Текст книги "Собрание сочинений. Том 1. Поэзия"

Предел

 
Достигнув предела пути,
Я оглянулся, чтобы описать путешествие
Лицам, пославшим меня сюда.
Хоть в дороге мне снились иные сны,
Чем вам, оставшимся дома,
Хоть увидел я столько лиц,
Что я лица родных не вспомню –
Вид стены, преградившей мне путь
Вдохновляет меня на поэму.
 
 
Стена, как и положено старой стене
В романтических образах,
Может быть описана так:
Темная зелень плюща,
Взирающая на путешественника,
Трещины, давшие обиталище
Скорпионам, тарантулам, сороконожкам,
Яркая зелень берез,
Налипшая на глаза,
Золоченая маковка церкви,
Разрезающее солнце в движении к меридиану.
 
 
Но если воспользоваться иными словами,
Сочлененными в иной последовательности,
То как вы назовете эту преграду
На пути к истоку всех времен?
Сюда уперлись все призрачные тропинки,
Прорубленные лунным светом
Для лунатиков, бредущих с высоко поднятыми
руками,
Для несчастных, опустивших руки.
Здесь прохладно и приятно,
И есть родник, необходимый для жизни,
Но нет движения вперед,
Хотя по смеху детей мне понятно,
Что и по ту сторону стены есть жизнь.
 
 
Познав измену раньше, чем женщину,
И женщину раньше, чем любовь,
Я теперь познаю окончание жизни
Раньше, чем смерть.
Потому что, как ни приятно будет
Существование возле стены,
Оно не продвинет меня ни на йоту дальше.
Радует лишь сознание того,
Что ни один,
Ни один из попутчиков
Не перейдет на другую сторону Старой Стены.
 
 
В одни времена стена – лишь препятствие,
По преодолении которого
Новое солнце восходит –
Барьер революции образа жизни и мыслей.
Но время от времени в ходе веков
Стена становится неодолимой.
Это время, когда эмаль листвы
На воде прудов
Знаменует конец старой жизни,
Но новой еще не видно
За выпавшим снегом.
 
 
Для пальцев слабых остекленела поверхность
Стены.
И мысли погрузятся в оцепенение беременности
У Старой Стены.
 
 
И дети, играя, полезут за стену,
Как в сад
Соседский.
 
 
Поэтому жду терпеливо детей я.
 

«Дети Больше и дети Лучше! дети, вспомните…»

 
дети Больше и дети Лучше! дети, вспомните,
вы – дети Случая,
вероятностного взаимодействия
лицедействуя и злодействуя
на подмостках, что мнятся бытием,
единичное вы событие,
недостойное званья открытия
создавая свои концепции,
вы и сами – всего лишь концепция,
что нуждается в доказательстве.
 

Кривь и кось

 
корявые ветви деревьев – фотографии кумитэ
приготовимся, дети, к тяжелой борьбе:
мы должны уничтожить себя в себе
 
 
я – за все извращенное разом:
в нормативном нет хитрости разума,
нормативное – память о пастбище
 
 
кривь его превращает в ристалище
кось его превращает в сражение
 
 
кривь и кось не дают повторениям
подменять собой отражения
 
 
грязная женщина занята грязным делом
пифагорейские сферы
золотые созвучия
энергии тучи
ветры высот, текущие через
пиратский флаг, что полощется в хаосе
выше мелодия, выше нота
обрывается
 
 
корявые ветви деревьев – фотографии кумитэ
приготовимся, дети, к тяжелой борьбе…
 

«Телефонный номер Бога…»

 
Телефонный номер Бога.
Таксофон. Напевы диска.
Пережеванные строки
Вяжут зубы, как ириска.
 
 
А снаружи: стон и грохот
Пробежал чугунной крысой.
Жаждет под унылый хохот
Ветер Землю сделать лысой.
 
 
Вызывающе и грубо
Скалятся в ночи березы,
Словно мраморные зубы
Крутобедрой чернокожей.
 
 
В непрозрачности незнанья –
Ни единой вспышки, кроме
Искр огненных рыданий,
Пробежавших по соломе.
 
 
Смолянистая дорога.
Две заломленных руки.
Телефонный номер Бога.
И короткие гудки.
 

«Рано или поздно ты обнаружишь…»

 
Рано или поздно ты обнаружишь,
что безумье твое за притворством не скрыть.
И, над бездной баюкая на руках
нерожденных детей в пеленках свободы,
ты свой взор просветлишь, чтобы взгляд потемнел.
Ядовитые слезы на жалах ресниц задрожат,
и, впервые решившись гниению мысленно
тело подвергнуть,
– засмеешься над тыщей напрасных шагов.
 
 
Вспомни, Господа ради, дитя, стрекозу у пруда,
что дрожала, как жилка, на мраморной шее
березы,
и соленую кожу, где бился в крутых буранах
твой корабль не раз, ожидая слияний
и претерпевая крушенья.
 
 
Погаси телевизор и дверь за собою закрой.
Once again you must hit the road.
Прикоснись к голубому клыку ночных освещений.
И рискни, наконец,
вечно связанный тысячей пут,
совместить свое я с я чужим в единенье великом.
Останавливай пьяных, прохожих считай за друзей.
Будь
что
буде т.
Конец –
неизбежен.
 
 
И чудесный фиал, что тебе безрассудно вручен,
наполняй чем придется. Клади так, как ляжет.
Укрепляет все сплав. Тает в сплаве все, как
шоколадные женщины
на солнечном пляже.
 

Магнитная любовь

 
Нежные черточки напоминаний
Облекаются пышностью безудержной памяти.
Яростный воздух
Бурю поднял
В стакане черепа.
Исход аллеи, обсаженной липами,
Предрешен стальным прутом дикого аромата,
Который ты запомнишь навечно,
Который года один за другим
Насаживает чеками,
Уплаченными за доли жизни.
 
 
Иди без стеснения,
Думая, что душа
Застегнута на все пуговицы,
Хоть и станет
Розовеющая нагота
Достоянием холодного объектива Луны.
Лица шепчут под ветром,
Очищающим стратосферу твоей мысли
От увядших ладоней осени.
 
 
Снова дождь упадет к пояснице, как платье –
Человек, в мир пришед нагим,
За колонны дивного храма прячется.
 
 
Будь ящерицей, а не птицей –
Хоть ты и не взлетишь,
Но обманешь дьявольскую руку
И твой хвост издевательски в ней изогнется.
 
 
Ты – открытая дверь,
Из которой выходит
Затихающий смех;
Облизывая сухие губы,
В темноте нащупав
Изобразительное богатство раздетого тела,
Или, совершив иное экспансивное движение
К эйфории – остановись:
Не задуматься, а принюхаться, сделать привязку
К звезде путеводной
Изведанной ласки,
Чтобы не потерять ориентацию
На Магнитную Любовь
В темном лесу
Неизведанных впечатлений.
 
 
Если ты стоял на балконе
С сигаретой в руке,
Словно бог, снисходительно наблюдая
Линьку весны
И массированную атаку
Детских колясок,
То что стоит тебе
Еще раз раствориться богом
В плывущем весеннем запахе?
 
 
Пробуждение памяти откровенно –
Не стесняясь наготы, подгоняет она чужую одежду
Под тело свое.
 
 
Так и иди – смехотворно медленно
Вдоль аллей, обсаженных лицами,
Останавливаясь на секунду
(Лишь когда асфальт липок)
Перекусить
И утихомириться в слиянии с сигаретой
У полуосвещенной стойки.
 

Измена

 
и осень начинает раздеваться,
лишь только наступают холода –
сперва приподнимает край одежды,
внезапно покраснеет от стыда,
синея утром от желтеющих туманов,
желтеет, лихорадочно дрожа –
и в окончанье, –
вся донага:
как высохший коралл
торчит остов лесов,
мычат напившиеся облака,
как ветер, застревающий в проулке,
не смея сделать шаг,
боясь разворошить палас кукушкиного льна,
переминается сосновый лес с ноги на ногу,
качается, устав стоять – и тут же засыпает
 
 
березы в исступлении нудизма
кистями крон печально лакируют небо,
и ели черные, закутавшись до пят,
насуплено глядят
и иглами пытаются содрать
лак бирюзового загара
 
 
но лиственница среди них
стоит, раздевшись,
сочувственно глядя на пляж берез
и по углям идет,
а ели раздувают
гранатовый огонь
 
 
Изменщица – Измена!
 

Чеснок

 
Прочисть ноздрю пророчествами древних,
и ты учуешь, как натерт внутри
сих глиняных расколотых сосудов
Чеснок Дурных Деяний.
 
 
Уныло песнь поется колесом,
вращаемым Мидасом и ослом,
сознание отличности растет в них,
и крепчает
Чеснок Дурных Деяний.
 
 
Возвысится, чтоб смерти избежать,
Но смерть страшнее высшим, чем простейшим –
И в страхе тянутся они все выше снова,
и вместе с ними тянется
Чеснок Дурных Деяний.
 
 
Очищенный и злой, накрошенный, натертый:
тобою привлечен, уже летит Четвертый,
Страшнее первых трех, и он крещен огнем.
Он носит имя Трезвого,
и из следов копыт его
растет Чеснок Дурных Деяний.
 

«По переулку, по переулку…»

 
По переулку, по переулку
Гуляет ветер, бессонный ветер.
Стучит он в ставни, колотит в двери.
 
 
«Эй, прихожане, стелите коврик,
Молитесь страстно, молитесь долго,
Целуйте землю!»
 
 
По переулку, по переулку
Несется пламя, сквозное пламя,
Всех очищая своим дыханьем.
 
 
И через пламя проходят души
Всех оскорбленных:
 
 
Дев престарелых, их черных кошек,
Жен изможденных, отдавших лица
Огню плиты и пене мыльной,
И стариков, кричащих тщетно
В припадке пьяном пустым карманам.
И тех, в ком старость таится скрытно
И проступает сквозь их поступки.
 
 
И ищут, ищут в путине листьев
Несчастных души: себя и время.
 
 
По переулку, по переулку
Идут, танцуют, поют и пляшут,
Не замечая скорбей пропащих –
 
 
Лиц безупречных горды анфасы,
Сердца стальные, глаза – хрустальны.
Воспоминанья! Воспоминанья!
 
 
В толпе прекрасных себя находят,
Себя находят и мчится эхо –
– о, громовое! –
Я был тобою! мог быть тобою!
 
 
Но отстраняет суть воплощенье –
В морщинах дробится отраженье.
Они снимают ладони падших
С плечей прекрасных и вдаль уходят.
 
 
Совсем уходят… навек уходят…
 
 
По переулку, по переулку
Гуляет ветер, бессонный ветер,
Колотит в ставни, молотит в двери.
 
 
Молитесь ветру,
Нерожденные дети!
 

Ангелы в форточке

 
Пришли времена
Вторгаются ангелы с чашами, полными горечи,
в окно моей спальни и будят меня
влажным хлопаньем крыльев: пришли времена,
держась за руки, от похмелья прозрачные – Боже! –
пришли времена, те времена, что прошли…
И пальцы возложены на окончания молний –
застежки старой кожи разошлись –
устав кусать грудь белой клеопатры,
сатиновой, набитой пухом и пером,
я приползу линять под умершим окном.
 

 
Под Окном Дома
 
 
Здесь, под Окном Дома, куда я вечно возвращаюсь,
ослабляя крепления дыбы, на которой подвесил
я память,
протерев формалином блестящие крючья…
Под этим Окном, прорубленным в коже того,
кто из тайн пирамиды слагает,
очень давно танцевал я Пьеро
в маскарадном наряде болвана…
Очень давно я верил, что любовь – выключатель
магнитофона с искрящейся от пьянств музыкой
пробуждений…
Сюда, под Окно Дома, куда я вечно возвращаюсь,
я приношу новый виток спирали, новый венок
для сераля тех красавиц,
что золото перековали на монету –
металл вечно юных волос.
 

 
Корабль за невольницами
 
 
Ночные улицы – простор для карнавала
гулящих ветров в балахонах из газет…
По улицам друзья идут к большому Кораблю
конца своих скитаний, на котором
привязаны, как привидения, и стонут,
и мечутся как паруса для сонных Эльдорадо –
непобедимая страданьями Армада –
сонмы Чистых Белых Простыней.
Ах, легкие полны предвосхищеньем
грядущих вздохов, трапез на траве,
и берег путешествия звенит
как колокольчики пленения
на ногах невольниц,
с волненьем выбегающих на берег
навстречу Кораблю.
 

 
Danza de fores
Мы вас любили, в вас себя любя,
Вы – соучастники открытия себя.
В руках, казалось, брякали Ключи
к любому сердцу от любой двери.
Мы – феи ваших приключений наяву.
Рычали пятна, желтые, как ягуары,
а попугаи переулков повторяли
слова любви на сонном берегу,
пока к нему не подошел Корабль
и вы с него на берег не сошли.
У вас в руках лежала Музыка, которой
так не хватало солнцу джунглей и страстей.
Танцуй, моя сестра, танцуй!
Пятнадцать золотых колец на срезе бедер,
пятнадцать светлых годовых колец.
Танцуй, моя сестра, танцуй!
 
 
И грудь твоя, как носик твой, курноса,
и ты еще не задаешь вопроса,
но ты уже ответы знаешь все.
 
 
Танцуй, моя сестра, танцуй!
Лупите, черномазые, по бонгам!
Сосудик вьется вверх по щиколотке тонкой,
он алым в лоне расцветет цветком.
Танцуй, моя сестра, танцуй!
 
 
Низ живота курчавится дремуче,
кора лодыжек в бархатных обручьях.
Я – глина, будь для пор моих водой!
Налейся, как в сосуд, в мой глаз пустой,
заполни пустошь меж закатом и восходом,
будь голой непосредственной природой,
танцуй, моя сестра, танцуй!
 

 
Love labour’s lost
 
 
– Где же вы?
Вечно непосредственные, нашей юной жажды
утолители.
Где же вы?
Юного безумия добрые целители?
Где же вы?
 
 
– Там же, где и были –
в Гренландии и пыли –
Скептически губы застыли,
мы начисто нынче былое забыли.
Стояли на пороге, да не знали дороги.
Думали вечно свечами гореть
у изголовий юных безумцев,
но нынче мы ищем иное.
 
 
– Что же вы?
Те, кто так любовь ценили, ради одних ее усилий.
Что же вы?
Те, кто все терять готовы, но не обрести оковы.
Что же вы?
 
 
– Терпеть мы вечно не могли.
Не претерпеть того, что нам готовит плеть.
Мы вечно не могли хотеть, хотеть…
Теперь любовь не цель для нас, а средство!
Зачем манить обратно в детство нас?
 
 
Желанья ваши были святы, но – плачевно! –
лежал под пологом хромой и умный бес,
и он желал совсем иначе, что ж – поплачем –
но все и впредь останется как есть…
 

 
Машина ищет хозяина
 
 
Здесь, под окном, где я вечно стоял,
принося обломки спирали,
Сквозь боярышник, скрывший места наших
тайных курений,
вечно рыщет дорога, и по ней вечно рыщет Машина.
Вечно рыщет и ищет Хозяина вечно.
 
 
Без шофера, сама по себе, утыкается бампером
влажным
и случайно сшибает в ночи зазевавшихся пьяниц.
Вечно рыщет машина во тьме.
Пусть вся музыка хищных вечерних гуляний утихла,
все же рыщет машина, и знак номерной
так же полон ее оживляющих букв.
И лишь только один питекантроп, вечно один
питекантроп,
ловит машину под утро и загоняет в гараж.
 

 
Morrison’s Song
 
 
Я плачу о мачо…
Ему не понять, что бродяга иначе,
чем он, достигает блаженства, вниманья
восторженных женщин с цветами желанья.
 
 
Я плачу о бывшем и настоящем…
О бывшем, в цветах
Настоящим не ставшем.
 
 
Змея с президентскою дочкой жила,
Нерон где-то бегал, окутавшись шкурой,
но грех человечества не был натурой,
хотя грех всегда – отражение зла.
 
 
Я плачу о том,
кто все это напишет,
о том, как в потемках
устало он дышит.
 
 
Я сын адмирала,
тень блудного сына,
но та субмарина,
в которой мы плыли…
…он в ней не повинен.
 
 
Наивное – глупо?
И свято!
 

 
Кофе на небесах
Ангелы вторглись, чтобы весть возвестить
Горлом своим всем детям заснувшим.
Боже! – пришли времена – мы их ждали
за чашкою кофе
со всеми друзьями на небесах.
 
 
Ангелы въехали в мою форточку на мотоциклах,
с радостным воплем, на крыльях неся
хлопья первого снега – Боже! – мы снова
подымаемся, пав,
со всеми друзьями на небесах.
 
 
ix. Baila, mi hermana (pasada segunda)
Танцуй, моя сестра, танцуй!
Тело женщины, бейся и вейся,
На объятия снова надейся.
Танцуй, моя сестра, танцуй!
 
 
Мы еще повторим нашу жадность
К немедленным переменам.
Мы еще повторим, повторим –
Непременно!
 
 
Танцуй, моя сестра, танцуй!
Это все отступленья: давши раз представленье,
Мы немного устали…
Повторяем сначала!
 
 
Ведь не зря ангелы влетали в мою форточку
Танцуй, моя сестра, танцуй!
 

13 октября 1980 года

«Кто ест пюре из яблок…»

 
Сорвала Ева с древа
не натуральный плод,
А было это, верю я,
пюре или компот!
 

 
Кто ест пюре из яблок
По утренней поре,
Тот в тысчу раз счастливей
Не кушавших пюре.
Возьмем мы для примера:
К девице шел кюре
Затем, чтоб исповедать.
Бьет крест по сутане,
Глаза сверкают шало,
Дрожит, как жеребец,
Видавший виды малый –
Ну девице конец!
– «Святой отец!» – «Покайся!
Спасать я падших рад.
А лучше раздевайся –
Так требует обряд».
Летят чулки, подвязки:
Чтоб душу упасти,
Какой не веришь сказке?
– «Ах, девица, прости!»
Поругана невинность –
Но ловок наш кюре:
Чтоб девицу утешить,
Подносит ей пюре.
Ах, дьявольские сети!
Учитесь у кюре,
Живущие на свете,
Дарить другим пюре!
Студент собрался милой
Подарок подарить…
Но денег нет в кармане,
Да и не может быть.
А если бы и были,
Так что же? Все равно
Для дам искать подарок
Мужчинам мудрено.
Убеждены мужчины,
Что тысячи сортов
Духов и прочей дряни,
А равно и тортов,
Даны товарам этим
Лишь с целию одной:
Чтобы как можно круче
Расправиться с мошной.
Куда ж идти студенту?
И где искать ответ?
Печально настроенье,
Как прерванный минет.
Но чрез тысячелетья
Мерещится кюре:
«да отвяжись от бабы!
Пусть лопает пюре!»
 

А она говорит

 
а она говорит: «Не мешайте мне спать!..»
 
 
и Держатель Тумана с молочною кожей,
с ветряком на макушке,
напрасно он гонит
своих снежных овчарок
 
 
там, где Это и То сочленились у гор
в морщинах природных страданий,
напрасно он гонит
своих ледяных овец
 
 
а она говорит: «Не мешайте мне спать!..»
 
 
«а я-то уже умер…», – маленький ей повторяет:
«О, я долго автобуса ждал!
И внутри все дрожало, перемен ожидая
единственной верной такой…»
– маленький все повторяет
 
 
«и всякие-всякие были – для песочницы,
для прыщей, для уверенности юного буйвола,
для очков, для морщин, для седин,
для скрещенных рук
и потертых монет на глазах», –
– маленький все повторяет
 
 
а она говорит: «не мешайте мне спать!..»
а она говорит: «ну прошу вас, оставьте в покое…»
 

На старой бойне

 
Пустырь и няша. Жесткий ветер
Обрывки воздуха несет
И клочья неба. Ветер метит
Земле во вспученный живот.
 
 
Здесь – вздыбленный навстречу ветру
И недокончивший прыжок,
Приваренный к скелету смертью,
Гниющий лес оленьих ног.
 
 
Здесь рыхлый череп размозженный
Готов, задрав облезлый хвост,
На сухожильях напряженных
Буксировать свинцовый мозг.
 
 
«В пустых орбитах, вне вращенья,
Прыжок растянут на года:
Судьба последнего движенья –
Быть неподвижным навсегда.
 
 
И из себя шутов мы корчим
И ищем взглядом, кто бы смог
К иному бытию окончить
Наш неоконченный прыжок».
 

24.07.1978, c. Ловозеро

Бижутерный дождь

 
Сперва струились волосы…
Потом,
В прекрасном утопая водопаде,
В круговороте зеленоватой бронзы,
Как бы моля об истинном спасенье,
Взмахнули руки через занавесь волос –
И каждый палец золотом занялся,
И так отяжелели пальцы,
Что руки к бедрам, вниз, бессильно пали,
И там, обвиснув, как две бронзовых струи,
Вдоль туловища обветренной скалы,
Журча, в бессильном жесте свились,
И сразу стали золотом глаза.
 
 
Сперва струились волосы,
Потом…
Потом огромное и золотое тело
Рассыпалось на маленькие струйки,
Как будто сбившиеся волосы
Натужно расчесал огромный гребень…
…и дождь бесился и звенел.
 
 
Что ж, научи меня, гроза,
Изысканному мастерству быть каплей.
 
 
Когда даная,
Дежурная, очередная,
Свои колготки надевая,
проходит к сизому окну
И, на морозные узоры
Бросая ледяные взоры,
Стоит,
 
 
То зеркалу в прихожей
Весь этот город кажется похожим
На сон, пролитый в лоно вкрадчивым дождем.
Единственная верная Даная!
Я постепенно ощущаю,
Что в каплях слов моих и ласк
Металл на медь
Привычка замещает
И ярче блеск становится,
А теплота бледней.
 
 
Я золотом быть разучился.
Кольцо души моей перековать
Под палец твой так трудно –
Хрупок сплав.
В зеленой пленке окислов
Лежит он
И дышит тяжело в припадке астмы.
 
 
А помнишь, я умел…
 
 
Ятрышник цвел.
Осока протыкала натянутый батут пруда,
Где акробатику показывали нам
Лягушки из зеленой яшмы.
Мой красный клюв
Срывал кувшинку,
И грудь высокую твою
Я осыпал цветком –
Одним цветком.
Бил белыми крылами
По бокам
И шеею ласкал протянутую руку…
Потом я твой коровий бок крутой
Поглаживал рукой при переправе.
 
 
И страшно мне теперь
Так, словно побывал
В другом краю, где медленнее время,
И через год, назад вернувшись, обнаружил,
Что умерли все те, кого я знал.
Забыто мастерство метаморфозы
И вновь со мной спокойно,
Но порой
Взгрустнешь в мечтах, чтоб что-нибудь случилось.
 
 
ХОТЯ БЫ ДОЖДЬ ПРОЛИЛСЯ ЗОЛОТОЙ…
 

«Звезда Печали! Знаки Зодиака…»

 
Звезда Печали! Знаки Зодиака
Молчат, как задремавший зоопарк.
Рожденный под тобой, рожденный плакать,
Над кислотой пруда белеет парк.
 
 
Здесь Все прошло, печальной бородою,
Как маятником, отсчитав часы,
И клочья паутины над водою
Висят, как клочья этой бороды.
 
 
Садилось Все в такси, входило в Небо,
Не попадая в скважину ключом…
(Безглазо было все и слепо –
Здесь пьянство было ни при чем).
 
 
Желтели листья, будто ныла печень
У кружевных деревьев, пахнул снег,
И я не поздоровался со встречным,
Остановив вневременной, кричащий бег.
 
 
Царапая песок тяжелой тростью,
Сидело Все, укутанное в мех,
Ругало ревматические кости
И испускало стариковский вздох.
 
 
Огромный Нос вдыхал осенний воздух,
Через ноздрю в себя вбирая облака…
И горло тишине прорезал возглас:
«Неужто это Все?» – И Все сказало: «Да…»
 

Астрологическая трагедия

 
Снег полыхал уже не первый месяц,
И пламя перекинулось на лед;
Снег руки обжигал, за воротник он падал,
Сжигая кожу на спине; во всех прихожих
Сбивали снег, как пламя, с черных шуб,
И толпы раздувались, словно кобры,
Пытаясь отряхнуть напалм с себя,
И пьяные лежали –
Обугленные трупы.
 
 
И тут же, в тишине, как в кисее,
Сон с желтой пеною у рта неясно проступает
Сквозь легкий занавес мороза.
Огнетушитель сорван был,
И сразу вьюги смерч поплыл,
Как сказочный огнедушитель.
 
 
Ты шел, но кто-то на руках,
Тяжелый от предсмертных стонов,
Лежал, и ты его тащил,
Порою из последних сил,
Порою вновь воспрянув духом,
Ронял его в огонь и поднимал
Опять, невидимого, с ребрами худыми –
Из пламени – на волю, спотыкаясь,
И близоруко шарил по сугробам,
Когда, невидимого, вновь его терял.
 
 
И это было первое явление планеты…
А самки продолжали хохотать.
 
 
Над омутом летала стрекоза,
Твою любовь изображая этой
Пародией невинной;
Злобный месяц бодал нагое небо в теплый пах.
Стеклянный омут, в котором даже ведьмы тонут,
Ткал как паук вериги из лунных бликов.
Тень по траве скользила,
Едва одетая – ее ты удержать
Способен был, но не способен ощутить,
И, недовольный непознаньем тени,
Ее ты все плотнее прижимал,
Но не подвластна тень была
Проникновенью.
 
 
Второй явилась раз тебе планета…
А ивы продолжали хохотать.
 
 
И вот, освободившись от привычек,
В латунной шкуре, под мохнатые глаза
Слезливых звезд представ и руку
Вдаль протянув за недоступным и принадлежащим,
Ты в первый раз почувствовал трепещущую плоть
И тут же ощутил разлитье пустоты в руке,
Как бы разлитье желчи.
 
 
И пролетали метеоры
Снежков расплавленных,
Которыми играли огромные титаны
С оранжевыми мускулами; а ты
В безумье шарил в темноте руками,
Пытаясь отыскать весомый камень
И бросить Неизвестности в лицо.
Но пальцы расползались
Адамовою глиной и лепились
Вокруг исчезнувшей планеты, не стерпевшей
Прикосновения огромных рук.