, что Царь придет внезапно,
Узнав, что ложе узурпировано вдруг,
И горизонты вмиг захлопнуты капканом,
Мы сбавим ожиданье хищных рук.
 
 
И мы спешили, заплетая ноги
В косу Лилит, успеть познать ночлег,
Пока нам не швырнули громы боги,
Как будто на спину холодный снег.
 
 
А ведь сейчас, в плачевное мгновенье,
Когда поднялись груди-жемчуга,
Арена боя в чудном мановенье,
Наставит миру карликов рога.
 
 
И предводитель карликов, Царь Муший,
Сам Бель-Зибаб, швырнет нас от грудей,
К комедии, известной под названьем
Истории Трагической Людей.
 

30.07.1978, с. Ловозеро

«О эльфы! Лица, стиснутые рамками…»

 
О эльфы! Лица, стиснутые рамками
Моих мир искажающих очков;
Изгнанье беса радости из радуги
Мишени концентрической зрачков.
 
 
Они тебя вели сквозь мятый папоротник
И берегли от змей в малине, только где,
Как к ягоде, к ноге влекущей маленькой,
Браслет из раковин на золотой ноге?
 
 
И прозябали мы в своем неведенье,
А эльфы волокли речной браслет,
Туда, где мы бывали не последними;
В овес, в крушину, в ежевику, в бересклет.
 
 
В траву бросали смятую, где помнили
Травинки тяжесть двух гранитных тел,
Где все увидели глаза росы, где пролили
Молочный сок, и очиток, и чистотел.
 
 
И в раковинах, что травою тронуты,
Уста песка детей произвели:
С глазами желтыми, увенчанных коронами,
Вооруженных памятью золы,
 
 
Золы сожженных дней, бескрайних гарей, пустошей,
Сердец разбитых и твоей любви:
Твой пот стал кровью величавых юношей,
Зубами стали ссадины твои
 
 
Те ссадины, что никакие грешные
Не сделали б, ни шиповатый лес,
А выскребло в лодыжках путешествие
По битому стеклу твоих небес.
 
 
Чудовищно огромные, прекрасные,
Они под утро вышли из лесов
И мерно шли дорогами опасными
Все дальше, прочь от наших слов и снов.
 
 
Чтоб нас сберечь, в траве лежащих сутками,
Они причину уничтожить шли
Тех бед, что предвещали бедным путникам
Горгоны волосы из-за холмов вдали.
 
 
И мы, родители, не слышали о каре,
Постигшей чорта на холмах вдали,
И белое, лишенное загара
Цвело кольцо на стебельке ночи.
 
 
И мы в ночном дыханье не слыхали
Звучанье битвы: утренний наш слух
Лишь звон жары и луга наполняли,
Жужжанье то ли эльфов, то ли мух.
 

23.07.1978, с. Ловозеро

Дом палача

 
что больше выжимает слез из век тряпичных?
 
 
руки тех рек, к которым вновь нельзя вернуться
 
 
и мы потеряны в кустарнике когтистом
дрожим и падаем, бежим на огонек
как страшно, если лист в лицо ударит –
зеленая пощечина из тьмы!
 
 
деревья вынут корни из земли,
обуют их и двинутся в дорогу,
чтоб скинуть иго человека
недолговечное: его поглотит лес
 
 
все потому, что провели мы детство
в библиотеке пыльной,
во дворе хромого Дома Палача,
к которому не приближались
благопристойные
 
 
и эта щель в стене, и дачный флирт,
и лень в тоскливый полдень, и девчонка,
ведущая, как тропка, в луговину –
все обернется против нас
 
 
ты помнишь: она купалась голая в реке,
и этот знойный луг ты проглотил,
как горькую пилюлю самосознанья
и фатальности кончины
под шпагой леса, сдвинутого вдруг
и недоноска с воинством зеленым?
 
 
а ей уже за двадцать было,
порочность обещала целый мир…
но как ты равнодушен был!
и только тихо удивлялся,
что речка вылилась из берегов –
так много было в этой женщине
напева пеночек и плеска
 
 
О Дома Палача тоскующие дети!
 

«Просыпаясь между двух тел…»

 
просыпаясь между двух тел –
теперь уже вне гравитации
плавая и растекаясь
над расколотым мрамором
собственного изваяния
 
 
просыпаясь между двух тел –
не в силах пить гнилую воду
в стеклянной поллитровой банке
и даже не нуждаясь в ней
и ни в чем – кроме пламени и полета
 
 
просыпаясь между двух тел –
ты еще не понимаешь
что создал Новый Запрет
из невинности девичьего бунта
и что он готов вырасти в Ветхий Завет
 

«Здравствуй, то, что за закрытой дверью…»

 
Здравствуй, то, что за закрытой дверью,
то, что встретит в сумерках прихожей,
спрятавшись в пальто не первой молодости,
уцепившись за рукава бесформенные.
 
 
Сладкая тревога в гардеробе.
Платья смущены его присутствием.
То один карман, то другой оттопырится,
колыхнутся деревянные плечики.
 
 
Здравствуй, то, что под диваном выцветшим.
То, что под разбитой пепельницей.
То, что испугавшись выключателя,
скроется и больше мне не встретится.
 
 
Не бойся. Не визжи. На стол не прыгай.
Это просто карликовый тигр
воспоминаний, жвала навостривший,
паутину в туалете свивший.
 
 
Бесполезно плакать в коридоре –
встань к окну, и ты увидишь море,
огненное и бесформенное.
 
 
Первый день Содома,
первый день Гоморры.
 

«Это еще не ненависть: так, лишь вспыхнула спичка…»

 
это еще не ненависть: так, лишь вспыхнула спичка,
выхватив из темной комнаты два безликих лица
плачущие, звериные, не знающие, какого черта ради
они глядят и дышат одно в другое
 
 
это еще не ненависть: легкий зуд на шкуре огромного
черного животного,
лижущего лоно той, которой мы страшно боимся,
будучи ее сторожами и кормилицами
 
 
это еще не ненависть: случайная пощечина
в ресторане,
после которой, как это ни странно, все остается
по-старому,
и те же босые желания, спрятавшиеся
под диванами –
босиком по грязному полу
 
 
это еще не ненависть: только легкое брюзжание
перед иконой, смысл которой еще не осознан
это скитания в темных лесах подсознания,
нечто неосязаемое
 
 
это еще не ненависть: только лишь вид бурления
некой вязкой жидкости,
вечное промедление
это – словно где-то на помойке
среди банок консервных зачинают дитя
 
 
и на этой помойке пробуждается жерло вулкана
 

Поминки по упоению

 
босоногое упоение отыскивает осколки стекла
 
 
кровяные прожилки стопу в лепесток превращают
расцветает нога и испугано вьется поломанным
стеблем
 
 
(черный траурный бархат на листьях
молчащей в тени неизвестной травы)
 
 
мы его пригласили на праздник вчерашний,
но прогнали, как только дождались зари
 
 
серая завязь утра расступились, дорогу ему уступая,
и пошли мы печальной дорогой, где лезвия стеблей
скрежещущих безустально точит тростник
 
 
мы не знаем причины, но, верно, оно забежало
случайною гостьей
и потребность в себе не прочло в наших
бесплодных глазах
 
 
…и рыдай, и стенай, и страдай!
но не смей страстно клясть.
Что в проклятьях на голову синюю Неба,
если мы не сумели (и вряд ли сумеем)
любить?
 
 
если мы в грязь втоптали путеводную нить
только лишь потому, что она не была золотая?
 

Ад воров

 
Сухая пыль поддерживает свод.
Палящий зной заносит молот
на воду хрупкую в оправе тростников.
 
 
Пути воров приводят в этот ад:
здесь нечего украсть и не к кому взывать.
 
 
Звенит в отчаянье качнувшееся лето
на скользкой кромке исполинских вод,
и отражаются в воде кометы,
пророчащие предпоследний год.
 
 
Возьми за воды свой народ!
 
 
Но было время водам расступаться,
когда тяжелый караван мог проскользнуть.
Теперь преследователь совместился с жертвой.
И некуда бежать. И от кого бежать? Забудь…
 
 
У края вод собрались воры.
 
 
Чужую боль, любовь чужую
опустошая как карман,
надеждам пели аллилуйю…
 
 
Но ремесло сломило волю.
 
 
И все осело в легких памяти, как пыль:
и тонкие и хрупкие богини,
дожди, прижавшие своим расстрелом к стенке,
спокойный сон на пламенной росе.
 
 
Вся пыль на полке памяти осела.
 
 
Весь прах отдать?! Карманы вывернуть и этим
искупленье и облегченье приобрести?!
И легкими как луч преодолеть
бескрайнее пространство?!
Но черви с неотступным постоянством
желают неотступно руки грызть.
 
 
Не утешайся тем, что это – месть.
Месть – преходяща. Ад пребудет вечно
С тобой – когда в тебе уже он есть.
 
 
Когда в себе его взрастил беспечно.
 

«Бессонны очи пустоты…»

 
Бессонны очи пустоты;
Ей, не наполненной смятеньем,
Век простоты быть воплощеньем,
Не зная прелесть простоты.
 
 
Ей – вечно к призракам на грудь
Склоняться головой пустою,
Век вслед за смутною толпою
Фантомов выбирая путь.
 
 
И, пролетая сквозь года,
Сама себе лишь интересна,
Всепожирающая бездна
Любви не встретит никогда.
 

«По водам призрак снова вынудит ступать…»

 
по водам призрак снова вынудит ступать
туда, где каждый шаг за чудо
почтут немые обитатели глубин
и сердцу снова нужен господин,
чтобы продать его, как продавал Иуда,
и отрицать его и, низведя в ничто,
остановиться перед выбором великим,
вновь обратившись просветленным ликом
туда, где чувства новые и новые молитвы
заставят снова буйствовать его.
 

Потоп

 
набросил небосвод на лица жертв свой плащ,
и снизошла вода на крыльях грома
в хрустальных змеях струй
прозрачными ногтями
вцепилась в листопад
– и порвала листву
и заметалась с плеском под ногами
 
 
язык ее слизнул все краски с улиц
и растворил в гортани пенной слюнкой
 
 
чудовище воды подмыло стены
– и погналось за собственным хвостом
 
 
спокойствие!
поближе к сердцу жарко
копченых языков огня не жалко
шипят желанья на сырой траве
 
 
и так прозрачна, лжива и доступна
сухая страсть в объятиях воды
 

Второй потоп

 
наполнен, уходящий тяжестью в песок,
ты попрощался с поздними цветами,
с камнями, где вскипает очиток
 
 
стекают слезы с глаз, ресничными зонтами
прикрывшими весь череп, и встает
надбровие рыдающим цунами
 
 
и пережить возможно ли потоп,
когда ковчег былым столь перегружен
и флаг разорванного неба хлещет топ?
 
 
о той, об этой вспоминая, этим
себя отдать пытаясь – кто мог знать,
что содержание, расплесканное летом,
оборотит поток воспоминаний вспять,
и вряд ли удается рассказать
о мелодичности однообразных дней
тоскливых,
коктейле неба с желтою оливой,
о том, что составляет в целом
неповторимость человека,
о прищуре
глазного уголка
пленительного ящера горы
все рассказать, особенно когда
ступня предгрозовая тишины
зависла над заброшенным селом, и струйки
песка, стекающего с пальцев, шепчут
еще одно смешное имя бытия
 

«Эту старую кожу, местами порванную…»

 
Эту старую кожу, местами порванную,
набросив на плечи души,
выходишь в мертвый утренний дождь ощущений.
 
 
Затерявшуюся в складке, сломанную сигарету
дыхания
Зажигаешь быстрой спичкой открытого глаза.
 
 
Кепку черепа с густым козырьком
накинув на сновидения, как на насекомых, которых
усердно
ловил в детстве.
 
 
Выходя
на
чужую
улицу,
враждебную
улицу.
 
 
Когда станешь домоседом?
 
 
Когда больше никогда не придется
надевать эту вышедшую из моды одежду,
пропахшую пробуждением?
 
 
Просыпающийся облачается в себя
спросонья на левую сторону.
 
 
Всегда на левую сторону.
 

«Я возвращался домой по улице темной…»

 
я возвращался домой по улице темной,
словно танцор – по минному полю
каждый шаг был выверен – но и рискован,
каждый удар сердца – грозил детонацией
я увидел огненную черту – поперек улицы,
и за ней – уходящих вдаль юных героев,
пишущих кровью имена женщин
на стеклянных стенах
узкого и мрачного коридора
отягощали карманы невыполненные планы,
но головы, как аэростаты – тянулись
к высокому небу,
искривляли лица злокачественные пороки –
так долго сердце жило на воде и хлебе
оглянувшись назад – я вдали увидел
робко ступающих – по моему следу
я понял – я должен лечь поперек
и загородить проход усталым телом
девушки, строящие на песке воздушные замки
великой жертвы,
юноши, выкрикивающие пункты обвинения
– о, я должен быть последним и первым!
и я упал на черте – не дойдя до дома,
и увидел – стекленеющими глазами:
они шли по следу – ничего не заметив.
переступая через тело ногами.