Текст книги "Сезон дождей"

– Типун тебе на язык, дуралей! Ты живешь со мной двадцать четыре года, а думал, что женишься, чтобы решить свои половые проблемы молодости. Ходил весь в прыщах.

– Я в прыщах!? – возмутился Наум Самуилович. – Да я был похож на херувима!

– Не знаю, какой у Рувима, но твой оставлял желать лучшего, – Антонина Николаевна любила сальные дерзости, тем она и славилась среди знакомых. Брак ее с тихим Наумом Самуиловичем поначалу вызывал пересуды: прочен ли он? Но шли годы, и пересуды прекратились – как раз такие браки и отличаются прочностью.

Антонина Николаевна собиралась еще что-то вспомнить из своей долгой жизни с мужем, но внезапно ее лицо напряглось.

– Ша! – сказала Антонина Николаевна. – Идут. Поправь галстук, Наум, ты выглядишь, как Бармалей.

Наум Самуилович возразить не успел – в комнату вошел Евсей, а следом и Наталья.

– Опять Галя студень варит, – фыркнул Евсей, плотно прикрывая дверь.

– Да, опять, – виновато подхватила Антонина Николаевна и, улыбаясь, шагнула навстречу Наталье. – Я – мама Севы, Антонина Николаевна, а это Наум Самуилович, папа Севы.

Наталья смотрела на родителей Евсея с любопытством, не очень понимая цель своего визита, и еще этот длинный полутемный коридор коммуналки, наполненный скрытой враждой и запахом звериного лежбища. К тому же она умудрилась на каком-то повороте удариться о висящий на стене велосипед.

– Мерзавцы, повесили велик с вывернутым колесом, – сообщил Евсей.

Антонина Николаевна развела руки в знак несправедливости судьбы. Наум Самуилович тяжко вздохнул. Наталья с укором посмотрела на Евсея – стоило обращать внимание на подобный пустяк. Синий шифон обтекал ее стройную фигуру, пряча высокие ноги, обутые в модные бежевые туфли. Взгляд зеленоватых глаз с лукавинкой вызывал доверие и расположение.

Широкое лицо Антонины Николаевны расплылось в улыбке. Что же до Наума Самуиловича, то он возликовал сразу, как только Наталья вошла в комнату.

– Как вам моя Наташа? – рисуясь, вопросил Евсей.

– Босяк и хулиган! – воскликнула Антонина Николаевна. – И такая девочка тебе поверила?

– Тоня! – укоризненно произнес Наум Самуилович. – Что подумает Наташа?!

Евсей стоял в серой замшевой куртке, сдвинув на затылок широкополую шляпу. Он улыбался и молчал. У него было отличное настроение, он гордился Наташей. Евсей видел – Наталья нравится родителям, а это особое состояние, словно гордость за хорошо проделанную работу. Конечно, его отец не очень удачлив в жизни, да и мать тоже, но ему, Евсею, нечего было скрывать и не нужно рисоваться, он уже поведал Наталье о не очень радостной судьбе своих родителей, рассказал с особым вызовом и с каким-то потаенным смыслом – он-то свою жизнь проживет иначе! Как? Он пока не знает, как именно, но у него есть своя цель и он этой цели добьется. Первые шаги уже сделаны – его рассказ обещали напечатать в одном солидном литературном журнале – а это немалая удача. Из всех членов литературного объединения он первый, кому так повезло. Собственно, это не рассказ, а небольшая повесть. И не на «производственную» тему, которая привлекает журналы, а повесть о любви.

Антонина Николаевна предложила собирать на стол, для чего отправила молодежь в комнату Евсея.

Квадратная комнатушка напоминала пестрый детский кубик, если представить кубик изнутри. Облезлая пишущая машинка стояла на выдвинутой полке школьного секретера. Рядом старая тахта. Подле тахты, на полу, сгрудилось несколько порожних бутылок, жестянка из-под консервов служила пепельницей. Низкий столик завален книгами и бумагой. Вообще книги валялись всюду: на подоконнике, на шкафу, заполняли шкаф, были разбросаны по полу, валялись под тахтой. На стене – прикнопленная фотография Хемингуэя из журнала «Огонек» и фото еще какого-то бородача.

– Ключевский, – пояснил Евсей. – Русский историк. Слышала?

– Нет, – призналась Наталья.

– У нас он сейчас не в особой чести. Василий Осипович Ключевский. Великий русский историк.

– А тебе он для чего? Ты же учишься на литфаке?

– Для чего? – Евсей пожал плечами. – Для того. Если придет кто в гости, спросит, кто это? Я отвечу: Ключевский. Великий русский историк. Гость скажет: «А-а-а…»

– Выпендрежник ты, Севка, – улыбнулась Наталья.

– Не без этого, – кивнул Евсей. – Скромность не моя сестра.

– И после этого ты уверяешь, что полгода ходил в сберкассу, следил за мной и помалкивал, ждал, когда я отошью Рунича.

– К черту Рунича, – Евсей взял Наталью за руки.

– А как увидел нас вместе в клубе, понял, что отступать некуда? – Наталья увернулась и шагнула в сторону.

– К черту Рунича! – повторил Евсей.

– Тише, тише. Сейчас войдет твоя мама, – упиралась Наталья. – Послушай. Они сейчас нас позовут.

Сквозь стенку донесся раздраженный голос Антонины Николаевны. Она спрашивала: куда подевался консервный нож. Голос Наума Самуиловича что-то робко пояснял.

– Долгая история! – Евсей вновь потянулся к Наталье. Наталья решительно уклонилась и оттолкнула Евсея.

Тот потерял равновесие и тяжело плюхнулся на тахту. Наталья отошла к окну.

– Терпение, Сева, терпение. Не за тем я пришла в твою берлогу, – Наталья смотрела в окно.

Серые разводья лежалой пыли туманили картинку улицы. Женщина толкала коляску с ребенком. Пробежал мальчик с портфелем. Показался трамвай с черной и длинной, точно гроб, крышей. Прогрохотав на стыке рельс, трамвай втянулся под правую стойку оконной рамы. Тотчас на жесть наружного подоконника опустился крупный голубь. Дергая тугой головкой, голубь дерзко поглядывал круглым глазом на Наталью, словно приглашал присоединиться к прогулке. Наталья постучала пальцами по стеклу. Голубь недоверчиво вывернул головку, подпрыгнул и тяжело полетел через улицу.

Евсей поднялся с тахты, шагнул к Наталье и положил руку на ее плечо, возможно, это был извинительный жест. Наталья резко сбросила его руку.

– Перестань! – в голосе ее звучала жесткая нотка. И тут их позвали к столу.

– И чем вас угощала вчера мама Севы? – спросила Зоя, она любила подробности.

– Чем? Не помню, – Наталья опустила чашку с чаем на стол. – Были шпроты, селедка с отварной картошкой. Еще какая-то рыба, очень вкусно приготовленная.

– Наверно, фаршированная. Они любят фаршировать рыбу, – определила Зоя. – У меня была подруга в школе, ее мать здорово фаршировала рыбу. Они уехали в свой Израиль.

– Не знаю, может и фаршированная, – согласилась Наталья. – Вообще у Севки славные родители, мне понравились. Но квартира, это нечто. Я до сих пор чувствую запах коридора.

– Ах, ах. Просто ты никогда не жила в коммуналке, – Зоя пила бульон, заедая беляшом.

Наталья искоса поглядывала на Зойку.

– Вытри подбородок, испачкаешь блузку, – Наталья протянула салфетку.

Зоя благодарно кивнула.

– Тебе нравится Евсей? – спросила Наталья.

– Да, – с какой-то поспешностью ответила Зоя, – очень. Мне нравятся такого типа мальчики. В нем что-то есть. Это не Рунич.

– Здрасьте, сравнила.

– И даже не тот трубач, Лева Моженов. Хотя Лева очень симпатичный. А почему ты спрашиваешь? Не веришь себе?

– Не знаю, Зойка, – помедлив, ответила Наталья. – Вдруг нападает.

– Приехали! – Зоя изумленно оглядела подругу. – Это после всего, что между вами было? Ведь он первый твой мужчина в том самом смысле. Или ты наврала?

– Нет, не наврала. Первый.

– До сих пор не представляю, как ты быстро решилась на это, – хмыкнула Зоя.

– Сама не понимаю. Он меня околдовал.

– Надеюсь, кроме меня, никто об этом не знает?

– Мама знает, – вздохнула Наталья. – Я же тебе уже говорила. Мама ночью вернулась с дачи, поругалась с отцом.

– Хорошо, что одна, без отца, – подхватила Зоя.

– Да, мне повезло.

– Представляю, как ты выглядела. С Севкой. Обхохочешься!

– Да уж.

Какое из событий той сентябрьской ночи сильнее запомнилось Наталье? Неожиданная, оглушительная близость с Евсеем, стремительная, точно смерч. Наталья пережила смерч в Крыму, куда ездила на отдых с родителями, года три назад. Дачники едва успели укрыться в погребе дома. А после того, как стих вой и скрежет и они вышли из погреба наружу, то не узнали двор: все перевернуто, разбросано. Особенно поразила мертвая коза, которую, как уверяла хозяйка дома, закинули с небес. Точно так же ее поразило, как Евсей в одно мгновенье уволок спинку дивана в дальний угол комнаты и погасил свет. Темнота доносила до сознания Натальи какие-то отдельные слова Евсея, даже не слова, а звуки. Его горячий, обжигающий рот, мягкий шелк усов. Наталья отвечала ему такими-же чужими, бессмысленными словами. И думала – какое у Евсея легкое, почти невесомое тело. Еще она ждала боль, ведь должна быть боль, Наталья знала. Но боль не появлялась, вообще ничего не ощущалось, кроме испуга и растерянности. И ею овладело любопытство. Даже потом, когда Евсей, завалившись на бок, лежал рядом, тихий и вялый, любопытство вытеснило все прочие эмоции. Она уже собралась было поделиться своим любопытством с Евсеем, как услышала щелканье замка входной двери. Наталья оцепенела. Родители?! Неужели родители вернулись с дачи? Она была уверена, что они уехали на все выходные, была договоренность. Когда Наталья услышала шаги в прихожей, она еще не знала, что мать вернулась одна, что она поругалась с отцом. Оцепенение сменил страх. Хорошо, в комнате было темно, родители редко заглядывают к ней, когда в комнате темно. И тут слух уловил шепот Евсея: «Куртка, на вешалке, куртка и шляпа». К Наталье постепенно возвращался здравый смысл, она догадывалась, что мать вернулась одна, как не раз бывало в последнее время. Наталья набросила халат и вышла из комнаты. Мать стояла у окна спальни под открытой форточкой и курила. «Когда он уйдет, зайди ко мне», – проговорила мать.

Назавтра, придя на работу, Наталья рассказала об этой истории подруге. Неужели Зоя забыла?

– Нет, нет, я помню, ты мне рассказывала, – Зоя продолжала жевать беляш, двигая челюстью в какой-то горизонтальной плоскости.

– Жуешь, точно корова траву, – не удержалась Наталья.

– Вот еще. Я всегда так жую, – Зоя прикрыла ладонью рот и, помолчав, спросила: – Что же мне делать?

– Ничего, – Наталья была недовольна собой. – Ешь, ешь. Что ты, на самом деле!

– Пропал аппетит, – вяло проговорила Зоя и положила на блюдце остаток беляша.

– Ну, Зойка. Что ты на самом деле? Я пошутила, – Наталья не знала, как сгладить свою бестактность. – Тебе и вправду нравится Евсей?

– Да. Я тебе уже сказала. Тебе повезло. И я рада.

– Не знаю, Зойка, не знаю.

– Вот еще. А если будет ребенок?

– С первого раза, что ли? – отмахнулась Наталья.

– Ты что, ненормальная? Еще как!

До конца обеденного перерыва оставалось минут двадцать, можно не только погулять по Невскому, но и посидеть в скверике у Казанского собора.

Что они и решили сделать. Нашлась и свободная скамья на кругу, у фонтана. Девушки сели, откинули головы на спинку скамьи, вытянули ноги. Погода была прекрасная. Странно, от магистрали проспекта – с гулом толпы и рокотом транспорта – их отделяло всего несколько метров, а казалось, слухом овладела тишина. Точно фонтан скрадывал звуки в шелест своих струй.

Наталья могла еще кое о чем поведать подруге. Мать, хоть и соглашалась на замужество Натальи, но без особой радости. Какой из Евсея муж, с его профессией педагога по литературе – копейки считать. А вот отец – как сказала мать – будет категорически против, когда узнает. В его роду никогда не было чужеродцев, тем более – евреев. Ну и что, что у Евсея мать русская, в паспорте-то он – еврей. Ну и что, что у отца Натальи много приятелей евреев – в семье этого не будет. Евсея дальше школы никуда не пустят, известное дело. И на отца Натальи станут коситься, а он рассчитывает перейти на работу в управление на высокую должность в отделе социального обеспечения, в райкоме уже утвердили характеристику.

Нет, не станет она Зойке об этом рассказывать. Может быть, как-нибудь потом, а сейчас так приятно, закрыв глаза, слушать шелест фонтана.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Металлическая сетка ограждения отделяла фигуры двух мужчин сидящих в камере предварительного содержания районного отделения милиции. Первый из задержанных – худой, смуглый, видимо, азербайджанец – находился там, как понял Евсей Наумович, еще с ночи. Второго – парня лет двадцать пяти, в майке-борцовке – поместили в «тигрятник» уже при Евсее Наумовиче. Понурые, они сидели поодаль на концах длинной деревянной скамьи. Временами азербайджанец вскидывал голову, бил ладонями по щекам, ронял несколько слов и вновь погружался в горестные раздумья. Парень в борцовской майке укоризненно поводил всклокоченной башкой, недовольно хмыкал, но помалкивал – соседство ему было не по душе.

Евсей Наумович поднял глаза. Круглый циферблат часов сырой лепешкой прильнул к грязной стене. Черная минутная стрелка ощупывала циферблат с неохотой и ленью. Казалось, что часы вообще стоят. Свои, наручные, Евсей Наумович оставил дома, забыл.

А все потому, что его торопил дознаватель, да и дворничиха ворчала, ее дежурство заканчивалось, она спешила на участок. Вообще-то Евсей Наумович мог и отказаться идти в милицию на беседу со следователем – какое он имел отношение к младенцу, которого нашла в мусорном баке соседская собака? Но Евсей Наумович узнал в предъявленной фотографии знакомую особу. Но мог бы и не признать. И сидел бы сейчас дома, радуясь уходу Афанасия. А вот признал! Он и видел-то эту особу всего один-единственный раз. Но чем дольше Евсей Наумович сидел в милиции, ожидая следователя, тем явственней память предъявляла подробности злополучной встречи с особой, запечатленной на фотографии. Еще у нее был кот – да, да кот сидел в каком-то лукошке. Только вот как она с котом оказалась в квартире, Евсей Наумович никак не мог себе объяснить. Что же он скажет следователю, а следователь непременно спросит. В возрасте Евсея Наумовича подобные обстоятельства смешны и нелепы. Может, встать, уйти?! И он будет прав – дознаватель торопил, клялся, что следователь ждет. Да, напрасно он ввязался в эту историю, напрасно. А может сказать, что он ошибся, спутал – фотография не ясная, да и зрительная память его оставляет желать лучшего – годы, непростая личная жизнь одинокого пожилого мужчины. Евсей Наумович пожал плечами и глубоко вздохнул – да, так и сказать следователю: вначале внешность женщины на фотографии ему показалась знакомой, а сейчас он сомневается. И у Евсея Наумовича поднялось настроение, он дерзко, с вывертом взглянул в ту сторону помещения, где за столом сидел дознаватель и сосредоточенно писал, раскрыв желтый планшет.

– Таварыш, – услышал Евсей Наумович шепот со стороны «тигрятника». – памаги, да.

Евсей Наумович обернулся.

Прижатое к сетке ограждения лицо мужчины – осунувшееся и бледное – подтверждало догадку, ведь Евсей Наумович столько лет прожил в Баку и мог безошибочно признать своих бывших земляков.

– Памаги, да. Я плохо говору руски. Пиридет началник, я что скажу, все слова потерял. Он злой будет, мне плохо будет. Скажи ему, мой документ забрали.

– Яхши! Азербайджан дилинда даныш, мян билирам, – великодушно произнес Евсей Наумович, предлагая незнакомцу не мучиться, говорить по-азербайджански, он все поймет.

Мужчина обомлел, отпрянул от сетки, но тут-же вновь прижался к металлическим прутьям, вцепившись пальцами в ржавые переплетения. И принялся торопливо излагать свою историю на родном языке. Он мирный человек, сапожник. У него трое детей, жена. Семья снимает комнату в пригороде, в Сертолово. Приехал за товаром в город. Его остановила милиция, они всегда проверяют людей кавказской внешности, идет война в Чечне, могут быть террористы. Кямал понимает – мужчина назвался Кямалом. Милиционер потребовал у него денег. За что?! Почему?! Документы были в порядке – паспорт, справка о прописке. Милиционер не слушал, отобрал документы, стал требовать денег. Откуда деньги! Кямал уже купил товар – кожзаменитель, резину, клей, нитки, гвозди мелкие. Осталось только купить детям конфеты. Милиционер сказал: мало! Затащил в машину, привез в милицию, посадил в клетку. Еще вчера привез. Ночью пришел пьяный, с товарищем. Начали его бить, требовать деньги, сумку с товаром куда-то выбросили. Но об этом начальнику говорить не надо, начальник может разозлиться, еще хуже будет. Еще сказали – пусть жена деньги принесет. Откуда жена возьмет деньги, да она и не знает, куда его забрали. Если его отпустят, он поедет в Сертолово, достанет деньги, привезет, он согласен. Только пусть ему на автобусный билет дадут и кусок хлеба дадут. Он никому ничего не расскажет, клянусь Аллахом. Жена нервничает, она по-русски тоже не разговаривает. Наверное, бегает на остановку автобуса, ждет, когда Кямал вернется.

Кямал смотрел на Евсея Наумовича затравленным взглядом, не совсем уверенный в том, что этот пожилой мужчина его хорошо понимает. Резкие мешки под его глазами наплывали на запавшие щеки, поросшие короткими иголками сизой небритой щетины.

Система, превратившая беззаконие в закон, давно не удивляла Евсея Наумовича, собственно, всю его сознательную жизнь не удивляла. И там, в Баку, где он родился, где провел детство и юность, беззаконие нередко принимало формы особого бытового придатка. Но там, на востоке, казалось, всегда можно было договориться, там не было той звериной злости, спеси, высокомерия, сознания безнаказанности, которое царило здесь.

Из соседней «дежурной комнаты» то и дело появлялись люди в милицейской форме и пропадали за дверью, ведущей на улицу. Другие вновь возникали и скрывались за дверьми «дежурки». На это время Кямал умолкал, пережидая, потом вновь доверительно тянулся к Евсею Наумовичу.

– Мне говорил дядя Рустам – возьми семью, купи билет в Ленинград, там культурные люди, – продолжал Кямал по-азербайджански. – В Баку работы было мало, хорошие заказчики армяне и евреи уехали. Мы почти голодали, кушали, в основном, лаваш и сыр-мотал. Вы знаете сыр-мотал?

Евсей Наумович кивнул. Кто в Баку не знал соленый сыр, влажный, творожистый, с резким запахом – сыр-мотал! С лавашем или чуреком, сладким чаем сыр-мотал казался дивной едой, заменяя в годы детства маленького Евсейки нередко и завтрак, и обед, и ужин. Но тогда была война – та, с Гитлером. С тех пор прошли годы и годы.

Кямал проглатывал слова, обида жгла его тощее тело изнутри, отражаясь блеском в глазах. И эта обида передавалась Евсею Наумовичу, распирая тупой, почти физической болью.

Нагловатый, с пивной хрипотцой голос прервал тягостные раздумья Евсея Наумовича. Голос принадлежал второму сидельцу «тигрятника», парню в борцовской майке.

– Отец! – окликнул парень.

– Вы ко мне? – Евсей Наумович перевел взгляд в дальний угол.

– Ты что, отец? Уши развесил, слушаешь черножопого, – парень скучал, парень нарывался на скандал. – Лучше лезь сюда, отец, я картишки прихватил. Лезь, отец!

– Я тебе полезу, – вдруг проявился со своего места дознаватель, лениво и громко. – Картежник нашелся. Ты почему жену метелил, сукин сын? Да так, что она в окно сиганула, хорошо был первый этаж.

– Потому и сиганула, что первый, – охотно отозвался парень. – Ты поживи с этой курвой хитрой, потом и говори.

– А зачем женился?

– Из-за денег, – весело ответил парень. – Она в ларьке работала, у Витебского вокзала.

– Дурак ты, – дознаватель продолжал писать на планшете. – Навесят тебе пятнадцать суток, будешь метлой махать. А то и уголовку пришьют.

– Да ладно. Испугал! За мою лярву любой суд орден должен дать, – не унывал парень и, хохотнув, продолжил: – Отец! Лезь сюда, у меня новая колода. Что ты все черножопого слушаешь!

Евсей Наумович тронул пальцы Кямала впившиеся в ячейки сетки. Если Кямал затеет драку, то наверняка ему отсюда по-доброму не вырваться, да и Кямал это понимал – лишь побелели его сжатые губы и заострились скулы под опавшими щеками.

– Попридержи-ка язык. Совет тебе, – проговорил Евсей Наумович.

– Что?! – парень уперся руками о скамью и приподнялся.

– Эй! – дознаватель. – Вот впишу в рапорт нарушение порядка, покусаешь свои локоточки, да будет поздно, – дознаватель осекся и громко добавил, глядя поверх головы Евсея Наумовича. – Здравия желаю, Николай Федорович!

Евсей Наумович обернулся. Деловой, бодрой поступью от двери шагал толстячок в сером костюме. В одной руке он держал портфель, в другой просторную пластиковую сумку.

– Что случилось? – равнодушно вопросил долгожданный следователь Николай Федорович Мурженко, а это был именно он.

– Да вот бузит, понимаете, – с готовностью ответил дознаватель.

– Кто? Магерамов? – строго вопросил следователь Мурженко.

– Не, не Магерамов, тот тихий. Свежак бузит. Привод по-хулиганке, жену дубасил. А Магерамов спокойно сидит.

– Это хорошо, что спокойно, – следователь Мурженко, елозя широким задом, сел за стол и покосился на Евсея Наумовича. – А это кто?

Дознаватель потянулся губами к уху следователя и принялся нашептывать. Следователь слушал внимательно, постукивая пальцами по столу и поглядывая на Евсея Наумовича.

– Ладно, – прервал следователь. – Сперва разберемся с Магерамовым, больно загостил у нас. Магерамов!

– Здэс, началник, – тихо отозвался Кямал и умоляюще посмотрел на Евсея Наумовича.

Следователь кивнул дознавателю. Тот порылся в ящике стола достал ключи и направился к «тигрятнику». Со скрежетом приоткрылась дверь. Кямал боком выбрался из клетки. Он был еще меньше ростом, чем показался Евсею Наумовичу, подросток и только. Клетчатая фланелевая рубашка выбилась из брюк, придавая беспомощность облику Кямала.

– Вот что, Магерамов, – следователь оглядел задержанного. – Никакого проку от тебя, Магерамов. Сейчас выпишем тебе справку о задержании. Отправляйся домой.

– А документ? – тревожно вопросил Кямал. – Паспорт… Прописка.

– Пока оставим в милиции, – следователь Мурженко наклонился, поднял принесенную пластиковую сумку. – Вот. Держи.

– Что тут, началник?

– Посмотри, Магерамов.

Кямал осторожно приподнял сумку. Сунул в глубину руку, извлек ботинок, задник которого цеплял ремешок женской туфли на коротком стоптанном каблуке.

– Башмак, – пожал плечами Кямал.

– Отремонтируешь, принесешь, получишь свои документы, – пояснил следователь. – А пока поживешь со справкой. Понял, Магерамов?

– Понял, началник, – вздохнул Кямал. – Тока материал нету. Материал милисия забрал.

Следователь хмыкнул, взглянул на дознавателя. Тот развел руками, потом кивнул в сторону соседней комнаты. Следователь вышел из-за стола и скрылся за дверью «дежурки». Кямал взглянул на Евсея Наумовича, слабо помахал рукой и проговорил по-азербайджански о том, чтобы Евсей Наумович не вмешивался, пусть будет так, на все воля Аллаха. И пусть этот ограш – что означало по-азербайджански «жулик» – подавится.

Вскоре следователь появился с замызганным рюкзаком. Поставил рюкзак на пол, вернулся к столу и достал очки.

– О, бля! – выкрикнул парень из «тигрятника». – Послушай, начальник. Может, что надо дома по электрической части? Я – специалист.

– И до тебя доберемся, – беззлобно отреагировал следователь Мурженко. – А пока помолчи! – в круглых очках он походил на крупную сову.

Заполнив бланк справки, следователь протянул справку Кямалу. Медлительность сапожника его озадачила.

– Возьми, Магерамов, – проговорил следователь Мурженко. – Неделю тебе даю. Поезжай в свое Сертолово, работай.

– Деньги нету, – Кямал отвел в сторону взгляд. – Серталово никак: автобус деньги нету.

– Найдешь, Магерамов, – нетерпеливо прервал следователь.

– Где найдешь, началник? Все деньга милисия взял, все копейка забрал, – голос Кямала крепчал. – Послэдний капейка оставил конфет ребенка купит, билет автобус купит. Все забрал милисия. Ночь приходил, меня бил, деньга забрал.

Невзрачный, потухший, измученный ночной тревогой в казенном враждебном помещении, Кямал словно распрямлялся упругой пружиной. Он шагнул к столу следователя.

– Ограш ты, началник! – выкрикнул Кямал. – Ограш, вор! Клянус атсом. Думал Магерамов твой гавно кушать будит. Ограш, сабака! Клянус ребенок, я умру, но твой жопа порву. – Ярость вдохнула в лицо Кямала потухшие живые краски.

Человек, обретая чувство собственного достоинства, неизменно меняет облик, Евсей Наумович наблюдал подобное, правда не так уж и часто.

Следователь Мурженко вскочил на ноги, забежал за спинку кресла. Растерялся и дознаватель. Рослый, краснорожий дознаватель пугливо пробормотал: «Ты что? Ты что?» и, сообразив, нажал кнопку тревоги.

Из «дежурки», тесня друг друга в узких дверях, возникли трое служивых. Видно подобная ситуация была им знакома, потому как они резво подскочили к Кямалу и болевым приемом заломили ему руки за спину, пригнув голову к самому полу. Так и поволокли бедолагу обратно, в «тигрятник». Щелкнули замком, положили ключ на стол следователя и деловито скрылись в дежурке.

– Гляди на него, какой прыткий! – воспрял дознаватель. – Думает, что у своих, на рынке. Тут тебе Россия! Верно, Николай Федорович?

Следователь Мурженко опустился в кресло. Угрюмый и молчаливый.

Кямал присел на корточки, положил локти на колени, заронил лицо в ладони. Согнутая его спина вздрагивала, Кямал плакал.

Второй задержанный – тот, в борцовской майке – подошел к Кямалу. Остановился рядом.

– Чего ты, Магерамов, ладно тебе, – пробормотал парень сочувственно. – Плюнь на них, ладно тебе, Магерамов. Хорошо, что ты не врезал следаку, а то тебе тут же впаяли бы срок.

Следователь открыл портфель, достал бутылку с водой, поискал глазами стакан, не нашел, открутил нашлепку, сделал несколько глубоких глотков, закрыл бутылку и вернул ее в портфель. Склонил набок голову, поднялся с места, подошел к сейфу, открыл, извлек какие-то бумаги. Вернулся к столу, подобрал ключи от «тигрятника». Сделал несколько шагов, спохватился, вернулся к столу, вновь заглянул в портфель, достал кошелек, выудил из него деньги. Поднял с пола замызганный рюкзак Кямала и направился к «тигрятнику».

– Магерамов. Вот что, Магерамов, – следователь Мурженко отворил дверь железного загона. – Вот твои документы. Паспорт и все прочее. – Следователь запнулся. Вероятно он хотел добавить что-то вроде оправдания, а может быть – что маловероятно – извинения, но удержался.

– И вещи возьми, – буркнул следователь Мурженко. Кямал убрал ладони с лица, посмотрел снизу вверх.

На свои бумаги, на следователя. Поднялся с корточек, тыльной стороной ладони утер щеку. Взял в руки документы, окинул их беглым взглядом и сунул в карман брюк.

– Деньги тоже возьми, не пешком же тебе добираться в свое Сертолово, – добавил следователь Мурженко.

– Спасиба тагда, – Кямал взял деньги, перешагнул железный порожек.

Подобрал с пола рюкзак и поспешил к выходу. Стукнула дверь, пряча за собой Кямала Магерамова.

Следователь Мурженко сцепил на затылке стиснутые замком пальцы, выпрямил спину и вернулся к столу. Посмотрел на Евсея Наумовича, как бы упреждая взглядом предстоящий разговор.

– А я, что, так и буду сидеть? – подал голос парень в борцовской майке.

– Цыц! – прикрикнул дознаватель. – Тут пораньше твоего дожидаются. Да и жена твоя не подошла.

– А если она вовсе не придет? – поинтересовался парень.

– Будешь сидеть, – ответил дознаватель и взглянул на следователя в расчете на поддержку.

Тот согласно кивнул и взглянул на Евсея Наумовича.

– Ваша фамилия Дубровский? Евсей Наумович. Дубровский. Странно.

– Почему?

– Как-то непривычно, – с отстраненной задумчивостью проговорил следоваталь Мурженко. – Звучит как-то литературно.

– Мои далекие предки жили в местечке Дубровка, в Белоруссии, – пояснил Евсей Наумович.

– Вот как, – вздохнул следователь. – Ну да ладно. Пересядьте поближе, Евсей Наумович. Надо задать вам несколько вопросов. Дело запутанное и серьезное.

Евсей Наумович не успел подняться со своего места, как стремительно вернулся Кямал. Под удивленным взглядом всех, кто находился в комнате, Кямал подобрал с пола пластиковую сумку, из которой торчали башмаки.

– Пирнесу как нови, – проговорил Кямал и так же стремительно исчез.

Евсей Наумович пододвинул стул.

– Знаете, – сказал он следователю. – Я долго жил в Баку и разбираюсь в этих людях. Уверяю вас, ваши ботинки и впрямь будут как новые.

Как и договорились по телефону, Эрик Михайлович Оленин ждал своего стародавнего приятеля Евсея Наумовича Дубровского в Катькином саду у Александринского театра. Настроение у Эрика Михайловича было прескверное. И не без причины.

А думать о причине не хотелось. Хватит, перенервничал в институте, а что проку.

Свежий ветер гонял по аллее сухие листья, закручивая воронки у основания памятника Екатерины Великой. И фавориты царицы, расположившись у ее ног, с укоризной взирали на шалости осенних листьев.

К сожалению, Эрик Михайлович выпустил из виду бедлам, в который погрузился Невский – проспект готовили к трехсотлетию рождения города. Иначе бы он не предложил для встречи любимое, по старой памяти, место.

Грохот перфораторов, вспарывающих асфальт тротуара, перекрывал все звуки. Когда грохот прерывался, паузу заполнял вой самосвалов и бульдозеров.

Немногие из забредших в сквер с любопытством оглядывали чудака, отдыхающего на скамье в таком шуме.

Он бы и ушел, да вот Евсей наверняка обидится – и так они не виделись бог знает сколько времени. Последний летний месяц Эрик Михайлович сидел у себя на даче и сколько он ни названивал, ни приглашал Евсея, тот не приезжал. Правда, после возвращения в город прошло почти два месяца, но встреча все не складывалась. Наконец договорились сегодня повидаться, и Эрик Михайлович первым пришел – он ужасно не любил опаздывать.

Пронзительно голубое небо затирали пушистые облака, торопливые и юные, словно школьницы, оставляя после себя еще больше голубизны. Эрик Михайлович любил разглядывать небо, особенно днем, на даче, откинув затылок на спинку кресла. Небо прятало тайну, рисуя в облаках не только знакомые лица, но, порой, угадывались целые сцены из прошлой жизни, пробуждая воспоминания. Но для этого нужна тишина, а не грохот, что нес Невский проспект, пробуждая воспоминания лишь о склоках на факультете. Может, и он в прошлом был таким же крикуном и нахалом, как теперешние молодые научные кадры, что торопятся урвать себе место под солнцем? Нет, они были другими, они уважали своих наставников, чтили традиции. Профессия не была столь откровенной кормушкой – только от вступительных экзаменов кое-кто из них покупал дорогой автомобиль. А ведь Эрик Михайлович понимал, что с его щепетильностью он долго на кафедре не продержится. Или это не щепетильность, а просто трусость. Или зависть к молодым, дерзким, уверенным в себе. Он таким не был. И Евсей таким не был, несмотря на его былую лихость. Евсей считался признанным кумиром их молодости, непременным заводилой множества студенческих затей. Один институтский эстрадный коллектив прославился на весь город. И это была иная слава, не чета нынешним – расчетливым и циничным. Это была легкая, веселая, остроумная слава. А что теперь? Ходячие компьютеры, холодные и жестокие, способные на любую подлость. Особенно взбунтовались два кандидата, которых Эрик вел к защите чуть ли не с предпоследнего курса. Ненавидящие друг друга, они объединились, чтобы свалить своего профессора, подлецы. Причина лежала на поверхности. Молодые люди не могли смириться с тем, что профессора Оленина часто приглашали за рубеж и не только читать лекции, но и участвовать в серьезных проектах. Он полгода работал в лаборатории Стэнфордского университета, в Калифорнии. Теперь получил приглашение во Францию, с контрактом на три зимних месяца – самое время учебы. Эрика Михайловича укоряли в том, что нельзя руководить кафедрой и подолгу отсутствовать. Конечно, они в чем-то правы, но институтское руководство мирилось с этим, руководству лестно, что в стенах института работает профессор с таким международным авторитетом. А молодые львы показывали зубы. А может быть, и впрямь настало время уйти на вольные хлеба?