Текст книги "Собрание сочинений. Том 1. Поэзия"

«И сны разрешаются – в то…»

 
И сны разрешаются – в то,
что было ими создано.
 
 
И одинокий выстрел падает
замерзшим воробьем на лету.
 
 
Это было плохим портвейном,
или северным ветром,
или углом подушки, уткнувшимся
в подбородок.
 
 
И побоями, и ласками.
Перфокартой неизбежной программы,
осознанной машиной.
 
 
В крике освобождения,
спугнувшем тараканов
крике освобождения…
 

«Огни фильтруются, фильтруются сквозь штору…»

 
огни фильтруются, фильтруются сквозь штору
 
 
ты свободен – поверить не можешь – свободен,
потому что все цепи все ядра,
потому что все тронуто и на запястьях отбито,
потому что все было
 
 
ночь вечерняя – прозрачною плиткой вымощен воздух
кто отчаялся жить, потому что
неопределенность,
потому что над страной
сопли идиота переплетаются на ветру –
тебя празднуют
 
 
ночь утренняя, ох боюсь тебя, голая,
неприкаянная, под одеяло рвешься отчаянно,
нарумяненная пылью
ночь утренняя настигающая,
напудренная, постигающая
до дна мерзости
колодец
 
 
не рассматривай пальцы
свечи без пламени
не возгорятся
в этих руках дело не запылает
одинок и холоден
ты, брат мой
 
 
но хоть свободен,
пока что свободен,
ненадолго свободен
 
 
мыслящий индивидуум
 

«Приходит миг…»

 
приходит миг
 
 
струны воздуха сладкую песню поют
вином сапфировым воздух наполнен
 
 
босые ноги топчут брызжущие звезды
 
 
мозг подобно дрожжам раздувает наш воздух,
предвещая пагубу зноя для ледышек в бокале вина
 
 
и вот
 
 
клетки комнат неудержимо лопаются,
и мы выплескиваемся из одиночества
 

Часы, похожие на луковицу глаза

 
Братья и сестры! Градовая туча яблоневых садов
Слишком огромна, чтобы в ней отыскать
Дерево, под которым мы были зачаты.
 
 
Гулякам с перебродившими флягами фруктов
Каждая яблоня кажется домом,
Каждое дерево – местом рожденья.
 
 
Не к миру я призываю обретших оплот
У разных деревьев, у разных религий и вер –
Ведь не мира мы ищем…
 
 
Но если в нашей борьбе проливается кровь –
Пусть красиво прольется она,
Как волосы на свадебную кровать.
 
 
Поскольку нельзя нашим детям оставить
Восковые фигуры уродства!
И если есть мертвые в нашей войне –
Пусть в глазницах у них аметисты сверкают,
И алмазы – их пот на висках.
 
 
Только в красоте нашей смерти на вечно неправой войне
Залог нашего возвращения к корню
Прадерева цивилизации.
 
 
И если часы, похожие на луковицу глаза,
Неумолимо двигают стрелки к моменту исчезновения нашего –
Пусть оно будет подобно вознесению Илии –
 
 
В искрах и фейерверке
вечно горящего
Разума человечества.
 

«Неумение петь похоже на морскую медузу…»

 
неумение петь похоже на морскую медузу:
концентрат жгучей силы в слизи бессильной
неумение петь зажимает нам рот,
полузаглоченное в гортань,
расцветает у нас на пальцах
и уже проникло в наши песни
и в смуглые животы наших женщин
 
 
неумение петь делает грубой нашу улыбку:
подобие дынного ломтика в блюде лица
неумение петь в этот век –
неуменье запеть:
Нет! Петь мы умеем –
чистота ладоней плюща
высыпает в лоток наши улицы и одежду
и приподнимает ветер над землей
на сосках Королевы Танца!
 
 
И очистит все дождь!
Только что в капле был человек,
высокий, мрачный, бородатый, перевернуто отраженный
но капля упала, и он исчез:
Человек, Который Растворился
 

Чекасин

 
он пьет клюквенный морс,
он принимает аспирин,
он сбивает лихорадку
снегом вместо перин
его душа – это лев
на пылающей крыше
он дует каждый вечер в раскаленную медь
он не может обжечься, он не может сгореть –
его температура значительно выше
 

Воспитание рук

 
огромные неистовые руки свесив
из прорези окна, ты загребаешь
цветастый хлам секунд в свой музыкальный ящик
там музыка от стенки к стенке бродит
с огромным круглым животом,
и плачет, и тоскует
 
 
а ты сгребаешь время под себя
и падаешь в слезах на время
и высидеть теплом своим мечтаешь
птенцов крикливых синей птицы
 
 
а иногда ты вместе с ней лежишь на этой груде,
пытаясь оплодотворить секунды
но только пыль – ответ твоим усильям,
и все возможное богатство умирает
под тяжким грузом неразгаданных часов
и ностальгия под слезами размокает,
как хлеба кус, забытый под дождем
 
 
но времена воспитывают руки:
они хватают лишь понятные секунды,
в ее глаза глядишь ты с сожаленьем,
а жизнь идет – с тобой и без тебя
 
 
и розовый фонтан хватает вязь секунд, разбрасывает
всем свой рот жемчужный
и за окном тюремной камеры души
свершает чудо – то, что ты не смог свершить,
вдыхая запахи колосьев и колен
 

Блюз

 
липкие пальцы
скользнули по трепетной грани
меж музыкой и молчаньем
и балансируют, работая без сетки
 
 
под стеклянным колпаком
начинаются вечерние жалобы
на недоступную прозрачность
кандалы избитых аккордов
влачатся по дороге,
вымощенной благими намерениями
 
 
ведро воды
летит в бесконечный колодец,
приближаясь к холодной душе
там на дне
по старой железнодорожной насыпи
со снятыми рельсами,
раздвигая улыбками сумерки,
идут под кедрами
незаметные привидения
кристальный мотив
валяется в этой пыли
 
 
этот странный блюз
горькой сигареты
подобен томительному ожиданию
ответа на апелляцию
нечего ждать –
достаточно представить
мужчину и женщину
в комнате,
где радужная полоска
томительно застыла
на пластмассовом диске,
непокорная мотору проигрывателя
липкие пальцы,
путаясь в хитросплетениях струн,
выводят душу к ивам, смотрящимся в реку
первую росу
осмелишься ли нарушить
мыслями о любви?
господствует блюз, липкие пальцы
скользнули по трепетной грани
меж музыкой и молчанием
 

«Сделайте мне комнату…»

 
Сделайте мне комнату,
безобразную и кривую,
холодную, нетопленную, нежилую.
 
 
Вас поблагодарю я.
 
 
Дайте мне сделать спутницей
грязную, похотливую,
глупую, недостойную и нетерпеливую.
 
 
Стану я лишь счастливее.
 
 
Дайте мне сделать фатумом
горькое, искореженное,
вечно неблагосклонное, каждый час тревожное.
 
 
Вам ведь это несложно, а?
 
 
Потом вы, конечно, спросите:
«Зачем ты с таким усердием
молил у нас это месиво, это крошево?» –
 
 
Вы отдали мне задешево
Знак бессмертия.
 

Ecce Homo

 
Найди и выбери нечто яростное.
В клетку не запирай. Подвергайся его укусам.
И плечи и грудь подставь.
Вырабатывай иммунитет.
И отдайся, позволь попрать самое себя.
И в утробе ярости перевоплотись,
движимый ей даже в неподвижности сна –
воздавай великую дань ярости
и шепчи ей: «Праведна. Праведна. Праведна».
 
 
О, как она тебя будет бить и метать!
Куда не закинет! Терпи и надейся.
Пока указующие взгляды не обратятся к тебе:
– Смотрите, вот он грядет со своей яростью!
– Смотрите, вот он идет!
– Ecce homo.
 

«Мой пупок – это фикция. Еще не разрезана…»

 
Мой пупок – это фикция. Еще не разрезана
Та пуповина, которая с чревом мира связала меня,
Хотя готов уже пепел, чтобы присыпать разрез
(как это делают эскимосы).
 
 
Я еще не рожден (опасаюсь, что мне
никогда не родиться).
В состоянии эмбриональном, ощущая
свои атавизмы,
Я рвусь из чрева века во всю беспредельность,
Но ХХ век узкобедрым родился.
 
 
Как Нью-Йорк моментально без света остался,
И лифты заснули в колодцах, проеденных
в сыре домов,
Так нет электричества в домах моего рассудка.
Труден спуск по пожарной лестнице.
 
 
На первый этаж я рвусь, где подъезд
Обещает выход на летнюю улицу,
Поджаренную как картофель.
 

«Сон и розы, волнующе-яркий муслин…»

 
Сон и розы, волнующе-яркий муслин.
Ты лежал, источая дурман под ногами,
словно пиво – томящийся солод – никто не открыл.
 
 
На шестнадцатый год откровений достигнув,
на семнадцатый их откровенно прокляв,
все постигнув (скорей, ничего не постигнув),
лишь в одно, несомненно, ты верил всегда:
в крючкотворство смешное игры стихотворной.
 
 
Бесконечнострунная гитара чернобыльника
плыла вечером под пальцами проворными
голосистого и сладостного ветра:
и смерть постиг ты, не дойдя до смерти,
и паутину на воде кристальной лужи,
закованной в янтарь прозрачной стужей.
 
 
И пальцы яростно сжимались возле горла
желанием пересыпать песок
и бесконечно наблюдать его паденье –
как каждая песчинка, убегая,
уносит дактилоскопию теплоты.
 
 
Лишь на каких-то волхвов уповая,
бесплодно открывающих твою звезду
в тщедушный телескоп,
ты, тихим вечером безмолвно проплывая,
терновникам и лаврам подставлял свой лоб,
на неизвестных вечности волхвов лишь уповая…
Терновникам и лаврам….
Бесполезно мудрый лоб…
 

Шарлатаны

 
Хой, в деревню телега въехала!
Значит, снадобья в ларцах иссякли,
Значит, столпятся лица болезные
У двери фургона, где застиранный какаду
Щиплет перышки на заду.
 
 
Шарлатан Мар-Абу, доктор медицины,
Мандрагору привез и другие medicinae:
Яд змеиный и лакрицу,
Корень руты и корицу.
Подгулявшая девица,
Хочешь ты освободиться?
А карга – омолодиться?
Все у нас! Лишь у нас!
И мартышка голубая,
шкура монстра из Китая,
Лакуеху – черный знахарь,
Натуральный папуас!
 
 
Это маленькое лэ я слагаю
В пользу шарлатанов –
Усталых работников истинного милосердия,
Везущих в своих фургонах
Истинное освобождение,
Оргиастическое упоение надеждой.
 
 
Старый Болонэ! Сейчас на гнутой спине
Колдовского горшка пишется тебе приговор –
Тебе и твоей драгоценной склянке
С sal mirabilis.
Нет, не от микробов проистекают болезни,
Не от микробов, которых никто и не видел,
Кроме лиц, кровно в этом заинтересованных,
А от неверия шарлатанам.
Да, пусть это тебе не кажется странным –
мы тоже шарлатаны:
Шарлатанская наша поэзия,
Шарлатанская наша жизнь,
Доверившаяся мыслям и цветам
Там,
Где силу имеют
Лишь амбиции и инвестиции.
 
 
И эти юные души,
Слившиеся в единении,
Использовав момент
Небрежного отсутствия
Родительской власти,
Верящие в свое всевластие
В сиреневом сиропе города,
Вливающемся густым потоком
В пыльные окна старой квартиры
На центральной улице –
Тоже носят значки нашей тайной службы
На отвороте лацканов тел обнаженных.
 
 
О шарлатаны! Шарлатаны!
Целый мир шарлатанов,
Плененных злыми
Циркулем и Весами.
 

Теплый день

 
кладбищенские парочки, целуясь,
свивают гнезда около крестов
и вот цветы душистые мостов
овеяли дыханьем стебли улиц
 
 
из окон, с языков ковров и простыней,
свисают капли испаренной влаги
зеленою оберточной бумагой
укрыты сучья голые аллей
покачивая бедрами, плывут
как дым над пламенем курящиеся взоры,
и тело белое расплавленной просфоры
пошло на пищу розовым червям
утóк протягивая сквозь основу,
летит на крыльях возгласов судьба,
и ландышевый перьев блеск, слепя,
соединяет и разъединяет снова
бесформенные губы и сердца
в соитиях, проклятьях, буффонаде,
и пеной у пророческого рта
застыла уличная толкотня,
и туча вечера, кончаясь звездным градом,
выталкивает нас на лунный круг,
качающийся на снегу постели,
как в круг перед судом – куда нас занесло?
куда мы, одинокие, летели?
 

«колокольчики вечера впились в улыбку…»

 
колокольчики вечера впились в улыбку –
пьют веселую кровь
благовест теплоты
пауки и ветрá открывают калитку
вечно я,
вечно ты
 
 
тем же самым путем, в ту же старую кожу
возвращаются змеи,
уставши линять
тот, кто скажет: «Брат мой!» – испугает прохожих
никогда и опять
 
 
отцветают безумства в политых слезами
обездоненных кадках
и кошкой она –
эта вечнобеременная память
в теле новом всегда повторяет себя
 
 
дважды в реку входить твоей плоти и духа,
дважды в ту же
и знать, что не будет иной,
помнить кожу и когти и
(это для слуха)
помнить песни, пропитанные темнотой
 
 
где дорога до дома – дорога до Бога,
там любовь расправляет свою простыню
обнимает руками себя одиноко,
каждый час покоряясь,
как снегу,
огню
 

Возвращение добродетели

 
Не возвращая музыки, за эту ночь он скрылся –
Должник Геенны огненной
и холодности чемпион.
 
 
Легкий ездок на крыльях кожаной куртки,
Фанатик прохладного воздуха –
отрекся ради жаркого дыханья километров
на номерном знаке.
 
 
За ржавыми зубами арки
унылая скамейка укрыла
испуганно рыдающих невинных жриц
июньских рос и пыльного двора.
 
 
«Мы играли в его присутствии
и видели уйму таинственных знаков
и торжественных откровений:
любое пустейшее слово в прокуренных комнатах
и прогулка и жаркий смех в парке
и откровенное: “Пойдем” –
все благословлялось его смеющейся рукой».
 
 
А он, с глазами разноцветными
и задорной молодой бороденкой,
Он никогда не заставит зайтись
сердце молоденькой девчушки,
прикинувшись танцем безмолвных секунд
на полыхающей струе
от безжалостного асфальтового веера –
 
 
и четверги наползают на пятницы
и жизнь сжимается как гармонь,
издавая предсмертный стон,
и вот вчера я упал в снег, пьяный,
но паденье закончилось на соленых скалах июля,
и я не верю, что она – это она,
ибо каждую секунду
она просит называть ее другим именем,
а я знаю не так уж много имен:
Страх, Отчаянье и Блаженство –
вот в этом круге я замкнут;
и я убедился, что завтра –
это остывшее позавчера,
холодные щи в одиночной камере гурмана,
и душа нашего соития тонет,
слепая и новорожденная –
возможно, будущая гроза крыш –
фосфорически-черная кошка,
несчастье, пересекающее дорогу;
и чем больше я стар, тем больше я молод,
и моя любовь питается одной лишь ненавистью,
и я становлюсь неравнодушен
к геранькам и домино,
вползая в колготки и подгузники,
и скоро я куплю газету со своим некрологом –
 
 
Не возвращая музыку за эту ночь,
Он скрылся, должник Геенны огненной,
Мой дьявол, дух искушения, сеющий ростки добра
На бесплодной почве бездвижной добродетели.
Дух, отрешенный от счастья летать,
но вершащий свой путь по земле.
 

Завтрак на траве

 
Ах, буйные наросты тополей,
качавшиеся в гамаке титана,
бросая тень на завтрак на траве!
 
 
Мост взвешивал крутые берега,
и водопад струился отовсюду,
скрестив в дуэли струи, словно шпаги.
 
 
И вечный, вечный петушиный крик
блестящих глаз испепелял нас на рассвете,
Чтоб на закате вызвать нас опять!
 
 
На оргиях, два пальца сунув в рот
и приступая к новой части трапезы,
сатрап отождествлений держал нас за рабов.
 
 
Как мальчики лежали мы на ложе
у сладострастника животных наших жажд
и плакали – не проронив ни слова.
 
 
В скотов нас поцелуи обращали,
а водопад вновь извергался, вновь
снимая краски новых гримов.
 
 
Но ничего вовек здесь не решалось:
суд спал, стрясая с париков крахмал
на тех секретарей, что нам писали
столь протяженный смертный приговор,
что с написанием его мы умирали.
 

«Арго, развевай паруса тополей!..»

 
Арго, развевай паруса тополей!
Истрепанные паруса подставь поцелуям ветра.
Мы уходим в Эвксинский Понт –
Навстречу золоту, навстречу смерти.
Нок-реи заготовлены подлинней,
Солонина заготовлена погнилей,
Мачты готовы отдаться Борею,
Мачты готов повалить Борей.
 
 
– Старый боцман, пьяный лоцман,
Пыхтят трубчонками над пороховыми бочонками.
 
 
Мы будем плыть до первой веранды
С тобой, неизвестное.
На мертвой почве растут олеандры
И кипарисы отвесные.
Мы будем плыть до первой потери,
Пока за борт не свалится слабый,
Пока не разделит братьев вражда
Из-за портовой бабы.
 
 
– Старый боцман, пьяный лоцман,
Пыхтят трубчонками над пороховыми бочонками.
 
 
Не зная, каково на вид руно, возьмем говно –
Корабль станет ассенизационным обозом –
Но нашим носам давно все равно –
Среди навоза – раздолье розам.
Мы расцелуемся, и на прощанье
Снова, как во времена стародавние,
Любовь покажется неизбывной вовек.
Но когда берега Колхиды скроются утром из вида,
Начнется июльский снег.
 

Вероника

 
Плаун, пылящий и поджарый,
Исстеган дождевым кнутом,
И сонный лес похож на старый,
Истрепанный, in folio, том.
 
 
И ломонос подобострастный
Усов своих рассыпал сеть,
И, значит – время подобралось
Для вероники засинеть.
 
 
И, значит, время вновь настало
Нам, глядя в старый водосток,
Вести счет каплям, размышляя:
Зачем ты поднесла платок?
 
 
И кто была ты: свежесть сена,
Букет из нераскрытых роз?
Толстуха спелая Пуссена,
От жира падкая до слез?
 
 
Красотка с профилем семитским –
Смесь состраданья и греха –
И вожделеньем каинитским
Горела добрая рука?
 
 
Святой назвал бы и разрушил
Сомнений тяготящий ад,
Но летом дьявольским разбужен
Твой слишком синий грешный взгляд.
 
 
И лето открывает двери,
Бросая в холод и знобя,
И я все более уверен
В истолковании тебя.
 
 
И о шагах любимых помня,
О лета пышущем огне,
Я все отбрасываю кроме
Одной догадки о тебе.
 
 
На память об июльской ночи
Коснулся белый холст лица
И лазуритовые очи
Кричали ужасом конца.
 
 
Был запах яростный и дикий.
И ложе. И не нужно слов.
И бились в отдаленье крики
Апостолов и их ослов.
 

«Где, тополиный пух, твоя судьба?..»

 
Где, тополиный пух, твоя судьба?
 
 
– В могучем древе!
Я, втоптанный в асфальт, дождем прибитый,
на своих ветвях
Рассаживаю голубей Святого Духа,
Лаская ближние частицы пуха!
 

В трех стенах

 
Лето набросилось внезапно.
Разбросало по пляжам восхитительную наготу.
Уткнулось косматоглаво в сырой песок.
Созрело. Захохотало в сосновом бору.
Наполненное светом, лопнуло,
Как безобразный гнойник.
Брызнуло в глаза. Замутило взгляд.
 
 
И только тут я заметил отсутствие себя.
 
 
Ты сказал: «И в опрокинутой рюмке остается вино…»
Да, но как его выпить?
В трех стенах разума с выходом, ведущим
к прошлому,
Не может быть влечения,
Не может быть иного состояния, кроме затянутого взгляда
На Я-прежде;
 
 
Лето промчалось, ничего не оставив,
Кроме размытого воспоминания о воспоминаниях.
 
 
Открытое окно – морщинистые веки стекла
Распахнуты, освежая взор влажным языком
Полночного веяния:
Обсосанные леденцы, облизанные свежестью –
Можем ли мы вопросить, можем ли мы осмелиться
Спросить, для чего и как
Надевают на голову Времени черный колпак?
В трех стенах комнаты не видно иного выхода,
Кроме окна, открытого в неизбежность.
Видишь ли, над твоей головой пробегает
Стайка девушек, сморщенных, как
Сухофрукты из компота:
Душ – постель, душ – постель, душ – постель –
И бесконечно их лица повторяются, не повторяясь.
Серпик Луны в четверть фазы
Похож на зеленую завязь:
Каждый день Луна возрастает,
В сочетанье с Сатурном давая
Жидкую кровь, меланхолию – и этот день
Покровительствует нечестивцам.
 
 
В трех углах кладбища нет иного выхода,
Кроме заросшей вероникой тропинки,
Ведущей в угол нечестивцев:
И желчные листики вероники
Хранят портреты святых нечестивцев,
Похороненных за кладбищенской оградой.
Проржавевшая дорога упирается прямо
В их полузабытые могилы, где только
Высохшие букетики похожи на заботливые веники,
Сметающие пыль с имен нечестивцев.
 
 
А лето промчалось, составив список
Представленных к награждению:
Всех вероотступников, с мозгами,
Прикипевшими к крышке черепа,
Всех, менявших одежду гостиниц,
Гостивших в различных постелях –
О лето, тянущее жевательную резинку
Любви среди ивовых зарослей
Пригородного пляжа!
И я не могу остановиться перед рискою
Влажной губы, ощущая ее, как переход
На тенистую сторону лета,
Предводитель нечестивцев, ересиарх,
Отрицающий даже видимое глазами,
Мою любовь, блуждающую,
Касающуюся влажными бедрами бледных кисточек вёха,
С лютиками, приникающими к черному треугольнику лобка,
Идущую, повязав свои волосы красной индейскою лентой –
Тебя – прошу! – превратить ее в дятла-желну.
 
 
Ибо есть ли выход из трех стен,
Кроме монотонной последовательности ударов,
Кроме коричной трухи, разметанной шлейфом
Под солнечным диском, кроме глянцевой солоноватости
Утренних ягод?
 
 
Не повторяясь ни разу в лицах,
Не вспоминая о безысходности,
Разбросаны девушки, сморщенные, как сухофрукты,
По парковым скамейкам, и у каждой – табличка:
«Осторожно, окрашено!»
 
 
Этот день дань отдаю я
Церемониалу прогулки:
Задумчиво разглядывая собственную тень,
Как Франциск проповедую сумрачным рыбам
В водопроводе журчащих аллей.
Лето взметнулось на недосягаемую высоту
И рухнуло оттуда, разбившись на капельки утешения.
Безумный пленник в ожидании чая!
Сможет ли смертный понять
Всех в тупик заведенных,
Всех в полете одернутых?
Ты взлетаешь, плавно расправляя крылья –
Так, чтобы каждое перышко прополаскивалось встречным потоком –
Вдруг жилистая ехидная рука хватает тебя за хвостовое оперенье:
Знакомо ли тебе это ощущенье?
 
 
Такова жизнь: твоя и моя!
 
 
Итак:
Снова ни к чему не пришедший,
Семнадцатилетний огрызок карандаша,
Которым божественная рука
Написала строчки стихов,
Скрежещущий металл не произошедшей катастрофы –
Я –
Обращаюсь к лотерейному аппарату мироздания
С одной из немногих оставшихся просьб.
 
 
Лиши меня прошлого,
Пусть стена четвертая встанет,
Превратив мне оставшееся в тюрьму,
Чтобы смог я себя ощутить
Бурым, опаршивевшим медведем
И поднять вверх косматые лапы,
Трясти кандалами в ритме фанданго,
Смешанном с воем.
 
 
Ибо лето набросилось слишком внезапно,
Чтобы зима рискнула в это поверить.
 

Лето огнедышащее

 
Развенчанный шпиль церкви здесь неподалеку
Зовет к общению с неотомщенным Богом.
 
 
Мы принудительно лишь видимое видим:
Секирой огневласые главы
Отрублены у взглядов в неземное.
 
 
Бесформенное самый яркий цвет имеет:
Любовь багровей страстоцвета пламенеет,
И отрешенье снежное, зеленая тоска –
Искристей снега, зеленей листка.
 
 
Лишь выход в поле сделает доступным
Познание – и мудрый переступень
В белесых кудрях нам отдаст свое
Понятье огнедышащего лета.
 
 
Кто знает жизнь – безумно не мечтал
Узнать ее законы и приметы;
Неопытный считает, что украл
Огонь, когда он сам – лишь отблеск света.
 
 
Воистину, прекрасен не восход,
Мгновенно осветляющий окрестность,
А предвосходные часы: в благом тумане
Владений феи озера – Морганы –
 
 
Куст зверем кажется, а зверь – кустом.
 
 
Наш глаз рождается в краю пустом,
Но зренье оплодотворяет местность
Чудеснейшим соитием примет,
Припоминаний – горькую пустыню.
 
 
Бог-Глаз, Бог-Око, несомненно, есть,
Но слишком Он заметен, чтоб заметить…
Пока еще есть время (время есть!),
Сквозь пальцы ты прищурься на закат:
В багрянце ногти – это ты убил,
Убийство зренья – твой позор всецело:
 
 
Ты, одинокий, не мечтал о встрече с Богом,
Неотомщенным Богом бытия,
Который ждал, все время ждал
Тебя.